Изр. гл. 6 Своя пятница
Вдоль стен Старого города нет никого. Тихо. Иногда нарушают тишину одинокие легковые машины. Долина Кедрон дышит приятной утренней прохладой. В природе всё замерло. Приготовилось ...
Солнце поднялось выше и теней стало меньше.
Вхожу через Львиные ворота. Львиные ворота - через них Христа вели на суд к Пилату. Военные на воротах подчеркивают значимость происходящего сейчас внутри города. А с ворот на меня смотрят геральдические львы, символ мамлюков.
Около девяти часов. Фактически, сразу за воротами угадывалось важное событие — уже толпились люди. Может, надо было раньше подойти?
Их количество значительно возросло в сравнении с другими днями. Но нельзя сказать, что очень тесно. Пройти можно не протискиваясь. В сравнении с предыдущим днем изменился ритм человеческих движений в Старом городе. Все замедлилось. Народ ожидает...
В это время в параллельном измерении вновь ожили страницы известной книги. Иерусалимские события предварились разговором на Патриарших:
***
- Имейте ввиду, что Иисус существовал.
-Видите ли, профессор, ……- мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
-А не надо никаких точек зрения! - ответил странный профессор,- просто он существовал, и больше ничего.
-Но требуются же какие-нибудь доказательства... - начал Берлиоз.
-И доказательств никаких не требуется, ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: - Все просто: в белом плаще...
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:
- Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
- Да, прокуратор, - ответил секретарь.
- Что же он?
- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, - объяснил секретарь.
***
Выглядывая из-за толпы народа, поднимая голову, пыталась рассмотреть что впереди и представить события, которые неминуемо приближались к трагической развязке.
В то время, как внутри дворца происходил допрос, который я, как мне показалось, слышала:
***
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
- Приведите обвиняемого.
Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:
- Римского прокуратора называть - игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
- Я понял тебя. Не бей меня.
***
Скоро приговор будет вынесен, и тогда толпа хлынет за осужденными, и мне необходимо при этом не потеряться.
И хотя всё заранее мной просчитано, запомнено: количество поворотов, места остановок - всё в памяти, как текст заученной самой ответственной роли, однако…
Поспешить куда-то в одно место - значит пропустить событие в другом, Засмотреться тут - значит не быть участником там.
Где окажусь, там окажусь, - заключила не мудрствуя лукаво. Необходимо частично отключить логику, прагматизм, планирование, житейский расчет. И в этом движении по воле волн, как по воле провидения, как ребенок, о котором заботятся, оказываешься там, где тебе надо.
И самое главное - не торопиться. Сама всю свою профессиональную деятельность учу детей древней мудрости - "поспешай медленно", Fectino lente - латынь первого курса ВУЗа осела в памяти в виде мудрых изречений. Бездонная глубина этой фразы обозначилась с новой силой. Festina lente. Торопись медленно. Если хочешь успеть. Торопиться надо медленно. Оттого что "иной поспешает, и тем еще больше отстает."
Взвесив ещё раз варианты перемещений, в итоге избрала для себя такую тактику - не торопиться, не знаешь куда двигаться - лучше стой на месте, и оно, это место, покажет, что делать дальше: будет какой-то знак, мимо кто-то пройдет, мысль придет неожиданная…
Или, если ни того, ни другого, - просто место сбросит тебя с себя и ты сам пойдешь. Возможно, на тот момент еще сам не зная, куда. А по ходу, определишь, куда надо.
Дать волю некоторой спонтанности - совершенно не свойственная мне манера поведения.
Вот такая она, эта Святая Земля. Никогда и предположить не могла, что земля может так управлять:
переставлять человеческие фигуры по своей поверхности, создавая человеку иллюзию самостоятельного свободного передвижения.
