Попытка номер сто

Коридор был длинный и плохой. Сначала - арка зева, ещё не совсем пропащая, чуть подштукатуренная оранжевым светом лампы, а дальше хуже – теснота и голодное урчание тьмы, уже переварившей этот свет, и тени на шершавости стен – какие-то сами по себе тени, без хозяина, невероятные, как пульс у камня, но говорливые до жути – треск и шорохи, скрещенные с шумом из форточки, выводили из себя.

Любоваться бесхозными тенями - не самое приятное занятие, и Марта от входной двери вильнула в спальню, но ноги на шпильках дали слабину, а её тряпичной куклой, выламывая каблуки и здравый смысл, понесло к окну. Тут же, у окна она и завалилась на диван, вытирая пот на лбу, заскулила. Идиотка! Выпила каплю, а ноги чуть не сломала.

Сколько она самобичевалась, неведомо, только наступил момент, когда сидеть было уже глупо, а встать невозможно. Раздумывать о нагрянувшем цугцванге тоже было невозможно. В конце концов, какая разница, на что спускать собак? Лишний бокал в голове или муляж вместо тела?  Важно, что сегодня у Марты случился удачный выход на сцену. Бутафория, бутафория, бутафория...  Вторая кожа натурального шёлка и маска победившего жизнехотения с новым мейкапом – самым дерзким из всех дерзких.  А волосы, а ногти-пальцы! А тосты-монологи, как из пулемёта! Прощальная гастроль неродившейся звезды, но бывшие коллеги были довольны. Марта, полный отпад! Браво, Марта! Никакое браво не согрело и не затронуло. Рвалось из груди что-то жёсткое и непримиримое. Только того ли ты хотела, душа моя?

- Знойная женщина, - сказал бы Андрей, - но это не ты.

Весь вечер кривлялась, кипела фальшивой пеной, боясь жалости в чужих глазах, но жалость всё-таки ужалила в самое уязвимое – в маску. Лора… Лора что-то учуяла. Когда расшалившийся народ потянулся на дискотеку девяностых, надушенные пальчики подруги затопали по плечу Марты и устроились на мочке уха. Встать со стула можно было даже не пытаться.

- Эй, а куда подевалась таинственная тихоня? По-моему, ты хочешь подменить Андрюшу, только это не айс.  Не спалишься? Зачем?

Не говорила, весело ворковала, такая уж у неё была изюминка. И на празднике, и на поминках, и в здравии, и в болезни. Ворковала и всё! Пухленькая милота с полным коробом бодипозитива. Её прощали всегда, привыкли, но в этот раз Марта вскипела от ревности – ревности и зависти к этому ретивому неуныванию.

- Ну ты и… Всё улыбаешься? Весело тебе?

- Ты о чём? – удивилась Лора и взмахнула розовыми рукавами. -  Мартик, это истерика? Весь вечер истерика?

- Когда-нибудь видела меня в истерике? - спросила Марта, фанатично кроша кусок хлеба. - И прекрати называть меня кошачьим именем.

Лора шлепнула её по неугомонной руке и так же возбуждённо-радостно затянула:

- Никогда не видела раньше, да-да, но раньше всё было супер-пупер, сама знаешь, только для кого, получается, только для Андрея, а для себя? Его не стало, и ты, лапа, на всё наплевала, это жуть, Марта, слушай, надо найти что-нибудь этакое.  Скоро год, как…

- Что найти? - отчеканила Марта, а хотелось завыть подлунной волчицей. – Половину? У меня оттяпали половину! Знаешь, - она обмякла, перешла на шёпот, приложив палец к губам: - Только тссс! Я пыталась её воскресить, понимаешь?

Лора, решительно звякнув самоцветами на ушках, пропеленговала обстановку, видимо, опасаясь, что бред подруги станет достоянием общественности, и застряла на полпути от улыбки к удивлению.  Правда мысль озвучила здравую, только упрощенную до плинтуса:

- Нарастить половину, как ящерица хвост? Я в шоке!

Марта смачно выхлебала вино из фужера, вытерла рот кулаком, размазывая помаду.

- Хвост? Ло-ора, это даже не смешно.

Странно, но Лора явно обиделась, забарабанила вилкой по скатерти.

- Ну ладненько, тогда давай, порыдай, чтобы все видели. Не смешно ей! Раз положено жить, живи! Вот мою половину вообще на запчасти растащили.  В каждом переулке по сучке, но ничего, не ною.

- Боже, какая трагедия! Да пусть бы Андрей хоть сотню переулков перебрал, только жив был. Слышишь? Пусть бы ушёл от меня, только жив был.  Понимаешь ты или нет? И это… Смени фон. Тебе не идёт.

- Ну, это да, возразить нечего, - согласилась Лора с готовностью, — это, как говорит мой Лёшик, совсем другой контент. Только, лапа моя, зачем так орать?

- Ору, потому что ты меня достала. Лора. Да!

Лора наморщила лоб, стала печальной куколкой.

