Моряк в душе
Почему - гадать не надо. Четыре причины разом сомкнутся. Одолевает, мол, человека пенсионный мизер на прожитьё. Да подыграла природная сухощавость. Никак, прежний моряк-загранщик, склонный к забытому форсу. Ну и та, что молодость Фёдора теми же рамками обозначена.
Захочет похвалить из мужеского пола, обязательно кулаком потрясёт перед ним и драконовским выговором гаркнет:
- Во эт по-нашему! Эт по-флотски!
Чаще же сердиться находил повод над штатской необязательностью вкупе с вредной мягкотелостью. Мог громко дверью хлопнуть. Мог запить (редко) недели на две. Заодно тогда и табачничать. А кого пошлют проведать, без зазрения оставит с носом. Сколь ни стучись к нему в комнатёнку. Уж тем паче вызвонить по мобильнику - глупая затея. Словом, впечатляющими были у Фёдора Васильевича характер и моряцкие привычки.
В тоже время жила в нём замечательная старинная русскость. Раз подвизался ни где-нибудь, а при Троицкой церкви, построенной в царствовании Елизаветы Петровны. Не посадскими людишками – нижними чинами упразднённой Новодвинской крепости. И то верно: зачем пушки на бастионах, ежели папенька государыни Пётр I отучил кичливых шведов мнить себя непобедимыми? После Полтавы – так вообще никакими.
Зато нашему отечеству всегда мир во благо. Чудесно и на губернском уровне им воспользовались. Доказывать излишне: высокие стены Троицкой со сдержанным декором стоят по-над рекой, как лучшая книга на полке.
Столетие с лишним была она гарнизонной Двинскому и Архангелогородскому гренадерским полкам. Нам ли не помнить жертвенно отличившихся при Бородино, Лейпциге?! На последней выигранной Империей войне с османами?!
Запамятовали всего навсего болгарские братушки, отплатив России за свободу двойным предательством.
Впихивались при коммунистах в намоленные пределы* мыловарня, камнерезный цех, прочие гнусности.
Искалеченный, казалось навсегда, возродился храм. Вновь вознеслись золотым сиянием купола и кресты уроком будущим поколениям не поддаваться химерам чумных идей.
Чуть просветившись от истории, к Фёдору вернёмся. Долгими северными зимами творил он нечто вроде подвига. Управься-ка со снегом одной лишь лопатой на большом прихрамовом пространстве?! Покидай-ка беленького с каждым днём всё выше за снежные отвалы?! Огради-ка прихожан от частого гололёда?!
Оттого приезжал Васильевич на самом раннем маймаксанском автобусе вершить до вечера дворницкие дела. Для разминки наносит в трапезную воды из архаичной колонки. Заботливо укроет старым одеялом дверной проём её будки. Натащит дровишек к печке. Подправит кой-чего в дворовом хозяйстве и айда на снежную битву.
Но поначалу зайдёт в открывшийся к восьмому часу ещё зябкий, пустой храм. Истово к чтимым иконам приложится с поясными поклонами. Попросит у батюшки благословление на дневные труды.
Воодушевлённым витязем, покинув притвор, трижды перекрестится. Вытащит из кармана свою красную шапочку, похожую на зуавскую.* Всё! Он в образе, который диктует суровая, по личному выбору, жизнь.
Оставалось взять в мастеровом сарайчике, где весь немудрёны инструмент, ту самую лопату да натянуть бойцовски рукавицы.
Ночной снежок удалит пред воротами, калиткой. Приступит к расчистке главной дороженьки к храму. Изрядная её ширина с длиною, потребует от Фёдора почти всей силушки и терпенья.
Толечко, как справится, зайдёт в трапезную подкрепиться кашей да чайком. Побалагурит в расслабляющем печном тепле с добровольной кухаркой и вновь на свой фронт.
