Реанимация

КОНДРАТИЙ

Кондратий хватил меня аккурат на Крещение. Незадолго до этого я мрачно бухал. У меня были неприятности. Можно сказать, у меня было великое жизненное крушение. Меня предали, меня продали. Предали меня близкие друзья, которых я считал за братьев. Было очень больно. Я решил горевать. Горевать я решил лихо и безбашенно. Я позвал Саньку Плетня, своего лучшего друга детства, с которым мы познакомились, когда нам было по четыре годика.
Я сидел на лавочке возле подъезда и болтал ногами. Я ждал своего брата Гасю, чтобы гулять. Ко мне подошёл аккуратненький интеллигентный мальчик и вежливо спросил —
— Мальчик, не скажешь ли ты, где живёт Игорь Курапин?
Игорь Курапин и был мой двоюродный брат Гася. Я встал с лавочки, гордо подбоченился, упёр руки в боки и торжественно продекламировал —
— А знаешь ли ты, мальчик, что Игорь Курапин мой брат?
Мальчик удивлённо посмотрел на меня и ушёл. С тех пор я знаю, что идиотом я был уже с детства.
Этим мальчиком и был Санька Плетень. Потом мы все оказались в одном классе — и я, и Санька, и Гася. Мы с Санькой всю школу просидели за одной партой, я списывал у него физику, а он у меня биологию.
Даже после школы мы были вместе. Мы учились даже в Москве в одном дворе. Когда я перевёлся из МГУ в Пироговку, мы встретились в кафе «Промежность», которое находилось в общем, дворе МБФ Пироговки и педа имени Ленина, где Санька учился на школьного учителя физики. Мы даже прикалывались, я ходил в пед вместо Саньки конспектировать лекции по педагогике и всякой физике, а Санька ходил вместо меня конспектировать лекции в Пироговку по всякой там пропедевтике детских болезней.
Мы дружили всю жизнь, я мог доверить Саньке любую тайну, а он мне.

Я позвал Саньку и мы забухали. Санька приехал ко мне в Москву из Калуги, он рулил там драматическим театром, он был известный режиссёр. Он гордился дружбой с режиссёром Любимовым, а известный актёр Валерий Золотухин, знаменитый Бумбараш, ездил к нему в Калугу играть городничего в «Ревизоре». Это по их театральным пирогам очень круто.
Санька всё бросил и приехал ко мне из Калуги. Была у нас такая фишка — всё бросать друг ради друга. Однажды мы сидели с Санькой и смотрели телевизор, интервью с певицей Земфирой. Земфира была печальна, и был момент, когда она сказала корреспонденту —
— Всё у меня есть. Есть у меня и слава, и деньги, а в четыре утра позвонить некому.
Мы долго ржали и с тех пор звонили друг другу строго в четыре утра, если кто-то из нас загулял. Если загулял Санька, то он звонил мне в четыре утра и говорил —
— Я иду прямо. Я иду прямо по Калуге.
Я отвечал —
— Иди прямо. Никуда не сворачивай.
Если загулял я, то я звонил Саньке в четыре утра и говорил —
— Мальчик, не скажешь ли ты, где живёт Игорь Курапин?
Санька отвечал —
— А знаешь ли ты, мальчик, что Игорь Курапин мой брат?
И мы знали, что у нас всё в порядке.

Санька приехал, мы загуляли. Я рассказал ему про свои неприятности, Санька проникся, пожурил негодяев за подлость, а меня за доверчивость, и мы стали пить и гулять. Гуляли в основном дома, иногда выезжая в кабаки ради разнообразия, но в основном пили дома, келейно, и горланили с балкона песню Высоцкого
— Я из дела ушёл. Из такого хорошего дела...
Пили мы так, что моя кошка Мотька выбросилась с седьмого этажа от отчаяния. Санька надел своё шикарное кашемировое пальто и пошёл её искать. Пришёл через час весь в каком-то говне и в паутине с Мотькой в руках и сказал, что нашёл её в подвале.
Мы погуляли, Санька уехал, на меня опять навалилась тоска. Я продолжал пить в одну харю, пока не приехала сестра. Сестра сказала —
— Возьми себя в руки. Приведи себя в порядок. Скоро Крещение.
Я привёл себя в порядок, три дня не пил, на Крещение поплавал в святой ванной в святой водичке агиасме, а потом ко мне пришёл кондрат.
Кондратий пришёл тихо, на мягких лапах, с левой стороны. Я понял, что я умираю. Жизнь уходила из меня как пар из бани зимой, тихо и умиротворённо. Немного болело под левой подмышкой, не было сил даже выпить воды, пульс я искал долго и вдумчиво. Пульса не было.
Скорая приехала быстро, приехали две классные девки. Сняли кардиограмму и убежали. Грузового лифта в моём подъезде не было, девки убежали за подмогой — они были молодые и маленькие, мои сто килограмм они бы не утащили.
Это было непросто, найти подмогу. Кондратий пришёл, как ему и положено, в час быка. В некоторых культурах этот час перед рассветом называют часом быка, в некоторых часом волка. В этот час, примерно в четыре утра, происходит подавляющее количество инфарктов.
Скоро появились мои девки с двумя дюжими мужиками, каким-то чудом девки нашли на улице в этот зимний предрассветный час здоровенных мужиков, которые были готовы всё бросить и тащить с седьмого этажа без грузового лифта другого здоровенного мужика, которого хватил кондрат.
Я сидел в лифте на корточках, стоять я не мог. Не было сил. Я скрестил руки на груди, мне было бесконечно холодно, хотя я был в свитере и тёплых штанах. Лифт ехал бесконечно долго. Один из мужиков погладил меня по голове и прогудел сверху ласковым басом —
— Ну что же ты, браток...
Я тихо ответил —
— Так бывает...
И внимательно рассматривал сапоги одной из девок. Сапоги у неё были смешные, с острыми загнутыми кверху носами, как верховые сапоги древних монголов. Наверное, это было модно.
Природа всё предусмотрела. Кондратий приходит вовремя. Кондратий приходит в час волка, пока нет в Москве пробок, чтобы у тебя были шансы доехать живым до больницы. Если бы кондратий приходил днём, шансов бы у тебя не было.
Убитая ледяная Газелька дотрясла нас до Боткинской в шесть секунд, в этот час кроме инфарктников на дорогах ещё никого нет. Потом, после операции, мне сказали, что жить мне оставалось примерно пятнадцать минут.
Когда меня везли на каталке по коридору, я увидел Степенного и Фёдорыча, своих старых друзей. Это были те бедолаги, кому удалось дозвониться сестре. Они имели неосторожность взять трубку в час волка, в предрассветный час быка. И теперь они стояли в коридоре растерянные, они не знали, зачем они здесь и что им надо делать. Фёдорыч плакал, а Степенный бросил курить. Потом Степенный говорил мне —
— Когда тебя провозили мимо меня на каталке, голого, цвета оконной замазки, я понял, что курить я больше не буду.


