Этюд 14. Две цивилизации

                ДВЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ


Моя жизнь является своего рода биосоциальным экспериментом. В моих генах собран набор двух ментально совершенно разных цивилизаций, об одной из которых я рассказал в этюде 3. Но была и другая цивилизация.

… Давным-давно, когда я ещё не ходил в школу, родители впервые на лето не смогли меня отправить в Опойково. Там, по-видимому, что-то не срослось. А отправили в деревню, где когда-то родился и вырос мой отец.


Эта деревня называлась Лесное Сучкино, или коротко Сучкино. В этом названии не было ни капли пошлости, как подумал кто-то в администрации, присвоив ей позже в 1964 году, после более чем 100 лет существования под старым «брендом», благозвучное имя «Лесной Бор». На самом деле словом «сучок» в XVII - XIX вв. обозначали деревни, главным образом, казённые деревни, которые отпочковывались от другой, материнской деревни. Лесное Сучкино отпочковалось от деревни Пичеполонга в первой половине XIX века, поскольку в той уже не стало хватать земли для вновь нарождавшихся жителей. По данным переписи населения, приведенным в издании «Тамбовская губерния. Список населённых мест по сведениям 1862 года», в деревне Сучкино было 88 дворов и около 800 жителей. Удивительно, но когда-то такое было нормой для России: деревни рождались и занимали свободные земли, благо их хватало. Это теперь они умирают, или уже умерли, а вместо них остаются немым упрёком пустыри, возможные предвестники гибели России.


При первой встрече Сучкино мне определённо не понравилось. Здесь не было бескрайних просторов юга Нечерноземья, где поля и леса перемежаясь образовывали неповторимые пейзажи, на просторах которых когда-то зародилась и подпитывалась широта души и буйность характера русского человека.


В отличии от Опойково, Сучкино с трех сторон было зажато сосновыми лесами. Деревня находилась на некотором возвышении, под которым ручеек и многочисленные ключи образовали заболоченную пойму. Ручеёк гордо назывался «река Перепиляй». Отец рассказывал, что когда-то этот ручеёк был полноводной рекой. Возможно, и так, но в то время этого не было заметно. А вот в "Списке населённых мест" указано, что деревня Сучкино находится при пруде, и имеет мельницу. Возможно в те времена река Перепиляй была перегорожена запрудой, на которой и стояла водяная мельница. Гладь пруда вполне можно было принять за полноводную реку.


Мне не нравилось, что в этой деревне все с утра куда-то уходили, и я до позднего вечера оставался один на один с бабушкой Фёклой. Правда на улице бегала бесштанная малышня. Но ни бабушку, ни эту малышню я совершенно не понимал. Они разговаривали на каком-то непонятном для меня тарабарском языке. Это была Мордовия. И она мне тогда определённо не понравилась. Куда ближе было Опойково.


Но когда деревню Опойково закрыли, как закрывают амбар, меня с сестрой волей-неволей каждый год стали посылать на всё лето в Мордовию, и я стал постепенно понимать её неброскую, внутреннюю красоту.


Остановив свои детские воспоминания замечу, что деревня Опойково и деревня Сучкино были деревнями антиподами.


Деревня Опойково находилась под жестким управлением, вначале помещика, а потом районной власти. Она находилась там, где для страны производился хлеб, много хлеба. Возможно его было не так много, как на Кубани, но много больше, чем в других областях средней полосы России. Поэтому это было место, где сочетались жесткость управления для достижения богатых урожаев, и не знающие границ великодушие и беспощадность его жителей. И, самое удивительное, всё это могло уживаться в одном человеке. Поэтому Опойково запомнилось мне как раз своей светлой стороной: великодушием.

 Хотя, если покопаться в памяти, то можно вспомнить и другое. Я помню, как уносилась высоко-высоко в небо душа, когда пела моя мать и её две сестры (четвертая из сестёр была безголосая). Они пели про «Петрушу на тракторе», про «черёмуху, которая за окном колышется», про то что «кто-то с горочки спустился» и многое другое. Я до сих пор слышу их пронзительное трёхголосие. Но стоило им перестать петь, и заговорить «за жизнь», как в этой самой жизни у них всегда находились непрощённые обиды. И не важно, когда это было, и было ли вообще. Но они вдруг начинали дружить друг против друга: двое против одной, или каждая против каждой. Это могло продолжаться довольно долго. Но при этом, каждая из них могла отдать, и отдавала сестре последнюю рубаху. Вот такой была цивилизация Опойково.


