Рассказы о войне ветерана 502

                Д А Л Ё К И Е  К О С Т Р Ы

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар.

  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).
 
Продолжение 16 повести
Продолжение 15 — http://proza.ru/2020/11/20/1013

  А где же Ольга? Где наша хохотунья? И Кочубея тоже не слышно. Прокатившись с быстротой урагана, ветер утих, темень, быстро сгущаясь, становилась ещё непрогляднее от дождя. Уже не страшный, без града, дождь тихо льёт и льёт. Вскоре обнаруживается, что оба они — и Ольга, и Кобучей — нашли себе укрытие тоже невдалеке, но в сторонке, в другом ряду крестов. Оттуда, из-под тёмной купы снопов, до нас иногда доносится прыскающий Ольгин смех и приглушенный до мурлыканья голос Кочубея. На зов из нашей «пещеры» они не откликнулись, вроде бы не услышали, только притихли оба на какое-то время, а потом Ольга снова засмеялась, хотя смех её на этот раз показался нам каким-то ненатуральным.
 
  То, что они странным образом оказались вдвоём на отшибе, отдельно ото всех, почему-то вызывает у нас досаду, мы воспринимаем их обособленность как что-то нехорошее, более того, даже обидное, они словно бы нарочно противопоставили нам какую-то свою наперёд задуманную тайну. Все мы, не скрываясь, громко переговариваемся между собой, а они...

  Теперь уже в другом свете предстаёт перед нами вё дневное поведение Ольги. И как она, когда мы мчались на арбе в степь, была преувеличенно возбуждена в своём веселье, один раз будто невзначай даже ухватилась за руку Кочубея, когда очень трясло, и как уже здесь какими-то странными, отуманенными глазами смотрела на него, когда он, выпрямившийся, как-то нехорошо сощурившийся, со снопами в руках проходил мимо, играя всем своим натренированным телом. Сначала она вроде бы остерегалась встречаться взглядом с Кочубеем, а потом её осторожность исчезла, сменившись отчаянной решимостью. В повлажневшем взгляде лишь неприкрытая, какая-то хмельная расслабленность. Теперь вот они там вдвоём, и опытный искуситель бормочет ей что-то обольстительное, а она...

  Что она? Не хотим, боимся даже представить её такой! Их уединение, которое для нас оказалось и неожиданным, и таким досадным, даже оскорбительным, для них оно. наверное, означает нечто совершенно другое, приносит им, будто заговорщикам, какую-то недозволенную радость, дарует обоим то, к чему они тайно стремились. Олимпиада Афанасьевна умерла бы на месте, если бы её взгляд проник сюда, если бы ей открылась эта ночная возня в снопах, откуда то и дело доносятся приглушенно-ласкательные слова Кочубея и жаркий смех той, которая сейчас, видимо, нисколько не боится предстать в чьих бы то ни было глазах его любовницей. Кажется, их совсем не касается, что кто-то слышит их слова, страстный влюблённый шёпот.
— Да постойте! Да замолчите же наконец! — зацыкали на нас настороженные Ирина и бухгалтерша, которые перекочевали с Иваном ближе к нам и, охваченные любопытством, теперь притаились, как мыши, а нам с Кириком лучше бы и не слышать того, что происходит в той жаркой темноте снопов, откуда вырываются внезапное, будто от щекотки, хихиканье Ольги и сдавленный, такой сейчас медовый голос Кочубея.
— Прочь, прочь! — произносит она, радостно захлёбываясь, вся словно бы тая в ласках. — Сатана, ох сатана!

  И нам становится вдруг жарко, истомно. Хочется уши руками закрыть, чтобы ничего не слышать, но ещё больше того хочется слышать всё. Нужно же было случиться такому, что наша баловница в эту ночь оказалась со своим возлюбленным так близко, всего в нескольких шагах от нас развела свои шуры-муры с Кочубеем! Чем больше они там дуреют, распаляются в неистовстве, тем меньше внимания обращают на наше присутствие, собственно, им вовсе нет дела до этих притихших среди снопов, окутанных темнотой свидетелей ещё, может, одного, самого последнего из всех известных миру грехопадений...

  Хочется кричать в знак протеста и осуждения, ведь наши чистые чувства в чём-то так остро задеты, унижены... Но что ей до этого? Бесстыдно смеясь, аж захлёбываясь, Ольга где-то там отбивается, высвобождается из объятий, но по вспышкам её счастливого смеха чувствуется, что домогательства Кочубея совсем ей не противны, что они только ещё больше распаляют её. Воображение рисует, как его настойчивые ласки покоряют её, лишают воли. Ольга сейчас там испытывает ни с каким другим не сравнимое счастье, открывая для себя, что близость её для кого-то беспредельно желанна. Они то затихают, то снова, видимо, бросаются в темноте навстречу друг другу бурно, смятенно — недаром ведь говорят, что люди в страсти слепнут!

  Снопы словно оживают, вот-вот они, разбитые, разметанные во все стороны, взлетят до самых туч! Но именно в этот момент вместо шумного барахтанья, вместо всех этих напускных «прочь!» и прысканий её смеха, жаркого, отчаянного, наступает внезапное, не сразу и понятное нам безмолвие. Наступает что-то до ужаса невероятное — самозабвенное, как сама страсть людская, сплетённая в объятьях... Какое- то страшное согласие вдруг усмиряет ту копну, уже и снопы слышат в огне темноты жар поцелуев, шёпот счастья, сладкий стон изнеможения...
Худое плечо Кирика дрожит возле меня: неужели он плачет? Нам, несчастнейшим среди людей в своей отвергнутости, сквозь шум дождя, сквозь его нескончаемую музыку вроде бы слышится доверительное признание Миколы, то чистое-пречистое, чем он взволнованно открывался нам возле жернова в одну из лунных ночей:
«Твоя! Твоя! Вся твоя!..»

                Продолжение повести следует.