Достоверность исторических романов Кира Булычева

                Художественная альтернатива исторической хронике

         Кир Булычев всемирно знаменит прежде всего как писатель-фантаст, общепризнанный классик отечественной литературы. Но ведь фантастика – понятие вовсе не однородное, а разноплановое и разножанровое, имеющее много направлений, каждое из которых подчиняется своим особым правилам и традициям. К одному из наиболее перспективных направлений, активно востребованному современными читателями, принадлежит так называемая альтернативная история. Говоря упрощенно, это свободная художественная фантазия на тему о том, что могло бы быть, а отнюдь не документальное изложение действительно произошедших исторических событий. Конечно, всякая свобода в чем-то условна, имеет свои меры и границы, но все-таки этот жанр привлекает к себе повышенное внимание именно в силу психологических особенностей человека.

         В самом деле, иной раз так и хочется вырваться из тесных пут причинно-следственных связей, уйти хоть ненадолго из-под строгой власти законов исторического детерминизма и взглянуть на события, казалось бы, давно и хорошо известные из учебников или академических трудов, под непривычным углом зрения, увидеть их в неожиданном свете, утолив тем сам потребность воображения в конструировании иной, параллельной или, иначе говоря, альтернативной реальности. Весь «фокус» здесь в том, чтобы преобразить именно прошлое, которое уже определилось и состоялось, а не будущее, которое всегда неясно, непредсказуемо и попросту неведомо. До тех пор, пока такая потребность свободно и легко менять очертания прошлого жива во многих из нас, фантастический жанр альтернативной истории каждый раз будет находить всё новых и новых поклонников, ценителей, фанатов.

         Как большинство из вас, наверное, знают, Кир Булычев, он же Игорь Всеволодович Можейко, профессиональный ученый-востоковед, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник академического Института востоковедения, в своем художественном творчестве, а тем более в научно-популярных книгах, нередко обращался к историческим сюжетам. Наверняка его должны были заинтересовать или, по крайней мере, не оставить равнодушным потенциальные возможности жанра альтернативной истории. И дело здесь не только и даже не столько в литературной моде или издательской конъюнктуре, обусловленной повышенным читательским спросом на такие сочинения, сколько в обстоятельствах его творческой биографии, очень показательной для людей его поколения.

         Об этой биографической подоплеке альтернативно-исторической составляющей его литературной работы поздних лет очень точно и выразительно написали в воспоминаниях о нем его близкие друзья, Евгений Глущенко и Лев Минц: «Большая часть жизни Игоря Можейко прошла в условиях дурно придуманного, быть может, не совсем нормальными людьми, государства. Будучи человеком очень талантливым и проникновенным, он видел противоестественность советского мира, и, кажется, это дало импульс его творчеству. У него возникла мысль об основном потоке времени и его тупиковых ответвлениях. Он физически, видимо, ощущал, что неизвестной волей его занесло в тупиковое временное русло, и это позволило ему создать свою фантастическую теорию об альтернативных вариантах развития мировой истории, которая получила воплощение в его самом объемном фантастическом романе “Река Хронос”. И самом реалистическом» [1, с. 6].

         Вот об этом итоговом романе, а точнее – целом цикле романов Булычева, об их реалистической основе, несмотря на формальную принадлежность к фантастическому жанру альтернативной истории, и пойдет речь в статье.

                Полет вперед

«Улетевшим вперед», то есть намного опередившим свое время, назвали Булычева в своих воспоминаниях Евгений Глущенко и Лев Минц. Это определение совершенно справедливое, и навеяно оно отчасти художественным миром открытой им в недрах отечественной фантастики широкой, могучей и неукротимо рвущейся вперед, к другому будущему, к другим, более интересным и увлекательным историческими перспективам реки времени, реки под названием Хронос.

         «Река Хронос» – это уникальный литературный проект, в котором нашли воплощение обе творческие стороны Кира Булычева, обе его главные ипостаси: история и литература. В нем органично соединились самые разные литературные направления: и семейная сага, и классическая фантастика, и альтернативная история, и детектив, и роман о любви, и сатира, и глубокая трагедия [2, с. 941]. Это цикл произведений романной формы, повествующих о событиях русской, советской и новейшей российской истории, происходивших в промежутках времени между Первой и Второй мировыми войнами, а затем продолжившихся уже в нашу эпоху.

         Первая книга цикла вышла в 1992 году в издательстве «Московский рабочий». Она сразу же привлекла к себе внимание как нечто неординарное. Неожиданным был сам формат книги – она была огромной, словно старинный фотоальбом. Эту иллюзию укрепляли иллюстрации, сделанные супругой писателя Кирой Алексеевной Сошинской, – они были стилизованы под старинные фотографии и открытки. Притом, что этот фолиант было довольно неудобно читать, он настраивал на очень правильный лад – казалось, что вместе с каждой страницей романа ты переворачиваешь страницу российской истории ХХ века [2, с. 941].

         Стремительно развивавшиеся события с их переплетенными сюжетными линиями объединялись общими для всех романов цикла действующими лицами – молодой парой, Андреем Берестовым и Лидией Иваницкой, которым довелось пройти через многочисленные, подчас невероятные испытания. Первые три романа – «Наследник», «Штурм Дюльбера», «Возвращение из Трапезунда» – охватывают события Первой мировой войны, двух революций 1917 года и начинавшейся гражданской войны. Читатель «вступает» в реку Хронос в августе 1913-го, потом вместе с главными героями «перепрыгивает» из октября 1914-го в март 1917-го и расстается с ними в декабре 1917-го [3, с. 701].

         Но на этом их приключения не кончались. Им еще предстояло совершить поездку через охваченную бурей гражданской войны страну в Москву, где они становятся очевидцами неудачного покушения на Ленина. Этот роман оказался последним из всего, написанного Булычевым на протяжении его творческой жизни. Он не успел закончить несколько финальных глав. Издано «Покушение» было уже посмертно.

