Губаниха

В этом селе есть ещё Губаны. Но мало их.
По фамилии, наверное так их прозвали. Губы-то у них нормальные.

И вот она - Губаниха. Простая деревенская женщина.
Очень работящая. Без мужа. Она пришла жить на эту улицу недавно.
Построила аккуратненькую трёхоконку*, всегда весело посматривающую
всеми тремя окнами на прохожих.

Внешне Губаниха была высокая, сухощавая, без намёка на выпуклости,
пожилая женщина. Лицо грубоватой лепки, шлепоносое, как здесь
принято говорить. То есть, нос короткий и ноздри широко расставлены,
как будто кто-то крепко шлёпнул и раздавил.

У Губанихи два сына, живут в этом же селе своими семьями. Они изредка
заходят к матери - трезвые, аккуратные. Серьёзные. Но их жён никто на
улице никогда не видел - не бывают у свекрови. И внуки не бывают у бабушки...
Ещё у неё есть дочь, мамина копия. В Москве живёт.

Губаниха выходит на свой порожек посидеть. К ней тут же подтягиваются
соседки. Тихие, ленивые разговоры перемежаются редким смехом или вздохами.
Она  молча слушает, не вникает в разговоры, если смеются, прячет
не улыбку - ухмылку.

Оживляется она, лишь когда заговаривают об их соседке. Все давно это заметили,
а потому часто пользуются приёмом.

- Видела вчера Ольгу. В магазине встретились. Весёлая, нарядная.
Алёшке своему рубашку покупала. Уж копалась-копалась. И такую посмотрит,
и такую. Продавец ей показывает, нахваливает, а она улыбается:

- Растерялась я, - говорит, - моему Алёше любая рубашка подойдёт,
хоть все бери. И смеётся, как молодая.

- Молодая! - тут же вступает в разговор Губаниха,- да она постарше любой
из нас будет! Молодится для Алёшки. Лучше бы она его кормила получше, да работой
не морила. Высох весь на щепку.

Марья, самая проумённая тут старушка, подначивает с невинным видом:

- Мужику всегда идёт сухощавость, он не баба. Это бабам надо иметь
и сзади и спереди. Не зря говорится: Не нравишься телом - не угодишь делом!

Бабки смеются, Губаниха поджимает губы. Больше она не скажет ни слова,
и уйдёт совсем скоро - найдёт причину.

И так каждый раз. Все поняли, что Губаниха неровно дышит к Алексею, может
и на улицу эту из-за него переселилась, к нему поближе. Такие хлопоты на себя взяла на старости.
Но не осуждают её, с понятием относятся: бабское сердце болит, но не стареет
и не слушается ни уговоров, ни приговоров... ни укоров.

А Алексей стал похварывать. И скоро слёг. Из больничного стационара его домой выписали... умирать... Проведать Алексея вереницей идут.
Хороший человек, сочувствуют. Ольга закаменела душой, но всё исполняет по писанному: лекарства, умывание, протирание всего тела, пролежни появились -
лечит. Кормит Алёшку своего, что его душа пожелает.
Алёшка курит. Сам прикурить уже не может, она научилась прикуривать...

И Губаниха пришла. Сидит, как изваяние. Смотрит, не отрываясь, на лицо Алексея.
И... молчит.

Он сам спросил шёпотом:

- Как поживаешь?

- Поживаю...

И всё. Ни слова более. Посидела ещё минуты две и вышла, хлынувшие
слёзы скрыла.

Вечером собрались в её избе старухи. Спрашивают у неё, как проведала
болящего?

- Проведала... Лежит, как неприкаянный. Она чего-то бегает, как заполошная,
на минуту не подошла к больному, не спросила, не надо ли ему чего.

А на другой день в стационар пошла, рассказала, в каком бедственном
положении больной дома находится. Врач долго смотрела на посетительницу,
а потом спросила:

- Зачем вам надо такой поклёп возводить?
Патронажная сестра регулярно бывает у Алексея Ивановича, и я сама, лично,
наблюдаю больного. Жена неукоснительно выполняет мои назначения
и рекомендации. Алексей Иванович неизлечимо болен и его жена, и мы, медицинские работники, стараемся облегчить его последние дни жизни.

И на похороны Губаниха пришла. С утра до вечера стояла, не присела, хотя ей предлагали. Потои говорила, что и певчие не так пели, и жена не так плакала.

После похорон уехала к дочери в Москву. Говорила, что зимовать едет.
Но среди зимы вдруг привалила. Ночи две ночевала у соседки, пока её изба оттапливалась. Да оставалась больше из-за того, чтобы выговориться, пожаловаться:
натерпелась у дочери.

- Квартира небольшая, не то чтобы комнаты, уголка для меня нет, - рассказывает
измученная Губаниха. На ночь ставили для меня раскладушку, а пораньше утром я вставала, одевалась, убирала раскладушку, чтобы она не мешала ходу внуков,
собирающихся в школу, дочери и зятю. Все снуют в ванную, на кухню, а я
притулюсь у стены и всё равно мешаю им, натыкаются на меня.

Внуки кричат: на мою постель не садись. А уж на кровать дочери я и сама
не сяду.
Уйдут все, я сижу на кухне. Тут мне хорошо. И одна. Это уж для меня стало
радостью, покоем. После обеда внуки приходят. Грубят мне, раздражаются. Кричат
на меня.
Я на них не жалуюсь дочери: У неё характер крутой, а я и не знаю, кому
хуже станет, если пожалуюсь.

- Всё, - решила я для себя, - надо жить в своём родном уголочке, умереть в нём
и то на душе благо будет.

Но весной дочь приехала в отпуск, категорически заявила, что забирает
мать к себе. Возражала, Губаниха, упиралась. Даже голос возвышала.
Дочь у магазина написала объявление о продаже избы и за несколько дней
вопрос был решён: Губаниха стала москвичкой.

И всё началось бы по известному кругу, но дочь перевезла её на дачу.
Купили место на вновь образовавшемся дачном участке. Денег немного не хватало,
но выручила проданная изба.
Домик небольшой поставили. Его утеплили для осени, даже печурку сложили -
пусть бабушка летом поживёт и немного осенью, если не очень
холодно будет. Готовка на плитке с газовыми балонами - электричество и воду
ещё не подвели.

Летом хорошо было, привычный труд на грядках, посадка и полив саженцев.
Но вот засентябрило. Полили дожди. Дачники разъехались.
Одна Губаниха осталась. Одна...

Дочь привозила что-то поесть. Раз в неделю. Говорила, что с мужем
заберут её скоро, из-за ремонта в квартире, который затянулся, не могут сейчас.
Да Губаниха этим всем не очень интересовалась. Сухарик, размоченный в кипятке из собраной дождевой воды и ложка варенья поддерживали её силы. Затосковала.
Еда не шла ей на ум.

Навалилась зима. Морозная, снежная. Дочь привезла снеди побольше, с запасом:
к дачному домику ни проехать, ни пройти.

Бегут дни. Третья неделя пошла, дочь засобиралась к матери. Думает, что и постирать с неё надо. Как она там, моется ли? Воду-то летом привозили. И вообще, забрать бы надо. Что ж это они, как падчерицу в лесную избушку свезли и бросили... Читала в детстве сказку, не верила, что такое может быть.

Еле пролезла к домику. Толкнула дверь - изнутри не заперта. Зря.
Мало ли кто войдёт. Вошла в коридор и... упёрлась в висевшую  на стропиле мать...