Рассказы о войне ветерана 541

                Д А Л Ё К И Е  К О С Т Р Ы

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар.

  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).
 
Продолжение 24 повести
Продолжение 23 — http://proza.ru/2020/12/05/1199


  Ночевали в густых зарослях, не разводя костра. Заступавшие на пост проявляли повышенную бдительность. Настораживал, вызывал тревогу каждый треск старого дерева, каждый шорох ночной птицы.
Утром, снова тронулись в путь. Кочубей не терял уверенности, что рано или поздно должна повстречаться им в этих лесах другая группа оставленных, сформированная из людей соседнего района, где, как он думал, тоже заложены тайники с оружием и провиантом, Потом, объединившись, их группы вместе приступят к боевым действиям. Однако изнурительные дневные переходы, как оказалось, недалеко увели людей Кочубея от тех мест, где они уже кружили раньше.
— Что за чертовщина? — воскликнул Кочубей, когда после утомительного перехода, выбравшись на опушку, они — хотя и под другим углом — увидели перед собой тот же самый хуторок над долиной, с драной однокрылой ветряной мельницей на пригорке.
— В самом деле какое-то наваждение, — согласилась и Кочубеиха.

  Нигде никакого движения, лишь посреди луга, возле кустов лозняка, корова пасётся, неподалеку от неё, пригретый нежарким уже солнышком, спит пастушонок, свернувшись калачиком на фуфайке. Спит мальчик или, наоборот, притаившись зорко-презорко смотрит в эту сторону, на незнакомых людей, что выбрели из леса и застыли в зарослях орешника?
Снова был приказ Кочубея присесть и, не выдавая себя, следить за поведением пастушонка.
Сверхбдительность Кочубея можно было понять. Ведь они, «оставленные», всё время идут над пропастью в тылу врага, всё время находятся в мире жестокости и смертельных опасностей, где малейшее подозрение будет оправдано, где настороженность и бдительность —- братья спасения, непременное условие их нынешнего бытия.

  Вполне естественным было для этих людей видеть своего командира в состоянии неослабевающего напряжения, в состоянии почти постоянной враждебности и недоверия ко всему, что встречается на пути. Оказались они в таком положении, где подозрения требует даже чья-то одинокая фигура, появившаяся на дороге, опасность может нести в себе всё, что движется ближе или дальше, всё, что не является тобой. Правда, хлопцы, ходившие в разведку, придерживались другого мнения относительно хуторской велосипедистки, никакая она, мол, не предательница, скорее всего наша она, ибо намеренно курсировала на виду по тропинке в надежде, что из леса её заметят и она сможет предупредить их о засаде. Собственно, так ведь и случилось. Однако и рассудительные доводы парней не могли поколебать Кочубея в его недоверии, распространённом на всех и вся. «А если ловушка, если западня? Сейчас не верь никому!» — твердил он своим снова и снова.

  У Олимпиады Афанасьевны не было недостатка в аргументах, чтобы прежде всего в собственных глазах оправдать сверхосторожность,
 сверхосмотрительность своего мужа. Ведь положение, в котором они оказались, требовало от людей совершенно иной реакции, чем та, что была в прежней жизни. Вчерашняя учительница сейчас и сама чувствовала себя беззащитной перед натиском каких-то незнакомых ей раньше всевластных инстинктов, которые, поднимаясь откуда-то из тёмных, неисследованных глубин души, побуждают тебя к постоянной настороженности. Нагромождения страхов, нарастающих подозрений гадюками шевелятся в тебе, порой становится противно от них, от их потаенного действия. Даже в чувстве ревности она, бывало, находила не только боль, но и нечто похожее на азарт охоты. Теперешние же тёмные тревоги изнуряют до последней степени, терзают душу, высасывают её, как те слепые шелкопряды, которых она, бывая у сестры, видела в жарко натопленной хате, где женщины-колхозницы, обученные новому делу, не переставали удивляться неутомимым неуклюжим «ткачам», которые с шорохом саранчи пожирали набросанные для них горы свежих листьев шелковицы: ели и никогда не наедались.