Совершенно другой была деревня Сучкино. В этой деревне почти не чувствовалось внешней власти. Она никогда не была под помещиком, а казенной власти она была не ценна: взять там было особо нечего, а давать её жителям никто и ничего не собирался. В те памятные годы деревня формально входила в совхоз «Красный Партизан». Но она так «удобно» устроилась в лесу, что ближайшие места, где жила какая-никакая власть, находились более, чем в десятке километров. Но не в тех десяти километрах, которые сегодня на машине можно проскочить за пять - десять минут. А тех, которые по бездорожью можно было пройти пешком, или проехать на подводе за 2,5-3 часа. Правда быстрее сюда можно было добраться на грузовике или тракторе. Но не все и не всегда грузовики могли сюда проехать, а потом – что им тут было делать? Поэтому и машина, и трактор тогда, в первой половине 60-х годов, в Сучкино были довольно редкими гостями. Правда, лесовозы здесь «водились» в избытке, но они обходили деревню стороной, поскольку её заболоченная пойма не оставляла надежны на проезд любого транспортного средства, кроме подводы.


По существу, в деревне сохранялся патриархальный уклад жизни, установленный более сотни лет назад. А ведь Сучкино находилось не более, чем в пятистах километрах от Москвы.


Когда я впервые увидел деревню Сучкино в ней было порядка 30 дворов, а численность населения не превышала 200 человек. Постоянную работу имели только те её жители, которые работали в лесничестве или трактористами трелевали лес. Но таких было абсолютное меньшинство. Большинство же мужиков имело временную работу, связанную с заготовкой леса.


Основу экономики деревни составляло натуральное хозяйство. С хозяйств государство натурой получало налог, на чём, собственно, его интерес к Сучкино и заканчивался. Кроме того, жители промышляли грибами и ягодами, и заготавливали корьё.


Корьё – это кора ивы, росшей вдоль речушки Перепиляй в немереном количестве. Чтобы подойти к реке, надо было вначале продраться сквозь заросли ивняка. Кору сдирали, связывали в пучки и складывали в поленницы. Я ни разу не видел, как это делалось. Скорее всего, заготовка происходила ранней весной. Но зато летом возле каждого дома красовались огромные поленницы из корья.


 Про кору ивы в интернете можно найти следующую информацию. Кора содержит до 11% таннидов – дубильных веществ, поэтому ее применяют при дублении кож. В конце XIX века огромное количество ивовой коры (до 300000 тонн) использовалось для получения особо ценного сорта кожи — юфти. Не сомневаюсь, что в указанном количестве ивовой коры, пару тонн было из Сучкино.


Сколько местные крестьяне получали за заготовку корья – не знаю. Но всех суммарных доходов местных жителей было достаточно для того, чтобы в Сучкино работал объект не натурального хозяйства – магазин сельпо. В нём жители покупали самое необходимое: соль, спички, мыло, махорку, муку, сахар, конфеты.


 Кто побогаче покупал там водку, остальные довольствовались картофельным самогоном. Его варили все! Хотя тогда существовал строгий, уголовно наказуемый запрет на самогоноварение, тем не менее вечерами Перепиляй курился тонкими струйками дыма, исходивших из мест перегонки картофельной бурды. Получаемый «продукт» отличался убийственным «ароматом». Но деревенских мужиков он вполне устраивал.


Деревня жила откровенно скромно, если не сказать, бедно. Все женщины и многие мужики ходили в лаптях. Хотя в сундуках у каждого обязательно хранились сапоги на торжественный случай. Таким случаем была поездка на ярмарку в город Темников, который находился в двадцати километрах. Наверняка были и другие торжественные события.

 На яблочный спас большая часть жителей деревни поднималась с насиженных мест, и кто на подводах, кто пешком отправлялись на ярмарку (в то время крестьяне, не имели права иметь лошадь, а вот работникам лесничества полагалась лошадь в качестве «служебного» транспорта). Там продавали мёд, грибы, ягоды и другие результаты своего труда. Покупали самое необходимое. Мужики покупали косы, вилы, грабли для заготовки сена будущим летом, необходимые инструменты в виде топоров, пил, молотков для отбивания кос и наждачных брусков для их заточки. Женщины покупали платки, ткани, тесьму, пуговицы, бижутерию, из которых дома шили свои удивительные национальные платья. Обязательно на ярмарке покупались глиняные и деревянные свистульки и игрушки для детей. А ещё там продавалось мороженное. Я как-то уговорил тётку купить его, о чём пожалел, потому что оно было совсем не такое, как в Москве. Оно было похоже на охлаждённую манную кашу, которую я не очень-то любил.