Какой-то хвост приплела, разозлилась Марта. Сравнила тоже. И с «подменить, заменить» - тоже бред. Разве это возможно? Про Андрея говорили – харизма ходячая. Он был таким большим, что не обхватить, безграничным даже, и заполнял собою всё вокруг, где бы ни находился – в крохотной «хрущёвской» кухне с пивом и воблой на столе или в ресторане, начинённом счастливчиками от кутюрье, в конференцзале, или на экспедиционном поле – такое тоже было.  Не завоёвывая, заполнял, а как-то весело, обнимая - так, что люди смотрели, открыв рот, и сами, хоть на миг, становились большими.
А она, Марта, совсем не такая. Андрей говорил – камерная ты моя, не для толпы, и она верила, что он в это верит, только как быть с проклятой камерностью? Ну, конечно же, конечно, она теперь инвалид, бредёт по своей ополовиненной камере, по дохлому своему коридору, ни влево, ни вправо, а впереди нет никакого впереди. Ну и чёрт с ним.  Зачем ей впереди?

Лора будто подслушала мысли:

- Мартик, ты ещё ух какая, и у тебя ещё всё впереди, и ребёночка родишь, раз у вас с Андрюшей не получилось. Прости уж.

Марта напружинилась. Хмель, прогулявшись по телу, скомандовал в ружьё, и теперь всё вокруг виделось через прицел.

-  Вот скажи, зачем мне впереди, Лора? А, Лора? Самое дорогое у меня там, позади. Я его леплю, Лора, собираю из того, что помню, и эти драгоценные кусочки склеиваю. Я слышу, как он дышит рядом, я чувствую его тепло, его тяжесть на груди, и я даже унюхиваю запах выглаженных мужских рубашек. Как же они потрясающе пахнут, Лора.  И всего этого нет впереди.  Представляешь? Так зачем мне впереди, Лора? А самое интересное, Лора, я долго, очень долго надеялась, что если не опустить руки, если вспоминать и склеивать, склеивать и вспоминать, то в конце концов можно будет дотронуться до него. Хотя бы дотронуться. А вы… Пошли вы все к чёрту.

- А что? Мысль материальна, - мотнула головой уже сильно осоловевшая Лора и лихо, по-мужски опрокинула в себя рюмку водки. – Злая ты стала.


**************

Первый раз Андрей явился после сороковин – не обликом, не звуком, не касанием даже. Просто Марта неожиданно, на пустом месте, ещё полусонная, ещё в поту от пекла ночи, захлебнулась былым счастьем и узнала мужа за секунду, только вместо того, чтобы рассказать о чём-то важном, принялась лихорадочно описывать приготовленный обед, на который он не пришёл в тот день – о дурацких баклажанах, перцах, зелени, баранине.Ответов не слышала, просто они были в голове.

-  Да знаю, Маруся, знаю, баклажаны — это твоя фишка.

-  Я попробовала, - прошептала она и уткнулась в мокрую подушку. Только он называл её Марусей. - Теперь мне стыдно есть. Вообще есть стыдно. Не могу, - и уже громко, размазывая слёзы: - Зачем ты это сделал-то-о-о? Зачем?
 
- Подожди, - прервал он. - Ну и дура ты у меня, Маруся. Где наша круглая попа? Наворачивать баранину за двоих! Ясно? А еще видеть, слушать и радоваться. Как там? За себя и за того парня. Помнишь, мы так и не сходили на новую набережную?

- А какой в этом смысл? - всхлипнула Марта.

Андрей уже что-то знал об этом.
 
- Смысл можно увидеть только с высокой колокольни.

- Как это?

- Как вы хотите понять смысл жизни, если у живого нет такой возможности?

-  Какой возможности?

- Чтобы видеть со стороны то место, где вы ещё живы.
 
-  И в чём смысл меня, Андрюха? Ты видишь? Как жить теперь?

-   Я на очень высокой колокольне, поэтому и вижу. Ты просто живи. И спрашивай, всегда и везде.

-  Кого?

-  Её. Того ли она хотела.

- Я ничего не поняла, - пробурчала она. - Объясни! Но, если надо, я постараюсь понять.
 
- Поймёшь, обязательно поймёшь. И хватит об этом.
 
Марта хотела что-то спросить, но замерла, боясь спугнуть. Рука… Рука скользнула по волосам, и Марта потянулась к ней макушкой, как кошка, закинув голову, подставила лоб и щёку, и тут же испугалась, своего кошачьего изгиба, своего сумасшествия испугалась, но что  с этим можно было поделать? Только Андрей умел прикасаться так, что казалось, она вся, каждый закоулок её тела, и есть его рука, и стоит ему пошевелить пальцем…
 
- Не уходи, - взвизгнула некрасиво, по-бабьи и уже не могла остановиться. – Не уходи, не уходи, не уходи.

Ответа не было. Лишь лёгкий сквозняк взъерошил пачку бумаг на письменном столе, перекинулся на подоконник и, разметав бутоны пеларгонии, затих.

