Князь Петр Вяземский против графа Льва Толстого

 В 1839 году Евгений Баратынский в своем послании «Князю Петру Андреевичу Вяземскому» назвал его «звездой разрозненной плеяды». Тогда никто не знал, что адресату послания выпадет горькая участь стать последней звездой пушкинской плеяды. В том же 1839 году уйдет из жизни Денис Давыдов, в 1844 – сам Баратынский, в 1846 – Николай Языков, в 1852 – Жуковский. Петр Андреевич покинет свет в 1878 году в возрасте восьмидесяти шести лет. 

 Переживший свое поколение, Вяземский равнодушно относился к новым писателям и их творениям. Исключение составил роман Льва Толстого «Война и мир» – его Петр Андреевич прочитал внимательнейшим образом, оставляя на полях порой карандашные пометки.  События, описываемые в романе, не могли оставить его безучастным – ведь князь был  не только свидетелем, но и участником описываемых в произведении событий.               

 Читая роман, Вяземский обратился мыслями к далекому прошлому. Так был написан очерк «Воспоминание о 1812 годе».

 «Приезд императора Александра I в Москву из армии 12 июля 1812 года был событием незабвенным и принадлежит истории. До сего война, хотя  и ворвавшаяся в недра России, казалась вообще войной обыкновенной, похожей на прежние войны… С приездом государя в Москву война приняла народный характер».

 В своих воспоминаниях Петр Андреевич старался передать и донести до читателей правду очевидца тех давних лет: общий патриотический подъем, охвативший москвичей с прибытием Александра I в древнюю столицу, осознавших это событие как выдающееся; свое участие в Бородинском сражении; оставление Москвы вместе с армией.

 Находившийся  все лето 1812 года в  Москве и наблюдавший многие события начала войны, Вяземский был убежден: защищать Отечество – долг каждого русского. Петр Андреевич вступил в 1-й Конный Казачий полк. Однако, как выяснилось, этот полк не будет участвовать в Бородинском сражении. Поэтому князь с радостью принял приглашение генерала М.А. Милорадовича  быть одним из его адъютантов. Вечером 25 августа накануне Бородинской битвы Вяземский прибыл в действующую армию. Выглядел он в форме своего полка довольно нелепо: синий  казацкий чекмень с голубыми обшлагами, брюки с лампасами такого же цвета, кивер с султаном из медвежьего меха… и очки – князь был близорук.

 У Вяземского не оказалось коня, что ужасно его огорчило. «Приехать в армию, как нарочно, ко дню сражения, и в нем не участвовать!» По счастью, адъютант Милорадовича предложил ему запасную лошадь. Благодаря необычной форме князя чуть было не приняли за противника, и какой-то офицер вовремя остановил казака, устремившегося на «француза». Чтобы избежать дальнейших недоразумений, вовсе небезопасных, Вяземский по предложению знакомого кавалергарда заменил кивер фуражкой.

 Лошадь под князем внезапно захромала – оказалась, она была ранена в ногу. «Я понял французское выражение «le bapteme de feu» (крещение огнем — А.К.), – вспоминал Вяземский полвека спустя. – Хотя ранен был не я, а моя лошадь, но неизъяснимое чувство то ли радости, то ли самодовольствия пробудилось во мне. Я даже жалел, что эта пуля не попала мне в руку или в ногу, хотя – каюсь – я не желал бы глубокой раны». Знакомый кавалергардский офицер Валуев предложил ему запасную лошадь.

 Дивизия под командованием генерал-майора Бахметева готовилась к атаке, когда пушечным ядром ему раздробило ногу. А минуту спустя рядом с ним конь Вяземского был разорван на куски другим ядром. «С трудом уложили мы его на мой плащ и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня, – вспоминал спустя более полувека князь. – Но  и тут  сопровождали нас ядра, которые падали направо и налево перед нами и позади нас».

 За спасение генерала Бахметева Вяземский по представлению Милорадовича был награжден орденом Святого Владимира с бантом.

                ***

 Старшие современники Толстого, бывшие очевидцами и участниками Отечественной войны 1812 года, стали строгими и требовательными критиками романа. Из их числа выделялся князь Петр Андреевич Вяземский.