ЛЮДИ-КОШКИ

Спутанное сознание — это забавно. Спутанное сознание рисует иногда такие картины, перед которыми покурит и Сальвадор наш Дали, известный затейник.
Сначала я попал на космический корабль. Что-то мигало, моргало, везде были всякие датчики, диаграммы, экраны, на которых крупным планом показывали моё рваное сердце изнутри, а меня разбирали на запчасти пришельцы в синих комбинезонах. Один пришелец проник в меня через бедренную артерию и что-то там сосредоточенно ковырял, а другие ворочали гладильную доску, на которой я лежал, голый и беспомощный, цвета оконной замазки, как потом сказал Степенный. Потом выяснилось, что и в космических кораблях случаются неполадки, и у гладильной доски отказал именно на мне электропривод, потому пришельцы были вынуждены ворочать её вручную, чтобы подсобить тому пришельцу, который засовывал в меня через бедренную артерию всякие трубочки. Пришелец тихо ругался по-русски. Я понял, что пришельцы хорошо подготовились ко встрече с нашей отсталой цивилизацией. Я быстро понял, что ругается он с моим сердцем, что-то ему там сильно не нравилось.
Я стал помогать пришельцам руками, я вошёл в их положение. Пришельцы-помощники были явно самочки, маленькие и изящные, а я большой и тяжёлый, им было со мною трудно. Но самки пришельцев тоже ругались и били меня по рукам. Скандальные оказались пришельцы, неблагодарные. Я же не хотел ничего плохого, я только хотел им помочь.
Я понял — самки пришельцев такие же суки, как и наши бабы, и отказался им помогать, и затих. Ворочайте сами меня, если вам так охота. Потом врачи мне сказали, что за всю свою долгую практику впервые встречают тяжёлого инфарктника, который отжимался в операционной.
Вскоре я надоел пришельцам, и меня отвезли в фильм «Люди-кошки». Киноманы помнят это старое кино, там играют Малькольм МакДауэлл и Настя Кински. Это кино про оборотней, люди там превращаются в чёрных пантер. И есть там один красивый план — в белоснежной пустой комнате лежит красивая чёрная пантера. В этот план я и попал.
Я лежу в огромной пустой белоснежной комнате, на белоснежной постели, накрытый белоснежной простынью. Всё-всё белоснежно-белое, только в дальнем углу резкое чёрное пятно. Потом выяснилось, что это был священник. Мои бронебойные сёстры протащили в кардиореанимацию священника, чтобы я не помер без покаяния.
Священник сидел и плакал. Я удивлялся — почему все плачут? Плакали Фёдорыч и Степенный, теперь плачет священник... Почему им так грустно? Жизнь так прекрасна, а они грустят...
Я был в сознании, но я был обдолбанный вдребезги. Ангиопластику делают без общего наркоза, под местным наркозом, но особо хлопотным пациентам вводят ещё и всякие седативно-увеселительные трали-вали. И я от души веселился.
Из кислотного трипа меня вывел Тимоха. Так мои сёстры прозвали моего лечащего врача. Погоняло не в бровь, а в глаз. Так-то он Михал Николаич, но он в натуре похож на дворового конюха с бешеными глазами, у которого сложно рожает дорогая кобыла — рыжеволосый, с простецким лицом, вечно взъерошенный, стремительный, порывистый. Даже белый халат не отменяет этого впечатления, а где-то даже и усугубляет. Обламывает только безупречная дорогая обувь, обувь у него всегда шикарная, прям как у Пал Нилыча Ягодки из Клиники Неврозов.
Надо мною сверху сзади нависла рыжая взъерошенная голова, и я услышал громкий сварливый голос, который тоже со мною ругался, как и пришельцы —
— Что радуешься? Что, думаешь, выжил? Хрен тебе. Это я тебе говорю — хрен тебе. Вот проживёшь три дня — тогда я скажу, что ты выжил. А пока будешь делать только то, что я тебе скажу.
И он ткнул пальцем себе в глаз.
Пока я с большим трудом осмысливал этот очень сложный текст, меня опять куда-то повезли. Выяснилось, что это меня повезли из электрошоковой в реанимацию. Выяснилось, что фильм «Люди-кошки» снимали в электрошоковой. Гламурненько...
Я потихоньку отходил от кислотного трипа. Навалилась жизнь. Навалилась смерть. В реанимации было тревожно и скушно. Скушно, патамушта двигаться нельзя — ты лежишь голый под лёгкой простынью, подключённый бесконечными проводами к бесконечным датчикам, диаграммам и экранам, и вся жизнь там проходит в бесконечных химических экспериментах, которые над тобою проводят пришельцы.
В реанимации все лежат голые, и все цвета оконной замазки, и все лежат вместе, разделённые только небольшими ширмами. И там стеклянные стены, и там огромные стеклянные двери. Это очень разумно — если с тобою какая-то лажа, всё рассчитано так, чтобы с тобою не было возни, чтобы ты в считанные секунды был уже на столе, на той гладильной доске в космолёте, где я так безуспешно пытался помочь пришельцам. Разумно, но неуютно. Реанимация, итить-разлетить, не санаторий.
А тревожно, патамушта на этом огромном стадионе постоянно кто-то умирает, кого-то увозят, привозят, постоянный шухер и беготня. Развлекал нас только один бодрый старичок в дальнем углу стадиона. Он постоянно причитал шёпотом
— Уй-юй-юй, уй-юй-юй...
Это он пытался покакать. Покакать у него не получалось. В старичке живейшее участие принимала его соседка за ширмой, она помогала ему дельными советами. Всё население реанимации болело за старичка. Когда у него получалось покакать, весь стадион гремел —

— Банзааааай!!!

Через несколько дней меня наконец перевели из этого прозрачного стеклянного ада в реанимационный бокс. Вот там и началась реальная жизнь, там и началась реальная веселуха.

СЕМНАДЦАТЬ ЗАСРАНЦЕВ

Я выжил три дня, как завещал великий Тимоха, и меня перевели в бокс.
Я сразу почувствовал себя дома. Реанимационный бокс очень похож на блок в общаге — вход, туалет, развилка на две комнаты. Две палаты — одноместная и на четыре койки. Стойки под капельницы, красные кнопки, можно смотреть в окно. После пульта управления космического корабля, белой электрошоковой и стеклянной реанимации — просто какава.
Здесь живут уже более-менее ожившие люди, здесь можно выпить чаю и поговорить по-человечески. Здесь я наконец-то поел.
В реанимации я старался не есть, чтобы не повторять упражнения бойкого старичка, чтобы не убиваться потом на весь стадион —
— Уй-юй-юй, уй-юй-юй...
Выяснились кое-какие подробности. Я не в Боткинской, я в Филатовской. Наверное, угасающим сознанием я слышал, как запрашивали по рации Боткинскую, видимо, по ходу переиграли. Мне было пофигу, собственно, лишь бы не кладбище.
У меня переднестеночный обширный инфаркт. Переднестеночный — это хорошо, обширный — это плохо.
Ещё выяснилось, что у меня уникальные сёстры. Врачишки смеются — их по уму надо бы занести в книгу Гиннеса. Это единственные люди, кто сумел не только протащить в реанимацию попа, но и переночевать в реанимации. Так-то вход посторонним в реанимацию категорически воспрещён.
У меня две сестрёнки, матрёшки-близняшки. Одна хирург-онколог, другая вообще-то биолог, но сейчас она регент. «Девочка пела в церковном хоре». По отдельности они вроде бы как обычные люди, но вдвоём по пробивающе-проникающей способности они вполне сопоставимы с тактической ядерной боеголовкой.

Сразу, как только меня перевели в бокс, ко мне пришёл парень. Парень незнакомый, с добрым усталым лицом. Оказалось, это тот инопланетянин, что меня оперировал. Без маски и комбинезона я его не узнал.
Парень уселся на стул и долго молчал, с любопытством рассматривая меня. Потом улыбнулся и сказал —
— Ну ты даёшь, брат...
Я удивился. Кому и чего я даю?
Парень рассказал мне подробности. Показал мне в лицах мои физкультурные упражнения в операционной, потом рассказал, что в моё сердце зашли ровным строем семнадцать тромбов и всё порвали там нахрен.
— Удивительно, как ты выжил... Тебя спасло только то, что у тебя удивительные коронары. Коронары у тебя здоровенные как канаты. Ты спортсмен?
Я сказал, что когда-то занимался спортом, но это было давно. Сейчас у меня дома пять тренажёров, пытаюсь поддерживать себя в форме после ранения, но это так, физкультура.
— А чем занимался? Какой-нибудь цикликой? Насколько серьёзно?
— Ага. Биатлон. КМС.
— Аааааа, — удовлетворённо протянул парень, — теперь всё понятно. Только у лыжников бывают такие коронары.
Я вызывал у хирурга явно какой-то исследовательский антропологический интерес.
Я спросил —
— И куда же ты дел те семнадцать засранцев?
Парень улыбнулся —
— Загнал в перикард. Пусть валяются. Жрать не просят.

Парень ушёл. Сразу пришёл Тимоха. Мы наконец познакомились, он сказал, что он мой лечащий врач. Мы будем меня восстанавливать и наблюдать, чтобы не было аневризмы. И ещё он сказал, что спасли меня не только хирурги, но и вон тот парень у окна —
— Это Серёга, врач скорой помощи. Такая же пьянь, как и ты. Он спас тебе жизнь, он отдал тебе свою краску. Скажи спасибо ему.
И Тимоха показал пальцем на мужика с грустными глазами, который лежал у окна, укрывшись по нос одеялом.

Это были бедовые годы, всего не хватало. А чего хватало, стоило как самолёт. Краски тоже не хватало, краска была в дефиците, краска была строго расписана по количеству операций и пациентов. Я был внеплановый и острый, счёт шёл на минуты, и Серёга отдал мне свою краску. У него в этот день была назначена плановая операция, но врачи попросили коллегу — мол, ты не острый, операцию тебе переназначим, а сейчас спаси конченого бедолагу. И Серёга меня пожалел, он отдал мне свою краску, без которой кирдык.
Краской на врачебном диалекте называют контрастное вещество, которое вводят в кровь при компьютерной диагностике, ангиографии и ангиопластике.
Я стал думать, чем отмстить Серёге. И скоро придумал. Как-то Тимоха проговорился, что Серёге нужны очень редкие лекарства — мол, без них мы не можем выписать эту дорогую нам пьянь. Лекарства есть, но стоют немыслимых денег — пятьсот долларов. Серёга обычный врач скорой помощи, у него трое детей, он пропитос и нищ как монастырская крыса.
Тогда всё меряли на доллары, рублю никто не верил, а пятьсот долларов — это была зарплата врача за несколько месяцев. Лекарства непротокольные, и пробить их по квотам нет никакой возможности, а Серёге такую цифру ни в жисть не собрать. И Серёга лежал у окна, грустно накрывшись по нос одеялом, и клял свою неказистую судьбу.
И мы с Тимохой вошли в преступный сговор. Я дал Тимохе эти долбаные доллары на лекарства Серёге, и мы договорились, что Тимоха купит лекарства и скажет Серёге, что пробил их нашару по какой-то немыслимой квоте, что это награда Серёге за заслуги перед отечеством. Это на всякий случай, чтобы тот не кобенился, а моя левая рука не знала, что делает правая.
Всё получилось. Серёгу выписали, он уехал к детям счастливый, на его место прикатили Рашида. И у нас сложился тот коллектив долгожителей реанимации, который долго ещё потом будут называть «этот бедовый третий бокс».
К тому времени мы уже все перезнакомились. Состав палаты получился угарный — ваш покорный слуга, вор в законе, православный священник и мусульманин-татарин.
К тому времени я осмотрелся. Отделение огромное, занимает два этажа главного корпуса. На одном этаже общие лечебные палаты, на другом, на нашем — операционные, процедурные, боксы и стеклянный ад острых больных. На заднем дворе вертолётная площадка, сбоку небольшой парк. Вертолёт трудится с утра до вечера, на врачебном жаргоне — «собирает мясо со МКАДа». Ну, что же, надо привыкать к этому сленгу. У людей, которые каждый день видят кровь и смерть, свой жёсткий язык.
Многих раздражает звук  вертолёта. Многие просыпаются и матерятся. У меня всё наоборот — под грохот вертолёта я сплю как убитый. В моих рефлексах вертолёт — это отрада и утешение. В моих рефлексах шум вертолёта — это помощь, спасение и огневая поддержка.
Командует отделением Шахиня — высокая красивая женщина с властным умным лицом. Ясен пень, чтобы держать в кулаке всю эту махновщину, надо быть Шахиней. Кардиореанимация — это спецназ, это сборище гениев. Каждый врач уникален, каждая операционная сестра на вес золота. Когда персонал рассказывает мне про Шахиню, у меня всегда машут перед лицом кулаком — «вот где она нас держит», и всегда употребляют народное выражение «конь с яйцами».
Шахиню боятся, уважают и любят. Называют кормилицей. Я всё присматривался — как же Шахиня кормит весь этот спецназ? При таких-то нищенских зарплатах у неё полный боекомплект персонала, шикарные врачи и медсёстры, всё работает как часы.
Потом догадался — одноместные палаты в боксах. В одноместках лежит беднота — коммерческие пациенты. Их не видно — не слышно, но по их посетителям можно понять, что это за перцы. В одноместку в нашем боксе на цырлах, в полуприседе, с характерными корзиночками прибегают такие граждане, в таких, блин, костюмчиках, что нетрудно понять — если у бедного больного такие шестёрки, то сам этот бедняк как минимум из Большого Дома на Тверской, а то и со Старой Площади.
Круто, Шахиня. Уважуха, Шахиня. Если государствию жалко денег на медицину, то пусть те слуги народа, которых прижало, кормят медицину частным порядком. У них не убудет, а у тебя всё как надо.