         В замыслы Булычева входило продолжение рассказа о мытарствах Андрея и Лидочки в годы гражданской войны. Он так делился своими планами: «А вот дальше у меня – большая лакуна. Я знаю, что в ходе гражданской войны героям предстоит двинуться на Восток. Там снова судьба сведет их с Колчаком. Затем (географически) будут Монголия, Харбин, Тибет, Бирма. И возвращение в Россию» [4, с. 3]. Как жаль, что этим планам не суждено было осуществиться. Востоковед Можейко, как и Можейко-историк, внес бы новый экзотический колорит и азиатскую национальную специфику в художественный мир альтернативной истории, созданный замечательным писателем Киром Булычевым.

                Хронодесантники или путешественники во времени?

         Так благодаря чему же все-таки оказались возможными такие удивительные приключения главных героев «Реки Хронос»? Конечно же, здесь не обошлось без фантастики, однако отнюдь не мистической, а строго научной, знаменующей высочайшие прогрессивные достижения человеческого гения. Одним словом, мысль против мистики, техника на службе людям. Дело в том, что Андрей получает в наследство от своего отчима необычный прибор в форме портсигара – он позволяет переноситься вперед по времени, помогает нырнуть в одном месте реки Хронос, а вынырнуть гораздо ниже по течению. Иногда, выныривая, герои попадают в альтернативные, но при этом нестойкие ответвления времени. Так, например, они оказываются в ситуации, когда Россия победила в Первой мировой войне, взяв штурмом Стамбул-Константинополь, где и был повенчан на царствование малолетний наследник, сын императора Николая II... Однако этот мир распался, едва герои успели его покинуть [2, с. 941]. Как видим, предложенные Булычевым альтернативные варианты отечественной истории действительно очень необычны и чрезвычайно интересны. Эх, если бы всё и в самом деле произошло именно так!

         В одном из офф-лайн интервью на официальной странице Кира Булычева в Интернете ему был задан вопрос об исторической достоверности событий, описываемых им в своих романах из цикла «Река Хронос»: так ли это всё было, или тут есть авторский домысел? Писатель дал принципиальный ответ, раскрывающий его творческий метод при работе в жанре альтернативной истории: «Исторические события я стараюсь излагать в меру соответствующими истории. Но история многогранна. И многозначна. В исторических главах стараюсь придерживаться источников» [5].

         Да, именно так: историческая истина проверяется документальными источниками. Тщательный, по-настоящему профессиональный подбор Булычевым источниковой базы своих «хроносовских» романов одобрительно отметили в монографии о современном русском историко-фантастическом романе литературоведы Е. Петухова и И. Черный. По их мнению, «нельзя не признать, что эпический цикл Кира Булычева “Река Хронос” – произведение очень серьезное. По своей поэтике оно приближается к историческому роману. Видно глубокое проникновение автора в воссоздаваемую эпоху, его серьезная работа с первоисточниками. Среди таковых, в первую очередь, следует назвать мемуары и записки непосредственных участников событий, о которых упоминается в романах, составляющих цикл. Так, видно знакомство Булычева с воспоминаниями Феликса Юсупова, В. М. Пуришкевича, В. Шульгина, великого князя Александра Михайловича, в части, касающейся обстоятельств гибели Григория Распутина (“Штурм Дюльбера”). Читал Кир Булычев и воспоминания и свидетельства русских революционеров, что помогло писателю при создании сюжетной линии, связанной с В. И. Лениным и его соратниками. Очевидно и использование романистом периодики 1914–1919 годов. Для придания тексту большей достоверности, подобия документальности Булычев время от времени вводит в ткань повествования цитаты из хроники текущих событий, зафиксированной в газетах предоктябрьской поры. Иногда эти цитаты подлинные, порой же фантаст сам придумывает их, стилизуясь под источник» [6, с. 67].

         Так что героям «Реки Хронос», которых авторы монографии попеременно именуют то хронодесантниками, то путешественниками во времени, и впрямь посчастливилось заполучить превосходного гида, отлично разбирающегося в историческом контексте крайне сложной и противоречивой эпохи. Нетрудно понять, почему автора привлек именно этот период российской истории. В начале 1990-х гг., когда создавались первые романы цикла, он только открывался для большинства россиян. К тому времени уже вышло немало художественных произведений, описывающих, как это было, но пока еще никто не посмел задуматься, как это могло быть. Для этого нужно быть историком и писателем-фантастом одновременно [2, с. 942].

         Именно этим уникальным сочетанием качеств и обладал в полной мере Игорь Можейко (Кир Булычев). Такого же мнения придерживался и Евгений Глущенко, обозначивший классическую для русской литературы эволюцию творческой манеры Булычева: «Мне кажется, что, начав свою писательскую карьеру как фантаст нетрадиционной, т. е. пародийной ориентации, он постепенно становился традиционным писателем-реалистом, крепким прозаиком XIX века. Он не только мастер диалога, он – мастер детали, детального описания характера, сцены, пейзажа. Фантастические вставки остаются вставками, а так ты читаешь подробную повесть о перипетиях русской жизни в XX веке, о страшной ломке судеб русских интеллигентов» [7, с. 126].

         И это действительно так. Но все-таки не следует забывать, что, взяв в руки любой роман из цикла «Река Хронос», читатель имеет дело не только с исторической, но при этом еще и с фантастической прозой. А значит, не всё так просто. Сейчас как раз представится отличный шанс в этом убедиться.