 Как уже говорилось, при чтении «Войны и мира» Вяземский оставлял на полях романа карандашные пометы. В Москве в Российском  государственном архиве литературы и искусства хранятся два тома романа Толстого с замечаниями Петра Андреевича, свидетельствовавшие о внимательном и неравнодушном восприятии князем описываемых событий и их изображении. Эти замечания, до сих пор не изученные историками литературы, представляют большой интерес.

 «Какое отсутствие всякого художественного вкуса и понятия», – замечает Петр Андреевич по поводу сравнения покинутой жителями Москвы при вступлении в нее французов с опустевшем пчелиным ульем. «Как все это неверно и натянуто», – комментирует князь описание расправы над Верещагиным по приказу Ростопчина. «Что за мелодраматическая выходка» – отзывается он о встрече Ростопчина с выпущенным на волю сумасшедшим. «Что за глубоко-бездонное пустословие вся эта философическая выставка!» – о рассуждениях Толстого по поводу возникновения пожаров, охвативших Москву. «Автор любит задавать вопросы давно решенные, он точно какой-то новичок на земле, упавший с луны» – делает общий вывод князь.

 Единственный эпизод, вызвавший одобрение Вяземского, касается вступления французской армии в Москву и ее разложения.  «…Французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, то навсегда уничтожалось войско и образовывались не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародерами». «Очень хорошо» – замечает Вяземский на полях.

                ***

 Однако эпизод, когда во время обеда в кремлевском дворце Александр I появляется на балконе с недоеденным бисквитом, кусок которого падает на землю, и толпа бросается за ним, отбивая его друг у друга, возмутил Вяземского до глубины души.

 «А в каком виде представлен император Александр в те дни, когда он появился среди народа своего и вызывал его ополчиться на смертную борьбу с могущественным и счастливым неприятелем? Автор выводит его перед народом – глазам не веришь, читая это, – «с бисквитом, который он доедал». «Обломок бисквита, довольно большой, который держал государь в руке, отломившись, упал на землю. Кучер в поддевке (заметьте, какая точность в подробностях) поднял его. Толпа бросилась к кучеру отбивать у него бисквит. Государь подметил это и (вероятно, желая позабавиться?) велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать их с балкона…» (Заметим: Вяземский неточно цитирует роман, видимо, пересказывает эпизод своими словами – А.К.). «Если отнести эту сцену к истории, то можно сказать утвердительно, что это басня; если отнести ее к вымыслам, то можно сказать, что тут еще более исторической неверности и несообразности. Этот рассказ изобличает совершенное незнание личности Александра I.  Он был так размерен, расчетлив в своих действиях и малейших движениях, так опасался всего, что могло показаться смешным или неловким, так был во всем обдуман, чинен, представителен, оглядлив до мелочи и щепетильности, что, вероятно, он скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться перед народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит. Мало того: он еще забавляется киданьем с балкона Кремлевского дворца бисквитов в народ, точь-в-точь как в праздничный день старосветский помещик кидает на драку пряники деревенским мальчишкам! Это опять карикатура, во всяком случае совершенно неуместная и несогласная с истиной. Да и сама карикатура – остроумная и художественная – должна быть правдоподобна. Достоинство истории и достоинство народного чувства в самом пылу сильнейшего его возбуждения и напряжения ничего подобного допускать не могут. История и разумные чувства вымысла тут равно нарушены». («Воспоминания о 1812 годе», «Русский архив», 1869 г., вып. 1, с. 112-116).

 Словно предвидя подобные возражения, Толстой еще ранее, в начале 1868 года, опубликовал в журнале «Русский  архив» статью «Несколько слов по поводу книги «Война и мир», где писал: «Везде, где в моем романе действуют и говорят исторические лица, я не выдумывал, а пользовался известными материалами, из которых во время работы моей образовалась целая библиотека книг»

 Прочитав эту статью, Вяземский писал Бартеневу 27 марта 1868 года: «Пояснительная записка графа Толстого, мне кажется, очень неудовлетворительна. Что же тут бессмысленного, что причины событий 1812 года  заключаются в завоевательном духе Наполеона и патриотической твердости Александра. Так оно и есть. К чему тут искать «midi a quatorze heures»* и какой-то фатализм, предопределение и философию истории». 

