Горькая Надежда. 2. Джинба, Тване, Южный Хеврон

        Для политического активизма, в целом, характерна некоторая двусмысленность. Она и вызывает иногда фанатизм ряда активистов, готовых умереть за правое дело. Трудно бывает сдержать поток критики и недовольства, который неизбежно возникает в ходе подобной деятельности, когда комплексность проблемы снижается до оперативного действия, затрагивающего лишь кусочек реальности, когда наши идеи и планы касаются реальности скорее косвенно, и каждый момент характеризуется огромными смещениями и  ирреальными перестановками. Каждый человек привносит в политику свой собственный мир, и мы неизбежно проецируем его на затененный внешний, с которым соприкасаемся. Всем нам свойственна склонность к поляризации, когда наши оппоненты провозглашаются олицетворением темных сил, а выбранные друзья - проводниками света. В конце концов, иногда мы можем принести больше вреда, чем пользы. Мы хотим прочесть мир наилучшим образом, но часто при этом ошибаемся.

        Тем не менее, иногда ситуация может быть удивительно однозначной. Именно так обстоит дело с Джинбой, Тване, и десятками других крошечных мест обитания в горах к югу от Хеврона, где несколько тысяч палестинских пастухов и фермеров живут, в своем большинстве, в природных скальных пещерах. Эти пещеры служат им местом обитания по крайней мере с 1830-х годов. Район этот - сухой и каменистый, сельское хозяйство возможно только на относительно ограниченных участках, разбросанных по холмам; тем не менее, жители пещер выращивают ежегодные урожаи пшеницы и ячменя – за исключением случаев, когда этому препятствуют израильские поселенцы.

        В этом районе находится несколько идеологически наиболее жестких поселений – Сусия, Маон, Кармель и другие, от которых отпочковались многочисленные новые, с более молодым и более хищным и фанатичным населением, такие как, например, Хават Маон и  Хават Давид. Кроме того, существуют нелегальные (правильнее сказать, более нелегальные ) "форпосты". Все эти поселения были созданы на палестинской земле, которую правительство объявило "мири", или государственными землями (термин заимствован из земельной системы Оттоманской Империи и цинично используется Израилем с целью оправдать поселенческую политику. На аэрофотосъемке 1980-х годов ясно видно, что земли, отнятые для строительства поселений, в то время еще находились в сельскохозяйственном использовании у палестинцев.*

        В районе находятся также военные лагеря, и армия пытается заполучить большие участки для создания полигонов и стрельбищ. До настоящего момента израильские суды не дали на это разрешения. Но нет никакого сомнения, что израильские правительства с обеих сторон политического спектра, предпринимают попытки выжить палестинских жителей пещер с их земель и из их домов с целью присоединения этой территории к Израилю без какого бы то ни было палестинского населения. Нужно подчеркнуть, что обитатели пещер никогда не участвовали в какой- либо враждебной деятельности; это невинное население с уникальным образом жизни, носящим библейский колорит, который они стремятся сохранить перед лицом поселенцев, армии, Гражданской Администрации и сменяющихся израильских правительств.

        Кампания, направленная на выживание этих людей, началась со спорадических случаев чинения им всевозможных помех и изгнания в конце 1970-х и ранних 1980-х , и набрала силу в 1999, когда правительство Барака сделало попытку массового изгнания жителей из пещер: армейские бульдозеры разрушали палатки и временные укрытия и заваливали входы в пещерные дома землей и камнями. Жители продолжали держаться, и весной 2000  Израильский Верховный Суд, под давлением широкой общественной кампании в Израиле и протеста, поданного Ассоциацией в Защиту Гражданских Прав и адвокатом Шломо Лекером, восстановил статус-кво, существовавшей до всех этих событий. Тем не менее, атаки армии продолжились. С 3 по 5 июля 2001 года была осуществлена особо злостная военная акция, результатом которой было разрушение многих пещер, уничтожение колодцев (без которых невозможно выживание в этом сухом регионе), ликвидация скота и физическое изгнание сотен семей. В дни, последовавшие за атакой, армия не позволила Организации Красного Креста оказать  населению помощь предметами первой необходимости (продуктами питания, палатками, одеялами). Тем не менее, многие из жителей удержались, соорудив временные укрытия возле их разрушенных домов.

        Юридическая кампания продолжается вот уже семь лет, но никакого решения так и не принято. Армия и Гражданская Администрация, представляющие интересы поселенцев, продолжают попытки очистить район от его палестинских жителей, которые за защитой обращаются к суду.