                Ретроспективное пророчество

         Главные герои «хроносовских» романов обладают чудесной способностью не только свободно перемещаться вперед во времени, но и безошибочно предвидеть будущие события задолго до их наступления. И самое замечательное то, что эти прогнозы с поразительной точностью, вплоть до мельчайших деталей, на самом деле сбываются. Вот, например, какой разговор состоялся в августе 1913-го, то есть еще за год до начала Первой мировой войны, между Андреем Берестовым и его отчимом, скептическим мыслителем Сергеем Серафимовичем (роман «Наследник»):

         «– Через год ты будешь шагать по Красной площади с трехцветной кокардой и искренне вопить: “Смерть бошам!”
         – Сергей Серафимович, – обиделся Андрей, – вопить вообще не в моих правилах.
         – Прости, вопить будет толпа, ты будешь сочувствовать ее позывам» [8, с. 22].

         Несмотря на искреннее возмущение пасынка, Сергей Серафимович все-таки оказался прав, хотя его пророчество и не коснулось непосредственно самого Андрея. В предсказании Сергея Серафимовича отчетливо проглядывают картины разграбления германского посольства в Петербурге в июле 1914 года и в особенности подробности московского погрома немцев-промышленников в мае 1915-го.

         О совпадении фактических деталей можно судить по дневниковым записям случайного очевидца московских событий публициста Льва Тихомирова, так передававшего свои впечатления: «Не успели проехать по Никольской ста шагов, как увидели со стороны Красной Площади толпу с национальными флагами. Впереди бежали мальчишки, десятка четыре, с громкими криками: “Шапки долой”. Толпа тысячи две-три человек со знаменами и несколькими портретами Государя, с криками “ура” прошли мимо нас. Всё это были люди довольно молодые, но не мальчики, прилично одетые, по всем признакам фабричные рабочие, т. е. прилично держащиеся и с интеллигентными лицами» [9, с. 64]. Как видим, национально-государственная атрибутика действительно осеняла толпу погромщиков, хотя это были не кокарды, а объекты покрупнее – знамена, царские портреты.

         Крупнейший современный западный исследователь русского имперского национализма эпохи Первой мировой войны Эрик Лор приводит в своей монографии эпизод, красноречиво подтверждающий характер погромных лозунгов. Он повествует о расправе над управляющим заводом одного из немецких хозяев, шведом Карлсеном, которого разъяренная толпа приняла за германского агента: «...Рабочие силой открыли ворота, ворвались на фабрику, громя всё на своем пути, и сильно избили Карлсена. Затем они оттащили управляющего к реке и бросили его в воду на виду у собравшейся огромной толпы, кричавшей: “Бей немца”!» [10, с. 44].

         (Кстати, слово «бош», которое употребил Сергей Серафимович вместо слова «немец», используемого простонародьем, является своеобразной приметой интеллигентского статуса образованного человека, хорошо знавшего иностранные языки, каким был отчим Андрея. Дело в том, что, по иронической версии М. А. Алданова в диалоге «Дракон» (1915) из его памфлетного сборника «Армагеддон», уничижительные национальные прозвища вели свое происхождение из обихода заграничной жизни, о которой лучше всего осведомлена была именно интеллигенция, а не темный люд вроде мещан или фабричных рабочих: «Немцы, чтобы доконать французов, изгнали из своего языка слово coiffeur. Французы, чтобы доконать немцев, обогатили свой язык словом boche» [11, с. 44].)

         Ну и, наконец, упоминание Красной площади оказалось тоже отнюдь не случайным. Как показывает в своей книге Эрик Лор, простым избиением попадающихся под руку немцев (или тех, кого толпа ошибочно принимала за немцев) дело не ограничилось: «Более того, грабеж после этого принял такие большие размеры, что на Красной площади появился менный рынок, а награбленные в Москве вещи активно продавались в соседних губерниях» [10, с. 56–57].

         Что и говорить: зорким оказался взгляд Сергея Серафимовича! А всё потому, что Булычев, создатель этого персонажа, досконально знал и отлично представлял себе исторический колорит и фактографию эпохи, благодаря чему сумел одной эмоциональной фразой емко выразить целое социальное явление той поры – немецкие погромы в обеих имперских столицах.

                Немецкое засилье и русский шовинизм

         Вообще говоря, немецкие (а точнее – антинемецкие) мотивы отчетливо звучат в тексте первых «хроносовских» романов, в полной мере соответствуя объективной картине настроений в русском обществе в разгар жестокой и трудной войны с немецкими державами – Германией и Австро-Венгрией. Одним из ключевых понятий того времени была так называемая «борьба с немецким засильем», иными словами – почти огульное подозрение и преследование подданных Российской империи немецкой национальности, имевших существенный удельный вес в этническом составе страны.

         Эхо этой антинемецкой кампании нашло отражение на страницах «Наследника» – там, где повествуется о пребывании Андрея в археологической экспедиции, совпавшем с началом войны: «И если даже и возникал разговор о тяжелом положении землепашцев, мздоимстве, а то и о немецком засилии при дворе или роли Распутина, разговор этот быстро угасал, так как профессор Авдеев умело переводил его на проблемы распространения славянских племен либо княжеские междоусобицы давних лет, доказывая, что в потоке времени нынешние политические события ничтожны и не идут ни в какое сравнение с важностью годов становления Российской империи и молодости нашего народа» [8, с. 137].

         Булычев ничуть не преувеличивает – риторическими упражнениями по поводу немецкого засилья занимались в годы Первой мировой не только досужие археологи, но и государственные мужи, в частности, один из лидеров право-монархической группы в Государственной Думе граф В. А. Бобринский, во всеуслышание заявивший с высокой трибуны на правах активного члена комиссии по борьбе с этим самым засильем: «Господа, мы призываем и общество, и правительство к продолжению и дальнейшему неослабному развитию, без всяких исключений, без всяких поблажек, на которые мы всегда так склонны, борьбы с немецким засильем внутри страны, дабы, когда враг будет изгнан из России, Россия оказалась бы свободной от больших и маленьких Биронов, от экономического ига наших предприимчивых, но исторических врагов» [12, с. 47–48].