Теперь его манёвр налево по направлению к набережной реки Кузнечихи. Куда поболе тот широченен охватом и по усилиям вовсе изматывающий. Однако вида, чтоб ненароком жалели, не подаст. Напротив бодр, ровным дыханием парит. Влёгкую свою духоподъёмную службу правит. Ну, очень-преочень жизненным габитусом Фёдор всегдашне достоверен.
Скупое зимнее солнышко и проложенный путь до других ворот подскажут: « Управился пока Божьей милостью аккурат. Сейчас к обеду кликнут. Всё как у Пушкина: «Чего тебе ещё надобно, старче?»
Лопата зениткою в снег. Чующий боль в пояснице, тяжесть ступания, перенапряг рук, направится к трапезной. Там-то Фёдору почёт: погуще супчик без претензий, чаще - постное блюдо, свежий чаёк. В избранной компании батюшка Алексей, второй священник, несколько певчих.
После «Отче наш» чинным порядком приступят к трапезе и, что самое приятное, к разговором на морально- нравные темы.
Кто-то пошутит, реплики воспоследуют. И так всем благостно, хорошо станет. Опять же печка настоящим теплом нежит. Деревянные лавки мягче любых кресел. Каждому разлюбезно до крайности прочувствовать всё это полным числом.
Вставляемое Фёдором, всегда отличимо языковыми оборотами. В словечках сквозит солоновато-морское, частью местночтимое давнее поморское. На что настоятель храма батюшка Алексей, несколько усовестительно, на таковского сказителя посмотрит. Дескать, от какого лица глаголешь?
Приходится перестраиваться, затушёвывать данный от рождения талант. Кстати, и чайные кружки пусты. Встают, творят благодарственные молитвы. Каждому находится нужнейшее дело.
Работнику-дворнику естественно по его званию. Вновь на головушке красная зуавка. Лихо смотрится молодецки полураспах куртки с топырящимся старомодным шарфом. Подходит к лопате, будто одушевлённой.
- А ну, кончай сачковать!
Теперь освежит деревянные мосточки с другой храмовой стороны. И как нечто апофеозное, затворит красивый, немелочный круг возле поминального креста.
Тот символ веры великолепен светлым титановым металлом, изящен художественной формой, осанисто большущий. Вдобавок утверждён на возвышении из двинских камней. Меж них отчётливо проступает адамовый знак смерти. Ниже означено:
«Сей крест воздвигнут в честь новомучеников и исповедников
пострадавших за веру Христову на Архангельской земле.
Всего в ХХ веке во время богоборческих гонений пострадало
более 500 000 священнослужителей и мирян».
(Конвейер уничтожения лучшей части русского народа, советская власть предпочла иметь в крайней архангельской земле. Стало быть, где надо поставлен поминальный).
Управившись с кругом, стащит Фёдор зуавку, перекрестится. Проникнется близкой подтемой и известно кого похвалит:
- Во эт по-нашему! Во эт по-флотски!
Похоже, в тот миг он осознавал русскую астральность креста напротив. Как при иуде Ельцине, угождая Америке, принялись в Северодвинске кромсать даже нулёвые атомные подлодки. Штатовцы, чтоб тому поспособствовать, домчали быстрёхонько убивец-пресс. « Нате, не жалко». Мощнейший оборонный завод «Звёздочка», к стыду поставленной на колени страны, этим и занялся.
Искупительной, слёзной каплей национальной трагедии, сделали заводские из металла тех лодок величественный крест, подле которого замирал отрешённый дворник. И словно Господу докладывал:
- Пречувствительно дерзнули! Флотские – они такие!
Живая картина с храмом, крестом, Фёдором пронзалась каким-то тайным до поры смыслом. Несколько огорчала сиюминутным: перечёркивая дневные старания, валил, аки вальсировал, новенький снежок…
… Настанет праздник святых жён-мироносиц - Фёдору и тут применение найдут. По такому поводу снимается помещение школьного буфета. На столах для прихожанок - чай, конфеты, пироги. Затеют посильный самодеятельный концертик. Из мужчин лишь батюшки и кто занят в программе. Васильевич блистал на правах народного артиста.