Помню себя немного раньше, когда мой бешеный темперамент проявлял себя в ситуациях, где есть толпа, нет времени и глубоко личностный интерес подогревал скорость передвижения и переработку информации. Что давало выигрышно попадать туда, куда другие вечно опаздывали, и успевать пробегать мимо того, что другим и не светило. При этом всё выяснить, везде заглянуть и всё попробовать. Окружающие выказывали недоумение моим незаурядным способностям. Некоторые люди, знавшие меня, замечали, что у них в глазах двоится при виде меня. Но много ли я выиграла в жизни от такого врожденного качества? Видимо, на тот период так и надобно было. Здесь же на самом дела была обоснованная необходимость в быстром перемещении: столько всего надо посмотреть! Но всё оказалось по-иному. Вся привычная прыть куда-то подевалось. Обыкновенная привычка быстро, проворно перемещаться трансформировалась в антипод. Прибившись к выбранному для ожидания месту, остановилась и словно приморозилась.
Толпившийся народ был охвачен ожиданием. Значительных передвижений не наблюдалось.
Рядом находился монастырь Бичевания, францисканский Римско-католический монастырь, где, по преданию, место осуждения и где на Иисуса возложили крест и терновый венец:
«…Пилат взял Иисуса и велел бить Его. И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по ланитам». (Иоанн 19, 1-3)
Заходить в монастырь не стала. Из-за большого количества людей. Что б не быть поглощенной человеческим водоворотом. Оставаясь на улице, первом отрезке скорбного звена, между тем находилась в самом центре событий.
Не обращая до сих пор никакого внимания ни на кого из окружающих, не видя их и не замечая, пребывая наедине с теми далекими событиями, сквозь щемящее одиночество и переживания, моя внутренняя напряженность разрядилась: сквозь скопления людей проступало песнопение. И в этой людской разрозненности, сплоченной пением, стало не одиноко.
"Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и славим воскресение Твое".
Пели все: монашествующие, местные и приезжие. Начиналось пение с одной стороны и перехватывалось с другой стороны охватываемого слухом пространства. Другие, неизвестные мне на слух языки, также открывались в пении, видимо, близкого содержания.
Как весной цветут сады и воздух наполнен тонким ароматом, так здесь пространство неспешно, но очень уверенно благоухало пением. Оно разливалось отовсюду. Потихоньку, интеллигентно как-то, чтоб не мешать иным конфессиям.
- Как будет дальше? – Задалась насущным вопросом.
Как это все будет выглядеть? Море народа хлынет как вырвавшаяся из переполненной дамбы вода в узенькие как ниточки улочки города и двинется, бурля и закипая в религиозном упоении, по определенному маршруту. Как и куда заторы выдавят поспешающих многочисленных паломников, участников процессии?
Выдавливаемые через бутылочное горло улочек, прижавшиеся к стенам и распластанные потоком как лепешки вдоль стен по бокам, забудут, где и для чего они находятся, и будут думать как бы от сюда выбраться поскорее, спасительно сквозонуть при случае, удобно это или нет, через или сквозь и, вымарившись от бесконечных телодвижений и увёртываний, искать в исступление возможность выбраться туда, где можно вздохнуть полной и толпа не подхватит и не увлечет. Туда, где один за одним мимо идущие не затронут своим движением и не прокрутят тебя как юлу; и туда, где никто не наступит на ногу, и там, где можно кинуть от усталости свои бренные кости на любой попавшийся на глаза ближайший порожек или приступочек - и, сидя, склонив голову, закрыв руками лицо, перевести дух.
Ширина некоторых улочек едва ли достигает двух с половиной метров.
а арочные перекрытия едва ли отличаются от тоннелей, где и неба-то над головой нет, сокрыто под перекрытием.
Вспомнилось своё присутствие на канонизации адмирала Фёдора Ушакова, русского флотоводца 19 века, командующего Черноморским флотом, командующего русско-турецкой эскадрой в Средиземном море. Великий адмирал провёл сорок три морских сражения и не разу не проиграл, не потерял в боях ни одного корабля, ни один его подчинённый не попал в плен. Исповедуя христианство, под конец жизни вёл аскетический образ жизни, занимался благотворительностью и молитвенным трудом, чем и заслужил причисление к лику святых.