         Эрих Лор называет имя еще одного инициатора антинемецких нападок, будораживших широкие круги русского общества в те драматические дни: «Издатель влиятельной и массовой консервативной газеты “Новое время” Борис Суворин задал тон кампании в печати, ведущейся под лозунгом “борьбы с немецким засильем”. Его передовицы высмеивали то представление, что к русским немцам нужно относиться лучше, чем к германским подданным, и предлагали убрать немцев со всех ответственных постов, особенно в административной сфере, даже если они их занимали “сто лет”» [10, с. 37]. Так что молодые археологи, помощники профессора Авдеева на раскопках древних курганов и городищ, невольно поддались общему поветрию и не смогли критически отнестись к насаждаемому властями национал-шовинистическому ажиотажу, в отличие от опытного и многомудрого профессора, искусно уклонявшегося от участия в таких разговорах.

                Противники и союзники

         Второстепенные персонажи романов цикла «Река Хронос» – это люди своего времени. Булычев очень точно воссоздает их психологию, показывает особенности мировоззрения, политических пристрастий, наивную веру в постулаты официальной пропаганды. Им не дано подняться над предрассудками и стереотипами мышления, свойственными той эпохе. Вот и при обсуждении характера начавшейся мировой войны молодые археологи обмениваются суждениями, совершенно типичными для обывательских масс. Лишь один Андрей Берестов, словно бы предчувствуя ожидающие его впереди невероятно сложные испытания, сознательно дистанцируется от своих временных спутников: «После ужина, когда все сидели за столом и горячо спорили, но не о князе Мстиславе Удалом и даже не о варяжской теории, а о национальном характере пруссаков, которые, вернее всего, бросятся на поддержку своих родственников – австрияков, а также о несчастной судьбе южных славян, еще томящихся под гнетом выжившего из ума Франца-Иосифа, Андрей тихо прошел к себе в палатку и собрал заплечный мешок. К счастью, он не брал в экспедицию чемодана» [8, с. 147].

         Восприятие членами археологической группы сущности и смысла разворачивающихся всемирных событий вполне соответствует тому истолкованию, которое давалось начавшемуся противоборству стран Антанты и центральных держав русской публицистикой времен Первой мировой войны. Кто только не писал тогда о роковом столкновении между славянским и германским мирами, о наставшей решающей минуте в историческом споре за право первенства, об особенностях расовой природы воюющих сторон!.. Вот каким, в частности, виделся внутренний смысл войны славянофильствующему философу князю Е. Н. Трубецкому: «Единство и целость России и освобождение родственных славянских народов – вот два лозунга, во имя которых ведется война. Нужно ли доказывать, что оба они составляют одно неразрывное целое! Если родственные нам славянские племена не устоят против напора воинствующего германизма, то не устоит перед ним и Россия. Напротив, если России суждено оставаться целой и неделимой, то германскому игу над славянами вообще должен быть положен конец» [13, с. 353].

         Не о том же ли самом, только в других, гораздо более простых выражениях, говорили археологи в романе Булычева? Их славянолюбивые мысли перекликаются с пафосными утверждениями еще одного философа-публициста – Н. А. Бердяева, провозглашавшего: «Великая, предназначенная миссия России – быть защитницей угнетенных национальностей, освободительницей народов» [14, с. 269]. Идея крепкой славянской солидарности перед лицом общей для них всех немецкой угрозы звучала у Бердяева, разумеется, еще более четко и аргументированно, чем у студентов-энтузиастов: «Германской расе противостоит еще культурно-молодая, свежая, полная надежд на будущее славянская раса. Славянская раса не сказала миру еще своего слова. У расы германской есть всемирно-исторический антагонизм с расой славянской. Пангерманизм – вечная угроза для славянства, для его существования и будущего» [14, с. 245].

         Спрашивается, когда только археологическая молодежь успела начитаться газет с военно-философской и славянско-патриотической публицистикой? Впрочем, большинство из этих идей тогда в буквальном смысле слова носилось в воздухе, так что, по сути дела, нет никакого анахронизма в том, что эпизодические персонажи «Наследника» уже в первые дни войны прониклись доктринами, активно проводившимся русской прессой на протяжении всех последующих месяцев боевых действий России против Германии.

         Впрочем, и мысли Андрея Берестова не смогли избежать попадания в общую тональность царивших тогда массовых настроений и переживаний. Как это и должно было случиться на самом деле, он тоже оказался причастен к иллюзорным и опрометчивым надеждам первых недель военного времени: «Страх за близких, охвативший Андрея под Белозерском, быстро миновал, потому что любому человеку было очевидно, что германцы и австрийцы перед лицом подобной боевой мощи и единения благородных наций не продержатся и месяца. Наши части уже готовились к вторжению в Восточную Пруссию, сербы отчаянно сопротивлялись, а бельгийская армия совершала чудеса героизма» [8, с. 148].

         В этом случае булычевский литературный герой, как и его реальные исторические предшественники, явно поддался внушениям официальной пропаганды, обещавшей населению Российской империи быструю и решительную победу над внешним врагом совместно с могущественными и отважными союзниками. Об этих заманчивых перспективах было публично объявлено в царском манифесте от 26 июля 1914 года о вступлении России в мировую войну: «Силы неприятеля умножаются: против России и всего славянства ополчились обе могущественные немецкие державы. Но с удвоенной силой растет навстречу им справедливый гнев мирных народов, и с несокрушимой твердостью встает пред врагом вызванная на брань Россия, верная славным преданиям своего прошлого. В предстоящей войне народов Мы не одни: вместе с Нами встали доблестные союзники Наши, также вынужденные прибегнуть к силе оружия, дабы устранить наконец вечную угрозу германских держав общему миру и спокойствию» [15, с. 20].