        Причинение беспокойства, запугивание и насилие в отношении обитателей пещер со стороны поселенцев, а иногда и израильских солдат, не ослабло. Напротив, палестинцы Южного Хеврона переживают разгул террора, являясь невинными жертвами мощных сил, задействованных на борьбу с ними. Та'айуш поддерживает свое длительное присутствие в районе, сумел организовать массовые протесты, кампании в прессе и международные петиции, а также принимает участие в юридической борьбе. Угроза трансфера – насильственного изгнания всего населения, живущего в пещерах – по-прежнему остается чрезвычайно актуальной.


* См. Yigal Bronner, The Eviction of the Palestinian Population of the Southern Hebron Hills (Jerusalem, 2001), p. 6. – Игаль Броннер. Изгнание палестинского населения Южно-Хевронского Нагорья ( Иерусалим, 2001), стр.6.



11 ЯНВАРЯ 2002. ОДЕЯЛА.

        Мы собираемся на развязке Шокет, около старой-новой Зеленой Линии, границы до 1967. Солнечно, середина зимы, пустыня и холмы покрылись зеленью; вся земля, словно живое присутствие, так красиво, что больно смотреть.
 

        Мы – это около пятидесяти машин и порядка 250-300 добровольцев. На лобовое стекло каждой машины вывешивается номер; мы будем двигаться наподобие конвоя. У многих плакаты: "Прекратить оккупацию". Короткий инструктаж на иврите, арабском и английском. В качестве хороших новостей:  в легальной  битве против правительства и армии, кажется, одержана временная победа. По крайней мере, жители пещер остались на своих местах, хотя многие из их домов разрушены и некоторые неоднократно. Суд отложил следующее судебное слушание на три месяца. Это не только выигранное время, но и свидетельство того, что правительственные юристы столкнулись с жесткой оппозицией и не уверены в исходе борьбы.


        Общественная  кампания начала приносить плоды, но, как напоминает мне Хилель, это один из сотни подобных случаев на территориях. Мы имеем дело с продолжающейся политикой преступного насилия, направленного против гражданского населения. Это насилие имеет свою логику, логику трансфера. Если невыносимость их жизни перейдет все границы, арабы уйдут, или, по крайней мере, сломаются.
 

        Мы начинаем движение в 10:30 под припекающим зимним солнцем. Через пять минут мы уже у первого дорожного заграждения. Нас ждут. Район уже объявлен закрытой военной зоной. Тем временем  к нам присоединяется полицейский эскорт и поселенческая милиция. Я с Игалем, Ясером и Маналь в замыкающей машине, так что полицейские огни, не переставая мигают прямо за нами.


        Возможно, благодаря сверканию этого зимнего утра, мы настроены оптимис-тично, и действительно, первое препятствие преодолевается относительно быстро. Может, солдаты получили приказ нас пропустить? Ведь была же нам обещана поддержка от влиятельных людей в армии и правительстве. В конце концов, мы только хотим доставить одеяла.

        Через десять минут, уже за Зеленой Линией, нас снова останавливают. Я смотрю на нагорье, не такое уж приветливое - камни, опять камни, несколько деревьев, ущелье, и за ним, в отдалении, городок Ятта. Теперь уже повсюду видны поселения – красные черепичные крыши на вершинах холмов. И вдали - первые следы разрушения: снесенные хижины и засыпанный колодец палестинцев.


        Мы ждем. На солнце тепло. Неожиданно я понимаю, что нет другого места на земле, где бы я хотел быть в настоящий момент. Мне хорошо с этими людьми. Я чувствую себя свободным:  начатый очерк – дома и сейчас для меня не имеет значения,  как и все мои лекции. Пятница, утро и два дня до моего дня рождения. Эйлин навещает новорожденного внука, сын Эдани в школе, и мое сердце свободно, оно поет, словно солнце растопило лежавшую на нем тяжесть. Два дня назад здесь лежал снег. Игаль и я обсуждаем санскритские поэмы.

        И на этот раз, полиция или армия уступают и, какова бы ни была тому причина, мы продвигаемся.