Уже через два часа Марта, нацепив очки, чтобы скрыть хронически опухшие глаза, отправилась в магазин и купила индюшачью грудку, яблоки, черешню, разную зелень, и первый раз в жизни приготовила обед для одного едока – для себя. Впрочем, обедом это можно было назвать с натяжкой - мясной бульон с картошкой, без специй, лука, без вкуса и запаха. Ночь прошла почти спокойно – ни криков, ни холодного пота.
В полдень следующего дня пришлось отважиться на поход по набережной. Бродила нога за ногу, как зек на прогулке, рассеяно отмечала, что на небе солнце и чайки, а на реке серебристый штиль и лодки, а на клумбах розы и петуньи, а на лицах загар и улыбки. Глупо всё и смехотворно, думала отстранённо - и чайки, и розы, а особенно улыбки и загар. Марта вглядывалась в людей и понимала – к чужому счастью надо привыкнуть. Так хочет Андрей.

Андрей, Андрей… Второй его визит был совсем другим. Он стоял почти рядом и почти настоящий, только чуть ускользающий, словно нарисованный по памяти, близкий и такой далёкий, что её протянутая рука сорвалась вниз. Советовал, показывал, будто ворожил или раскладывал пасьянс - веером и в изломанные рядки бросая на стол новые и новые картинки пунктов назначения – вот здесь мы с тобой ещё не были, и здесь, и здесь. Рванём? А она даже не пискнула, боялась ослушаться, но не сразу поняла смысл монолога, потому что не отрывала взгляд от майки на нём – серой, в красную полоску, в которой он уехал в тот день и которую выдали из морга – пропитанную кровью и порванную на груди. Она сожгла майку на даче – в тёплый и тихий день. Пел соловей в соседском саду, каркала на столбе ворона, и облезлый приблудный кот тёрся о её ногу.

- Что ты на неё все время смотришь? - спросил Андрей. – Ничто не исчезает бесследно. Даже сгоревшие майки.

- Они смеялись, - прервала она. - Там, на набережной все смеялись.

Андрей устало отмахнулся:

- И думать нечего. Они же не видели эту майку. И вообще, зачем я тебя туда отправил? Чтобы ты ворчала?

На набережную ушла почти неделя каждодневных подвигов, пока она не научилась растягивать рот улыбкой. Выходило скверно,  было стыдно, стало ещё больнее.

Очередным ударом стало то, что на новой работе, которую отыскала верная Лора, не удалось продержаться и неделю. Всё с самого начала пошло наперекосяк, и подруга стала свидетелем позора. Марта просто не смогла говорить. Отказали голосовые связки. Лора утащила её прямо из-под носа шефа, привела к себе домой, а Марта лишь беспомощно шлёпала губами, пытаясь оправдаться ларингитом.
Кухня у Лоры могла успокоить даже монстра. Не комната, не жилище, а сама безмятежность в чистом виде, какая-то круглая безмятежность, как и хозяйка дома.  И котлетки были круглые, и картофельное пюре лежало на тарелке аккуратными шариками, но Марта отодвинула тарелку, правда отпила несколько глотков горячего молока с мёдом.
   
- Ну как пошло? – спросила Лора. - Ты бы ещё полгодика дома посидела молчком, ага, вот тогда… А теперь давай, лапа, скажи что-нибудь.

- Что сказать? - прошептала Марта, разглядывая васильки на кружке. – Понимаешь, вчера понюхала, а он не пахнет. Совсем.

- Кто не пахнет-то? Ты мне тут зубы не заговаривай.

- Халат. Халат Андрея им уже не пахнет. Я его специально не стирала. Слушай, забыла, что хотела сказать…я поняла, мне нужно искать работу ночной дежурной. Да, да, точно.  Ночью людей нет и…

- Я в шоке! -  возмутилась Лора. - Это такой прикол? Доцент вахтёром пойдёт, ага! А про халат понимаю, конечно, не деревяшка.

- Я теперь не доцент. Я теперь знаешь, как называюсь? Пережившая супруга. Смешно, да?

Лора отправила в рот половину круглой котлеты вместе с круглой слезой на губах.

- Дурацкое  слово. Соревнование что ли? – она всхлипнула. – Знаешь, всё боюсь спросить, а ты ему всё простила? Ну эту, его мадам…

- Мадам? Ну что значит простила? Я ему разрешила. Задним числом всё разрешила, потому что теперь это – как… Как в перевёрнутом бинокле.

- И как тебе, лапа, дальше жить-то? Раз пережила.

- Есть один шикарный выход, - выдавила Марта.

Лора даже руки потёрла и придвинулась вместе со стулом.

- Та-ак… Вот это уже свет в тоннеле. Я могу помочь?

- Можешь, ещё как можешь, - Марта поднялась, взяла с плиты чугунную сковороду и с такой же чугунной интонацией попросила. - Шваркни меня по башке, чтобы я всё, всё забыла. Не хочешь?  К психиатру погонишь?