Сам, конечно, не видел, раз нужного амплуа напрочь лишён. Но слышал восхитительные отзывы, что всех он обаял декламацией басен в лицах и даже в… мордах. Когда же допытывались: «Где, да как талант взрастил?» Напарывались на вовсе разочаровывавший ответ:
- Дак в кукольном театре подсобным рабочим месяцев пять филонил. Тама ещё и ни того самого от петрушкиных нахватаешься.
- А того-то это чего? – не удовлетворится какая-нибудь.
- А эт амурства всякого и бахусничания. Грешен. Ох, грешен!
Стал я к Фёдору с одним товарищем присматриваться. Уж так случилось, что принялись мы по воскресениям помогать в уборке храма пожилым радетельным женщинам. Воды им наносим, входные коврики выбьем, то и сё.
Приметив эдакое, Васильевич заотличал нас своим коронным: «Во эт по-нашему! Во эт по-флотски!»
При случае обнимет, в старинной русской манере троекратно приложится щека к щеке. Это ль не знак столбового уважения?!
Несколько конфузясь, признались к принадлежности тем же самым водяным. Касаемо меня – давно в прошедшем времени. Молодому ещё Илье штурманить и штурманить. Жаль, туго теперь с судами в российском флоте. Пропадает готовый кэп при дипломе академической макаровки.
Тут вообще Фёдора зашкалило. Ну и нас – открытых к столь лестному приятельству. Не сговариваясь, решили вопросов ему не задавать. Кем? Когда? От какой конторы ходил? Захочет – сам откроется. Видно же, дракон* - круче не бывает: девятибальной океанской пробы!
… Любое лето с началом осени благоволит даже дворникам. Наш Васильевич приладился ездить, вернее, попадать рекой в Чуб-Наволок. Был у него там родительский дом, банька. Яви бы едва желание - безмерный огородище. Ведь соседей раз-два и обчёлся. Сразу за деревенькой рыболовные, красивейшие местечки Двинской дельты. Чуточку подале - Белое море.
Малая его родина весьма людьми оскудела. Всеконечно же, благодаря советской власти. Любила та, неладная, руководить всем и всеми по дурацким своим трафаретам. С того идейного прожектёрства загнала вольных, брутальных поморов поголовно в колхозы. Не взрослых, так наивную поросль смутила книжками, киношками, от коих хотелось им рыпнуться к искусу городцких заманок.
Невняла стоеросовая, что каждый тутушный мужик, хотя бы в молодости, должен непременно поморячить. И уж потом работать на семейство, какое-никакое, а своё хозяйство.
Пускай бы загодя наловит багром отбившихся брёвнышек с плотов, таскаемых по Двине. Напилит, расколет, уложит, чтоб хватило топить печи морозными зимушками. И пошто не разрешить невозбранно рыбалить неводом до ветхой старости?
На туместную родовую аристократию по призванию и мастерству - лоцманов – зыркнула, как Ленин на буржуазию.
Знамо дело, многих сгоряча власть постреляла. Исподволь всех «корабельных вожей»* в десятом поколении заменила, свинтившимися из пароходства. И после всего-то натворённого, ждала на полном серьёзе… коммунистической отдачи!
Принудительно-копеечный колхозный труд никого из беломорских париев не вдохновлял. Не для этого, начиная с новгородской Марфы-посадницы и заканчивая Екатериной великой, они на эти берега призваны. Поморы, знаете ли. Особый подбор русского народа. Под сугубо штучные задачи нации.
Семидесяти лет не прошло, как приключился крах во всей огромной населенческой географии да землесловиях малых. Стало быть, и в единичности Поморской.
Чего уж там. Назад-то не сдашь. Навсегда исторически проехали.