Сама канонизации проходила сразу за пределами храма, на улице, при приемлемой для более-менее свободно передвижения кучности людей. Но когда священники направились в Крестный путь вокруг храма, мирные паломники обернулись в фанатично страждущих в стремлении поймать благодать любой ценой и максимально приблизиться к хоругвям и держащим их священникам, предварявшим Крестное шествие. Концентрации людей на квадратный метр превышала любое здравомыслие. Мирные паломники превратились в фанатичную толпу. Люди, преимущественно женщины, среди которых было множество и пожилых, и очень пожилых, и немощных беспощадно давили друг на друга, как будто именно так определялась цена на получение милостей Свыше. Однако, находясь под сильнейшим натиском со всех сторон и стонами тех, кому не возможно уже было устоять на ногах, никто не вразумлялся и не внимал призывам батюшек: «Братия и сестры, не бесчинствуйте!».
Здесь же, в Иерусалиме, в Страстную Пятницу, где место, время и событие сами по себе предполагали столпотворение, всё происходило мирно, чинно, благородно. Бывало, в другие дни, здесь и машины проезжали, но сегодня их не было, потому потенциальное пространство для нахождения людей увеличилось.
Сам Крестный путь начинается чуть дальше – с претории, где находилась Темница Христа. Здесь же на нижних уровнях обнаружены еще несколько темничных помещений, где, по-видимому, содержался под стражей Варавва и другие разбойники.
«От Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху». Иоанн 18:28.
Претория была резиденция римского наместника Понтия Пилата.
Подхожу к Претории. Находиться здесь в такой праздник впервые и одному - легко затеряться в толпе, ничего не понимать и пропустить главное. Необходим экскурсовод поводырь, некто, ориентирующийся в происходящем. Поэтому я искала, к кому можно прибиться.
Случайные и очень удачные для меня попутчики, к которым я целенаправленно и прибилась - несколько русскоязычных, среди них одна монахиня и священник. Наша стихийно организовавшаяся группа из нескольких человек оказалась удачным сочетанием необходимых мне попутчиков: никаких шумных детей, никаких суетных личностей, никаких любителей праздных разговоров.
Собственно говоря, именно два обозначенных человека и оказалась центром моего притяжения, главным решающим фактором выбора этих людей в качестве временного пристанища. И прибившись к ним, мне сразу стало как-то мягко и уютно. Кто они и откуда прибыли уже было неважно.
Отошли от претории на несколько десятков метров в направлении движения Крестного хода. Место для ожидания мне показалось удачным. Вдоль стен ещё пока было свободно. По другую сторону улочки довольно длинная каменная стена, метра три высотой. Сверху нее - заборчик. Никаких отвлекающих внимание кафешек. Торговли на этом участке улочки тоже никакой. Ничто не отвлечет внимания от событий, которые вот-вот развернутся прямо на этой улочке. Здесь удобное место, можно прижаться к стене, отстраниться от плотного потока людей. А вот чуть дальше, за поворотом, есть все шансы быть вдавленным или, точнее, выдавленным в одну из тьмы торговых лавок. Да так, что будешь вместо события глазеть на арабские шмотки или нюхать восточные пряности. И чем ближе к Храму, тем плотность лавок выше. Кажется, они все намеренно стянулись именно сюда. Торгаши, лавочники здесь как своеобразный ориентир для туристов и паломников - чём их больше, тем, значит, храм ближе.
Выбрав себе пристанище для наблюдения событий дня, взглянула на часы - уже около десяти часов. Всё вокруг было достаточно спокойно и благочинно.
Тогда было около 10 часов утра.
***
"Прокуратор понял, что там на площади уже собралась несметная толпа взволнованных последними беспорядками жителей Ершалаима, что эта толпа в нетерпении ожидает вынесения приговора и что в ней кричат беспокойные продавцы воды.
Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может. Пилат накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову и начал разговор. Разговор этот шел по-гречески.
Пилат сказал, что он разобрал дело Иешуа Га-Ноцри и утвердил смертный приговор.