        Движение останавливается минут через двадцать, на следующем дорожном заграждении, и, похоже, что на этот раз это серьезно. Мы около Сусии, большого поселения, пусть не самого фанатичного в этом районе, но, несомненно, серьезно занятого выживанием отсюда обитателей пещер. Полиция и армии уже представлены гораздо серьезнее: многочисленные джипы и машины, целая армия солдат впереди и хвосте нашей колонны,  вдобавок 25-30 вооруженных полицейских. Поселенцы блокировали дорогу своими машинами, чтобы не дать нам проехать, полиция же и армия  не проявляют желания расчистить путь. Мы паркуемся на обочине и собираемся у дорожного блок-поста. Глаза начинают различать лица, знакомые по предыдущим акциям; много молодежи, однако присутствуют и седые дамы, полные хороших намерений и еще наивные. Вскоре им придется продираться через живой полицейский заслон, но пока они об этом не подозревают. Французское телевидение послало свою съемочную группу. Фотографы уже работают вовсю по обе стороны барьера – полиция записывает на видеопленку лица этих опасных фанатиков мира и номера всех  машин, участвующих а акции; корреспонденты сканируют толпу, пейзаж и "врага".

        Где-то на холмах, за этим поселением, жители пещер ждут наши одеяла.

        Начинаются переговоры с полицией, теперь уже по серьезному. Время от времени мы делаем короткие инструктажи по громкоговорителю, а в перерывах Игаль рассказывает добровольцам об истории здешних жителей и политике их выживания из собственных  домов. Сегодня уже не осталось сомнений, что весь этот процесс тщательно разработан и спланирован. Прямые нападения поселенцев прикрываются правыми армейскими офицерами, и похоже, "серыми" чиновниками в государственных министерствах. За ними стоят правые политики, по всей чиновной лестнице вплоть до премьер- министра.

        Постепенно становится ясно, что нам придется  вступать в открытую конфронтацию с полицией. Переговоры прекращаются. Мы выстраиваемся перед машиной, загруженной одеялами, и каждый получает по одному, упакованному в хрупкий полиэтиленовый пакет. Ручка на моем моментально обрывается, так что мне придется нести одеяло подмышкой или прижимая к груди. Одеяло толстое и тяжелое, сложено как-то неуклюже, и нести его неудобно. И оно будет моим единственным  оружием.

        Мы стоим неровно, теснясь друг к другу перед живой стеной солдат и полицейских. Гади Альгази – харизматическая фигура, историк средневековья, один из основателей Та'aйуш, прижат к барьеру, готовый подать сигнал. О чем  думает он в эту минуту? Будет ли кто-нибудь ранен? Есть ли возможность избежать столкновения с солдатами? Есть ли альтернатива?  Когда, этот правильный момент? Издалека я восхищаюсь его способностью взвалить на себя  всю эту ношу, взять ответственность за то, что некоторые из нас будут подвергнуты опасности, взвесить риск, необходимость, право и потерю. Кажется, он знает. Смог бы ли я в такой ситуации найти в себе силы принять решение, зная, что за ним стоит? И смог бы я обладать его убежденностью? Я вижу его лицо, и понимаю, что он принял решение. "Можете предложить песню?" – обращается он к нам, стоящим в обнимку с нашими одеялами. Мы начинаем петь.

        Сначала  это не совсем подходящая мелодия 60-х, с которой у многих связаны совсем другие ассоциации. Потом  - "Хевейну Шалом Элейхем" ("Мы несем Вам мир" – продукт Сионистских молодежных движений) и "Хиней ма тов у ма наим шевет ахим гам йахад" ("... когда братья вместе... " Псалм 133). Пение то затихает, то усиливается,  далекое от стройного хора, сейчас многих уже пугает то, что должно произойти.

        Мы двигаемся вперед. Мы здесь, чтобы доставить одеяла нуждающимся; сейчас холодно. Мы не собираемся быть агрессивными, но и не дадим себя запугать. Однако, эта "героическая" мысль кажется мне не менее абсурдной, чем вся нынешняя ситуация в Нагорье Хеврона. Полиция, солдаты – действительно ли это наши враги? Их сердца не могут быть на стороне всего этого. Поселенцы - да, тут другое дело.
Какофония звуков. Всплески песни, крики полиции через мегафоны, что мы нарушаем закон и будем арестованы; в армейских и полицейских джипах продолжительно жмут на клаксоны; некоторые из людей кричат, когда  полицейские набрасываются на них и вытаскивают из шеренги. Некоторые уже арестованы. Призывы продолжать движение, держаться вместе и не размыкать рук. Мы прорываемся через первую линию полиции, но они уже перегруппировались впереди нас, в то время как джипы преследуют нас сзади. Одна из машин поселенцев случайно наезжает на ногу одного из полицейских и тот падает. Манифестант барабанит по капоту и орет на водителя: "Идиот, посмотри, на кого ты наехал!"