… Пора Фёдору сочувствие выразить ключевыми словами: стряслась Моряна!* Однако и за природными фуксами стоят на этом свете разные предыстории.
Всегдашним делом он в мае картошку посадил. Гордился, что управился, помог тем самым семейной сестрице. Про удовольствие вдосталь прокатиться на речном трамвайчике, попариться в баньке, отдохнуть в родительской избе скромно умалчивал. Грешно-де хвастаться пусть простецким, но всё ж понятным счастьем.
В конце августа, испросившись у батюшки, поехал Фёдор копать знатный овощ. Едва не в заповедной тиши, почувствовал себя вновь блудным сыном и как прежде испытал блаженство возвращения. Кстати, горожанка-сестрица прибыла помочь. Вот пробно копнули. Хороша, плодовита оказалась картошечка.
Вошли они тогда в рассуждение. Мол, деньки и ночи-то пока тёплые. Значит, ещё растёт. Давай отложим дело.
Сестра с чистой совестью и той пробой отбыла в цивилию.
А Фёдор остался ждать полновеснейшего урожая.
Циклоны боднулись или иное, только внезапно подлетел скоростной Сиверко.* Для пущей ярости чуть к востоку сместился. В одночасье вовсе запоходил на штормовой ветрище. Да как завыл для страшности! Как погнал нагонные морские волны!
Сразу всё в сплошную топь превратилось. Низинки - в озёра. Пригорки - в большие кочки. Где сочной зеленью выпирала огородная ботва, зашныряли мальки в привычной для них солёной водице. Колодцы рассольными бадьями заделал.
Даже по Двине ходила крупная волнишка. Ближайшая её родственница Кузничиха тож приподнялась и, как могла, штормила. Тополей-то в городе наломано! Ё-моё!
По логике из эдакого следовало: причальчик там раздербанен; урожаю - кирдык; Фёдор заробинзонил.
Только через неделю, когда восстановили речное сообщение, его увидели.
Перед нами предстал философ-стоик, испытавший всю тщету человеческого мудрования. Одновремённо в нём праздновало весёлое смирение и подтрунивание над собой.
Уже нам хотелось, не без аффектации, воскликнуть:
« Во эт по-нашему! Во эт по-флотски! »
… Новым летом Фёдор удивил одного меня. Раз следую гулятельным шагом по Псковскому проспекту. Единственно безмашинный он в Архангельске. Переобозван при коммунистах с идейного нетерпежа в честь двухфамильного мутилы-фанатика. Первая его родная «ф» чумой обдаёт, зато вторая псевдопальная – Лучинский. И по сю пору продолжает «лучить». Но я хожу, представьте-ка, именно по Псковскому.
Мать честная! Отдыхает на скамейке разительно схожий с Фёдором мужчина. Ничего и додумывать не надо. Всё-всё, до малейшей подробности, вид и образ присевшего аристократа являет. Зонтик-трость картинно расположен на коленях. Пальцы рук слегка сведены в приятной, задумчивой отстранённости.
Двойник Фёдора вытянул ноги и отличил их ботинками узнаваемой ретромоды. Пиджачная пара и сантиметрика излишней полноты не имеет. Галстук оригинален узлом и тонким вкусом владельца, приобретённым, точно, не в провинциальном житье-бытье. Из всего современного – полиэтиленовый пакет с краю.
А лицо! Какое лицо! Наверное, эдакими обладали пожившие в большом свете, не чуждые искусству богатые, ироничные люди.
Озадаченный внезапно увиденным, робко пошёл на сближение. Ну, а он, ничуть не смутившись, улыбчиво рассматривал знакомого барана перед новыми воротами. Хозяином игры в забавный случай, предложил сесть и сразу спас вопросом:
- Куда путь держишь?
Самопроизвольно колюсь, что шествую домой из Совета ветеранов пароходства. В те же секунды проносятся пулями бестолковые мысли:
"Как же, Фёдор киношно преобразился?! Почему я так некопенгаген?"