  Кочубей, залегши в орешнике, направил свой ястребиный взгляд на ложбину. Всё его внимание сейчас было приковано к мальчонке, который неподалеку от своей Лыски так беззаботно и доверчиво спал в низине, убаюканный солнцем, будто на земле и не было ужасов, тревог, смертоубийства. И хуторок пока ещё не вызывал подозрения, по крайней мере с расстояния не замечалось, чтобы какая-то опасность угрожала оттуда этим измученным людям, чьи многодневные скитания не дали им ничего, кроме крайней усталости и изнурения. Присутствие пастушка на лугу, совсем недалеко от них, Кочубей расценивал как удачный случай, которым следует воспользоваться для дополнительной разведки. Ведь можно, не рискуя, приблизиться к этому маленькому свидетелю, разбудить его, если он спит, и узнать из первых уст, что сейчас происходит на хуторке, кто в нём хозяйничает.
На этот раз Кочубей никого не посылал на луга, решил сам идти, и когда поднялся, за ним поднялись и остальные, двинулись к пастушонку все вместе.

  После многодневных блужданий это был первый человек, увиденный ими так близко. И человек этот не всполошился, не вскочил, поднимая крик, не бросился наутек.
Крепко спал мальчонка. Скрючившись на фуфайке, зажав в руке кнутик, спал он сном юного праведника, пригретый нежарким осенним солнцем. Не проснулся и тогда, когда лесные люди, тихо ступая, подошли на близкое расстояние, окружили его кольцом со всех сторон, думая о пастушонке каждый своё. Один из трактористов шагнул вперёд с намерением разбудить его, однако Штанько цыкнул на товарища полушёпотом:
— Не смей! Испугается. Так можно искалечить на всю жизнь...

  Никто больше не пробовал его будить. Стояли и смотрели с томящим чувством. Нежное детское личико просвечивало живой, чуть-чуть розовой прозрачностью, полуоткрытый рот дышал глубоким спокойствием детского сна. Вслушались в это ровное дыхание, занемев, всматривались в лёгкое дрожание ресниц, которые, казалось, одни только и не спали.
— Неужели притворяется? — негромко промолвил Кочубей, не веря даже детскому сну.
— Зачем ему притворяться? — спокойно сказал Штанько.
— А если подослан?
— Не выдумывай, — осмелилась возразить жена.

  Кочубей, однако, был по-прежнему насторожен. Более всего беспокоили его десницы мальчика, длинные, чёрные, красивые. Они дрожали так, будто ребёнок, балуясь, лишь прикидывается, что спит, и еле сдерживается, чтобы не прыснуть смехом.
— Жалко будить, — вздохнула Олимпиада Афанасьевна, приблизившись к Кочубею и став с ним рядом. Оба затихли сейчас над этой
юной хрупкой жизнью, выжидая, пока мальчишка сам проснётся. А он спал крепко, и странно было, что мальчонка не чувствовал их присутствия.
— Сладко спит, — шёпотом отозвался весовщик.
— И пусть, — махнул рукой Штанько. — Набегался, видно, за день...
Поправив на плече винтовку, он первым неторопливо двинулся в лес. За ним пошли и остальные.

  Кочубей тоже сделал несколько шагов вслед за товарищами, но вдруг остановился и вновь посмотрел в сторону пастушонка.
— Нет, здесь что-то не то! — сказал, отворачиваясь от жены, которая внимательно следила за выражением его лица, будто читала что-то скрытое в его душе. — Вы как хотите, а я должен... Он подослан!
И, потянувшись к кобуре, двинулся к мальчонке, не сводя с него помутившихся глаз и ступая неуверенно, будто лунатик.
— Ты с ума сошёл! — ужаснувшись догадке, Олимпиада Афанасьевна с разгона вцепилась в руку Кочубея, вцепилась и повисла на ней именно в тот миг, когда в руке этой появился черный, облезлый старый наган... Выстрел прозвучал в тишине громко, будто из пушки.

  Те, что брели за Штанько в лес, ничего не понимая, кинулись бежать. Кочубей тоже вслед за ними тяжело топал, почему-то пригибаясь, будто под пулями, и лишь Олимпиада Афанасьевна со своим рюкзаком шла в лес, не ускоряя шаг.
— О, несчастный! Что ты мог натворить! — тяжело дыша, сказала она мужу, когда вся группа собралась на опушке.
Скрытые деревьями, люди с молчаливой грустью смотрели, как мальчик, над которым они только что стояли, испуганный выстрелом, сейчас изо всех сил убегал через луг, будто зайчонок. Уже от хутора он оглянулся в сторону леса, похоже, совершенно не понимая, что же это было: приснилось ли ему, примерещилось, или это и есть то, что называется у взрослых самым страшным словом — война?

                Продолжение повести следует.