Хрустальные колокольчики

«Старение! Здравствуй, моё старение!
Крови медленное струение»

И. Бродский


Думать о том, что хорошо бы пожить подольше, Виктор Сахранов стал, как и большинство мужчин, с опозданием лет на тридцать, когда уже клюнул его петух – и не раз! – в то самое место, о котором раньше в приличном обществе вслух говорить было не принято.

Откуда-то появились сразу и время и – неведомая ему раньше – сила воли: он ежедневно старательно делал в течение получаса придуманную им самим гимнастику, эклектически составленную из упражнений, входивших когда-то в забытый ныне комплекс ГТО, и асан индийской йоги. Стал налегать на рекомендуемую диетологами всех мастей овощную диету, от которой маялся животом, но терпел, и пил «талую воду», получаемую из ледяных кубиков кухонного холодильника. Продолжал заглядываться на молодых женщин (писали ведь и о таком способе продления жизни), и, как никогда в юности, особенно ясно и объективно оценивая их сексуальные достоинства. Впрочем, для того, чтобы прибегнуть к последнему методу борьбы со старостью, ему мешало чувство как своей физической, так и финансовой недостаточности. И, естественно, старался, как можно больше гулять.

Сегодня, выйдя на прогулку, замаскированную под «Я схожу за хлебом», Сахранов почему-то особенно остро представил-подумал о том, что после его смерти ничего вокруг не изменится. Также будут торговать всякой всячиной в ларьках вдоль улицы, а по дороге с той же сумасшедшей скоростью будут носиться «крутые мажоры» на иномарках… Впрочем, он не прав. Из тех девчат-подростков, на которых он сейчас и внимания никакого не обращает, вырастут новые симпатичные девушки. А он их уже не увидит, как и многое другое… Жизнь будет идти своим чередом, но только уже без него. Как, например, вот сейчас она продолжает идти без его отца, умершего ровно двадцать лет тому назад и столько за эти годы не увидевшего!… Да, ничего вокруг не изменится только в экзистенциальном смысле. А в обыденном: каждый день, каждая неделя будут приносить что-то новое, что он ПОТОМ уже никогда не узнает и не увидит.

Сахранов быстро сообразил, что опять вышел на улицу в самое неудачное время: на тротуарах царил людской водоворот - утренний час пик. А ему не нравилось выглядеть в толпе чужеродной фигурой. Да и какая тут может быть прогулка, когда вокруг все спешат и, обгоняя, толкают тебя и при этом ещё тащат за вытянутые ручонки полусонных отпрысков в детские сады?

Он свернул в расположенный неподалёку небольшой парк, где боковые дорожки, отходящие перпендикулярно от главной, заполненной проходящим народом аллеи, были совершенно пустыми. Здесь царила тишина и даже, как показалось ему, было немного холоднее, чем на улице, хотя ветер за высокими кустами ощущался меньше. Он пошёл по усыпанной опавшей листвой асфальту, продолжая свою нескончаемую думу о жизни и смерти.

Неожиданно его обогнал прохожий с хрипящим на поводке ризеншнауцером, который рвался куда-то вперёд к невидимой цели…  И снова стало тихо.

Вдруг Сахранов услышал удивительный звук, настолько слабый и необычный, что остановился и прислушался. Звук был металлически-стеклянный, словно сталкивались где-то в кустах ёлочные шары-игрушки. Он вгляделся в жёлтые листья начинающих лысеть с началом осени веток акаций, шиповника, сирени, ещё каких-то кустов и понял, что это такое. Звучали заледеневшие в это холодное утро (видимо, ночью был мороз) листья кустарников. Под порывами ветра листочки ударялись друг о друга и издавали этот хрустальный звон. Нежным стуком похоронных колокольчиков осень прощалась с летом.

Сахранов продолжил путь, стараясь даже шагать потише (сильно хрустели лежащие на земле листья) и уже специально прислушиваясь к звуку ледяных колокольчиков. Они сопровождали его до самого конца дорожки, где заглушались шумом машин, проносящихся по шоссе. Сахранов решил ещё раз пройтись по этой музыкальной аллее, понимая всю эфемерность и кратковременность услышанного: всё выше поднималось и всё сильнее пригревало утреннее солнце; листья начинали оттаивать.

Ассоциация услышанного звука с ёлочными игрушками напомнила ему детство. Сахранов вспомнил, как он любил где-то в первом-втором классах «путешествовать». Происходило это обычно днём, когда он оставался дома один. Сахранов приносил в большую комнату («гостиную») все ковры, какие мог притащить, вынимал из уже известного ему ящика комода старые тяжёлые гардины и накрывал ими стол, который традиционно стоял в центре под большим оранжевым абажуром, таким образом, что их края опускались до самого пола. Чтобы они не сползали, на середине стола прижимал их увесистой стопкой тёмно-синих томов Большой Советской энциклопедии. В одном месте «стены» оставлял узкую вертикальную щель и забирался в это собственноручно построенное убежище, которое правильнее было бы назвать юртой, но такого слова он тогда ещё не знал. Этот домик без труда представлялся ему фантастическим кораблём, в котором он исполнял роль капитана. Не космическим кораблём (их в то время ещё не было, а о космосе если и говорили, то исключительно в астрономическом смысле), а морской четырёхмачтовой шхуной.