         Исторической чертой момента являются и здравицы в честь бельгийцев, а затем и французов, первыми принявших на себя удар Германии. Их героическое сопротивление велеречиво прославлял философ В. Ф. Эрн в сборнике статей под декларативным названием «Крест и меч»: «Франция, которая приникла к своим святыням, может с праведным гневом пускать свои стрелы в германского дракона, а Бельгия, идущая на Голгофу вместе со своим чудесным королем, имела внутреннее право презрительно ответить на гнусное предложение Вильгельму: “Первая моя пуля – тебе”» [16, с. 381].

         Если уж такие умные и ученые люди позволяли себе питать чересчур оптимистичные надежды на скорое и безусловное одоление врага, то как тут было молодому, неопытному, мало знающему жизнь Андрюше Берестову не увлечься общей необоснованной эйфорией и предчувствием близкой победы? Булычев не стал делать своего героя мудрецом задним числом, и эта объективность показа ошибок и заблуждений современника тех событий усиливает достоверность исторической основы цикла романов «Река Хронос».

                Газетные статьи и народные слухи

         Хотя исторические события составляют только общий фон и дальний план сюжетного действия в «Наследнике» и последовавших за ним романах Булычева, но и поступки, и слова персонажей прочно вписаны в этот единый и строго выдержанный контекст. Поскольку именно газетная периодика быстрее и легче всего отражала на своих печатных полосах динамичный характер эпохи, то весьма закономерно, что газетным материалам нашлось заметное место в художественном мире «хроносовского» повествования: «“Вот война дошла и до наших краев”, – подумал Андрей, забыв об эскалопе и зачитавшись шумной патриотической передовицей, в которой предсказывалось неминуемое поражение дряхлой Османской империи, живущей за счет соков, которые она пьет из порабощенных народов. Наконец-то появился враг выгодный, которого есть надежда громить не только на страницах газет, но и на поле боя» [8, с. 242].

         Ирония иронией, но овладение черноморскими проливами являлось одним из главных «призов», которые Россия надеялась получить в ходе победоносной войны. Многие газетные публицисты, как, например, М. О. Меньшиков из того самого суворинского «Нового времени», открывшего кампанию по борьбе с немецким засильем, тоже от души презирали османов, но с искренним воодушевлением помышляли о грядущем территориальном разделе их владений: «Нам совершенно не нужны Дарданеллы как турецко-греческий угол земли, но они для нас безусловно необходимы как выход из нашей империи на незамерзающий океан» [17, с. 491]. Меньшикову в этом вопросе вторил князь Трубецкой: «Обладание проливами может оказаться необходимым России как обеспечение ей хлеба насущного, обладание Царьградом – как условие ее государственного могущества и значения» [13, с. 355–356].

         Но главным объектом обсуждения в газетах были все-таки не будущие турецкие трофеи, а нынешняя немецкая опасность, многократно усилившаяся вследствие крупных успехов германских армий на фронтах мировой войны. Официальная пропаганда всеми силами стремилась консолидировать русское общество вокруг политической программы решительного отпора агрессивным кайзеровским притязаниям на мировое господство. Не кто-нибудь, а сам монументальный председатель Государственной Думы М. В. Родзянко категорично заявлял в своей речи: «Мы не хотим больше германского милитаризма, мы не хотим, чтобы мир жил под тяжестью германского бронированного кулака, мы хотим, чтобы в конце концов было положено прочное начало свободной жизни народов на началах права, свободы и справедливости» [15, с. 148]. Экспансивный Бердяев горячо убеждал читателей: «Мировая роль России тогда лишь начнется, когда Россия окончательно порвет с германизмом. Тогда славянская раса станет самостоятельной мировой силой. Она идет в истории на смену расе германской» [14, с. 303].

         Ничуть не удивительно, что отголосок этих речей и статей опосредованно отозвался и в «Наследнике»:
         
         «– Оставайся, – сказала Глаша уверенно, – нельзя тебя убить. На войне первым делом таких, как ты, мальчиков убивают. За что тебе в таких же германских мальчиков стрелять? Они тебя не обижали.
         – Ты не понимаешь, – сказал Андрей. – Речь идет о судьбе демократии.
         – И европейского славянства, и защиты бельгийских деревень от гуннских насильников. Ты чего мне газеты пересказываешь?» [8, с. 162].

         Пересказ не пересказ, но, пользуясь современным термином, дайджест газетных передовиц составился в сознании доверчивого Андрея достаточно полно и четко.

         Однако газеты, при всей своей массовости и влиятельности, все-таки отнюдь не единственный источник, дающий обильный материал для размышлений в общественных кругах и особенно в народной среде. Когда страна переживает глубокий и затяжной кризис, то уже не официальные газеты, а обывательские слухи становятся ключевым фактором формирования настроений и мнений среди людей, поневоле вынужденных вовлекаться в политику.

         Стихия слухов и пересудов хорошо воспроизведена в «хроносовских» романах Булычева: «В Москве распространялись слухи о предательстве немцев, засевших в высших сферах, причем называли имена Ренненкампфа, который столь неудачно распорядился в Восточной Пруссии, погубив войска в Мазурских болотах, да и самой императрицы Александры Федоровны, на которой народная молва сфокусировала нелюбовь к правительству и царскому дому» [8, с. 163].

         Мемуаристами в изобилии зафиксированы разнообразные проявления этой стихии простонародных домыслов и пересудов насчет сановных и чиновных немцев-изменников, вплоть до такой курьезной версии, запечатленной в воспоминаниях князя Ф. Ф. Юсупова: «Немецкая наглость не знала границ. Немецкие фамилии носили и в армии, и при дворе. Правда, многие высшие сановники и военачальники были балтийских корней и ничего общего с неприятелем не имели, но народ о том не задумывался. Иные люди и впрямь верили, что государь по доброте душевной взял к себе на службу пленных немцев-генералов. Да и образованные всерьез удивлялись, почему это на государственных постах всё лица с нерусскими фамилиями» [18, с. 165].