Лора покрутила пальцем у виска:

- Ты совсем того?  Бо-бо хочется? И я догадываюсь, почему. Чтобы тебя жалели, все вокруг жалели и слёзки лили. Только, блин, зачем? Ты сама себя изжалела до разрыва печёнки. А я , идиотка, ещё про хвост хотела расспросить.

- Почему печёнки-то? – просипела Марта и замолкла растеряно.

Лора тоже замолкла надолго, поняла, что нужно замолкнуть, но к психиатру привела.

- Что вы там пишете всё время, доктор?
 
- Симптомы. Потеря интереса к жизни, например.

- Почему вы так подумали?

- Я не подумал, я вижу. Причёска, отсутствие макияжа, голос немодулированный, и, извините, у вас дырка на колготках, вот там. Только это, так сказать, бытовое, а главное вы сейчас расскажете. Да?

Она рассказала, почти всё. Он молча записывал. Марта тоже замолчала.
 
- Ну, многое объяснимо и, как ни странно, нормально для ситуации.  Вот вижу, и голос вернулся. От панических атак будем принимать антидепрессанты. Согласны?  Ещё что-то? – он поднял на неё глаза.

- Меня пугает коридор. Он какой-то стенозный, и я… Я могу там застрять, как тромб.

- Тромб? Да вы прям поэт, Марта Сергеевна.  Но коридор же куда-то ведёт? Правильно? Нужно думать об этом. Хотя… - врач почесал затылок. -  Сосуды тоже надо проверить.

- Мне трудно думать об этом. Знаете, мы с мужем меняемся телами. То он вместо меня, то я… Вижу грузовик, который меня смял. Глаза водителя вижу и мороженое – эскимо в его руке вижу, и кусок шоколада на губе – пухлой такой, розовой губе. Гад толстогубый! Все говорят, что я была дома, а я там была, там - под колёсами.

- Скверное занятие. Это надо прекратить усилием воли. Иначе…Вы что, жить не хотите? Так и будем страдать? Там, под колёсами и в коридоре.

- Жить? Не знаю…  Смотрю на руки, ощупываю лицо – вроде, вот они, есть, но как такое возможно? Их же не должно быть. И всё вокруг…

- Почему замолчали?

Она вдруг закричала, зажав уши:

- Всего, что вокруг, тоже не должно быть. И никто… Никто не должен смеяться.

Врач поднялся и подошёл вплотную. Осторожно потянул её руки на себя:

-  Послушайте меня! Нужно научиться быть. Понимаете? Другого выхода нет. А всё вокруг… У него есть право выбора, и ему, простите, плевать, что вы про это думаете.

Она зло оттолкнула его, затихла, пытаясь расслабить сведённые судорогой пальцы. И уже себе под нос:

-  Быть или не быть? Вот в чём вопрос.


**************

Марта отмахнулась от воспоминаний.  Как научиться быть, если послезавтра всё может измениться? Того ли ты хотела, душа моя? Усмехнулась, глядя в зеркало - на свое полным ходом дурнеющее лицо, сжатые губы и остывшие глаза.  Это было ещё то зрелище.
 
- Ты ноль! - сказала зеркалу еле слышно и сползла на пол. –  Ты не сможешь выкарабкаться, кишка тонка.

Минут десять она загорала на ковре, примиряясь с меланхолией домашних звуков и похмельным барабаном в голове. Очень хотелось пить и сдохнуть. Зажмурившись, прошлёпала по коридору на кухню. В коридоре было тихо, как в гробу.
Выудила из шкафа две чашки, любимые мужем, крохотные, для настоящих ценителей, и принялась варить кофе. Они с Андреем часто кофейничали по вечерам – с шоколадом и плюшками. Он говорил: - Боже, какие мы придурки, Маруся, в полночь – кофе с этой… со сладкой смертью. Да здравствуют углеводы и никаких угрызений. И как хорошо, что мы придурки, как это чертовски хорошо.
Да, им не мешали ни угрызения, ни полярность. Она – порядок, он - анархия, она- тёплый штиль, он – буря. Сплошные «противо», как прививка от потухших глаз. Как давно это было.

- Андрей! - крикнула в пустоту квартиры. - Кофе будешь? С сахаром или без? Что? Растворимый? Да ты с ума сошёл!

Андрей не сошёл. И не пришёл, потому что ходить, как нормальные люди, так и не научился. Он прискакал, громко цокая домашними шлёпанцами по паркету – загорелый, в старых, любимых шортах, которые уже лет пять яростно спасал от мусорного мешка.

– Маруся, это сакральный предмет моего туалета. Чего так смотришь? Только попробуй стащить! Только попро…  Ууу ты какая! Жена, у тебя не сердце, а чёрти что… Мотор какой-то, и вот тут, и тут… Ну всё, теперь я опоздаю на работу. Да здравствуют старые шорты!