- Лучше ли теперь там обстановка?
Улавливаю междудонную каверзу вопроса. Дескать, интересуется во всех чертах давно знакомой ему архией старых мореманов и тех, кто когда-то работал в различных службах СМП.
- Да обычная. Общаемся. Даже заседаем. Бывает, с венком в последний путь проводим.
Перехватывая инициативу, предлагаю ему зайти в Совет. Меня вдруг осеняет: «Нет. Не боцман Фёдор. Капитан! Ведь их раньше до двухсот насчитывалось. Потому многих не знаю. Хорошо же он дурачит нас простаков и тем наслаждается».
- Ладно, решу на досуге, - обещает расшифрованный мной кэп. Очень характерным жестом приближает циферблат наручных часов. Как есть и в мелкой подробности - капитан!
Ещё ясней: скоро его пассажирская мошка отходит.
- Бон вояж, мистер кэптэн.
Фёдор Васильевич удостаивает меня снисходительным кивком…
Тем бы изумлением с Ильёй поделиться. Да он в рейсе до ноября. Сканируют мощным гидролокатором состояние дна по трассе Северного морского пути.
На белую зависть, каждый, чем-то занят. Лишь подобные мне, топят странные темы и шлифуют проминантный Псковкий «прошпект».
Увы, моя догадка решительно ничем более не подтверждалась. Воочию – никаких следов «голубой крови» капитанства. Фёдор упрямо гнал волну боцманской ретивости по первое своё число.
Вот что значит подыграть собственному воображению!
Новою зимой (жутко снежною) он держался молодцом. Вовсе бы наладилось его служение и покатило годами, если бы не подстерёг дурашный случай. На все сто в России таковский не в диковинку: Федора завёл пьющий сосед.
Бухающих в Маймаксе, почитай, через одного. А с растащенного гидролизно-спиртового завода – так все скопом.
Спроста отказать, пособутыльничать – не в нас заложенный код. Неловко нам от этого. Мы другие.
И случилось то, что случилось: уже оставшись один, уснул Фёдор с обронённой сигаретой… Без того ненадёжная палуба жизни в одночасье обернулась безносой.
После отпевания провожали его на кладбище совсем немногие. Из сродников - лишь сестра с дочерью. Трое прихожан на своих бибиках и кто к ним сел. В катафалке с гробом - мы с Ильёю от Морфлота и родственницы.
Когда в край песчаного холмика могильщик воткнул деревянный крест, ещё раз всех кольнуло чувство явно недожитой жизни. Несколько женщин со священником Адамом пропели заупокойную молитву. И, как принято, поочерёдно дотронулись до перекладины креста. Прощай, мол, Фёдор Васильевич. Покойся с миром.
Все стали определяться со способом возвращения. Некоторые, как Илья, тут же пошли на могилки близких. Сам же опять очутился в одной машине с сестрою Фёдора. На этот раз любезность оказал наш прихожанин Константин. Покатили в комфорте «японца». Минуты вежливой натянутости и сочувствия помогли разговориться.
Настоящая по крови и лицу мудрая поморка гордилась братиком. Не смущаясь, как это всё поймётся, выложила, чего он от всех секретил. Всплыл шок правды не подправленной, не наигранной – но и не простой, навроде кирпича.
Перескажу вам образчик откровения с запинательными камешками судьбы.
«Отец механиком на тральщиках ходил. Обыкновенное дело у нас в деревне. А Федор, словно в прохожего молодца получился. Книжечки почитывал да жизненный путь выбирал. И ни из тех, каких на свете располно, - на особинку. Наконец, ко взрослости, ни много ни мало: «Буду театральным режиссёром».
Что-то такое, впрямь, в нём плескалось. Подметит в человеке искринку, пунктик некий – тут же передаст один к одному. Ну и модник, какого поискать. Говорил, со стеснительностью этак борюсь.