         Гораздо более серьезные, даже трагические последствия имели подозрения по адресу императрицы, ставшей объектом почти всеобщей ненависти, хотя и необоснованной, зато упорной и непримиримой. Это уже только потом, после того как произошла роковая развязка всей этой истории, у современников хватило снисходительности и объективности, чтобы опровергнуть напрасные обвинения в измене. Вот что писал в зрелые годы А. Н. Мишагин-Скрыдлов, имевший возможность общаться с Александрой Федоровной в годы своего детства: «Ее проклинали за немецкое происхождение; ее подозревали в недостатке любви к России, в германофилии, однажды заподозрили в предательстве. Кажется, что последнее было несправедливо. Надо помнить, что принцесса Алиса была воспитана при английском дворе. А главное – ее мечтой, чуть ли не навязчивой идеей, было сохранение для сына абсолютной власти, и эта идея никак не могла увязаться с какой бы то ни было любовью к Германии. Но широкая “общественность” даже не знала, что при дворе никогда не говорят на немецком. Основываясь на внешних проявлениях, она видела немецкие фамилии членов императорского окружения и, естественно, рассматривала их носителей как шпионов» [19, с. 93].

         Осознание вины за клевету на императрицу наступило, как это чаще всего и бывает в подобных случаях, слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить или исправить. Персонажам «хроносовских» романов, в точном соответствии с историческими реалиями, довелось действовать в атмосфере крайне предубежденного, негативного отношения к злосчастной супруге Николая II.

                Распутин и международные агенты

         Давая политический срез настроений той эпохи, Булычев показывает существовавшие в русском обществе различия по отношению к венценосным особам: «Мещанство ненавидело царицу и всяких там при ней Штюрмеров и Ренненкампфов. Царицу даже никто не звал русским православным именем, на которое она по крещению имела право, – Александрой Федоровной.
         Ее именовали Алисой» [8, с. 297].

         А за спиной столь непопулярной в народе царицы зловеще маячила еще более мрачная фигура Распутина, олицетворявшего собой те самые «темные силы», которые, по мнению монархистов, вели империю к неминуемой гибели: «Знать и политики правого толка не смели поднять лапу на государыню, как бы она ни была противна их духу. Зато утверждали, что Алиса, сама того не ведая, попала в моральный плен к подлому развратнику Распутину, а подлый развратник давно уже находится на содержании немецкой разведки» [8, с. 297].

         На чувстве острой ненависти к Распутину сходились представители всех без исключения политических группировок в предреволюционной России. Но в их глазах более близкой и реальной опасностью виделась даже не столько перспектива возможной революции, сколько нараставшая вероятность поражения в войне из-за подрывной деятельности шпионов, внедрившихся в окружение Распутина и выведывающих военные секреты русской армии, которая вынуждена была вследствие этого терпеть поражения на фронтах.

         Шпионскую составляющую обвинений в адрес Распутина без колебания озвучил в своих воспоминаниях организатор его убийства Феликс Юсупов: «Германия тем временем засылала в окружение старца шпионов из Швеции и продажных банкиров. Распутин, напившись, становился болтлив и выбалтывал им невольно, а то и вольно всё подряд» [18, с. 169]. Мишагин-Скрыдлов воспроизводит по памяти ту же самую точку зрения, разделявшуюся практически всем обществом: «До сих пор неизвестно, был ли Распутин платным германским шпионом или, что вероятнее, он был окружен шпионами, передававшими противнику всё, что он из тщеславия выбалтывал во время оргий» [19, с. 107].

         В первой главе второго из романов «хроносовского» цикла – «Штурм Дюльбера» – Булычев близко к тексту изложил фрагмент из мемуаров Юсупова, рисующий отталкивающий образ тайного сборища шпионской шайки:

         «Оказалось, что в гостях у старца собралось несколько неприятных типов, у четверых был, несомненно, еврейский облик, трое других были белобрысые, с красными лицами и маленькими глазами.
         – Вся эта группа производила впечатление грязных заговорщиков, – закончил свой рассказ Юсупов. – Распутин же сидел среди них с важным видом и что-то им рассказывал. Заговорщики посмеивались и записывали его слова в свои черные книжечки.
         Пуришкевич кивал, давая понять, что понимает подсказку Юсупова – противоестественный союз мирового еврейства с тевтонскими шпионами угрожал самому существованию России» [8, с. 312].

         В известной брошюре В. М. Пуришкевича «Как я убил Распутина» записей, соответствующих этому эпизоду, нет, но художественный домысел Булычева нисколько не искажает историческую достоверность именно такой интерпретации международного характера шпионской сети. Такого рода подозрения имели широкое хождение в массовом сознании современников. Как констатирует Эрик Лор: «Часто немцы и евреи числились партнерами в тайных сговорах с целью саботажа, финансового господства и шпионажа» [10, с. 35].

         Да, конечно, антисемитские мотивы, ставшие после первой русской революции 1905–1907 гг. едва ли не главным этнофобным компонентом русского националистического сознания, тоже не могли обойтись без упоминания на страницах романа, но, как совершенно справедливо показывает Булычев, именно годы Первой мировой войны стали тем непродолжительным периодом времени, когда антинемецкая истерия заглушила и оттеснила на задний план традиционную неприязнь великодержавных шовинистов к евреям. Не им, а немцам досталась основная часть тяжких подозрений и ожесточенных нападок:

         «Во время войны наиболее популярным становится крик: “Предали!” Он дает возможность бежать в тыл, не боясь обвинений в трусости. Предать могли только те, кто в этом предательстве заинтересован. Конечно, соблазнительно пустить в дело евреев, но известно, что немцы их не жалуют, да и среди генералов евреев, как назло, почти не нашлось. Зато в России, где правящее семейство за последние двести лет стало немецким по крови, а подпирали трон лица немецкой национальности, из которых династия и черпала кадры губернаторов, генералов и полицмейстеров, не надо было показывать пальцем – куда ни ткни, упрешься в немца.
         До войны в том не было беды. От немца исходил порядок и продовольствие. Во время войны положение изменилось» [8, с. 296]. Действительно, для российских немцев наступили скверные времена.

