Как бережёт Господь

   Начиная с прошлого полудня, всё вдруг заотносилось к какому-то нереальному миру. Даже ночная мгла была мокрой и пахла размытым кладбищем. Офигенность трудно представляемого пространства подчинялась мрачной силище шторма.
   Ни одна ободряющая звездочка не посматрила на то безумие сверху. Подавно куда суровей там, где вздымались горбины высоких волн. Они атаковали шеренгами по двести метров, чтоб за пустячные одиннадцать секунд смениться новыми. Кто здесь хозяин, доказывал и жуткий подпор ветра северных румбов, ревущий лужёной глоткою. Словом, отвязный штормяга! 
   Была бы возможность сравнить до детских веков нашего голубого шарика, - точно, крутое сносилово. Лишь чудак-учёный истолкует его прагмою прехитростной механики погоды.
   Совсем бермудно доставалось встречному сээмпэшнику «Сегежа», что кренящимися бортами претерпевал кое-как неистовство стихии. Бортовая качка, всеконечно, приправлялась килевой. Прелесть той в ином: нос иль корма задирались выше некуда и, будто, убоявшись выказанного гонора, покаянно били океану нижайшие поклоны.
   Кроме собачьей вахты, в притворном сне изводилась бОльшая часть команды, по неволе ёрзая телами со сменой голова-ноги. Хотя двери на штормовках, в тесных каютах пахло той же сыростью и спёртостью многократно употреблённого воздуха. Перекатывались зубные пасты, помазки, шлеили расчёски, ожившие тапки хозяев. Однако, как во всяком казённом жилье, порядок долженствовал в главном.
   Двадцать пять  минут четвёртого ночи. Через столько же оных разбудят следующую вахту. Это казалось так и не покемарившему старпому сродни избавлению. Всё ж лучше попробовать сомкнуть глаза да погонять отвлекающие мыслишки, чем впустую заранее впрягаться. Но нет. По лёгкому выбору не выходило.
   Тогда старший помощник нерешительно включил прикоечный светильник в спальне. Провёл ладошкой по щекам. «Бриться, не бриться? Ещё полежать?» От эдаких простых вопросов самому себе, почувствовал неожиданное оцепенение. А после «полежать?», как бы ни будет жизни! Никакой! Её заменит с неких хренов вылет собственного «я» в злобную темень за прямоугольным иллюминатором. Почти осязаемая угроза, сродни кабацким предьявам за благосклонность крали, возмутила его. 
    Не робкого десятка тридцатилетний мужчина откинул одеяло, принял вертикальный вид, поспешно стал одеваться. Всякие рыхлые мысли пропали. Он явно действовал на опережение и в тоже время не позволял страху унижать себя. Нарочито замедлено справился со шнурками. Петлю уставного чёрного галстука аккуратно заложил за воротничок белой рубашки. Застегнул ладно сидящий на нём комсоставский френчик. Позволил себе припомнить по-особому заводящий перевод чужого бравого шансона:
                Ну, вперёд маленький зуав.
                Кричи ура.
    Не пренебрёг и со тщанием причесаться. На этом, пожалуй, точка в работе над образом. Пустое сбросить клык сгиба штормовки и отправиться на мостик. Заранее представил, как растянет улыбку второй помощник, подпуская вежливое ехидство: «Аль не спится, Владимир Прокопьевич?» Придётся тем же тоном подыграть:
«И не говори, Семёныч. Уж больно ты теплоход раскачал». После такенного бонмо грядёт упрямой явью старпомовская (королевская) вахта в нарочитой темноте, чтоб не мешать обзору за бортами. На ней он будет уподоблен филину на зашкаливающем спектакле океанской мощи. Другое сравнение подобрать трудно.
   Палубой ниже, в том же левом краю лобовой настройки, прервался путаный сон молодой буфетчицы. Вроде в отпуск нежданно прикатила, - маменька ручьём плачет. Выводит жалостливым голоском причитания. «И чего это я, разнесчастная, такую же доченьку родила? Каково теперя по Люсе каз-ни-ца-а?!»