ВЕРТОЛЕТ НЕМЕЦКОЙ МАМЫ ДЛЯ РУССКИХ ДЕТЕЙ

Небольшое лирическое отступление. Зашёл разговор про санитарную авиацию, многих удивляет само наличие крылатой медицины. И я хочу рассказать про одну немецкую девочку, у которой в русской провинции ещё шестьдесят лет назад был свой вертолёт.
Бывают такие люди и такие судьбы, что ничего не надо придумывать. Просто перечисли несколько фактов, и это уже готовый роман. Внимательно смотрите даты. Даты в истории этой немецкой семьи очень любопытно повторяют некоторые события жизни Российской Империи.
Немецкий инженер Фридрих Берсон приехал в Россию в 1905 году. Немецкого инженера Фрица Берсона пригласили строить пушки на Ижорский завод в Петербурге. И Фриц таки строил пушки, и бывало такое, что его пушки стреляли таки по Берлину.
В 1917 году у Фридриха родилась дочь Алиса. Диплом Ленинградского Высшего Педиатрического института Алиса получила двадцать первого июня 1941 года, в этот день она закончила интернатуру. А на следующий день, как мы знаем, в семьях немецких фамилий в России начались интересные времена.
Всю блокаду Алиса Фридриховна Берсон проработала в госпитале. Однажды жизнь её спас биллиард, что особенно дорого сердцу любого русского офицера.
Был воздушный налёт, объявили воздушную тревогу, всем было велено срочно спускаться в бомбоубежище. Раненые офицеры отказались выходить их биллиардной. Врач Алиса Берсон была обязана их увести, она пыталась кричать и командовать, но русские офицеры только снисходительно улыбались немецкой девочке — Алька, какое бомбоубежище? Дай партию доиграть. Мы без рук — без ног, нам эта жизнь нахрен не нужна.
Немецкий фугас пробил насквозь все этажи госпиталя и взорвался в бомбоубежище. Там все погибли. В живых остались только любители русского биллиарда и по странной случайности немецкая девочка Алиса. Их потом с крыши забирали пожарники.
В 1943 году Алису Фридриховну угнали в ссылку на берега Северного Ледовитого океана. Угнали за то, что она немка. Какие ещё нужны причины? Все же знают, чем занимаются немки в России. Они же все шпионки, заразы. К бабушке не ходи. Мы же все знаем, чем занималась ещё Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, которая для конспирации звалась Александрой Фёдоровной, последней русской императрицей. Она же только и делала, что шпионила, об этом кричали на всех углах, об этом только последний дурак не знал.
В Якутии, в ссылке, Алиса познакомилась со своим будущим мужем, с польским шляхтичем Ольгердом Меницким. Сами посудите — ну где ещё могут познакомиться немка и польский дворянин, как не на заливе Буор-Хая моря Лаптевых? Ясен пень, больше негде. Поляк Ольгерд оттоптал по полной в ГУЛАГе, и тоже только за то, что он поляк. Ибо нехрен.
В 1953 году, когда помер Великий Друг всех детей и спортсменов, молодую немецко-польскую семью отпустили. Они наконец одумались и перестали шпионить. Они уехали с Ленской губы и окопались в городе Касимове Рязанской губернии, подальше от железных дорог и внимательных глаз русских чекистов.
Пользуясь полной безнаказанностью и потерей бдительности сознательных граждан, они совсем распоясались. Уже через 10 лет у Алисы Фридриховны в Касимове был свой вертолёт МИ-2. Под тем предлогом, что в России нет дорог, а есть только раскисшая слякоть, эта немка ураганила на вертолёте, спасая русских детей. Русские дети её обожали, её звали главной мамой Касимовского уезда. Она приняла тысячи трудных родов и спасла тысячи жизней, она была главным детским врачом Касимовского района. Её до сих пор помнят и любят, немецкую вертолётную маму русских детей.
  Вы спросите — откуда ты всё это знаешь? А это мама моего любимого друга Виктора Ольгердовича Меницкого. Вы все его тоже знаете и любите, это персонаж моих деревенских рассказок Витька Дачник, наш лесной папарацци, который дарит нам такие шикарные фоторепортажи из жизни журавлей, оленей, енотов и прочего лесного народа. Это легендарная немецкая мама русских детей Алиса Фёдоровна Меницкая.


ПОСЛОВИЦЫ И ПОГОВОРКИ

Очень скоро я влюбился в Тимоху навсегда, решительно и бесповоротно.
Мало того, что он классный врач, мало того, что он офигенный мужик, он ещё и постоянный генератор афоризмов. Афоризмы сыпятся из него как монетки из прорехи в кармане, постоянно и ненавязчиво, с тихим красивым звоном. Когда слушаешь Тимоху, становится понятно, откуда берутся народные пословицы и поговорки. Сам он этого не замечает, за ним надо ходить и записывать.

— Спать и какать любой ценой.

— Я сажаю вас на статины. Пожизненно. Но если будете жрать колбасу — выкиньте нахрен эти статины.

— Михал Николаич, а с женой общаться можно?
— Можно. Но не больше десяти раз в неделю и в максимально удобной для мужчины позе. Запомнили? В максимально удобной.

— Михал Николаич, а выпить можно?
— Выпить? Выпить не можно, а нужно. Очень хорошо перед сном бокал саперави или темпранильо...
И тут же делает зверскую рожу и грозит пальцем —
— Но только не копите к пятнице! Не копите к пятнице!!!

И такой угар с утра до вечера.

С Шахиней я тоже подружился. Мы примерно ровесники, выяснилось, что мы учились в одном университете примерно в одно время. Учились, правда, на разных факультетах, но были и общекурсовые лекции, и мой одногруппник Сенька Тарковский перевёлся на её лечфак, они даже преподают теперь вместе в той же Пироговке какую-то хирургию. Сенька тоже теперь сосудистый хирург.
А дочка Шахини учится теперь на моём МБФе, на моём же отделении. Земля очень маленькая планетка.
С тех пор, как я начал захаживать в кабинет Шахини на чашечку чаю, жизнь моя переменилась. Отношение ко мне персонала, и без того человечное, стало нежным до невозможности. Не в первый уже раз выручаешь ты меня по жизни, любимая альма матер.
Сидим, гоняем чаи. Шахиня печальна.
— Ты знаешь... чем дальше живу, чем дольше работаю — тем больше убеждаюсь, что медицина — лженаука.
Я изумляюсь —
— Как так???
— А вот так. Иной раз привозят конченого, ну просто конченого — а он берёт и выживает. Ну, взять тебя, например — семнадцать тромбов. Семнадцать тромбов — ну где это видано? Одного вполне достаточно... а ты вон сидишь и лыбишься... А бывает наоборот. Сегодня утром привезли мужика. Кричит — я сейчас умру, я сейчас умру. Делаем экспресс — ничего у него нет, всё в порядке. А он кричит — я умру. Ну, ладно, делаем ангиографию на всякий случай. И он умирает прямо на столе. Делаем вскрытие — а он чистый. Он чистый как слеза младенца.
— А может быть, время его кончилось?
Шахиня тычет пальцем в потолок —
— А это уже не ко мне. Я и говорю — медицина — лженаука.

Чешу репу. Я уже слышал эту залепуху из фольклора кардиореанимации —
«он умер от страха перед смертью»...