Прискакал, что-то мурлыкая - такой же большой и чуть неуклюжий, такой же со штопором в жопе – сам себя обозвал, а не Марта, поседевший мальчик с парой лишних килограммов на животе. – Это мускулы удовольствия, Маруся. Я коплю удовольствия. Марта живот не одобряла, она любила родинку на его радужке, и родинка любила её, давно любила, заимев такую власть, что похлеще любой отмычки, презирающей замки. Вот и сейчас Марта вдруг распахнулась, и муж легко переместился в её тело, а Марта стала неодушевленным роботом. Или им, именно Андреем, одушевленным?
Это Андрей её руками взял с полки медную, потемневшую от патины турку, её глазами следил за ноздреватой пенкой, её губами пил обжигающее и горько-сладкое, а потом пару раз затянулся из трубки с любимым вишнёвым табаком. А она радовалась так, будто только что родила его.

Потом… Потом Андрей исчез, и Марта даже не попыталась его остановить. Уже не раз убедилась – бесполезное дело, невыносимо бесполезное, и этот ветер со своим штопором летает, где хочет. Он и есть – можно услышать, даже поговорить можно, кто запретит. И нет его – не поймаешь, не закроешь под замок.
Она долго и тщательно мыла посуду, тёрла раковину, отполировала плиту салфеткой, убрала в коробку табак и трубку. Теперь кухня блестела и пахла освежителем с грейпфрутовым маслом. Не стыдно будет, подумала вяло и побрела в спальню. Слегка подташнивало, кожа на локте ныла и противно зудела.
Почти всё бельё, носки, колготки, платки, сумки и разная женская уже ношенная белиберда легко уложились в пластиковый баул. Она долго смотрела на купальник, который хранился кучу лет, как живой участник медового месяца. Оранжевый, с зелеными восклицательными знаками на чашечках – глупый такой, молодой и радостный. Они тогда тоже были оранжевыми, молодыми и глупыми - с восклицательными знаками внутри.

Он что-то читал, лёжа на песке, похрюкивал от удовольствия и даже подгрызивал костяшку пальца. Ну конечно, надулась Марта, ему типа обалдеть, как интересно. Что там такого, когда она рядом?

-  Тебе не стыдно, а? – спросила капризно и ногой пощекотала его пятку. – Ресницы, как у девицы. На них десять спичек укладывается. Ну на фига тебе?

Он бросил в неё ракушку:

- Завидуй молча. И не десять, а одиннадцать. И это всё?


Нырнув с шезлонга, поцеловала в эти самые ресницы - будто в первый раз. Нет, это было лучше первого раза. Ресницы были солёные и колючие. И губы были солёные, и шея, и выемка на плече для её головы.

-Я жена твоя. Жена. Же-на. Как всё странно.

Ей нравилось это слово – мягкое, немного робкое, незаконченное какое-то, будто там, впереди ещё очень много всего – такого же «на, на, на», такого же «возьми», «забери», «дарю».

Он захлопнул книгу и обхватил её за шею

- Ууу ты какая! Ну что, жена, сматываемся? Сегодня… - он поиграл обручальным кольцом на пальце. - Сегодня ему десять дней.

Зубы у него были белее белого, а к губам прилипла песчинка, и у неё снесло голову, накрыло волной нечаянного  ясновидения,  почти религиозной веры, что так будет всегда, и это «сегодня»  особенное, не как у всех, и они сами особенные, не как все, и то, что  вокруг и внутри, даже песчинка на горячих губах, никогда не исчезнет, а растянется в вечности, не воспоминаниями растянется, а живой цепочкой настоящих и будущих счастий.

- Ты обгорел, - прошептала она.

- Да, да, жена, мне нужна скорая помощь. Умира-а-аю. Так мы сматываемся или нет?

- Иуиуиуиу, - заверещала она и скользнула к нему на спину, распластала руки крыльями. - Это я, твоя скорая помощь.

- Хулиганка! Ты мешаешь мне умереть!

– Спокойно, больной, я вас спасаю. Здесь сплошная зараза, больной. Видите вон ту, рыжую чуму в бикини? А вон тех тёток с пирожками? А чайки? Ух вы мне! Наглые такие, смотрят тут… 

Рыжая фыркнула и отвернулась. Пришлось простить ей всё скопом - даже четвёртый размер груди, потому что теперь Андрей был вне зоны доступа.

- Данный вид связи недоступен, мадам, - сказала рыжему затылку, а заодно и мужу.

Чувствовала всё его выпуклости – взбугрившиеся лопатки, силу спины и ягодиц, даже то, что под ними чувствовала в истоме и в предвкушении. Именно тогда, под палящими взглядами солнца и десятков любопытных глаз они и проросли друг в друга, именно тогда между ними исчезли границы, и Марта порой не понимала, где кончается она и начинается он.
 
Он вдруг затих, прижал её ладони к губам:

-  Доктор, ты в курсе, у тебя вместо сердца пламенный мотор?

- Мотор? Просто два желудочка и предсердие.

- Ууу ты какая! Эти твои желудочки так барабанят у меня под лопаткой, что… Короче, в случае чего, обойдусь без своих.

- Какой ты у меня нахлебник, муж, - засмеялась она.

