Про моего друга

Один из моих любимых рисунков.




Сейчас он далеко, но уже дважды побывал у меня в гостях, в моём Раю. Он мог бы с лёгкостью «монетизировать» свой несомненный талант художника-графика. Для этого нужно чуть-чуть «прогнуться под изменчивый мир». Потрафить аппетитам сексуально озабоченных обезьян, создавая шедевры порнографии, или рисовать комиксы для тех, кому уже лень складывать буквы в слова. Он мог бы превращать содержание больших романов в книжки с картинками или рисовать какую-нибудь дьявольскую чертовщину. Но он этим не занимается. Говорит, что пробовал, но успел вовремя остановиться. Он не научился выбирать «правильных» друзей, не пожелал удачно жениться на богатых дамах или дочках миллионеров и почему-то не захотел в подходящее время совершить массу других  выгодных поступков.

За все эти «преступления» он, разумеется, не мог не получить справедливого наказания. У него, единственного заметного художника в нашем городе, отобрали мастерскую и выставочный зал – под какую-то огромную бухгалтерию. Теперь сотни его работ хранятся в крепких фанерных ящиках и загромождают двухкомнатную квартиру. Как и миллионы «бумеров» он, представитель поколения Х, «не вписался в рынок». Но незаметно стал моим самым надёжным другом.

Почему я вспомнил сейчас о давнем нашем разговоре?
Кто из нас произнёс эти слова первым? Уже и не припомню. Да и так ли это важно? Они просыпались тогда, как тяжёлые камни из прорвавшегося гнилого мешка: бум-бум-бум. Пусть эти упавшие слова пока лежат там, где просыпались. Я к ним ещё вернусь…

Мастерская моего друга. Пара незаконченных зимних пейзажей и один натюрморт, карандаши рядом с начатым портретом молодой женщины, умершей три года назад. И ещё множество предметов, составляющее обычный творческий беспорядок в любом подобном месте. Мы сидим в древних креслах советского производства. Между нами на свободном стуле, заменяющем столик, стоит четвертинка водки, две стопки и ваза с печеньем – на закуску. Да, иногда мы выпиваем вот так – по «чуть-чуть». Без типичного для русских мужиков «продолжения банкета» и тяжких похмельных последствий. Мы пьём исключительно «для разговора». По стенам – работы друга. Сам он говорит о периодах своего творчества грубовато, но точно: «Жопы, дрова, мысли, лица».

Первое – обнажённая натура, эротические фантазии. Это период его молодости, когда мы ещё не были знакомы. Но и тогда карандаш вовсе не дрожал от вожделения в твёрдой руке молодого самца-обезьяны, который только-только овладевал ремеслом художника-графика и не успел заметно очеловечиться. Понятно, что им руководили бурлящие половые гормоны. И теперь он сам это понимает, смеётся и признаёт: «Да, я был обезьяной». Но не в том ли прелесть нашей обезьяньей молодости, что даже затасканное слово «любовь» имеет вполне конкретное толкование? Ты ещё не обременён многими знаниями, не терзаем телесными хворями, и тебе пока доступно счастье. Это «пока» как-то очень быстро переходит в «потом». И ты становишься потомком той весёлой и счастливой обезьяны – почти очеловеченным, дряхлеющим и, чаще всего, несчастным потомком самого себя.

Наши нынешние вкусы в отношении женской красоты не совпадают. Наверное, потому что я всё-таки ощутимо старше, а от этого терпимее к любым несовершенствам женского тела. И нужно честно признать: в молодые годы он, атлетически скроенный красавец-мужчина, снимал сливки, а я в похожий период собственной молодости более всего походил на худую и грязную борзую псину, мотался по местам весьма отдалённым и довольствовался даже не «снятым молоком», а тем немногим, что было под рукой.

В свои пятьдесят с небольшим хвостиком, он так и остался атлетом и взыскательным художником в отношении к женским прелестям. А я стал старым и более упитанным от малоподвижной жизни в тепле и сытости. Но по-прежнему считаю самой красивой частью женского тела невидимый снаружи мозг, в котором прячется душа. И нет ничего безобразнее глупой и бездушной красавицы. И нет ничего прекраснее чистого ума и светлой души. Всё остальное не имеет существенного значения. Но мы об этом никогда не спорим – закрытый вопрос. Обсуждать баб за бутылкой – дело обезьян. А мы – почти люди. Мы выпиваем на другие темы.

«Дрова» – это пейзажи. Все времена года, написанные во все времена его жизни, и, я уверен, на все времена после. Как можно нарисовать угольным карандашом ослепительный снег? Я этого ни понять, ни объяснить не могу. Я просто немею от восхищения. И всячески стараюсь скрыть это неприличное чувство за маской спокойного и уважительного интереса: у моего единственного друга – широкая натура. Пользоваться этим, с моей точки зрения, даже не бессовестно, а просто подло: его работы когда-нибудь будут стоить немыслимых денег. А я располагаю вполне мыслимыми суммами. Их хватает на еду-закуску, редкую выпивку, носки-трусы и коммунальные услуги, но не на его произведения.

Правда, для наступления этого счастливо-денежного «когда-нибудь» любому художнику нужно поскорее умереть. К сожалению, и мой друг не исключение. Вряд ли он успеет серьёзно «пострадать» от прижизненной мировой славы. А уж мне, скромному литератору, это вовсе не светит: в России не издано ни одной моей книги. В родном городе меня кое-кто, возможно, вспоминает, как скандального и безбашенного журналюгу, ещё пописывающего, но давно вышедшего в тираж. Икотой я не страдаю, стало быть, вспоминают редко.

Я всячески подшучиваю над своим другом, предлагая, например, оценивать его пейзажи в кубометрах деловой древесины, изображённой на той или иной картине. Кому, дескать, нужны эти ажурные веточки и заледеневшие молодые берёзки, покрытые инеем или снежными шапками? Где спелые стволы? Где корабельные сосны? Где кубы драгоценного кедрача? В ответ он смеётся. С каждым прожитым годом его пейзажи становятся всё лучше, хотя мне кажется, что ничего совершеннее очередного шедевра нарисовать невозможно. Но всякий раз я ошибаюсь.

Его «мысли» – это попытки изобразить события и ужасы прошлого и настоящего. У любого человека мысли бывают простыми или сложными, удачными и не очень. То же самое можно сказать и об отражениях этих мыслей в текстах и на художественных полотнах. Точность и гениальность отражений проверяется временем. Всё лишнее им же и стирается. Но содержание его мыслей мне интересно: оно меняется на глазах при сохранении внутреннего кодекса чести. Потому, наверное, нам есть о чём говорить.

Портретами он занимался всегда. Но не всегда получалось удачно. Среди нарисованных лиц есть и моё. Как мне кажется, это лучшая из его работ в этом жанре. Причина проста: мой друг хорошо меня знает. Мне, да и другим, наверное, на этот портрет смотреть тяжело: очень неприятный тип глядит на зрителя из рамы. Но, к сожалению, я такой и есть: мрачный мужик с недобрым взглядом постаревшего уголовника-пенсионера, который сидит перед молодым следователем и на глупые вопросы не отвечает. Хотя до последнего времени я был абсолютно уверен, что преступлений никогда не совершал. Но не стоит забегать вперёд. Единственная способность, которой я обладаю – умение внимательно слушать собеседника.

Я ещё вернусь в эту мастерскую. В недавнее прошлое.
А пока нужно затопить печь.


Продолжение:  http://proza.ru/2020/11/15/573