— Насть, а почему это случилось со мной?
— В смысле?
— Ну... инфаркт...
Шахиня вскидывается —
— А ты кровь свою видел?
Теперь уже я удивляюсь —
— В смысле?
— В смысле гемоглобина. Ты видел, какой у тебя гемоглобин? У тебя после плавикса — за сто семьдесят. Мы посадили тебя на аспирин — за сто семьдесят. Мне даже страшно подумать, какой у тебя был гемоглобин перед инфарктом. Я слышала, ты лыжами занимался?
— Ну да...
— Когда? Насколько серьёзно?
— Всё детство, всю юность. Пока в Москву не уехал. Я же в провинции вырос, у нас там два выбора — или спортом заниматься, или спиваться на голубятне.
— Ну вот и весь тебе ответ. Ты с детства приучил кровь запасать кислород.
У тебя кровь железная, у тебя кровь как дёготь. Если бы ты завтракал как английская королева, не было бы у тебя никакого инфаркта.

Опять чешу репу —
— А как завтракает английская королева?
— Чашка кофе и таблетка аспирину.

Я охреневаю, уважаемая редакция, хотя пишу вам в первый раз. Такая осведомлённость русского врача о рационе европейских монархов — это что-то новенькое.
— Я кофе не пью.
— Вот и хорошо. Всё равно его тебе больше нельзя. Просто жри аспирин.
И вообще, питайся по-русски.
— Это как?
— Как-как? О полуфабрикатах забудь, о фастфуде забудь. Сколько раз в неделю ел мясо русский человек? И вообще — что такое русская кухня?
— Сколько?
— Два раза в неделю. Это нам сейчас втирают, что русская кухня — это поросята, перепела, котлета по-киевски... А русская кухня — это репа, полба, ржаной хлеб и щи из капусты. Что такое инфаркт, знал только обожравшийся помещик.
А русский крестьянин и понятия не имел, что такое грудная жаба.

Я опять чесал репу. Я вспомнил, как мы с братвой однажды споили пацана из МакДональдса. Он работал там в отделе снабжения. Нам было интересно, почему там так всё вкусно и так недорого. Пацан молчал как партизан, но когда нажрался, расплакался и признался —
— Ребята, если б вы знали, из чего мы всё это делаем...

Шахиня вскидывается —
— Русская православная система питания самая здоровая в мире, это давно признали все диетологи. И без животного белка нельзя, и отдыхать от него необходимо. Щи да каша — пища наша, а мясо два раза в неделю. А будете жрать эти казённые бутерброды в обед — милости просим к нам на стол. Вот вчера привезли парня, девятнадцать лет. Инфаркт.

У меня глаза на лоб лезут от изумления.
— Инфаркт в девятнадцать лет? Наркоман?
— Какой наркоман? Парень не пьёт, не курит, из благополучной семьи, спортом занимается. Но очень любит этот поганый фастфуд.

Улыбаюсь —
— Насть, а ты в Бога веришь?
— А как в него не верить? Реаниматолог, который не верит в Бога — это либо дебил, либо слепой, либо слепой дебил. Говорю же тебе — у нас тут законы физики каждый день нарушаются.

Нда... Выкатывался я от Шахини частенько в великом недоумении. Всё-таки кардиореанимация — это спецназ.


НАНСЕЛЕНИЕ БЕДОВОГО БОКСА

Третий реанимационный бокс — бокс долгожителей. Мы здесь тяжёлые, мы здесь надолго. Я кроме инфаркта отягощён своими старыми грехами, отец Николай и Ашотыч — ветераны сосудистых катастроф, Рашид — отдельная тема.
Отец Николай — маленький круглый дедушка с лучистыми глазами, добрейший, смешливый, весёлый. Он похож на доброго лешего. У него два инфаркта и два инсульта, сильно повреждён речевой центр. Из-за этого он не выговаривает половину букв, что только добавляет ему угару. Это серое облачко добра и позитива, у него всё «блаадатно». Солнышко встало — блаадатно, обед принесли — блаадатно, повезли на ангиографию — блаадатно, пришли укольчик сделать — блаадатно.
Мы охреневаем с отца Николая. Как так? такой светлый незлобивый человек — и столько сосудистых попадосов. Все у него спрашивают — с чего бы у тебя два инфаркта и два инсульта?
Отец вздыхает, по-детски разводит руками и отвечает —
— Всё на себя беру.
Вот так вот. Работа священника — всё брать на себя. Это если он священник, канешна, а не ряженый клоун. У отца Николая есть такая залепуха — он говорит, что если у священника нет ишиаса, диабета и варикоза, то это плохой священник. Мы не можем понять, это он шутит или серьёзно. Надеюсь, что шутит.
Ещё он срубает нас наповал армейскими привычками. Все валяются целыми днями на шконках. У инфарктника, собственно, работа такая — валяться. А отец Николай встаёт утром, надевает серый подрясник, застилает постель, отбивает армейский кантик, и до вечера не ложится. Либо на стульчике сидит, либо мотыляется по коридору и читает свои волшебные книжки. Ходит по коридору и всё что-то бубукает.
Отец Николай — ещё одно доказательство, какая земля маленькая. Он настоятель храма Троицы в Карачарове, что на Рязанке. Я тоже живу на Рязанке, я почти пятнадцать лет проезжаю по нескольку раз в день мимо этого маленького белого старинного храмика, и ни разу не заехал. Откинусь — надо будет заехать.
Отец Николай добавляет жизни надёжности. Мы знаем, что никто не умрёт в растрёпанном виде. Он самый старый из нас, но он первый взлетает, когда кому-то худо, он всех провожает на операции до самой операционной. Тебя везут на каталке, а перед нею катится круглый отец Николай, и на весь коридор горланит псалмы высоким противным козлетоном, нещадно коверкая слова. Два инсульта, ёлкин дрын, повреждение речевого центра. Его диковатый тенорок никого не обламывает, эскорт представителя Бога как-то придаёт всем спокойствия. Обитатели больничных коридоров уважительно вжимаются в стены — сопровождение духовной особы придаёт сосудистым катастрофам торжественности и сакрального смысла.

Ашотыч — вор в законе. Он интересный вор в законе. Нет, он обычный вор в законе, со всеми понтами и зонтами, но интересно, что вор он армянский, но вырос в Грузии, что добавляет ему смешанного кавказского колориту. Воровское его погоняло я забыл, имя тоже не помню, пусть он будет просто Ашотыч.
Ашотыч, как и отец Николай,тоже ветеран сосудистых катастроф. Он восстанавливается после шунтирования, это тоже надолго. Шунтирование — это когда коронары у тебя уже в хлам, и тебе их меняют на новые. Выдёргивают сосуды из менее важных мест, как правило из ног, и мастырят из них новые коронары. Ну, это примерно как поменять патрубки у дизеля. Сложная тема. Это вам не через бедренную артерию в тиливизир смотреть, это открытая операция.
Ашотыч — это средоточие цивилизации и уюта. Благодаря Ашотычу у нас в боксе есть чайник, плазменный телевизор и море вкусной еды.
Каждый день к Ашотычу приходят серьёзные люди. Кожаные, меховые, дублёношные люди, внятные, конкретные, реальные хлопцы. Их не раздевают в гардеробе внизу, нема дураков, все жить хотят. Да они и не снимут свои кожаные плащи и дублёнки ни за какие деньги — у них под плащами очень интересные предметы. Я сразу вычисляю эти предметы, у меня глаз намётанный. Это ещё времена бандитского беспредела, кожаные люди Ашотыча готовы к перестрелке в любую секунду даже в больнице.
Кожаные люди воспитанны и корректны. Это не какие-нибудь там пультовые обмороки, это благородные кавказские джентльмены. Они заходят в палату, со всеми здороваются, ласково улыбаются, у всех спрашивают "как деля", а потом идут к Ашотычу целоваться. Они воспринимают палату в боксе как камеру в следственном изоляторе. Мы типа каторжане, а врачи типа менты позорные. Врачишки типа над нами издеваются и проводят следственные эксперименты.
Кожаные люди приносят еду и хорошие сигареты. Они приносят потрясающие хинкали, домашние хачапури с козьим сыром, хашламу, долму и чурчхелу, виноград и кеш-меш — В общем, всё, чем могут порадовать инфарктника солнечные горы Кавказа. Приносят на всех, Ашотыч очень переживает, когда кто-то отказывается. Он хороший мужик. Болтушка, как все темпераментные армяно-грузины, не блатует, по пустякам понты не колотит. Мы как-то спросили Ашотыча — почему он в общаге, почему он не в коммерческом одиночном боксе. Он же барбос, он уважаемый человек. Ашотыч посмотрел на нас как на дураков и сказал —
— Вай ме... Зачэм мне оно надо? Там если от инфаркта не сдохнешь, то от тоски сдохнешь. Там будешь только и жать на красную кнопку. А здесь у нас вон какая хорошая компания...
И он картинно обвёл рукою в перстнях наш коллектив.
Все охотно закивали головами. Умный Ашотыч мужик.
Персонал давно махнул на нас рукой, к нам только приходят молодые врачи стрельнуть сигаретку и посмотреть футбол. Кожаные вооружённые люди, стрёмный статус Ашотыча, сакральный статус отца Николая и моя дружба с Шахиней отнимают у персонала все рычаги управления нами. Все зовут нас просто — «третий бедовый блок».

Четвёртым у нас татарин Рашид. Молодой парень с мёртвыми глазами. Он не тяжёлый, но он тоже надолго — Шахиня не хочет его отпускать.
Меня вызвала Шахиня к себе в кабинет и сказала —
— К вам привезли татарчёнка. Приглядите за ним. Я специально поселила его в вашу зондеркоманду. Вправьте ему мозги.
Шахиня рассказала его историю. У Рашида был дом. Дом сгорел. С домом сгорели его любимая жена и любимая дочь. Всё было на его глазах. Рашид жить не хочет. Он так забухал, что попал в кардиореанимацию. Когда его оживили, он сказал Шахине —
— Зачем вы меня спасли? я всё равно жить не буду.
Сказал спокойно, без пафоса, всем стало понятно, что это не истерика институтки, это серьёзное решение серьёзного мужчины.
Рашид мусульманин. Аллах не велит типа вешаться, но Рашид твёрдо решил умереть. Поэтому он бухает так, что шуба заворачивается. И Шахиня боится, что Рашид выйдет отсюда, нажрётся и умрёт. И она решила поручить его нам, ветеранам боевых действий и сосудистых катастроф, чтобы мы поработали с ним по-пацански, не исключая псалмы.