_____________________

*Это французское выражение можно передать русским словосочетанием «Сложности там, где их нет».

 Очерк Вяземского настолько взволновал и уязвил Толстого,  что он решил изменить своему правилу: никогда не отвечать на критику. К письму Бартеневу  от 6 февраля 1869 года он приложил следующую заметку: «В напечатанном в № «Русского архива» мною объяснении на книгу «Война и мир» было сказано, что везде, где в книге моей действуют и говорят исторические лица, я не выдумывал, а пользовался известными материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться. Князь Вяземский в № «Русского архива» обвиняет меня в клевете на характер Императора Александра и в несправедливости моего показания. Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки, посвященной государю-императору».

 Заметим попутно, что «целая библиотека книг», посвященных описываемым в «Войне и мире» событиям, о которой упоминает Толстой, была не столь уж велика для писателя, решившего создать роман-эпопею – как подсчитали исследователи, она насчитывала 50 названий. Для сравнения следует сказать, что в библиотеке Дениса Давыдова было до полутора тысяч томов, посвященных Наполеону.

 В следующем письме из Ясной Поляны Бартеневу, написанном 10-15 февраля, Толстой писал: «Сделайте милость, напечатайте в «Русском архиве» мою заметку. Мне необходимо это.

 Ежели вы не нашли того места, то только потому, что не брали в руки «Записки» Глинки, посвященные (кажется, государю)1-го ратника ополчения.

 Пожалуйста, найдите и напечатайте. У меня на беду и досаду пропала моя книга Глинки. И напечатайте поскорее, чтобы вышло вместе с 5-м томом…

 В № князь Вяземский не указывает, на основании каких материалов или соображений сомневается в справедливости описанного мною случая о бросании государем бисквитов народу. Случай этот описан там-то так-то. Пожалуйста, любезный Петр Иванович, потрудитесь взглянуть в книгу эту и напечатайте это. Очень меня обяжете».

 Однако  Бартенев, просмотрев книгу С.Н. Глинки «Записки о 1812 годе», не обнаружил эпизода с бисквитами. Вот что писал автор – «первый ратник московского ополчения» о пребывании Александра I в Кремле 13 июля:

«Благовест продолжался. Государь двинулся с Красного крыльца. Двинулось и общее усердие. На каждой ступени, со всех сторон, сотни торопливых рук хватали за ноги государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами. Один кричал: Отец! Отец наш! Дай нам на себя наглядеться! Другие восклицали: Отец наш! Ангел наш!

…На Красном крыльце во время государева обеда происходил непрерывный прилив и отлив народа. Государь обращал взоры к зрителям и дарил их улыбкою приветливою. Июля 13-го Петр Cтепанович Валуев, находясь в толпе пригашенных к обеду и привыкнув говорить с государем голосом сердечным, сказал: «Государь, смотря на вас и на народ, взирающий на вас, скажешь: что общий отец великого семейства – народа русского вкушает хлеб-соль среди радостной, родной своей семьи».

 27 февраля 1869 года Бартенев писал Вяземскому: «Приехавший сюда гр. Лев Толстой действительно отыскал в книге «Воспоминание очевидца о 1812 годе» (М., 1862)  рассказ о том, как император Александр Павлович раздавал с балкона Кремлевского дворца фрукты теснившемуся народу . На основании этой находки он написал возражение на Ваши строки об его книге».

 Поясним – Толстой  имел в виду книгу «Воспоминание  очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 году», вышедшую без указания имени автора к 50-летию Отечественной войны 1812 года.

 1 марта Вяземский отвечал Бартеневу: «Пришлите мне возражения Толстого по бисквитному вопросу или укажете, где его отыскать… Укажите также и на полное заглавие сочинений Глинки, на которые Толстой ссылается»

 2 марта Бартенев писал Вяземскому: «Гр. Толстой настаивает давно, чтоб я напечатал возражение против Вашей статьи.  (Из-за этого была целая переписка). Приехав сюда, он читал мне новое возражение, в котором утверждалось, что бисквиты и фрукты одно и то же. Я опять не отказался напечатать, но не иначе, как с моим  примечанием и с тем, чтобы я предварительно показал статью Вам. Решено было, что он мне ее отдаст, переписав. Теперь слышу, что он уже уехал назад в деревню. Этот человек, вследствие своему пламенного воображения, совсем разучился отличать то, что он читал, от того, что ему представилось», – с иронией писал он Вяземскому.