  Огорошило в той киношке, что и чемодан(!) с отоваркой не при ней. Да и руки, какие-то не свои, - ватные, бессильные. Давно заготовленных приветных восклицалок озвучить не может. Кажись, и ни к месту. Еть ведь, загадка на загадке!
   От подобного «просмотра» любые нервы сдадут. Испуганной птичкой слетела она с пыточной койки. Щёлк выключателем плафона. Разве успокоит то, что с вечера надёжно заперлась. Трепёща, накинула халатик. Сугубо нормального хочет: пи-пи сделать. Шустренько, вставленным ключом, провернула замок.
   Как сговорившись, тот и та покинули свои обиталища. Он на шаг. Она на шажок. За распахнутыми ещё дверями, звук тяжеленного тупого удара. Адский хруст. Рёв прорвавшегося ветра. Запашина  не к ночи помянутого...
   Посмел обернуться только понтовый старпом. Чего он увидел, потрясно и без натуги присочинить. Каюта яки ванна раскачивающаяся. Впрямь почувствовал себя зуавом первой мировой! Не рефлексуя, вбежал обратно в ужасный разор.
   Пуще впечатлил сюр бардак шконки: закрученое змееподобно одеяло, дурдомовскими тряпками простыня, пододеяльник, куски сверхтолстого калёного стекла с убивочными краями. Одна порция чудовищной картечи глубоко вспорола подушку, другая скалилась аж из матраса!
   Хвать стальной щиток, приладил и обжал его бронзовыми барашками, сколь силушки хватило. Благо с постройки судов имелись военные ухищрения для светомаскировки. Под эти страсти всегда рядышком те «печати» хранили. (В каютах под главной палубой зависали на товсь весьма скорые «броняшки»).
   Так-то от следующей гостьи старпом защитился. А в узенькую каютку буфетчицы успела влететь новая, должно быть, искрение соболезнования выразить.
    Истошный крик Люськи подсказал, чем заняться следующими секундами. Справившись и там, «зуав» по фамилии Калиногорский оказался порядком замочен, зато куда как убедителен своими морскими качествами. Переодеться, счёл излишним. По чести сказать, других чёрных корочек и форменных брюк с острыми стрелками у него не было. Абы в чём предстать, себе не позволил.
    Не удивляйтесь, это же прежний(!) торговый флот. В чём-то до обидного алтынный, в чём-то замечательный, особливо службой, возведённой в абсолют.  Потому безысключительнейшим правилом, даже в частностях внешнего лоска, произошла смена  вахт на мостике.
    Попутно сразу выяснилось, что и часть фальшборта оторвало напрочь. Во каков сахарный рейс*  через зимнюю Атлантику! К Семёнычу ли претензии?
   ЗнАмо дело, судовая проза пожиже верхнепалубной романтики.
   Экое суждение блестяще подтверждалось на примере молодой.
    Досталось ей разъединственное: хныкая ни на волосок достоверней, и, подоткнув халатик, приняться за уборку. Само собою, Люська допёрла, что вещий сон и жизнь с разительной отчаянностью едва-едва разминулись. Не всякому художнику слова, даже в белой горячке, запечатлеть этакое удастся. А уж печатно обсказать, только  классики смогли бы.
   Однакось, как Люська твёрдо знала со школы - они давно помёрли. Нынче, куда проще выражаются. И она смекнула:
    «Ужо, по вострому отведу завтрак и первым делом закину начальнику радиостанции писульку. Слова в ней будут наилюбимейшие.  «Мамочка у меня всё хорошо. Жива, здорова. Привет нашим и всем повракульским».
      
    «Поразительный случай», - скажите? Как тут не согласиться.
Кому обязаны двое чудесным спасением, пусть останется молчаливым ответом вашей души. Буква в букву, без оглядки и рисовки, проявится в нём настоящая правда.

* сахарный рейс – перевозка тростникового сахарного сырца с Кубы.