Я чесал репу. Я не знал, как подступиться. Это легко сказать — побазарьте. Оживить сгоревшую душу сложнее, чем рваное сердце. Я-то знаю эти сюжеты, мы это всё проходили. Если серьёзный мужчина что-то решил, то хрен ты его собьёшь с панталыку. Да и достаточно было в глаза Рашиду посмотреть. Я знаю эти глаза, когда их ничего не интересует. Он внимательно тебя слушает, а тебя он не видит, он смотрит сквозь тебя. Раньше я не мог понять, куда смотрит Рашид. Теперь я знаю — он смотрит на пламя горящего дома.
Я решил не торопиться высвечивать соседям домашнее задание, я решил думать. В чужую душу залезть — это вам не псалмы петь и не банк брать на гоп-стоп. Пока я репу чесал, всех веселил отец Николай. Он повесил всем погоняла. Меня он прозвал Илиёй Муромцем, Ашотыча Змеем Горынычем, Рашида ханом Батыем. Когда отца Николая спросили, какое у него погоняло, он подумал немного и отмочил —
— Я Никола Негодник. Вот есть у нас Никола Угодник, а я Никола Негодник.

Все ржали. Хорошо было у нас в бедовом третьем боксе. Тепло.

ОХМУРЕНИЕ АДАМА КОЗЛЕВИЧА

Страшные животные мужики, когда им делать нехрен. Опасные мы животные.
Я давно ждал этого страшного часа, когда отец Николай начнёт обращать Рашида в христианство. Не могло так быть, чтобы не зачесался у батьки этот гондурас.
Час этот настал после завтрака. Отец Николай вытер бороду и начал пытать Рашида о его вере. Рашид что-то неохотно вякал в ответ. Было видно, что разговор этот ему крайне неприятен и совершенно не нужен, но из уважения к старшим он терпел.
Батька хотел подтянуть к этому базару и Илию Муромца, но я технично стёк по ноге. Я сказал, что я готов давать отчёт о своей вере, но рекламировать её не готов.
Не люблю я этих раскладов. Спросят — скажи, а не спросили — не лезь на уши. Не люблю я, когда без спросу ездят по ушам. Я очень люблю слова наших древних отцев, что христианство не рассказуется, а показуется. Когда батька провожает каждого бедолагу в операционную с молитвой — это круто, а когда лезут в душу без спросу — это не круто. Это, ребята, форшмак, когда человеку без спросу давят на мочевой пузырь.
Помощь отцу Николаю пришла откуда не ждали. Оказалось, что воры — тоже народ чрезвычайно религиозный. Ашотыч тоже впрягся за правильную веру и стал помогать отцу Николаю формировать у Рашида правильный взгляд на мир. Ашотыч тоже был готов стоять за Христа. Видимо, заповедь «не укради» кто-то скрыл от него.
Я накрылся с головой одеялом и делал над собой титанические усилия, чтобы не заржать. Вся эта сценка очень напоминала классику, как ксёндз Кушаковский и Алоизий Морошек охмуряют таксиста Козлевича. Пока один охмуряет Козлевича, другой перебирает чётки. Потом меняются.
Роль Адама Козлевича удавалась Рашиду плохо. Он лежал на своей шконке, повиснув на локте, и удивлённо переводил взгляд с вора на священника, со священника на вора, и явно испытывал когнитивный диссонанс. Он явно не понимал, почему такие разные люди оказались в одной упряжке.
Миссионэры заливались соловьями, но вскоре катехизация Рашида забуксовала. В процессе миссии выяснилось, что Ашотыч, будучи адептом армянской церкви, неправильно препарирует Христа. Он типа нехалкидонит, а быть нехалкидонитом неправильно, надо быть халкидонитом. У христиан обнаружились разногласия. Спасение души Рашида зависло.
Вскоре миссионэры и вовсе забыли про Рашида, разговор пошёл на повышенных тонах. Отец Николай заявил, что у него с Ашотычем нет и не может быть ни малейшего евхаристического общения, ибо армянский вор исповедует ересь монофелитства.
Ашотыч замолчал. У него заиграли желваки. Он встал, подошёл к отцу Николаю и угрожающе над ним завис. Отец Николай вжался в стул и съёжился как ребёнок, который боится, что его сейчас будут бить.
Я собрался под одеялом в пружинку, между лопаток пробежал знакомый холодок. Так, наверное, чувствует себя ротвейлер, когда у него встаёт дыбом холка. Приятное и несколько подзабытое чувство. В кардиореанимации ты расслаблен, тебе надо выжить и нельзя волноваться, ты сосредоточен на внутренних тонких настройках, инстинкты хищника притупляются. Но тут инстинкты напомнили о себе. Если вор тронет священника — порву. Угловым зрением я видел, что Рашид тоже напрягся.
Напрягались мы напрасно. Ашотыч не фраер мокрожопый и не уличный баклан, он бывалый каторжанин, он рамсы не путает. Вскоре выяснилось, что у Ашотыча и в мыслях не было обидеть священника. Он повис над отцом Николаем и тихо спросил —
— Ну хоть поцеловать-то тебя можно?
Отец Николай испуганно закивал головой.
Ашотыч нагнулся, чмокнул батю в щёку и пошёл в туалет.
Мне стало смешно. Как быстро можно довести любую ситуацию до маразма... Прости, Ашотыч, это отголоски тревожного прошлого.
Вскоре жирную точку в богословских дискуссиях поставила медицина, как ей и положено. «Но пришли тут санитары и зафиксировали нас». Пришли сестрички, и вскоре весь богословский колхоз лежал под капельницами. Повисло молчание. Я лежал и думал. Что ещё делать под капельницей?
Я думал — а верит ли вор во Христа? Наверное, искренне верит. Ашотыч бывалый каторжанин, у него было время подумать. Беспокойным мужчинам Бог посылает специальные обстоятельства, когда есть время подумать. Для этого существуют больницы, реанимации, изоляторы, тюрьмы и зоны. Там очень хорошо отвлечься от суеты и немного подумать. Недаром же в наших зонах самый популярный персонаж — разумный разбойник Дисмас. Это тот урка, который висел справа от Христа на кресте и сказал «помяни меня, Господи, во Царствии Твоем». Ему ставят в зонах часовни и храмы, братву сильно греет, что первым в рай попал уголовник. Не умник, не праведник, не ученик философской школы, а рецидивист и убивец попал во вновь учреждённый рай. До этого все евреи попадали в шеол — место печального сна. Только Енох и Илия где-то до сих пор зависают, они избежали смерти. Они умрут потом, когда придёт антихрист. Братву сильно греет, что если как следует почесать репу, то и у тебя тоже есть шансы помереть не козлом, а приличным человеком. Не всем в детстве объяснили, что нельзя брать чужое, некоторым приходится учиться по жизни.
Молчание нарушил отец Николай. Видимо, у него не остыло. Он поднял голову с подушки и плаксиво просил поддержки —
— Илюша, скажи, ну я же прав? Армяне же еретики?
— Я не знаю, бать. Я не богослов. Я знаю, что еретик — этот тот, кто ближнему глотку грызёт. А рязанская бабушка и армянская бабушка всегда договорятся. И тамбовская бабушка и каталонская бабушка всегда договорятся.
Ашотыч благодарно хмыкнул. Рашид улыбнулся. Рашид редко улыбается, это дорого стоит —
— А рязанская бабушка и татарская бабушка договорятся?
— Тебе не стыдно, Рашид? Им не о чем договариваться, они и так будут вместе блинчики печь.
Инфарктники заржали. Слава Богу, отлегло. Но не у всех. Отец Николай опять поднял голову —
— Илюша, ты пошёл бы причащаться в армянскую церковь?
— Пошёл бы. Там, наверное, тот же Христос. Если не тот, то я ничего не теряю, просто покушаю хлебца. А если тот, то ништяк. И поют армяне красиво.
Отец Николай обиженно поджал губки. Мне захотелось его успокоить —
— По-моему, это всё политика, бать.
— Политика? — изумился отец Николай.
— Ага. Как по мне, бать, богословие — это когда люди ищут, что у них общего. А когда люди ищут, что у них разного — это политика. Если армяне что-то неправильно думают о Христе — ты их поправь, они к тебе сами придут. И мы будем вместе. А если они не согласятся и будут дальше неправильно думать о Христе — ты думаешь, Христос их любить перестанет?
— А меня вы спросили? — загремел Ашотыч, — Я хочу с кем-то договариваться?

Надо было разрядить обстановку.
— Ашотыч, а скажи, ты вот армянин, а вырос в Грузии. В Грузии есть армянские храмы?
— Есть. Армяне в Грузии три тыщи лет живут.
— И что? Было ли тебе плохо в Грузии? там тебя кто-нибудь обижал? Тебе там кто-нибудь говорил, что грузины спасутся, а армяне не спасутся?
— Нэт. У меня все друзья грузины.