 Однако Толстой более не возвращался к бисквитному вопросу. Перечитав более внимательно эпизод в книге, он понял, что ссылка на него вовсе не опровергает, а напротив – доказывает  правоту Вяземского, поскольку там эта сцена описана совсем иначе:

 «В день прибытия государя в Москву, во время обеда в Кремлевском дворце, император, заметив собравшийся народ, с дворцового парапета смотревший в растворенные окна на царскую трапезу, встал из-за стола, приказал камер-лакеям принести несколько корзин фруктов, и своими руками с благосклонностию начал их раздавать народу. Счастливцы, получившие от  монарха неожиданную великую милость, в восторге неся на открытых головах полученные фрукты, со слезами радости рассказывали всем встречным: «Сам царь-батюшка пожаловал собственными своими ручками».

 Обратим внимание, что в книгах обоих воспоминателей отмечается немаловажное обстоятельство: народ находился не под окнами, а возле окон дворца. Допущенный на Красное крыльцо и парапет дворца, куда выходили окна зала, где проходил обед, люди могли принимать дары прямо из рук государя, через раскрытые окна.

 Вероятно, Толстой упустил из виду, что в 1812 году обед проходил на первом этаже  в старом кремлевском дворце, выстроенном в ХVIII столетии по проекту В. Растрелли и снесенном в 1837 году. Архитектура дворца позволяла императору, не покидая зала, передавать через раскрытые окна из рук в руки собравшимся яства, а вовсе не кидать их с балкона.

 Лев Николаевич  видел Большой Кремлевский дворец, выстроенный по проекту К.А. Тона в 1848 году и известный поныне (хотя тесть Толстого  Е.А. Берс, многие годы бывший врачом московской дворцовой конторы и занимавший казенную квартиру в Кремлевском дворце, мог бы подсказать писателю, что обед 13 июля 1812 года в честь Александра I происходил в старом дворце).    

 Описанная в «Воспоминаниях очевидца» сцена передает благость, которую испытывали люди, «со слезами радости» получившие дары из рук государя.

 Совсем иначе представляет этот эпизод Толстой. (После Вяземского мы приведем его еще раз, уточнив текст романа).

«Обед уже кончился, государь встал, доедая бисквит, и вышел на балкон… Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, упал на перила балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку с бисквитами и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя лежала на земле: старушка ловила бисквиты и не попадала руками. Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал: «ура!» уже охрипшим голосом».

 Как видим, в изображенной Толстым сцене при общении народа с государем благость, о которой писал очевидец, полностью исчезает. Наоборот, она превращается в ожесточение: люди вступают в драку из-за брошенных императором бисквитов – это касается и юного Пети Ростова, которого никак нельзя было бы заподозрить в подобном поведении: «Глаза Пети налились кровью… Он бросился и сбил с ног старушку… Петя коленкой отбил ее руку…»

 Согласитесь, трудно представить благовоспитанного юного графа, уподобившегося  крепостным мальчишкам, дерущимся из-за подачек помещика-самодура,  забавляющегося их потасовкой.

                ***               

 Долгое время имя автора книги «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812-м году» оставалось неизвестным. Только в конце 1920-х годов обнаружился экземпляр этой книги с дарственной надписью некоей Марье Алексеевне: «По любознательности вашей ко всему родному – отечественному, в знак памяти, покорнейше прошу принять книгу, в коей описаны мною как очевидцем происшествия моего семейства в несчастную годину нашествия неприятелей в Москву 1812 года» и подписью А. Рязанцев.

 Экземпляр книги с этой надписью хранится в Московском музее Льва Толстого. Как явствует из ее содержания, автор книги, в 1812 году четырнадцатилетний мальчик, был ритором (учащимся) Славяно-греко-латинской академии. Вместе со своей семьей он остался в занятой французами Москве, поскольку отец Рязанцева до последней минуты не верил, что город отдадут неприятелю.