Он смешно захныкал и чуть приподнялся:

- Вот это облом! Люди, вы слышали? Она сказала – нахлебник! Хочешь, я вырву своё жалкое предсердие и положу к твоим ногам?

- Не сметь! Не надо! Мне будет больно.

Смешная девочка, она даже не подозревала, что такое больно. Конечно, за те немалые годы «от» и «до» было всё – и обиды, и ссоры, и болезненные расставания, и слова наотмашь, но вот беда, расставаниями, словами этими наотмашь каждый бил себя, потому что граница… Граница так и не появилась. Андрей однажды после ссоры, ровно через два дня ритуального молчания за ужином, шарахнул по столу хлебницей: - Селфхарм это, Маруся. самоповреждающее поведение. Мы что, совсем куку?

… Купальник был завернут в несколько слоёв подарочной бумаги и отправлен на самое дно сумки.
Всё правильно, уговаривала себя, всё правильно, сколько хлопот от осиротевших вещей знала по собственному опыту, когда разбирала полки покойных родителей, а потом и Андрея. Прошлась взглядом по новым нарядам, но упечь их в сумку не решилась. Пусть висят, только теперь как собаке пятая нога, хотя Андрей и любит, когда она их выгуливает. Пыталась возродиться, как птица Феникс? Ещё как! Изо всех сил пыталась, а он всё нашёптывает и нашёптывает оттуда - со своего места светлого, места покойного:

- Помнишь? Ты помнишь, что у Парамоновых день свадьбы?

- Через пять дней у Люси день рождения. Купила подарок?

- Сходи к Шварцманам. Просто так сходи.

Она ходила – и к Парамоновым, и к Люсе, и просто так к Шварцманам, а ещё на премьеру спектакля, на выставку его любимого Гонсалвеса,  на его любимого Вагнера в консерваторию. Там тоже все смеялись в антрактах, радовались чему-то. Чему?
Это длилось месяцы – больной синусоидой. Больной, потому что пики жалили остриями - кратковременными обмороками в прежнюю жизнь, а плато были длинными, как дохлые черви – такие же плоские и коматозные, как нескончаемые утро, день, ночь, утро, день ночь....
Вот и сегодня было что-то вроде пика, оборвавшегося в предчувствие конца. И что с этим делать?
Покопавшись в аптечке, которая теперь еле вмещала пузырьки и пачки, шприцы и ампулы, Марта нашла упаковку феназепама и налила воды в стакан. Локоть опять заныл, будто током отдавая в плечо, да и чёрт бы с ним, если бы не операция. Десять дней назад его осмотрели и обрадовали:

- Двадцать первого операция. Ваша штука выглядит неутешительно, но кажется, это не меланома. Хмм, есть надежда, что не так злокачественно. Варианты – пятьдесят на пятьдесят, вы должны знать… А какие пятьдесят? Те или эти? Кто может знать? Кто может знать, когда вы вернётесь? Химиотерапия? И на черта мне химиотерапия? Чтобы стать кому-то камнем на шее?

Ни одного ответа у неё не было, лишь инструкция от белого халата -транквилизатор велено пить на ночь, за два дня перед операцией. Марта растеряно крутила в пальцах прозрачный блистер и вдруг поймала себя на шикарной мысли - всё может закончиться прямо сейчас – и коридор с тенями, и чужая маска, и грузовик с толстогубым, и химиотерапия, и всё, что мучило, плющило, раздирало неисполнимостью. Стоит лишь выложить рядком крохотные, белые таблетки, такие изящные, такие безобидные, и тогда… В конце концов там будет Андрей. Но того ли ты хотела, душа моя? Рука застыла на полпути к пачке.

- Эй, алкашка ты моя, а на улицу? Тебе нужно выйти, открыть замки и выйти. Попытка номер сто.

Это был голос Андрея – ниоткуда и отовсюду, и Марта сначала треснула по швам – что за попытка номер сто? А потом спохватилась - сумка, чёрт её побери! Она забыла о сумке.

Было уже темно, когда она вышла из подъезда. Пахло пыльной предгрозовой сиренью, и всё замерло, загустело, придавленное разбухшим небом.  Она медленно, бесконечно долго шла к бетонному отсеку с мусорными ящиками, выбрала самый чистый и незаполненный и аккуратно отпустила на его дно наглухо заклеенные огрызки своей жизни.
Пролились первые капли дождя, и Марта, прошагав до беседки, присела на скамью и закрыла глаза. В голове, в локте и в душе разлилось странное онемение, и показалось, что она уже не совсем здесь, а вокруг – одни химеры, и дождь – не дождь, и улица – не улица, и скамья – совсем не скамья, а край. Она может оказаться краем, если сейчас вернуться, проскользнуть от оранжевого света дальше, по длинному и черному коридору к стакану с водой и таблеткам…  Того ли ты хотела, душа моя?
Стало страшно. Из этого воздуха, сырого и пряного, или с неба, а может из детской песочницы с несчастными, уже бесформенными куличиками наплыло ясное и острое понимание – завтра может не наступить. Оно растает, как эти куличики после ливня. А песочница останется, и беседка, и сирень, и окна будут так же светиться, обнажая пятачки чужих застолий, улыбок, слёз, болезней, свадеб. Будет идти дождь, а потом сиять солнце, будут рождаться дети, расти, влюбляться, жениться и радоваться, и страдать, сидя у чужих окон, как у пятачков с чужими застольями, улыбками, слезами, свадьбами. И не будет этому конца. Почему, почему она решила, что жизнь враньё? А вдруг правда есть? В этом старом, но давно уже новом доме, хранящем дорогие секреты детства, в той рябине, которую посадил Андрей, в забытой на траве пластмассовой машинке, в свете прихожей, в Лоре, которая воркует, в тех, кто живёт и смеётся. Вдруг?