Я пожалел, что дал втащить себя в этот гнилой базар. Если бы люди умели договариваться, то жили бы люди иначе. Ясен пень, что если люди за двести тысяч лет не сумели научится договариваться, то вряд ли сумеют и дальше. Люди умеют быть вместе только перед лицом внешнего врага. Если нет внешнего врага, то люди начинают искать врагов среди себя. И находят, ясен пень. Повод не важен — Бог, ресурсы, цвет кожи, футбол... Главное посраться, а по поводу чего посраться — мы найдём. Внутривидовая конкуренция доминантного вида, итить-разлетить... Какие же мы всё-таки обезьяны...
Я лежал и благодарил Бога, что вразумил меня не торопиться озвучивать богословам судьбу Рашида и просьбу Шахини. Страшно подумать, как бы мы его утешили. Рашид с ненавистью смотрел на банку с эналаприлатом у себя над головой, когда она уже наконец прокапает. Было видно, что ему ненавистно наше общество и ему смертельно хочется курить.

— Армяне — еретики, — жёстко сказал отец Николай, — еретики и всё.

Меня это достало. Я так же жёстко спросил —
— Бать, правильно ли я понимаю, что еретики не спасутся?
— Да.
— А скажи, православный епископ-пидор спасётся?

Молчание было мне ответом.

— А скажи, епископ-пидор спасётся, а чеченская женщина-мусульманка, которая под угрозой смерти от своих же детей прятала от них в подвале русских солдат — она не спасётся?

Молчание было мне ответом.

Обращение Рашида в христианство, как и охмурение Адама Козлевича, не удалось по причине внутрипопуляционной конкуренции высших стайных приматов. Безделье вследствие сосудистых катастроф портит мужчин.

ОСТАВЬ БОГА В ДОЛЖНИКАХ

В нас влили живительную влагу, сняли капельницы. Я подмигнул Рашиду — пойдём покурим. Рашид посмотрел на меня благодарно и взлетел. Мы стрельнули у Ашотыча сигаретку, Рашид побежал за коляской. Я ещё ходил худо-бедно, но ковылять с палкой мне разрешалось только до процедурной, а на дальняк мне велено было ездить в тележке.
Мы забились в потайной закуток в дальнем крыле отделения, Рашид сидит на подоконнике, я сижу в тележке, молча смотрим в окно. Я сижу чешу репу, думаю, как начать разговор. На душе кошки скребут.
— Не серчай на мужиков. Это они от скуки.
Рашид машет рукой — понимаю, мол, пустяки. Потом говорит —
— Вы бы, христиане, сначала договорились между собой, а потом только начинали бы других грузить.
— Да все мы одинаковые, Рашид. А мусульмане могут договориться? А буддисты могут договориться?
— И буддисты? — удивляется Рашид.
— И буддисты. Тхеравада с махаяной никак Будду не поделят, на Тибете тоже была война красных и жёлтых шапок. Мы все одинаковые, Рашид. Католики режут протестантов, протестанты католиков, православные жгут староверов, шииты режут суннитов, сунниты шиитов. Нам бы только глотки резать. Мы берём любую истину и делаем из неё куклу, куклу утаскиваем в норку, одеваем в племенную одежду, пляшем вокруг, а других за неё режем. Из Бога мы всегда сумеем сделать племенного божка и пойти других резать, типа наш божок главнее вашего божка. Барыги давно это скумекали, барыгам впадлу сказать — мы идём грабить. За барахло вроде бы как умирать впадлу, нам придумывают религиозные войны. За любой толпой религиозных фанатиков всегда торчат уши барыг.
Рашид щурится —
— А ты в Бога веришь?
— Верю. В Бога невозможно не верить.
— А как же атеисты?
— Атеисты и есть самые конченые религиозные фанатики. Чтобы верить в Бога, труда не надо. Чтобы не верить в Бога, надо много труда. Мы балду пинаем, а атеисты тратят всю свою жизнь, чтобы доказать себе, что Бога нету. Они не понимают, что всю свою жизнь они посвящают Богу. Богу пофигу, что ты о Нём думаешь, лишь бы думал.
Рашид улыбается —
— А если похрен?
— А если похрен, ты не атеист. Если похрен, ты агностик.
— Агностик? Это что за зверь такой?
— Ну, это вялое большинство. Типа ни Богу свечка ни чёрту кочерга. Вот ты, например, агностик.
— Это почему же?
— А потому, что если бы ты не верил в Аллаха, ты бы давно застрелился. Но Аллах не велит стреляться, поэтому ты бухаешь. Я типа сдохну, но типа нечаянно. Но Аллах и бухать не велит, а ты всё равно бухаешь, типа я ни при чём, мне не считается, я вчерашний. И вашим, и нашим, и на барабан.

Я так и не придумал, как начать разговор. Пришлось идти ва-банк. Сейчас Рашид либо уйдёт, либо даст мне в морду, либо закроется.
Но Рашид повёл себя неожиданно. Он не ушёл и не полез драться. Он заплакал. Он отвернулся к окну и заплакал. Заплакал тихо, горько и беззвучно. Нельзя было бы понять, что он плачет, если бы плечи не вздрагивали. Только хан Батый может так плакать, тихо и мужественно, стоя под курганом, где лежат любимые люди.
Я взял его за руку. Руку Рашид не отдёрнул. Победа. Рашид плакал, я держал его руку, смотрел на его грязно-розовую спину, и мне тоже хотелось плакать. Я думал, что ненавижу этот грязно-розовый цвет, а оказывается, через время я по нему скучаю. У Рашида не было удобной больничной одежды, его одели в казённый больничный халат этого грязно-розового цвета. Я хрен его знает, сколько таких халатов ещё лежит на военных складах, только в эти халаты одеты все пацаны в госпиталях и в Пули-Хумри, и в Ташкенте, и в Тамбове, и в Туле, и в Москве, в госпитале Бурденко. Я и сам рассекал изрядное количество времени в таком розовом гламурном халате, и думал, что его ненавижу... а вишь ты, заскучал...
Рашид успокоился. Может быть, он не плакал с похорон, этот железный татарин. Может быть, это впервые его прорвало. Это хорошо. Нельзя носить столько горя в себе.
— Прости, брат. Я знаю о твоём горе. Шахиня мне рассказала. Я бы тебя не трогал, это она просила с тобой поговорить.
Рашид зло ощерился —
— И что? Будешь обращать меня в свою веру?
Эта злость была хорошая, живая, азартная. Рашид ожил. В его глазах уже не было пламени горящего дома. Я тоже включился —
— Да похрену мне, какая у тебя вера. Мне важно, чтобы ты хоть во что-то верил. Мне важно, чтобы ты понял — если ты будешь себя убивать, ты станешь предателем.
Глаза у Рашида стали по восемь копеек.
— Это как так???
— А так. Если ты застрелишься или сопьёшься, сдохнешь под забором, ты предашь своих девочек. Они в раю, а ты попадёшь в лапы иблиса. И прикинь, хорошо ли им будет смотреть, как иблис тебя в колбасу шинкует? Они скучают по тебе, и ты по ним скучаешь. Мало того, что вы никогда не сможете встретиться, ты им и весь их рай испохабишь. Они будут видеть, как ты корчишься.
Рашид удивился —
— Ты читал Коран? И ты во всё это веришь?
— Читал. Во что я верю, тебя волновать не должно. Тебя должно волновать, во что ты веришь. А ты разуверился, ты сопли распустил, ты на Аллаха обиделся.
— А что бы делал на моём месте?
— Не знаю. Упаси Господь быть на твоём месте. Я на моём месте, мне моего хватает по гланды. А тебе надо думать, что делать тебе на твоём месте.
— Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, зачем мне жить.
— Так узнай. Если сам не поймёшь — спроси Аллаха, он тебе скажет.
— Как?
— Не знаю. На то у вас свои мусульманские пироги. Знаю одно — чтобы Аллах тебе что-то ответил, надо привести себя в порядок, перестать ныть и бухать.
— Я не ною.
— Я вижу. Снаружи ты не ноешь. Ты ноешь внутри, а снаружи ты злишься. А злость ослепляет. С такими Аллах говорить не будет.
— А с какими будет?
— С такими, кто не кидает предъявы. Ты уж извини, я не знаю всех ваших мусульманских пирогов. Я тебе скажу, как говорят у нас, у христиан. Думаешь, у нас дома не горят? У моего друга, священника, сгорели вместе с домом трое детей. Было пятеро, повёз старших в школу, а малышей в доме запер, чтобы не бегали на мороз. Пока старших отвозил, дом сгорел вместе с детьми.
— А жена где была?
— Матушка лежала в больнице на сохранении, шестого носила. Батька один крутился. Остался без малышей, без крыши над головой с беременной женой. Поставил часовенку, завязал себя в узел, служит Богу и не жужжит.
Рашид выругался по-татарски громко и зло.
Я не унимался —
— Ты слушай. У нас при таких делах говорят — оставь Бога в должниках.
Глаза Рашида округляются —
— Это как???
— А так. Если ты озлобился, возроптал, разуверился — всё. Бог тебе ничего не должен. Застрелись и не отсвечивай. Но если ты взял себя в руки, перекрестился и сказал — Господи, твоя воля — ты оставил Бога в должниках. Бог стал тебе должен. Он должен ответить тебе, почему и зачем это всё, Он должен будет расшифровать тебе свою волю. Но только при одном условии — если ты принял это как неизбежность. Ты всё равно ничего уже не изменишь, но сдаваться нельзя. Надо жить.
— Зачем?
— Я не знаю. Но надо принять вызов. Если ты спился или повесился — ты не принял вызова, ты сдался. Ты ЧМО — человек морально обосранный. А если ты выдержал, перемогся, то у тебя будет с Аллахом серьёзный разговор. Если тебя так пригрузили, то знают — ты потянешь. А все вопросы — это потом.
Рашид поёжился —
— Ты знаешь... а я Коран не читал. Читал, но не весь. А ты в натуре читал?
— Читал. Тоже не весь. Мне стало скушно.
— Почему? И как тебе Коран?
— А никак. Ничего нового. Эту колбасу уже кто-то ел. Взяли еврейский Ветхий Завет, намешали туда христианских ересей, и сварили суп для арабских бедуинов-язычников. Суп невкусный.
— А у вас вкусный?
— Кому как. Я не ищу в священных книгах ответов, я ищу список вопросов. Во Христе меня привлекает то, что Он единственный, кто ответил за базар. Все остальные только языками шлёпают. Поэтому я слушаю Христа, когда Он задаёт мне вопросы. А ответы я должен искать сам.
— Нашёл?
— Коли жив, не нашёл. Когда найду, меня заберут. Пока жив человек, надо отвечать на вопросы. На то дана жизнь. Не торопи смерть, не расстраивай своих девчонок. Найди, за что зацепиться. Скрипи зубами и живи.
— Ладно, Илия Муромец. Поехали домой, а то по жопе получим. Может и поживём. Только без бухла крыша съедет.
— Не съедет. Раздай горе, и не съедет. Твоё горе выше человеческих сил, его надо раздать. На то вокруг тебя есть люди.
— Кому? Кому раздать? Кому нужно моё горе?
— Ты сам знаешь кому. Ты хан Батый или дитя неразумное? Ты не дурнее паровоза, ты найдёшь, кому горе доверить. У тебя остался кто-нибудь в этой жизни?
— Мать и сестра.
— Ну вот ради них и живи, заботься о них, с ними раздели своё горе. Только живи так, чтобы им не было за тебя стыдно. Ты хан Батый, а не пьяная скотина в соплях. А там смотришь — жизнь сама всё подскажет.
— Ладно. Поехали. Только слышь, не говори никому.
— Лады. Я и сам боялся им говорить. Отец Николай всё возьмёт на себя, заработает третий инфаркт. Ашотыч вырежет пожарную команду, а в тебя запихнёт всю чурчхелу и весь шоколад, которые есть на свете.