                Стихия шпиономании

«Чем дольше тянулась война, чем хуже были дела на фронте и дома, тем явственней виднелся образ врага и виновника наших бед. В разных слоях общественности его именовали по-разному, не сознавая, что речь идет об одном и том же козле отпущения» [8, с. 296–297]. Вот уж воистину: за чем другим, а за этим дело никогда не станет. Спрос всегда рождает предложение, и шпионские страсти разыгрались вволю. Булычев вовсе не сгущает краски – всё так и было на самом деле. Эрик Лор подтверждает: «Слухи и рассказы об измене стали основной чертой российского политического пейзажа. Представители властей и вольные публицисты предпочли превратить кампанию против шпионажа в массовую шпиономанию, воплотившуюся в преследовании целых категорий населения империи» [10, с. 31].

         Гардемарин Николай Реден, бывший в ту пору сверстником Андрея Берестова, вспоминал о болезненной подозрительности, стремительно охватившей население воюющей страны: «Распространялись бесчисленные шпионские истории о таинственных иностранцах, подземных телефонах, глубоко закопанных боезарядах для подрыва железнодорожных станций. Вполне благонамеренные русские граждане с иностранными фамилиями подвергались преследованиям и публичным оскорблениям» [20, с. 18]. Вот и в «Штурме Дюльбера» друг Андрея и тезка Редена, Коля Беккер, носивший, как и он, немецкую фамилию, вынужден был подделать документы и выдавать себя за Берестова во избежание ареста в качестве немецкого агента и неминуемой расправы.

         Мишагин-Скрыдлов тоже вспоминал всеобщее помешательство на шпионаже, тягостно действовавшее на общественную атмосферу: «Дела разоблаченных шпионов в те времена следовали одно за другим и производили как на простой народ, так и на людей из общества впечатление, что предатели проникли в самое сердце страны» [19, с. 107]. Наконец, даже Лев Тихомиров, тот самый, кому довелось стать очевидцем немецкого погрома в Москве, задавал себе в те дни очень характерный тревожный вопрос, на который он, умудренный долгой жизнью и богатейшим личным опытом человек, не находил утешительного и удовлетворяющего ответа: «А мы, т. е. Россия, вдобавок переполнены немцами в правительственных сферах, в армии, во всех функциях страны. Кто из этих немцев не изменник, если не явный, то в глубине души? На этот вопрос трудно ответить» [9, с. 72].

         Нечего удивляться, что шпиономания очень скоро и очень прочно соединилась с шовинистическим национализмом и к злополучным «внутренним» немцам помимо ярлыка изменников прибавилось еще и клеймо шпионов.

         Что уж говорить о том, насколько нелегко пришлось героям романов Булычева, прежде всего Беккеру, физически выживать в такой обстановке, ежеминутно грозящей всё новыми опасностями и роковыми случайностями. В «Штурме Дюльбера» воспроизводится показательный диалог между Колей Беккером и его квартирной хозяйкой по поводу беды, в любой момент готовой разразиться над ни в чем, кроме свой национальной принадлежности, не повинными немецкими головами:

         «– Что в городе? – спросил Коля за завтраком.
         – Елисей говорит, – ответила Раиса, намазывая ломоть булки ломким, из погреба, маслом и кладя сверху шмат ветчины, – что немцев резать будут. Одного уже зарезали. Или застрелили. А я его спросила: а как вам, евреям? Ведь вас всегда в первую очередь? А он смеется и говорит – нас погодят, потому что мы Россию немцам не продавали» [8, с. 364].

         Концовка этого разговора наглядно демонстрирует суровые бытовые реалии, с которыми поневоле приходилось считаться в это страшное время, когда в разгар войны совершилась еще и революция, окончательно разнуздавшая страсти перевозбужденной и скорой на самочинную расправу вооруженной толпы:

         «– Говорят, – продолжала Раиса, – что патрули у всех документы проверяют. Как увидят немецкую фамилию – сразу к стенке.
         Она посмотрела на Колю, склонив голову. И Витенька, подражая маме, тоже склонил голову. Раиса знала, что фамилия Коли – Беккер – куда как немецкая.
         – Я документы дома оставлю, – сказал Коля.
         – Ты далеко не уходи, – сказала Раиса. – Неладен час кто заподозрит.
         – Я буду осторожен, – сказал Коля. Он понимал, что нельзя сидеть, держась за юбку этой женщины. Революцию не пропускают, даже если кто-то охвачен шпиономанией» [8, с. 364].

         И в эти же тревожные и грозные дни второй друг Андрея Берестова, крымский татарин Керим Ахметов, совсем иначе пытался решить национальный вопрос: он стал предводителем вооруженного отряда удалых крымчаков, готовых незамедлительно добиваться полной независимости своего полуострова – разумеется, под эгидой преобладающего местного этноса. Так резкое обострение застарелых национальных проблем способствовало ускоренному крушению Российской империи. В этом деле обошлось и без шпионов – вполне хватило собственной энергии.

         Исчерпывающая характеристика окончательного краха прежней имперской национальной политики содержится на страницах третьего романа «хроносовского» цикла – «Возвращение из Трапезунда»:

         «А под внешним покровом спокойствия зрели и всё более проявлялись новые силы – силы национальные, так как империя была многоязыкой и держала народы в узде железной рукой. И первой из колониальных держав Россия отпустила вожжи, объявила громогласно о том, что свобода должна быть распространена на всяк сущий в ней язык. И языки не намеревались оставлять эти обещания на бумаге.
         Пока в Петербурге и Москве большевики и эсеры спорили о том, как свергнуть Керенского, всё сильнее была мысль национальная – мысль об уходе малых народов из империи против воли России, кто бы ни стоял во главе ее» [8, с. 749].