-  К Богу не бывает опозданий, - раздалось сбоку, и Марта от неожиданности ойкнула.

В двух метрах от неё, прямо под фонарём сидел бородатый мужик – угловатый и громоздкий, будто базальтовая глыба.  У глыбы имелся длинный помятый плащ и раздутый чёрный портфель на коленях
 
- Не поняла. Это вы сказали? - спросила Марта с опаской.

- Что сказал, милая? – запыхтел мужик, вытирая нос клетчатым шарфом. - Нет, не я. Поэт так глаголет, а я сижу вот и молчу. Нечего миру сообщить, кроме греховных слов, да и то про себя. Дурак древний.

Он и правда был древним, с суровыми щетками бровей и ребристыми щеками. Дед дедом.

- Господи, - промямлила Марта. - Чего уж так-то?

- Да вот так.  У подруги задержался, значит. Теперь опасаюсь домой возвращаться. А это, - он погладил портфель и чихнул в ладошку, – персики для Светки моей. Правнучки, значит. Очень она их уважает.

Марта поёжилась. Зачем мне это? Дед с подругой! Сдохнуть можно от смеха. Поднялась, чтобы уйти, но в тот же миг с неба хлынул поток дождя, оранжевыми жилами по чёрному, будто пучками нейронов, расщепилось небо, и тут же загрохотало, взорвалось барабанными перепонками, засвиристело сигнализациями.

-  Эх, как шпарит-то, - прогудел дед. - Армагеддон! Стихия, мать её. Обожди бежать-то, промокнешь, Маруся.

Она обернулась:

- Маруся? Вы сказали Маруся?

- А чего? Нельзя что ли? - закашлялся дед. - Я всех баб так зову, ага.  Молодых. Пожилые у меня мариванны. А ты сядь, Маруся, и расскажи, что с тобой приключилось, значит. Лица на тебе нет. Я вот старый пень, а ничего, с лицом ещё. Вот посижу, на молнию полюбуюсь, ты тоже глянь, красота какая оранжевая, полезно, грят, а потом, значит, оправдываться направлюсь.

Марта села, сдерживая дрожь.

- Ничего со мной не приключилось.  Так… Начала нет, один коридор - длинный и узкий. Во-о-от. А сейчас край увидела, и голова кругом. Почему человека нужно к краю подвести, чтобы он в пятьдесят процентов захотел попасть? В те, а не в эти.

- Ну те или не те, это, полагаю, вопрос не ко мне, а вот коридор – это не порядок. Он душу плющит до сухого осеннего листа, тесно ей в коридоре, ей полноту подавай. Поняла, о чём я?

Марта замотала головой, в голове стало тихо и просторно.

Дед помолчал, приглаживая венчик на голове, держал мхатовскую паузу, хорошо держал, задрав голову и чуть прищурившись от очередного фейерверка, потом опять кивнул на портфель:

- Да-а-а, персики для Светки моей, правнучки, значит.  Прямо не может без них.

Марта пожала плечами, а он, по- гусарски расправив усы, придвинулся ближе, потянувшись к ней клетчатой шеей, всем своим базальтовым грустным телом, зашептал, торопясь:

- Мне бы ещё пяток лет без немощи протянуть, пока Светка сама себя не начнёт обеспечивать. Веришь? Все пять лет буду таскать, ага, летом свежие, зимой сушёные, а то родителям-то некогда всё. Занятые они.

- Пять лет – это миг, - сказала Марта голосом робота. - Чего так мало запланировали?

- Ну и дура ты, Маруся. Мало или много, все мои. Я ещё столько успею.

Он заёрзал, разглядывая пятерню, словно записную книжку, потеребив усы, стал загибать пальцы:

- Супруге, значит, памятник поправить – раз, внучку персиками накормить - два. И это… Марьиванне своей благосотворю - три. Да ещё сына бумаги людям выложу, может покумекают и это… Опубликуют что. Помер он недавно, а до этого учёным, значит, был.  До девяноста пяти успею с Божьей помощью. Он рад будет. Грил, в бумагах этих бомба. Только в компьютере его надо разобраться. Слышишь? Бомба там у него.

Она слышала, конечно, и с удивлением разглядывала его глаза – тёмные и быстрые. Спросила неуверенно:

- Простите, но у вас и жена, и сын… Как вы пережили это?