Жители Сучкино, как и жители Опойково, работали не покладая рук. Крестьянский труд везде и во все времена был очень тяжёл. Он не предполагал отгулов, отпусков и больничных. Но жители Сучкино работали на себя. Как и положено, они отдавали государству причитающуюся ему долю в виде овец, свиней, яиц и других продуктов. Их никто не подгонял, они не перед кем не отчитывались почему в этом году урожай не уродился. Каждый из них вполне осознавал, что жить и выжить может только собственным трудом. И только все вместе. Были в деревне и свои трутни, как же без них. Например, была семья, состоящая из матери и её двух взрослых сыновей. Физически они были вполне здоровыми, и при желании могли жить не хуже остальных. Но они предпочитали попрошайничать и подворовывать. Это был их выбор. В деревне к ним относились терпимо и не давали умереть с голоду. Но и они не пересекали некоторой черты. Они сажали по минимуму картошку, лук и какую-то зелень. Скотину не держали.


Вот такое было это Сучкино – островок неведомой для меня цивилизации, о которой, даже будучи ребёнком, я понимал, что это далёкое прошлое, которого скоро не станет. Размеренность, терпимость и соучастие была основными качествами его жителей. Без них здесь было просто не выжить.


Моего деда звали красным Яковом. Ещё в деревне жил чёрный Яков, который одну из своих ног, по-видимому, оставил на войне. Лицо моего деда действительно было красным, как будто с картинки: «пейте дети молоко, будете здоровы». Но, тем не менее, прожил он не много. Сегодня я старше его тогдашнего почти на десять лет.


 От него исходила доброта. Не деланная, а действенная. Он держал пчёл. Всего было ульев на 74 семьи. Тот, кто занимался пчеловодством, представляет, какой это адский труд. А ещё он занимался заготовкой сена для скотины, заготовкой дров и всем тем, чем занимались остальные мужики. Получаемый с пасеки мёд в основном растекался по всем домам деревни в качестве гостинцев без какой-либо практической выгоды. Хотя, конечно, его продавали на ярмарке и сдавали государству. Государство принимало мёд по 1 руб. 90 коп. за килограмм, а на ярмарке он продавался аж по 2 руб.10 коп. Я это хорошо запомнил, потому что с одной из тёток участвовал в этой «коммерции».


Все «топкие» подходы к реке Перепиляй были выстланы жердями и нетолстыми стволами деревьев, которые, наверное, правильнее было бы назвать подтоварником. Всё это сделал мой дед без ожидания каких-либо вознаграждений. Просто это было удобно ему и всем.


 Но и другие жители деревни не оставались в долгу. Они тоже что-то мастерили для себя и для всех. Никто никого не заставлял это делать. Это было их образом жизни.


Не надо думать, что всё здесь было безоблачной пасторалью. Совсем нет. И здесь были свои проблемы и трагедии. Случалось, что на заготовке леса кого-то убивало деревом. Так одного из моих родственников постигла ужасная смерть, когда падающее дерево насквозь проткнуло его сучком. Бывало, что дрались и ругались. Но всё это происходило без ненависти друг к другу, и останавливалось с первой кровью. После этого дерущиеся, чаще всего, обняв друг друга, шли или работать, или выпить по чарке.


Одним из самых важных, призывных слов в деревне было слово ПОМОЩЬ. «Помощь» означала общий сбор. Оно означало, что одному из жителей срочно требуется выполнить объемную работу: подвести дом под крышу, убрать сено до дождя. Да мало ли что ещё! Тот, кто объявлял «помощь» не оставался в долгу: он накрывал на всех стол и выставлял четверть, а то и две лучшего самогона. Именно для этих целей каждый вечер курился Перепиляй.


А ещё все жители Сучкино по очереди ночью дежурили, охраняя покой деревни от недоброго люда и от случайного пожара. Поэтому всю ночь в деревне не смолкал, то приближающийся, то удаляющийся звук деревянной колотушки сторожа. Сейчас такого раритета, пожалуй, и в музеях не найти. А я всё это видел наяву, и впитывал, понимая, что участвую в действе давно ушедшей эпохи. Не ошибусь, если скажу, что описываемому укладу жизни уединившейся деревушки многие сотни лет. Менялись частности, но неизменным оставалось главное: менталитет его жителей.


Параллельно с описываемыми событиями, в деревне Малиновка, что находилась на полпути из Сучкино к городу Темников, проводился «социальный эксперимент».