Внутри «капитанской рубки» Сахранов ложился на пол и раскрывал перед собой большой, подаренный родителями на день рождения, географический атлас. В нём помимо самих карт наибольший интерес вызывали первые страницы, где приводились рисуночные изображения основных типов рельефов местности и разновидностей морских берегов. Именно тогда Сахранов узнал и запомнил такие странно звучащие слова, как «фьорд», «шхеры» или, например, «сбросовый берег». И загадочнее любого волшебного заклинания старика Хоттабыча с его чудодейственной бородой звучали в голове отдаваемые самому себе команды: «Поднять парус на грот-бом-брам-рее!», «Спустить бизань-гафель!», «Взять шкоты на крюйс-брам-стеньге!».

Иногда эта «каюта» волею одного воображения могла без труда превратиться в кабину вездехода, что уже позволяло продолжить путешествие и по суше. В этих случаях Сахранов впивался завороженным взором на картинки, изображающие «сельговый рельеф Карелии», «плато Устюрт» или «холмисто-моренную равнину Валдайской возвышенности». А всё остальное уже было, как говорится, делом техники, то есть детской неуёмной фантазии, которая его никогда не подводила.

Странно, но, став взрослым, он не любил никуда уезжать из дома. Только по необходимости: научные конференции, командировки, очень редко – в отпуск. Ему всегда хватало своей каюты-раковины, разросшейся с годами до «трёхкомнатного кубрика» (интересно, бывают такие?), где он чувствовал себя наиболее комфортно и уютно. А путешествовать продолжал (хотя уже гораздо реже) в своём воображении.

Любопытно было отметить, что наиболее богатая событиями зрелая и наибольшая часть его жизни наяву (о снах – отдельный разговор) вспоминалась менее охотно и выглядела в ретроспективе почему-то более тусклой. Ему легче и приятнее было вспоминать немудрёные события детства и жить сегодняшним днём пожилого человека со всеми его мелкими и незначительными радостями. Остальное же с каждым днём всё больше и больше теряло свою актуальность…

Впрочем, пора было покупать хлеб, и Сахранов направился к ближайшему гастроному. Батоны оказались на ощупь телесно-тёплыми и мягкими. С куском такого ароматного хлеба особенно вкусно и приятно выпить стакан свежезаваренного чая. Тем более, что он уже и немного устал, и даже замёрз, не ожидая, что утро окажется столь холодным: самое подходящее состояние для чаепития. Из дома все уже должны были разойтись по своим службам. Значит, будет присутствовать ещё один дополнительный плюс предстоящего чаепития – тишина в квартире. К ней пора привыкать. Впереди его ожидает целая вечность бесконечной тишины…

А поздно вечером Сахранова ожидал ещё один не самый лёгкий процесс – лечь спать и уснуть. «Рабочим» оставался только правый бок, на который он обычно и укладывался. Если ложился на левый, начинало болеть сердце, если на спину – ломило поясницу, а на животе он задыхался. «Угнездившись» под одеялом, он закрывал глаза и (чем сильнее становилась сонливость, тем слабее работала самокритика) погружался в мир грёз и мечты, где он выглядел талантливым, сильным и обаятельным красавцем, сводящим с ума неотразимых и длинноногих красавиц…

В три или четыре часа ночи Сахранов просыпался совершенно выспавшимся (сна, как говорится, ни в одном глазу) и лежал в постели, уже совершенно трезво и рассудочно думая о том, насколько бесполезно и бестолково он сейчас живёт, доставляя своим многочисленным родным одни заботы; является, по сути, источником потенциальных неприятностей: стоит ему более или менее серьёзно заболеть, и он сразу превращается в обузу, в беспомощного старика, требующего постоянного ухода. А кому за ним ухаживать? Все или работают, или учатся. Добро бы сразу помереть: «Если смерти, то мгновенной».

Но кто угадает, в каком обличье предстанет она перед ним? С чёрными пустыми глазницами и решительно занесённой для удара косой или в образе бледной измождённой старухи, которая заставит его сначала помучиться в параличе от многочисленных пролежней, а уж потом подкосит?

Ещё около часа Сахранов продолжал лежать то с закрытыми глазами (а вдруг уснёт?), то с открытыми, глядя на мерцающее светлое пятно хрустальной люстры и размышляя, от какого такого источника света она хоть и тускло, но виднеется в абсолютно тёмной комнате.

Потом он засыпал, чтобы вновь проснуться уже вместе со всеми и, дабы не мешать торопящимся на работу детям и внукам, не толкаться в ванной и на кухне, говорил своё обычное «я схожу за хлебом» и выходил на улицу…

И так всё будет длиться ещё месяц?
Может быть год?
А может быть и дольше…

***
2001 г.