Где небесной профессии учат, вызнал. Оказалось в Ленинграде. Институт Культуры с режиссёрским отделением – самое то.
Сколько волнений из-за энтого в семье! Изведено денег папкиных на весёлое студенчество?! У-у-у.
Почти Мехольдом* или как его, не выговорить, попал, будто пропал в захолустьях. Наверняка надеялся, что слава его и там сыщет. Одначе, как в пословице: «человек предполагает, а …». Фёдору по той гадательной, решка-то и выпала.
Лафа только столичным театрам. Раз у касс очереди любителей тусни. Знамениты все(!) занятые в ролях. Свой Толстоногов* деспотирует, иногда блином на матрасе. Ещё к большей славе и понтам артистов гонит.
Областные же едва-едва перебиваются. В глубинке - вообще мрак. Хоть Фёдор, что-то яркое и там поставил. Помню, районная(!) яренская газетка заметку тиснула. Глубоко-де задел спектакль молодого режиссёра Фёдора Дорофеева.
Вскоре, накось, ломка страны! И в первую очередь крушения всего со всяческим. И те горе-театрики чубайсина причмарила. Нашенский Мехольд поневоле лишился того, к чему клонилась душа. Вывод-то сделал, но юморной и к себе не отнёс:
Не ходите дуры
В институт Культуры.
Видела, ох, мается братик. Как могла ему помогала. Больше нотациями бесполезными. Прости, меня Господи».
Тут авто безотказного Константина на траверзе моей улицы очутилось. Само собой, разговору конец. Я вышел, а Костя уважительно повёз женщину до дому.
Из моей головушки куда-то просыпались мысли, слова. Осталась лишь кучка междометий, вроде ну и ну…
Едва способность размышлять появилась, Фёдор будто с того света для меня пришёл. Но не тем, каким привиделся на Псковском: ироничным барином, ценителем чеховских пьес и хорошеньких актрис. Теперь он был понятным мне героем духа.
Ведь только такой сударь, испытав жестокий удар судьбы, может подняться. Минуя искусы продвинутости, единственно от предков перенять образ. К твёрдой вере прийти. И на том стоять до конца.
Нет. Это не была постановка обманной мистерии. Он этим жил. Гениально и как просто!
* пределы - части храма, имеющие дополнительный алтарь для богослужения.
* зуавская - головной убор, похожий на турецкую феску, отборной
французской пехоты второй половины 19-го века и начала 20-го.
* дракон (морск. сленг) - боцман.
* корабельных вожей (поморская говОря) - лоцманов.
* Моряна - поморское название северо-восточного ветра, вызывающего нагонную волну
на берег.
* Сиверко - поморское название северного ветра.
* Мехольдом - правильно Мейерхольдом (знаменитый режиссёр).
* Толстоногов - правильно Товстоногов (менее знаменитый режиссёр).
Свидетельство о публикации №220111801361
И после неё к этому народу порой относились как к вымирающему делали его крайним в войнах о чём пел М Евдокимов.
-"Если льётся кровь то наши дети,
крайние,
-так уж водится в России много лет."
Но тут без поднятия с одра истинно русской идеологии ничего не исправить .
Помню я другого флотского приятеля.
-Тот когда был на палубе всегда презрительно смотрел на берег и повторял.
-"Опять там бегают сухопутные крысы".
-Давно это было он потом стал капитаном теплохода Москва,
а потом я потерял его из виду всякие чудаки в жизни встречаются.
--Чудаки как правило жизнь украшают бюрократы, некотрые и депутаты,
сектанты и прочие тёмные силы Мир наоборот не украшают как правило!
Игорь Степанов-Аврорин 03.01.2023 01:27 Заявить о нарушении
Желаю здоровья, творчества и милостей Божьих.
Виктор Красильников 1 03.01.2023 02:23 Заявить о нарушении