- Как, как… А до этого сколько ещё схоронил-то, не счесть. Только после жены и сына совсем душой ослеп, решил, что разлука эта навсегда. Тосковал люто, да, запил, как без этого, хоть и старый пень, но могу, а потом… Сидел как-то вот этак на скамеечке. И тут, вроде как, в ухо кто вразумил: - Того ли ты хотела душа моя? Ну и вот… Теперь дерзновение имею подождать сколько надо, не рассыплюсь.  Пока нужен и Светке, и…

- Душа моя… Бомба, подождать… - перебила Марта, пытаясь проглотить комок. – Подождать, это, конечно. – Мысли её путались, пытаясь сложиться в понятную и исцеляющую формулу. - Подождать... Только вот если бы Светки вашей не было?

- Ну ты даёшь… Если бы да кабы. Возьми-ка вот, —он протянул ей персик и загудел в усы. - Возьми и марш спать. И чтобы ни-ни! Устала ты, мать, сегодня.

Марта подставила ладонь, а над головой полыхнуло золотом, разряд, разряд, ещё, ещё…. Ветер взломал стену дождя, хлестнул по траве и крыше, но ни одна из бешеных струй, ни одна капля их не попала в заколдованную беседку.  Ах! – дрогнула Марта и вцепилась в рукав деда, а тот снял с себя плащ и, прикрыв её плечи, неловко приобнял: - А хорошо жить-то, Маруся.  Да? Сидеть под дождём хорошо, на молнию смотреть хорошо. Этить-колотить, глянь, полнота какая златозарная. Полнота! Видишь? А вечерком стопку прозрачной, ледяной с селёдочкой, значит, и лучком, ну потом, уже ближе к Соловьёву чайку с … Как его? С чизкейком, ага. Меня иногда угощают. Ну вот…Ночь пройдёт, а там и Марьиванна, с утра несрамши, дурища, позвонит, и пошло-поехало. Начало, етить-колотить!

- Пошло-поехало, - повторила Марта заворожённо. Ей вдруг стало смешно и уютно под этим плащом, с этим дедом, на этой сырой, шершавой скамье, и захотелось чаю с чизкейком, а потом, ближе к Соловьёву стопку прозрачной и ледяной - с селёдкой и лучком.

Дождь понемногу стих, только туман – голубой и душный наплыл на дом, деревья и машины, застилая и растворяя.
Дед надолго погрузился в свои мысли, а потом набрав в грудь воздуха, потянулся вверх, будто вынырнул из чего-то нездешнего – из оранжевой полноты и невидимой Шамбалы своей, оттуда, где нет ни случайности, ни конца, ни ночи, а одно нескончаемое утро и начало.  Встал скалой, путаясь в рукавах, стал надевать плащ:

- Ну что? Вот и всё. Угомонилась, вроде, стихия. Пошел я каяться. И это, того, не дури, Маруся, со своим краем.… Ты что, вон тот куличик в песочнице? Дождь пошёл, он, етить-колотить, и сплющился?

Марта вдохнула запах отсверкавшей молнии - глубоко, с наслаждением, не лёгкими, а каждой клеточкой тела, так, что закружилась голова. Полнота! Это была самая настоящая полнота. А дед щелкнул замком портфеля и вздохнул:

-  А про Светку свою наврал я, каюсь. Нет у меня никого на этом свете, и Мариванны нет. Уж месяц скоро. Только это ничего не меняет, Маруся. Завтра ребятня набежит, новых куличиков наделают, и нас с тобой не спросят.

Он по-молодому, чуть подпрыгивая на ходу, зашагал к выходу из сквера, уже запутавшись в тумане, забасил что-то громко.  На спине заворошились мурашки. Кто он, этот дед с портфелем?
Марта застыла. С портфелем… С портфелем? Ну, конечно же! Как она могла забыть?
В дальнем углу шкафа лежал портфель Андрея с текстом доклада на конференции.

 -  Это такая бомба для наших академиков, Маруся.

 Доклада не случилось, потому что вместо конференции в этот день случился поминальный стол девяти дней, а Андрей отправился на небо, где его ждали совсем другие заботы.
А бомба осталась – в портфеле. В дальнем углу шкафа.

…Окна дома стали гаснуть – одно за другим, одно за другим, звёзды же на небе, похожие на мохнатые персики, наоборот - засияли так ярко и нежно, по очереди, в особом зашифрованном ритме, словно пытались сообщить нечто важное. Марта зажмурилась. Того ли ты хотела, душа моя?
Ответ был внутри, первый раз за последний год был, а на ладони был подаренный персик, и она сама тоже была –  на этой не чужой скамье, в этой не чужой беседке, в этой не чужой жизни, которая и слева и справа, и впереди. Осторожно, боясь спугнуть, она погладила тёплый персиковый бок – будто до звезды дотронулась.

- Полнота, етить-колотить.

Её никто не услышал. А может, и услышал, просто на этот раз промолчал, но тоже зажмурился – от удовольствия - да здравствует попытка номер сто!