Таким образом, к смертной казни, которая должна совершиться сегодня, приговорены трое разбойников: Дисмас, Гестас, Вар-равван и, кроме того, этот Иешуа Га-Ноцри. Первые двое, вздумавшие подбивать народ на бунт против кесаря, взяты с боем римскою властью, числятся за прокуратором, и, следовательно, о них здесь речь идти не будет. Последние же, Вар-равван и Га-Ноцри, схвачены местной властью и осуждены Синедрионом. Согласно закону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно будет отпустить на свободу в честь наступающего сегодня великого праздника пасхи.
Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников намерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри? Каифа склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:
-Синедрион просит отпустить Вар-раввана.
Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит первосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой ответ вызывает его изумление.
Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменном лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.
- Признаюсь, этот ответ меня удивил, - мягко заговорил прокуратор, - боюсь, нет ли здесь недоразумения.
Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.
В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его.
Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри.
В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менее вреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак?
Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, но твердым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично сообщает, что намерен освободить Вар-раввана.
- Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.
- И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, - тихо сказал Каифа.
Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо.
Он тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая мысль: "Бессмертие… пришло бессмертие…" Чье бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепеке.
- Хорошо, - сказал Пилат, - да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.
- Тесно мне, ; вымолвил Пилат, - тесно мне!
Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок.
- Сегодня душно, где-то идет гроза, - отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще предстоят.
"О, какой страшный месяц нисан в этом году!»
- Нет, - сказал Пилат, - это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, - и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: - Побереги себя, первосвященник.
Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на своем лице удивление.
- Что слышу я, прокуратор? - гордо и спокойно ответил Каифа, - ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?
Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и, оскалившись, изобразил улыбку.
- Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас здесь?
Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят? Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже этот, как его… из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого, первосвященник? Да… если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, - и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, - это я тебе говорю, Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!
- Знаю, знаю! - бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: ; Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!
- О нет! - воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было подбирать слова. - Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!
Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!
Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он, подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:
- Веришь ли ты, прокуратор, сам тому, что сейчас говоришь? Нет, не веришь! Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? ; И тут Каифа грозно поднял руку: ; Прислушайся, прокуратор!
Каифа смолк, и прокуратор услыхал опять как бы шум моря, подкатывающего к самым стенам сада Ирода великого. Этот шум поднимался снизу к ногам и в лицо прокуратору. А за спиной у него, там, за крыльями дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, ; тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад.
- Ты слышишь, прокуратор? - тихо повторил первосвященник, - неужели ты скажешь мне, что все это, - тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, - вызвал жалкий разбойник Вар-равван?
Прокуратор тыльной стороной кисти руки вытер мокрый, холодный лоб, поглядел на землю, потом, прищурившись, в небо, увидел, что раскаленный шар почти над самой его головою, а тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста, и сказал тихо и равнодушно:
- Дело идет к полудню. Мы увлеклись беседою, а между тем надо продолжать.
В изысканных выражениях извинившись перед первосвященником, он попросил его присесть на скамью в тени магнолии и обождать, пока он вызовет остальных лиц, нужных для последнего краткого совещания, и отдаст еще одно распоряжение, связанное с казнью.
Каифа вежливо поклонился, приложив руку к сердцу, и остался в саду, а Пилат вернулся на балкон. Там ожидавшему его секретарю он велел пригласить в сад легата легиона, трибуна когорты, а также двух членов Синедриона и начальника храмовой стражи, ожидавших вызова на следующей нижней террасе сада в круглой беседке с фонтаном. К этому Пилат добавил, что он тотчас выйдет и сам, и удалился внутрь дворца.
Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затененной от солнца темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился, а Пилат через колоннаду прошел в сад.
Там в присутствии всех, кого он желал видеть, прокуратор торжественно и сухо подтвердил, что он утверждает смертный приговор Иешуа Га-Ноцри, и официально осведомился у членов Синедриона о том, кого из преступников угодно оставить в живых. Получив ответ, что это ; Вар-равван, прокуратор сказал:
- Очень хорошо, - и велел секретарю тут же занести это в протокол, сжал в руке поднятую секретарем с песка пряжку и торжественно сказал: - Пора!