Рашид засмеялся. Хорошо засмеялся, легко.


МАЛЕНЬКИЙ ТАДЖИК

Прошла зима. Мы все выжили, мы молодцы. Ашотычу сняли швы, отец Николай просто красавец, он даже начал лучше говорить. На Рашиде вообще пахать надо, но Шахиня пока боится его отпускать, он у нас под надзором.
Весна. Сошёл снег, птички запели. Весной помирать уже неприлично.
Мы сидим с Рашидом на подоконнике и пялимся в окно, Ашотыч с отцом Николаем обсуждают церковные дела. Они увидели какую-то православную передачу по тиливизиру и зацепились языками. В этой передаче «Слово пастуха» рассекает весьма бойкий поп, который может ответить на любой вопрос, нет в мироздании тайн, сокрытых от него. Птица-говорун, как известно, отличается умом и сообразительностью.
Все знают, что это будущий главный христианин страны. Отец Николай жарко за него агитирует, Ашотыч выражает сомнения. Языком шлёпать — не мешки таскать.
— Я его знаю давно и хорошо, — кипятится отец Николай, — он хороший мужик.
— Откуда ты его знаешь?, — сомневается Ашотыч, — ты в Москве, он в Смоленске.
— Ну... он... как бы в Смоленске... а так-то он давно в Москве. Я заколебался его из аэропорта забирать.
— В смысле? Из какого аэропорта?
— Ну... он очень любит на лыжах кататься. Любит, но не очень умеет. Как ни поедет в Альпы на лыжах кататься — так обязательно ногу сломает. А мне дают послушание — забрать его из аэропорта и отвезти в больницу.
— Однако..., — мычит Ашотыч, — Шёб я так жил. Если у вас смоленские попы в Альпах на лыжах катаются, то надо проверить Смоленск. Там, надо думать, мёдом намазано. Век воли не видать.
— Да при чём тут Смоленск? — машет рукой отец Николай.
Но дальше не продолжает.

А мы с Рашидом сидим на подоконнике и болтаем ногами. Мы залипли на маленького таджика. Перед главным входом в корпус есть скверик, в скверике огромная клумба. В клумбе копошится маленький таджик в синем комбинезоне. Сверху кажется, что это ребёнок, который играет в куличики. Перед ним ведёрко с какой-то ботвой и маленькие детские инструменты — лопатки, грабельки и прочие палки-копалки. Таджик готовит грядки к посеву.
Надо видеть, с какою любовью таджик это делает. Это явно декханин, который приехал в Москву от беды, он живёт в этих диких каменных джунглях, а руки просят земли, душа по земле тоскует. Каждую грядочку он расправляет руками, каждый саженец нюхает. Наверное, он сажает цветочки.
Когда человек любит что делает, на него приятно смотреть, это всегда красиво. И мы залипли с Рашидом, мы не можем от него оторваться. И, в конце концов, это всяко интереснее, чем слушать истории из жизни всяких церковных министров, которые ломают ноги в Альпах во славу Божию.
Таджик собирает свои детские бебехи и уходит в подсобку. Он всё разровнял, он каждую горсть земли пропустил через руки, каждый листочек понюхал. Клумба чернеет в ожидании жизни.
Но тут приходят два диких мамонта. Мы видим, как у клумбы не могут разъехаться два чёрных монстра — Шевроле Субурбан и огромный Гелендваген, скромные средства транспорта хозяев жизни.
Так-то заезжать в скверик нельзя никому, это территория прогулок больных. Так-то надо оставлять машины на парковке за сквериком, а в больницу будь добр пешочком, или будь любезен с торца, где приёмный покой, куда подъезжают скорые помощи, если ты привёз тяжёлого. Груз триста, как у нас говорят.
Но это не груз триста, это хозяева жизни. Им всё можно. Им впадлу оставить своего слонопатама на парковке, им надо, чтобы все видели — падайте ниц, это приехал я, это приехал король говна и навоза.
Это любопытный психологический механизм, он свойственен не только высшим приматам. Автомобиль не всегда средство передвижения, иногда это как хвост у павлина. Когда тебе больше нечем похвастать, ты покупаешь себе Гелендваген или Субурбан. И обязательно чёрный. Приматам свойственно переносить свои личные качества на свои автомобили, если нет уверенности в своих личных качествах.
Звероящеры не могут разъехаться. Дорожка перед клумбой очень узкая, это пешеходная дорожка для людей в халатах грязно-розового цвета. Звероящеры рычат, гудят и газуют, они демонстрируют лошадиные силы. Лошадиных сил у обоих достаточно, но дорожка не станет от этого шире, а сдать назад — это впадлу. Не для того я купил Субурбан, чтобы пятиться перед каким-то чмырём в Гелендвагене. Счастливый укротитель Гелендвагена думает так же.
Эта демонстрация достижений немецко-американского автопрома продолжается долго. Даже до нас уже донёсся запах бензина и подгоревшего масла. Ашотыч и отец Николай даже забыли про свои хлопоты по устройству церковной жизни и тоже прилипли к окну.
Гелендваген первым находит выход, как разъехаться и не потерять лица. Он демонстрирует свои внедорожные качества. Он залезает на клумбу и уезжает. На свежевспаханной заботливыми руками маленького таджика клумбе остаются две огромных глубоких борозды. Субурбан победно гудит и тоже уезжает.
В третьем бедовом блоке траур, разброд и шатание. Рашид матерится по-татарски, Ашотыч по-грузински. Ашотыч почему-то всегда матерится по-грузински. Я отчаянно скучаю по своей Дусеньке, по своей СВД, с которой мы спали столько лет в обнимку как муж и жена. Снайперская винтовка товарища Драгунова мне бы очень сейчас помогла разрешить этот конфликт двух дебилов и обрести душевное равновесие.
Отец Николай плачет, крестится и повторяет —
— Господи, помилуй. Господи, помилуй.
Ашотыч сел на кровать, обхватил голову руками, раскачивается и мычит —
— Вай ме... Вай ме... Щени траги... Почему? Почему?
Мы спрашиваем доброго вора —
— Что почему?
— Почему я не рассмотрел номера? Почему? Старый стал, говно стал...

Я начинаю понимать, как же повезло этим дебилам. У меня нет СВД, а Ашотыч не рассмотрел номера. Определённо, дебилы рождаются под счастливой звездой.

Однако не все так малодушны. На сцене опять появляется маленький таджик. Он выходит из подсобки и идёт к клумбе со своим ведёрком. Он спокоен и невозмутим. Всё повторяется, таджик рыхлит следы звероящера, пропускает через руки каждую горсть земли, опять сажает цветочки. Он не в напряге, лицо его светло и спокойно, древний ариец и не ждёт ничего другого от этих дикарей, от этих больших белых людей.

Рашид потом ураганил по всей больнице, искал маленького таджика, чтобы его расцеловать. Не нашёл.