         К сожалению, в конце XX века народам уже другой империи – советской – довелось пережить подобный же распад государства под воздействием центробежных национальных сил еще один раз. Не зря все-таки говорят, что история любит повторяться.

                Старые открытки

         Осталось сказать еще несколько слов в заключение. Навыки профессионального историка очень помогли Булычеву в процессе работы над романами цикла «Река Хронос». Но не только они. Большим подспорьем в творческом труде стало его художественное, а точнее – художническое чутье. Жаль, что не всем пока известна эта яркая грань булычевского таланта. Он с детства и до последних лет жизни активно занимался живописью. Конечно, это было чистое любительство, без каких-либо помыслов о карьере художника, но ведь все-таки такой эстетический опыт чрезвычайно обогащает и расширяет кругозор, обостряет зоркость, развивает наблюдательность, позволяет гораздо более точно и наглядно представить себе в отчетливо зримых образах индивидуальные черты своих героев, обстановку и место действия, окружающий их внешний мир. Отнюдь не случайно в «хроносовских» романах так выразительно переданы ландшафты и крымских городов – Ялты, Севастополя, Одессы – и своеобразное восточное очарование турецкого Трапезунда. Реалистичность описаний усиливает яркость восприятия и закономерно повышает достоверность картины – как в целом, так и в частностях.

         Об этом аспекте творческого процесса Булычева оставил замечательное свидетельство Евгений Глущенко: «Все его многочисленные увлечения и востоковедные штудии, в конечном итоге, служили главному делу – писательству. Одно время он собирал дореволюционные открытки с видами русских городов, с рисунками, пейзажами. Тексты на стороне для письма были незамысловатыми, в основном, поздравительными, писаными, как правило, четкими, хорошими почерками. Хорошо учили в гимназиях. Как я понимаю, он использовал эти открытки, когда писал свое главное монументальное произведение, роман “Река Хронос”. Ему нужно было уловить дух провинциальной жизни начала XX века, научить своих героев мыслить и выражаться в стиле того времени. Персонажи этого романа, имеющие чины и звания, одеты точно по форме, носят знаки различия и отличия, соответствующие их положению и рангу. Никакого дилетантизма» [7, с. 125].

         Так и есть. Он стремился быть профессионалом в каждой сфере своей деятельности. И это ему удавалось, благодаря чему обширное и многообразное наследие Кира Булычева по праву стало ценным достоянием отечественной, да, пожалуй, и мировой культуры.

                Литература

    1.  Глущенко Е. А., Минц Л. М.  Улетевший вперед (Персонажи об авторе) // Кир Булычев и его друзья: Мемориальный сборник произведений Кира Булычева и воспоминаний о нем его друзей. – Челябинск: Челябинский дом печати, 2004. – С. 5–6.
    2.  Манаков М. Ю., Щербак-Жуков А. В.  Вдоль по «Реке Хронос» // Булычев К.  Река Хронос: Усни, красавица! Таких не убивают. Дом в Лондоне. Покушение. – М.: АСТ, 2005. – С. 940–944.
    3.  Манаков М. Ю., Щербак-Жуков А. В.  Предисловие // Булычев К.  Река Хронос: Усни, красавица! Таких не убивают. Дом в Лондоне. Покушение. – М.: АСТ, 2005. – С. 701–703.
    4.  Булычев К.  «Река Хронос»: от истока – к устью // Вестник ЛАБИринТ КБ (Челябинск). – 2000. – № 7. – С. 2–4.
    5.  Архив off-line интервью с Киром Булычевым: (Электронный ресурс) // Кир Булычев: Официальная страница писателя. URL: http://www.rusf.ru/kb/int.htm 
    6.  Петухова Е., Черный И.  Современный русский историко-фантастический роман. – М.: Мануфактура, 2002. – 142 с.
    7.  Глущенко Е. А.  Наперегонки со временем // Кир Булычев и его друзья: Мемориальный сборник произведений Кира Булычева и воспоминаний о нем его друзей. – Челябинск: Челябинский дом печати, 2004. – С. 104–134.
    8.  Булычев К.  Возвращение из Трапезунда. – М.: Эксмо, 2006. – 863 с.
    9.  Дневник Л. А. Тихомирова. 1915–1917. – М.: Росспэн, 2008. – 440 с.
    10.  Лор Э.  Русский национализм и Российская империя: Кампания против «вражеских подданных» в годы Первой мировой войны. – М.: Новое лит. обозрение, 2012. – 304 с.
    11.  Алданов М. А.  Армагеддон. Записные книжки. Воспоминания. Портреты современников. – М.: Интелвак, 2006. – 608 с.
    12.  Ораторы России в Государственной Думе: В 2 т. Т. 2 (1907–1917). – СПб.: Образование-Культура, 2004. – 400 с.
    13.  Трубецкой Е. Н.  Смысл жизни. – М.: Республика, 1994. – 432 с.
    14.  Бердяев Н. А.  Падение священного русского царства: Публицистика 1914–1922. – М.: Астрель, 2007. – 1179 с.
    15.  Государственная Дума. 1906–1917. Стенографические ответы. В 4 т. Т. 4. – М.: Фонд «Правовая культура», 1995. – 368 с.
    16.  Эрн В. Ф.  Сочинения. – М.: Правда, 1991. – 576 с.
    17.  Меньшиков М. О.  Письма к русской нации. – М.: Изд-во журнала «Москва», 2000. – 560 с.
    18.  Юсупов Ф. Ф.  Мемуары в двух книгах: До изгнания. В изгнании. – М.: Захаров, 2011. – 432 с.
    19.  Мишагин-Скрыдлов А. Н.  Россия белая, Россия красная. 1903–1927. – М.: Центрполиграф, 2007. – 238 с.
    20.  Реден Н.  Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919. – М.: Центрполиграф, 2006. – 287 с.

        Июнь 2013

                (Статья написана в соавторстве с М. Ю. Манаковым)