Тут все присутствующие тронулись вниз по широкой мраморной лестнице меж стен роз, источавших одуряющий аромат, спускаясь все ниже и ниже к дворцовой стене, к воротам, выходящим на большую, гладко вымощенную площадь, в конце которой виднелись колонны и статуи Ершалаимского ристалища.
Лишь только группа, выйдя из сада на площадь, поднялась на обширный царящий над площадью каменный помост, Пилат, оглядываясь сквозь прищуренные веки, разобрался в обстановке. То пространство, которое он только что прошел, то есть пространство от дворцовой стены до помоста, было пусто, но зато впереди себя Пилат площади уже не увидел ; ее съела толпа. Она залила бы и самый помост, и то очищенное пространство, если бы тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую ; не держал ее.
Итак, Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную пряжку и щурясь. Щурился прокуратор не оттого, что солнце жгло ему глаза, нет! Он не хотел почему-то видеть группу осужденных, которых, как он это прекрасно знал, сейчас вслед за ним возводят на помост.
Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая волна: "Га-а-а…" Она началась негромко, зародившись где-то вдали у гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд, начала спадать. "Увидели меня", ; подумал прокуратор. Волна не дошла до низшей точки и неожиданно стала опять вырастать и, качаясь, поднялась выше первой, и на второй волне, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист и отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. "Это их ввели на помост… - подумал Пилат, - а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда толпа подалась вперед".
Он выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не смолкнет сама.
И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, и последний шум сдуло с толпы.
ТогдаПилат набрал, сколько мог, горячего воздуха в грудь и закричал, и сорванный его голос понесло над тысячами голов:
- Именем кесаря императора!
Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик ; в когортах, взбросив вверх копья и значки, страшно прокричали солдаты:
- Да здравствует кесарь!
Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у него вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели хриплые арамейские слова:
- Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийства, подстрекательства к мятежу и оскорбление законов и веры, приговорены к позорной казни - повешению на столбах! И эта казнь сейчас совершится на Лысой Горе! Имена преступников - Дисмас, Гестас, Вар-равван и Га-Ноцри. Вот они перед вами!
Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на месте, где им нужно быть.
Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда же он потух, Пилат продолжал:
- Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника пасхи одному из осужденных, по выбору Малого Синедриона и по утверждению римской власти, великодушный кесарь император возвращает его презренную жизнь!
Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще придержал тишину, а потом начал выкрикивать:
- Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу…
Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут.
"Все? - беззвучно шепнул себе Пилат, - все. Имя!»
И, раскатив букву "р" над молчащим городом, он прокричал:
- Вар-равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист.
Пилат повернулся и пошел по мосту назад к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек настила под ногами, чтобы не оступиться. Он знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо - как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук! Как легионеры снимают с него веревки, невольно причиняя ему жгучую боль в вывихнутых на допросе руках, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой.
Он знал, что в это же время конвой ведет к боковым ступеням троих со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой Горе. Лишь оказавшись за помостом, в тылу его, Пилат открыл глаза, зная, что он теперь в безопасности ; осужденных он видеть уже не мог.
К стону начинавшей утихать толпы примешивались теперь и были различимы пронзительные выкрики глашатаев, повторявших одни на арамейском, другие на греческом языках все то, что прокричал с помоста прокуратор. Кроме того, до слуха долетел дробный, стрекочущий и приближающийся конский топот и труба, что-то коротко и весело прокричавшая. Этим звукам ответил сверлящий свист мальчишек с кровель домов улицы, выводящей с базара на гипподромскую площадь, и крики "берегись!".
Солдат, одиноко стоявший в очищенном пространстве площади со значком в руке, тревожно взмахнул им, и тогда прокуратор, легат легиона, секретарь и конвой остановились.
Закрываясь от пыли рукой и недовольно морща лицо, Пилат двинулся дальше, устремляясь к воротам дворцового сада, а за ним двинулся легат, секретарь и конвой."
Было около десяти часов утра.