СУРОВЫЕ БУДНИ

Времена не выбирают. В них живут и умирают. Процесс борьбы за жизнь в кардиореанимации снаружи выглядит очень потешно.
Приходит утро, встаёт солнце. Вместе с солнцем встаёт отец Николай. Крестится, надевает подрясник, подходит к окну, сладко потягивается —
— Блаадатно...
Ашотыч мычит из-под одеяла —
— Открой форточку.
Отец Николай охотно открывает окно. В палату влетает свежий морозный воздух и звуки мира. На этой планете есть жизнь.
Стёкла дрожат, рёв мотора, свист винтов. Это вертолёт пошёл собирать свою грустную жатву, полетел собирать мясо со МКАДа. На этой планете есть жизнь и есть смерть.
Рашид накрыт с головой. Он явно не хочет просыпаться. Ашотыч тоже не хочет просыпаться, он всю ночь читал Гумилёва. Вот что я вам скажу, господа — не так уж всё плохо в этой стране. У страны, в которой вор в законе читает поэзию Гумилёва, есть шансы.
Я тоже не спал. Мне было худо. Я пытаюсь понять маленькое смешное чудо — у меня к сиське прилип Серафим Саровский. Я положил ночью на сердце икону батьки Серафима, а потом забыл про неё. Повернулся на правый бок и задремал, а сейчас обнаружил, что икона так и лежит на груди, словно прилипла, хотя по законам физики должна бы упасть. Я лежу на боку, икона в вертикальном положении. Она маленькая, но настоящая, деревянная, это не софринская картонка.
Я привык. Вся моя жизнь поперёк законов физики, жизнь кардиореанимации тоже поперёк законов физики. Но всё равно забавно. Спасибо, батя, не оставил ты меня.
Завтрак, обход, процедуры. Приходят врачи. Надо мной нависает Тимоха —
— Как дела, потерпевший?
— Доброе утро, Михал Николаич. Ночью болело.
— Харе прикалывать.
Это у Тимохи фирменная фишка. Это его постоянный ответ на любой раздражитель.
— У меня температура.
— Харе прикалывать.

— У меня болит за грудиной.
— Харе прикалывать.

— Михал Николаич, вот здесь болит.
— Харе прикалывать.
— Михал Николаич, вон там болит.
— Харе прикалывать.
— Михал Николаич, у меня прыщ на жопе.
— Харе прикалывать.
— Михал Николаич, немцы в городе.
— Харе прикалывать.

Если бы у телевизионщиков были мозги, они позвали бы Тимоху в тиливизир, к товарищу Познеру. Тимоха уничтожил бы все рейтинги жёлтых программ, Тимоха взорвал бы к чертям всё медиапространство.
— Что Вы скажете Богу, когда встретитесь с ним?
— Харе прикалывать.

Когда-нибудь Тимоха умрёт. Это невозможно себе представить, но всё-таки когда-нибудь Тимоха умрёт. И ангел поведёт Тимоху на Страшный Суд. Что услышит ангел? Нет ни малейших сомнений, что ангел по дороге услышит
— Харе прикалывать.

Врачи уходят. Приходят сёстры. Торжество достижений прикладной химии. Пилюльки, уколы, капельницы, процедуры, физиотерапия. Приятная суета, запах духов, «потерпите, больной», лёгкие взвизги — кто-нибудь ухватил сестрёнку за жопку.
На минутку заглянет Шахиня —
— Ну как вы тут, бандиты?
— Анастасия Юрьевна!!! — влюблённо ревёт подразделение бандитов.

Рашид удивляет. У Рашида сияют глаза и не сходит с лица счастливая улыбка. Что-то случилось. Что-то случилось хорошее. Рашида просто раздирает, его просто сейчас разорвёт на тысячи маленьких рашидиков. Но он терпит, дожидаясь, когда мы останемся вдвоём, ревниво оглядывается по сторонам и дрожит под одеялом коленкой чингизида.
Наконец пришёл его час. Отец Николай уходит в коридор, Ашотыч уходит принимать водные процедуры.
Отец Николай разговаривает с Богом в коридоре. Чтобы не раздражать неразумных мусульман и монофелитов, батя берёт свои волшебные книжки и уходит в коридор поговорить с Богом. Там им никто не помешает.
Ашотыч водоплавающий. Неожиданно для сухопутного армянина он обожает плескаться в душе. Наверное, за долгие годы каторги вор истосковался по гигиене и запаху мыла.
Рашид дожидается, пока отцы-командиры рассосутся по интересам и восторженно шипит —
— Слышь... мне мои девки приснились.
— Да ну... Ништяк. А как приснились? хорошо? плохо?
— В смысле?
— Ну в смысле — были печальны? веселы? что говорили?
— Ничего не говорили. Светлые такие, спокойные...
— Ну вот видишь... у них всё в порядке... а ты собрался к иблису, дурилка картонная.
— Прикинь? Впервые приснились за полгода.

Рашид сияет как начищенный пятак. Господи, как же немного надо человеку для счастья... Девки, где же вы были эти полгода?
Рашид шипит —
— Слышь... а ничего, если я попрошу сестру привезти сюда коврик для намаза?
— Что в этом плохого? Хорошо, конечно.
— А если ржать будут?
— Умный не скажет, дурак не догадается. Если нормальный человек спросит, скажи ему, что тебе нужен коврик, чтобы поговорить с Аллахом, без коврика тебя Аллах не услышит. Нормальный человек поймёт. А если какое-нибудь быдло ржать станет, просто дай в бубен.
— Да ладно...

Я бы на месте Рашида прибавил — «харе прикалывать». Но у Рашида другой лечащий врач.
— Я смеюсь, Рашид. Просто попроси Шахиню, чтобы она разрешила тебе помолиться в электрошоковой, в процедурной, в подсобке какой-нибудь, чтобы тебе никто не мешал. Она разрешит. Всё будет ровно.
— Слышь... а ты точно не мусульманин?
— Нет. Я зороастрийский буддист-партизан. Вот тебе брахмапутра.
Я демонстративно и размашисто накладываю на пузо крест Христов.
Рашид ржёт.
Приходят мужики. Приходит свежевыбритый распаренный Ашотыч, пахнущий умопомрачительным одеколоном. Приходит отец Николай, бережно несёт перед собой волшебные книжки. Отец Николай не доверяет себе, он разговаривает с Богом словами древних отцев. Судя по его умиротворённому виду, разговор сложился.

Иногда приходит Люська. Люська — это сливай бензин. Это медсестра, здоровенная дивчина из Гжели, гренадёрского росту, рыжая, с документами пятого размеру... а то и шестого...
Люська наш штатный парикмахер. Нас часто таскают на ангиографию, а для этого надо... как бы сказать поделикатнее... надо лишить первичные половые признаки вторичных половых признаков. Надо лишить лобковую кость волосяного покрова. В общем, надо побрить бэйцы.
Это всегда шапито. Люська бреет тебе лобковую кость, бережно перекладывая егорку с места на место, и громко комментирует, какой у тебя егорка красивый. Так она избавляет инфарктников от комплексов неполноценности. Инфарктники тоже ржут во всё горло и забавляются комментариями. Позади Люськи стоит другая сестра, держа простынь на вытянутых руках — для душевного комфорта потерпевшего. Позади этой медсестры стоит отец Николай и громко и блаадатно читает по волшебной книжке напутственные молитвы. Фантасмагоричность процесса доводят до апогея документы Люськи, которые то и дело норовят выпрыгнуть из бюстгалтера. Люська в пылу своих парикмахерских упражнений сдувает со лба рыжую прядь и локтем запихивает документы обратно под рёв трибун.
Самый цирк начинается, когда Люська приходит к отцу Николаю. Его тоже иногда не минует чаша сия, ему тоже делают ангиографию. Процесс лишения лобковой кости волосяного покрова очень ранит религиозные чувства отца Николая. Сначала он просит не делать этого. Люська непреклонна. Потом батя говорит, что он может сделать это успешно самостоятельно. Люська рычит —
— Так положено.
Фраза «так положено» срубает наповал православного человека. Ему нечего возразить и надо смириться. Это главное магическое заклинание православной дискуссии. Наверное, это любимая фраза удава, которую удав перед обедом говорит кроликам. Иногда фраза модифицируется — «не нами положено — лежи оно так во веки веков». Очень грустно, когда эта фраза относится к егорке.
Отец Николай грустно крестится и задирает подрясник.

Вечером футбол. Ещё в обед Рашид напоминает Ашотычу —
— Сегодня Лига Чемпионов.
Ашотыч кивает — мол, помню. Как можно не помнить? Барселона-Манчестер.
К матчу в бокс подтягиваются дежурные врачи и даже некоторые медсёстры. Приходит даже барбос из одноместной палаты. Барбос не садится, он смотрит молча и стоя. Предчувствия меня не обманули — наш сосед какой-то министр московского правительства. Он не инфарктник, он лёг сюда на обследование, что-то его беспокоит. Барбосы тоже готовы доверить Шахине свою жизнь и здоровье.
Наш барбос — вполне приятный мужик, небольшой, сухой, седой, молчаливый. Он одичал в одноместке. Прав Ашотыч — одноместка как крытка на зоне, там тоскливо. Да и как будешь смотреть в одну харю, как Роналду опять зарядил мимо денег по воробьям? В одну харю это никак невозможно, надо же вопить, вскакивать со стула и бить соседа по спине. Если ты будешь в одну харю скакать и орать в одноместной палате, не видать тебе кабинета московского правительства как своих ушей, а видать тебе палату дома скорби.

День прожит. Слава Богу. Никто не умер. Слава Богу. Инфарктники расходятся по палатам, врачи по постам, обсуждая козла Роналду, который явно не стоит своих денег. Жизнь затихает. Только смерть не спит. Вертолёт продолжает трудиться, собирая грустную жатву с улиц Москвы.