Изр. гл. 7 Черта начальна божества

        ИЛЛЮСТРАЦИЯ автора:  сотворение  мироздания   


     Покинула храм в одиннадцать вечера. Ворота.  Улицы. Перекрестки.  Львиные ворота. Дамасские ворота.  Цахал Square. Трамвайные линии. Поворот направо. И длинный променад вдоль Яффо.   Город  безлюден.               
       В этот вечер, в этот поздний вечер, в этот заключительный вечер удивительны ощущения  по улицам Иерусалима. Как крошка. Я – крошка. И  во мне вся вселенная. 
      Малая крошка. Совсем малая. Ничтожно малая. Но важная. Микро в макро. И наоборот. Микрокосм. Макрокосм. Микро-бог. Макро-бог… 

                Я царь — я раб — я червь — я бог!

 Так явно  почувствовала себя Ничем и Всем одновременно.
Державинская ода  заиграла во мне всеми красотами слога, который  буквально материализовался  здесь и сейчас, именно после долгого пребывания в Храме Гроба Господня, именно в последние часы в этом городе и на этой земле:

О ты, пространством бесконечный, // Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный, // Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый, // Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог, // Кто всё собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет, // Кого мы называем: бог.
Измерить океан глубокий, // Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, — // Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны, // От света твоего рожденны,
Исследовать судеб твоих: // Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,
В твоем величьи исчезает, // Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну // Из бездн ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну, // В себе самом ты основал:
Себя собою составляя, // Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек. // Создавый всё единым словом,
В твореньи простираясь новом, // Ты был, ты есть, ты будешь ввек!
Ты цепь существ в себе вмещаешь, // Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь // И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся, // Так солнцы от тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой // Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют, // Так звезды в безднах под тобой.
Светил возженных миллионы // В неизмеримости текут,
Твои они творят законы, // Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады, // Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм, // Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры — // Перед тобой — как нощь пред днем.
Как капля, в море опущенна, // Вся твердь перед тобой сия.
Но что мной зримая вселенна? // И что перед тобою я?
В воздушном океане оном, // Миры умножа миллионом
Стократ других миров, — и то, // Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною; // А я перед тобой — ничто.
Ничто! — Но ты во мне сияешь // Величеством твоих доброт;
Во мне себя изображаешь, // Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — Но жизнь я ощущаю, // Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты; // Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает: // Я есмь — конечно, есть и ты!
Ты есть! — природы чин вещает. // Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет, // Ты есть — и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной, // Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,  // Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных // И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих, // Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих, // Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю, // Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог! // Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен; // А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, создатель! // Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель, // Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было, // Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие; // Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился, // Отец! — в бессмертие твое.
Неизъяснимый, непостижный! // Я знаю, что души моей
Воображении бессильны // И тени начертать твоей;
Но если славословить должно, // То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить, // Как им к тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться //И благодарны слезы лить.

               Малая крошка бытия, черта начальна божества  сейчас из  рук Храма передана в руки Города. Последняя ночь, последние часы. И  мне открылась  новая глубина Иерусалима.
               В этом слове «Иерусалим»,  когда произносится, вплетено, как в песню,  и вечность, и упование, и грусть, и величие - в одном слове. Хочется слушать бесконечно. Оно бездонно.    Иерусалим -  колодец без дна.
                Ежедневные поздние возвращения  к месту своего временного поселения,  картины ночного города, открывавшиеся мне,    в итоге   создали  для  меня его индивидуальность.  В психологии термин «личность»  применительно, разумеется, к людям, определяется как способность оставаться в других людях.  Этот Город  создал и оставил во мне свой неповторимый след. Иерусалим стал для меня, как человек,  личностью. Город-личность.
                В иных значительных городах мира, конечно, тоже   происходит своя специфическая жизнь. Париж – это фееричный «Мулен Руж», сияющая в освещении Эйфелева башня и романтические встречи на набережной Сены. Нью-Йорк - усыпанный огнями Бродвей, криминальный Бронкс и нищий Гарлем.
              А как описать  Иерусалим? Не только  Лицо  города, но его внутренние   особенности: чем дышит, как думает и чего хочет. 
             Вот первое важное отличие от упомянутых городов - туристы  и зеваки по ночному Иерусалиму не ходят. По этому  городу хотелось идти только в длинной юбке и с покрытой головой. По-другому я себя представить просто не могла в этом городе. И двигаться всегда целенаправленно.
                Город не только строгий, религиозный.  По сути – загадочный и мистический. За  определениями  и характеристиками: «собранность лиц», «строгость одежд»,  «концентрация мысли»,  «любовь и напряженность»  просматривается еще одно - ожидание… 
            Даже то небольшое количество людей, религиозной  молодежи, которых видела днем субботы, отдыхающих на скамейках, казалось,  они вовсе не праздно шатающиеся, хоть группами, хоть по одиночке – нет,  они чего-то ждут. Все чего-то ждут. Атмосфера ожидания. Все только начинается.  И днем, и ночью виделось повсеместное ожидание. Более грамотнее: и ночью, и днем. Поскольку    по церковному календарю  новый день начинается  с вечера. В книге «Бытие» глава 5:1-5 сказано:  «И был вечер, и было утро, день един».
             Или вечер, или день – любое продолжение суток или начало новых, - смена дня и ночи здесь происходит только с одной единственной целью - чтобы опять ждать. 
              Город  из одноименного рассказа   Рея Бредбери  тоже  ждал. Очень долго. Тот точно знал, чего ждал. Кого ждал.  И зачем  ждал.  Город  великого писателя ждал двадцать тысяч лет. И однажды он  дождался.
 