Переносясь мысленно, во времени и пространстве, то в преторию, то возвращаясь обратно, становится немного не по себе. При мне выносился приговор. Ходили люди. Пилат выходил из дворцового зала. Секретари, конвой. Я их не видела. Но я видела всё, всё, что происходило там, впереди, через несколько десятков голов мирных паломников, прибывших со всего света, и иудеев древности, жаждущих распятия.
Да, эта вечная история о казни Спасителя, об искуплении, о Добре и Зле, её истинность, может быть выражена бесчисленным количеством доказательных материалов – откровениями, литературными и духовными озарениями, археологическими артефактами, историческими источниками, интуитивным чувствознанием, наконец, сильнейшей верой, верой настолько сильной, суть которой есть знание.
Верой, перешедшей из иррационального в аксиому естествознания.
И в этой вечной истории всегда существует треугольник, на который никогда не обращали должного внимания - поэт Бездомный, литератор и председатель МАССОЛИТа Михаил Александрович Берлиоз, и Мастер. Треугольник был лишь приложением к основному сюжету известного романа.
Эти трое не совсем, не только и не столько литературные образы. Они – существующие одновременно за страницами книги, они живут в каждом из нас.
Каждый из нас – суть одного и этих трех.
Берлиоз Михаил Александрович, литератор и председатель МАССОЛИТа, и прочие «председатели» - опасны своим упорством в заблуждении. Они имеют влияние на массы. Они часто занимают посты, выступают на кафедрах, считаются авторитетными, их мнение якобы истинно референтно. И поэтому их значимость никогда не обсуждается. Это корольки-диктаторы в своем деле. Их поучительство настолько жестко, насколько и манипулятивно. Они опасны распространением вируса оголтелого атеизма и учительствами, ими самими выстроенными. Это провокаторы, не знающие над собой управы, манипуляторы всех мастей, высокопоставленные предатели, воинствующие атеисты, харизматики. Они умело напускают на себя значимость. Они не могут жить без поучительств и нуждаются в «пастве». Поэтому легко продвигаются по вертикалям.
Второй из упомянутой тройки - поэт Иван Николаевич Бездомный – суть невежественный или сомневающийся человек. Такие люди легко внушаемы, идейно или духовно не устойчивы, и таковых большинство. Их легко запутать. Они нуждаются в водительстве. Они – потенциальный материал для того, кто их обнаружит и увидит их податливость, всегда готовы прогнуться, обмануться, втянуться и потащить чужое ярмо в виде какой-либо идеи.
Это работники, чья профессиональная суть – внешнее действо. Это клерки, служащие, ткачихи, сантехники, менеджеры, диспетчера, - мелкие винтики в механизме государства, нижние звенья производственной цепи. Словом, те, которые называются производительными силами общества.
Мастер же – явление штучное; непризнанный гений, подвижник, застрельщик и всегда жертва, некто вроде Чацкого, только в духовном плане. Таковыми являются изгои за веру, за правду, за прогрессивную идею в какой-либо сфере человеческого бытия, или научное открытие. Это люди, которые сподобились получить некое откровение от Господа. Которым открылось нечто в своей профессионально сфере: выдающиеся деятели искусства, выдающиеся ученые, богословы и ревнители веры.
И эти трое, выведенные в романе - далеко не случайные, совсем не случайные персонажи. Они - отражение Матрицы нашего мироздания. Матрицы библейской драматургии борьбы добра и зла в человеческих сердцах.
Они вечны с тех пор, как произошло грехопадение.
Движения и жизнь в потустороннем мире, она вечна. Она везде. Она во всём и всегда. Она вездесуща, как дух и первооснова. Вне времени и вне пространства. И именно поэтому
И ПОЭТОМУ
И поэтому все, происходящее на Патриарших, как и приговор Синедриона, суд Пилата, распятие – всё имело место в действительности.
И доказательств тому не требуется. И прошу мне верить. Он был! Дело в том, что сегодня, в Страстную пятницу, здесь, в Ершелаиме, у претории, года 5771, 14 числа месяца нисана
я сама присутствую на Его казни.
Свидетельство о публикации №220110900153