У моего деда на войне погиб брат. Его вдова, жившая в Малиновке, вышла замуж за западного белоруса. Не из-за того, что она была писаной красавицей. Нет, она хромала на одну ногу, и у неё было куча детей мал мала меньше.


Просто этот белорус освободился из лагеря, которых было не мало в Мордовии. Его раскулачили, когда присоединили западную Белоруссию, и отправили отбывать срок в мордовские лагеря за «эксплуататорскую сущность». После отсидки он вернулся к себе домой, но там его предупредили, что если он попытается остаться здесь, то этапом отправится никуда ни будь, а уже в Сибирь, или ещё дальше. Ему ничего не оставалось делать, как вернуться в те места, где когда-то сидел. Деревня Малиновка была не далеко от лагерей и там он каким-то образом сошёлся со вдовой. Мои родители звали её тётей Шурой, а его – дядей Шурой. Можете представить, какой хомут одел на себя дядя Шура и в какой нищете он оказался.


Но, тем не менее, его «кулаческая сущность» сразу дала о себе знать. Он взялся за дело. Для накопления первичного капитала он в старой бане занялся валянием валенок. Это был особо ходовой товар в деревнях зимой. Сбыт был обеспечен на 100%. Особенно, учитывая, что его валенки были куда лучше валенок других «производителей». В них тогда ходила вся наша семья в Подмосковье.


Но это подорвало его здоровье, и он, в конце концов, умер от туберкулеза. Правда, это случилось тогда, когда ему было за 80.

Ещё дядя Шура предложил председателю колхоза (а здесь колхоз работал исправно) восстановить старый яблоневый сад. За это он просил себе не виртуальных трудодней, а оплату своего труда вполне конкретными яблоками. Причем он просил яблок столько, сколько ему понадобится. Председатель, конечно же согласился: не было ни гроша, да вдруг алтын.


Через несколько лет в Малиновке был такой яблоневый сад, с которым не сравнился бы ни один другой. Он приносил колхозу дохода не меньше, чем урожай зерновых. Но продлилось это не долго. Дело в том, что дядя Шура был совсем не бессребреником. За счёт яблок в саду, неприкосновенность которых обеспечивали две кавказские овчарки, он обменивал у комбайнёров мешок зерна на пару мешков яблок. Скоро это стало известно где надо. И председатель разорвал прежний негласный договор. Дядя Шура перестал заниматься садом, убрал овчарок во двор своего дома, который к этому времени больше напоминал крепость на берегу пруда. Сад умер. Кому стало лучше? Неясно.


 А его дом-крепость стоял супротив всей деревни на противоположном берегу пруда. И в деревне его откровенно недолюбливали. Но его это мало волновало. Теперь объектом приложения его неуёмного характера и огромной физической силы стала пасека в 40 ульев. Каждый из ульев был произведением искусства. Несмотря на то, что их было почти вдвое меньше, чем у моего деда, мёда он собирал гораздо больше. Во-первых, он прекрасно знал о пользе разделения труда, поэтому никогда не брал в руки косы и других, не имеющих отношения к пасеке, инструментов. Сено, дрова и всё что требовалось он обменивал на мёд или покупал на деньги, получаемые от продажи мёда. И мёд у него, однозначно, был лучшего качества, чем у моего деда. Во-вторых, он перевозил улья с липовых мест на иван-чайные плантации, а далее на колхозные гречишные поля. С пчёл взятки были гладки. А пасеку перевозили колхозные трактористы на тележках под покровом ночи. Естественно, что они это делали тоже не от чистого сердца, а, обычно за пару-тройку бутылок самогону, который дядя Шура умел варить куда лучше, чем остальные крестьяне.


А ещё у него были коровы, которые давали по сорок и более литров молока в день. Откуда он их брал, и чем кормил – одному Богу известно. Все деревенские коровы в то время давали не более 15-20 литров молока, а колхозные и того меньше. Когда одна из моих тёток попросила продать телёнка от его коровы, он отказал, сказав ей: «Во-первых, Нюрка, у тебя нет таких денег, а, во-вторых, даже если я тебе продам телёнка по дешевке, то став коровой, он у тебя будет давать те же 15-20 литров молока, как и обычная корова. Ты не сможешь уделять ей 24 часа в сутки и семь дней в неделю. Ты не сможешь кормить её тем, чем надо кормить. Купи себе лучше козу».