 По всей видимости, А. Рязанцев, который провел детство в Москве и полвека спустя опубликовал там свои воспоминания, был москвичом. В адресных книгах Москвы 1830-1860-х годов значится только один человек, имеющий такие же инициалы и фамилию. Это московский врач Александр Кузьмич Рязанцев, проживавший в Яузской части и занимавший ряд должностей по медицинскому ведомству: ординарный член Московского попечительного общества о бедных, врач Мариинского богадельного дома и медик при Московской синодальной типографии. (Известно, что многие выпускники Славяно-греко-латинской академии избирали медицинское поприще). 

 Автор «Воспоминаний очевидца…» был скромным человеком, чуждым авторской славы – свои мемуары он издал без указания своего имени. Этот человек старался донести до читателей правду о том достопамятном времени, свидетелем событий которого был сам в ранней юности, в частности о том, что император сам  раздавал народу дары.  Вряд ли безвестный мемуарист был бы доволен, если бы узнал, что знаменитый писатель своеобразно интерпретировал эпизод его воспоминаний.

 Дело не столько в том, какие дары раздавал народу государь, а совсем в ином – как он делал это: из рук в руки, что было на самом деле, или кидавшим в толпу – так описывает это Толстой. Нельзя не вспомнить слова Вяземского, перечитавшего эпизод в «Войне и мире» и сравнивавшего императора с крепостным помещиком, «кидавшим на драку пряники деревенским мальчишкам».

 Более Лев Толстой не возвращался к бисквитному вопросу. Понимая правоту Вяземского, он тем не менее оставил в романе без изменения сцену в Кремлевском дворце и эпизод с бисквитами.

                ***

 В письме от 9 марта Бартеневу Вяземский продолжил критические замечания о «Войне и мире»: «Хотя бы вы шепнули историку 1812 года, – не без язвительности писал он, – что Александр Павлович родился 12 декабря и что, следовательно, день рождения его не мог быть празднуем несколько дней спустя после Бородинского сражения. А разве празднуемы были именины – 30 августа. Это не опечатка, потому что повторяется в двух местах. Конечно, историку с высшими философическими воззрениями некогда и незачем справляться с календарями. Но русскому автору стыдно не знать Державина и стихов его:

                С белыми Борей власами

                И седою бородой» и проч.

 В известии Кутузова (стр. 181) не мог быть упомянут Багратион вместе с Тучковым и Кутайсовым. Те были убиты, а Багратион был ранен и умер позднее Владимирской губернии в деревне Голицыных».               

 Однако замечания Вяземского не были учтены, и погрешности, им указанные в письме Бартеневу, так и остались в романе Толстого. Впоследствии комментаторы в  примечаниях к «Войне и миру» в позднейших изданиях будут отмечать эти неточности.

 Однако, как это ни удивительно, Вяземский был не только критиком романа «Война и мир», но в какой-то степени и прототипом одного из его героев. Сравнив очерк «Воспоминание о 1812 годе» с описанием в романе Толстого  присутствия на Бородинском поле Пьера Безухова, мы обнаружим совпадения деталей в обоих произведениях. Назовем только одну из них.

Лошадь Вяземского была ранена и захромала. Князю припомнилось французское выражение «Le bapteme du feu” («Крещение огнем»). Это же выражение встречается и в романе Толстого:

«Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.

– Вы, видно, не привыкли ездить верхом, граф? – спросил адъютант.

– Нет, ничего, но что-то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.

 – Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu»(крещение огнем — А.К.).

 По всей вероятности, Вяземский при чтении «Войны и мира» воспринял описание  поведения Пьера Безухова на Бородинском поле как карикатуру на себя. Быть может, это и стало одной из причин, заставивших Петра Андреевича написать очерк «Воспоминание о 1812 годе», в котором в частности рассказал о своем участии в Бородинском сражении. Сделал это он не без юмора, отнюдь не стремясь преувеличить свое значение, но старался донести до читателей правду очевидца. Читая его воспоминания, мы видим, какое большое различие между реальным Вяземским и вымышленным Безуховым.