***
         «Город ждал двадцать тысяч лет.
   Планета двигалась по своему космическому пути, полевые цветы распускались и облетали, а город ждал; реки планеты выходили из берегов, мелели и пересыхали. А город ждал. Ветры, некогда молодые и буйные, остепенились, облака в небесах, исстрадавшиеся, разодранные в клочья, истерзанные, обрели покой и плыли в праздной белизне. А город ждал.
      Город ждал, всеми своими окнами и черными обсидиановыми стенами, и небоскребами, и башнями без флагов, и нехоженными, незамусоренными улицами, и незахватанными дверными ручками.  Город ждал, а тем временем планета описывала в космосе дугу, следуя своей орбите вокруг сине-белого солнца. И времена года сменяли друг друга, и сменяли друг друга и мороз и палящий зной, а потом опять наступали холода и опять зеленели поля и желтели летние лужайки. <…>
    Это произошло в летний полдень, в середине двадцатитысячного года - город дождался. <…>
     В небе появилась ракета.
      Ракета пролетел высоко-высоко, развернулась, подлетела ближе и приземлилась на глинистом пустыре в пятидесяти ярдах от обсидиановой стены.
      Послышались шаги ног, обутых в ботинки, ступающих по худосочной траве, и голоса людей из ракеты, обращенные к людям снаружи.
      - Готовы?
         - Все в порядке, ребята. Будьте начеку! Идем в город. <…>

            Город подмечал все это. Вентиляционные шахты вдыхали и выдыхали воздух.... Сводная информация отсылалась дальше, чтобы там к ней прибавились новые данные. Хрустальные окна поблескивали. Ухо все туже натягивало свои барабанные перепонки... город всеми органами чувств, как невидимый снегопад навалился на пришельцев, подсчитывая их вдохи и выдохи, глухие удары сердец, город вслушивался, всматривался, пробовал на вкус.
     Улицы служили городу языком.  И там, проходили люди, вкус их ступней улавливался сквозь поры в камнях, а затем проверялся на лакмусовом индикаторе. Дотошно собранные сведения о химическом составе влились в нарастающий поток информации. Оставалось дождаться, когда средь крутящихся колес и шуршащих спиц будет выдан окончательный результат. <…>
              И - последнее. Город послушал, посмотрел, попробовал на язык, прощупал, взвесил и подвел итог. Осталось решить последнюю задачу.»
***
 
             У города  Р. Бредбери  была своя задача. И он её успешно решил.

        А  что ждёт Иерусалим,  что ожидает  этот  живой старик из камня?
              На что надеется и что мыслит Он?

         И мне, как и городу из рассказа Р. Бредбери, осталось решить последнюю задачу. Мою собственную задачу. Проведя неделю здесь,  слившись с небом, которое постоянной голубизны, сроднившись с камнями, по которым ходила, с домами, каждый из которых высверливала взглядами,  почувствовав особые отношения ко всему физически не живому,   осталось решить последнее:

               чего ожидает Город, что скажет напоследок мне Он?

              Эта мысль, спонтанная, собственно, как и все семидневное путешествие, казавшаяся совершенно случайной и бесперспективной, мелькнула у меня  более от естественного желания одинокого ночного путника  занять голову хоть чем-нибудь. И это было предпочтительнее, чем планомерное дорисовывание  красивого образа.
                Вот площадь Цахал, вон там, слева, Даниэль Гаден. Многое уже было знакомо в этом     длинном  волшебном коридоре.
                Естественным образом бросая взгляды  на   дома, мимо которых проходила, я увидела,  как  по окнам нижних этажей зданий без всякой видимой причины  пробежала световая рябь.   Она перекинулась на соседние рядом стоящие  дома. Одна волна, затем вторая, третья накатывали и увлекали вперед. Еще и еще пестрые капельки света играли как мистическое световое шоу. Затем  обратились звоном капель хрусталя гигантской люстры.  Звон видимыми фейерверками   рассыпался на миллиарды  крошеных жемчужин, исчезавших при касании с землей. 
              Несмотря на абсолютный воздушный штиль,  заколыхались кроны нескольких деревьев чуть впереди меня.  У южных деревьев, имеющих свою, отличную от наших деревьев форму листьев,  иной шелест. И нигде ни души. Ни одного прохожего. Ни одинокого  потерявшегося котенка. Ни крика ночной птицы. Лишь  фонари наверху, желтый камень зданий по бокам, да  стальные трамвайные рельсы, нитью Ариадны каждый вечер прокладывавшие мне обратный путь.  Я  почувствовала дыхание камней у себя под ногами.

                Я видела, что город оживает. Что проявляется его душа.

                В длинных полосках света  от фонарей замелькали седые пряди волос.  Чье-то пристальное внимание окружило меня.

                И Старик  заговорил со мной.