 За оставшиеся двадцать пять - тридцать лет жизни после лагерей, дядя Шура, кроме дома-крепости помог построить дома или купить квартиры всем своим пасынкам и падчерицам. А их было человек пять. А любимому сыну на шестнадцатилетние подарил мотоцикл Урал с коляской. Для того времени это было много круче, чем сегодня шестисотый Мерседес.


Об этом и многом другом я, свежеиспечённый лейтенант, узнал из нашего с ним ночного разговора. Это была его исповедь. Более внимательного слушателя он вряд ли смог найти тогда. Той ночью я постигал сущность «кулачества», которое из нищеты подняло большую семью, и до которой государству не было дела.


После смерти дяди Шуры, как он и предполагал, всё его богатство пошло прахом. Среди детей и родственников не нашлось ни одного из тех, кто смог бы повторить его «кулаческий» подвиг.


Мой дед Яков и дядя Шура, оба работали не покладая рук всю свою жизнь. Но какой разный результат.


В экономическом плане дядя Шура мог обставить любого «коммерсанта» из Мордовии. Он имел всё для этого: страстное желание и умение работать не покладая рук, предпринимательскую жилку и невероятные способности правильно прогнозировать каждый свой шаг.


Но в памяти осталось только его горькое сожаление о том, что всё им созданное уйдёт вместе с ним. Он смог спрогнозировать даже это. Не в ту землю упали его коммерческие зерна. Безусловно, в другом месте и в другое время это могло бы расцвести буйным цветом.


Дед Яков, его дети и внуки не смогли создать палат каменных. Но тот мир, который он и ему подобные создали, мог бы просуществовать ещё ни одну сотню лет. Правда в 1972 году в Сучкино провели электричество и менее, чем за 40 лет деревни не стало. Более высокая цивилизация её постепенно убила. Цивилизацию убивает не фактическое состояние людей, а относительное. Когда на тебя с экранов телевизоров смотрят красиво одетые люди, то ты начинаешь понимать на какой низкой ступеньке социальной лестницы ты находишься. Жители, получившие окно в другой мир, медленно, но верно покидали землю своих предков. Последний житель уехал из Сучкино в 2010 году. Разве можно их в этом упрекнуть?


В новой жизни из них не могли получиться успешные бизнесмены. В них не было таких генов, они не были способны перегрызть горло конкуренту. Но дети многих из них прекрасно, в том числе, с медалями закончили школы, университеты и стали замечательными учителями и врачами. Они умели дарить, и дарили тепло своих сердец людям.


В Мордовию к своим двоюродным братьям и сестрам, и оставшихся в живых тёткам, хотелось приехать всегда. Они сохранили свой добрый и тёплый мир, в котором всегда уютно и комфортно душе. Там ни от кого не ждёшь эмоционального срыва, подвоха, и тем более, подлости.


Этим летом я планировал съездить в Мордовию, но ковидный вирус отменил все планы. А бывшие жители деревни, впервые с момента, когда из неё уехал последний житель, решили встретиться и встретились в конце августа в том месте, где почти 200 лет просуществовала удивительная цивилизация «Сучкино». Собралось около 40 человек тех, кто помнил свои корни, могилы своих предков, и кто не смог не приехать.


 Мне трудно представить, что бы что-то подобное могло произойти в «цивилизации» Опойково. Вряд ли её представители каким-либо образом были связаны друг с другом после закрытия деревни в 1961 году. Здесь действовал принцип: с глаз долой – из сердца вон. А сейчас добраться до того места, где находилось Опойково даже сложнее, чем в Сучкино. Этот локальный регион, в 200 км от Москвы, где когда-то проходила старая Калужская дорога, Екатерининский тракт, умер, от слова совсем. Туда не смогли добраться даже вечные покорители свободных земель – дачники.


Таким образом я сам и моя философия соткана из генетического материала и философий двух цивилизаций: Опойково и Сучкино. Которая из них мне ближе? 

Философия «Сучкино» - это философия терпимости, в основании которой лежит диалектика. Никто из его жителей не занимается поиском правды или выяснения отношений. Для них важнее общее согласие. Все их поступки идут от сердца, в соответствии с собственной совестью. А ещё, почти каждый из них верил в Бога. Кто-то больше, кто-то меньше.

Философия «Опойково» - это философия поиска истины и выяснения отношений здесь и сейчас. В основании такой философии лежит формальная логика, которая неизбежно приводила к конфликтам.

И всё это удивительным образом уживается во мне. Если я спокоен и рассудителен, то во мне правит философия Сучкино. Если я взорвался, то это значит, что во мне проснулось Опойково.

                (продолжение следует)