 Если герой Толстого так и не решился участвовать в ополчении, то князь Петр Андреевич без колебаний вступил в Конный Казачий полк  поручиком. Хотя его мундир был незнаком русским солдатам, но это была военная форма, и он не выглядел в ней  столь нелепо, как Пьер на поле боя – в зеленом фраке и белой шляпе. Если Безухов был там лишь сторонним и бесполезным наблюдателем, то Вяземский, сопровождая генерала  Милорадовича в качестве его адъютанта, побывал в самых опасных местах. Одну лошадь под ним ранили, другую разорвало взрывом неприятельского ядра.  Под вражеским огнем он вынес с поля боя раненного генерала Бахметева, за что был награжден орденом святого Владимира.

 Однако очерк «Воспоминание о 1812 годе» писался в августе – сентябре 1868 года, в то время как том «Войны и мира» с описанием бородинской битвы вышел в свет более чем на полгода ранее. Каким образом Толстой мог узнать и вставить в роман подробности, которые позднее появятся в очерке Вяземского?

 Разумеется, Вяземский и Толстой были знакомы давно. Но знакомство это нельзя назвать близким. Однако у них был общий знакомый – Петр Иванович Бартенев, которого Вяземский шутливо называл «литературным сыщиком». По всей вероятности, именно благодаря ему читатели «Войны и мира» и смогли узнать некоторые факты биографии князя, которые попали в роман.

                ***               

 Роман Льва Толстого вызывал критические замечания и других очевидцев и участников описанных там событий.  Так, обстоятельную статью «Война и мир» (с исторической точки зрения и по воспоминаниям современников)» написал Авраам Сергеевич Норов – ученый,  путешественник, писатель, государственный деятель (к моменту ее создания он был министром народного просвещения). Семнадцатилетним юношей в чине прапорщика гвардейской артиллерии Норов участвовал в Бородинском сражении и при обороне Семеновских флешей был тяжело ранен – ядром ему оторвало ступню, так что ногу пришлось ампутировать по колено. Вот что писал он в своей статье, напечатанной в «Военном сборнике»  и вышедшей тогда же отдельным изданием:

 «Но какое сословие пощажено в романе графом Толстым?.. Прочтите, как он описывает дворянское и купеческое собрание в Москве при встрече государя, прибывшего из Смоленска с воззванием к своему народу. Эти сословия в романе графа Толстого суть не что иное, как Панургово стадо, где по мановению Растопчина плешивые вельможные старики и беззубые сенаторы, проводившие жизнь с шутами и за бостоном, поддакивали и подписывали все, что им укажут.

 Еще остались дети тех плешивых стариков-вельмож и беззубых сенаторов, которые так же теперь беззубые и плешивые, но которые помнят, как их отцы и матери посылали их еще юношами одного на смену другого, когда первый возвращался на костылях или совсем не возвращался, положив свои кости на поле битвы, и как их отцы, хотя плешивые, но помнившие Румянцева и Суворова, сами становились во главе ополчений. Их имена остались еще и останутся в наших летописях, в укор их насмешникам. Там можно также прочесть, что делали тогда толстые откупщики… кричавшие: «И жизнь и имущество возьми, ваше величество!»

 Норова как участника Отечественной войны 1812 года вспомнил император Александр II. В один из приездов в Москву, остановившись в Александровском (Нескучном) дворце – до недавнего времени здесь размещался президиум Академии наук –  направляясь в Кремль и проезжая мимо Голицынской больницы, позднее вошедшей в состав Первой Градской больницы, он сказал ехавшему с ним в экипаже флигель-адъютанту Г.А. Милорадовичу (внучатому племяннику прославленного полководца графа М.А. Милорадовича): «Вот сюда привезли нашего Абрама Сергеевича после Бородинской битвы с оторванною ногою. А ведь у Толстого многое напутано о двенадцатом годе».

 Рассказывая об этом эпизоде в 1911 году на страницах «Русского архива», П.И. Бартенев заметил: «Это передал мне Григорий Александрович Милорадович в тот же день. А.С. Норов, может быть, по указанию Государя написал опровержение свое «Войны и мира».
Бартенев ошибался: приведенный им разговор Александра II мог произойти не ранее 1872 года, когда роман «Война мир» и отзыв А. С, Норова были уже написаны – Г.  А. Милорадович был произведен в флигель-адъютанты в декабре 1871 года.

 Приходится сожалеть, что читающим «Войну и мир» не знакомы отзывы о романе-эпопее свидетелей и участников описанных там событий.