        Гади и другие руководители нашего мирного марша исчезают один за другим. Осиротевшие, мы продолжаем  двигаться вперед, обтекая солдат и полицейских. Наши ряды редеют, по мере того, как полиция выхватывает из них новые и новые жертвы. Оглянувшись, вижу разноцветную, разметанную, растерянную массу людей. Некоторые обернули одеялами плечи, возможно, в ожидании ударов солдат. Действительность все время трансформируется:  какое-то время мою руку стискивала смуглая палестинская женщина, потом на ее месте оказался светловолосый израильтянин. Некоторое время я иду один, сжимая одеяло и ожидая, что в любую минуту меня оттащат в сторону и арестуют. Ощущение - выпадения в неизвестное пространство, где нет будущего и очень мало прошлого, но меня это мало беспокоит. По глупости  я оставил мою плотную зимнюю куртку в машине, в полдень было относительно тепло. Но теперь в голове проносятся мысли, что остаток дня придется провести где-нибудь в тюрьме в Хевроне или Беер-Шеве. Там будет холодно, а хуже всего то, что книга, взятая как раз на такой случай, осталась в кармане куртки. Шум усиливается. Оставшиеся идущие теперь раскиданы вдоль дороги и по вязкому полю с другой стороны. Полиция продолжает хватать и кричать. Я вижу моего друга и коллегу Юрия, которого полицейский оттаскивает с дороги, они борются. Меня удивляет, что я все еще иду.

        Позднее Юрий рассказывал, что какое-то время они с полицейским продолжали трепать друг друга, пока весь вал участников не откатился далеко вперед.
В какой-то момент Юрий сказал своему противнику: "Слушай, мы тут одни, что, так и останемся сзади?" Полицейский разжал хватку и они оба бросились вперед, нагонять сражающихся.

        Я полностью теряю ощущение времени, нечто восхитительное и расслабляющее в том, как я и одеяло движемся в беспространстве.  Мгновенный портрет моих собратьев на настоящий момент: фанатик, от которого лучше держаться подальше, много действительно испуганных, пожилые люди часто оступаются и иногда падают;  несколько человек, явно развлекающихся спектаклем  во всей его неуклюжей хаотичной реальности. Группа с телевидения снимает без остановки, и у полицейского видеохронографа тоже полно работы. К настоящему моменту полиция более или менее потеряла контроль над происходящим. Старший полицейский чин раздраженно обращается к военному командующему: "Это ваша обязанность арестовать всех этих людей". Военный, по-видимому резервист, явно не чувствующий себя причастным ко всей этой ненормальности отвечает: "Вы что, не видите, что они делают из Вас идиота?"

        Кто-то из наших ориентирует всех в сторону от дороги, к покрытому вязкой землей холму. Государство-тюрьма позади,  и застывшие части моего сознания начинают возвращаться к жизни. Я просто блаженно и бесконечно счастлив, ощущение спасения из преддверия ада.

        Возобновляются переговоры. Похоже, не я один подвергся процессу трансформации. Как выясняется, полиция и солдаты идут на уступки. Полицейский офицер объявляет в мегафон, что нам будет разрешено доставить одеяла, что арестованные будут освобождены и теперь армия будет нас защищать на протяжении оставшихся до пещер четырех километров. Он желает нам хорошего остатка дня. В условие нам ставится соблюдение приказов, воздержание от какого бы то ни было насилия и словесного обмена с поселенцами. Армейский чин уже даже позволяет себе пошутить, разговаривая с кем-то по мобильнику: "Все хорошо, за исключением того, что теперь Европа для меня закрыта". Ну как же, военный преступник: французское телевидение неоднократно засняло его в действии.

        Мы начинаем наш путь по гористой местности, проваливаясь в грязь на каждом шагу. Однако не все еще позади. Теперь настал черед поселенцев. Молодая женщина, с волосами спрятанными под головным платком, появляется из поселения и начинает извергать на нас бурный поток необычайно грязных ругательств. Где эти религиозные евреи научились так хорошо выражаться? Ругательства взлетают как арии на высоком сопрано. Исполнительница не остается в одиночестве. Один из мужчин кричит, что мы на стороне Бин Ладена, более того, возможно, мы и есть Бин Ладен. Мы игнорируем и продолжаем идти, однако у поселенцев есть единомышленники среди полиции. Делается еще одна попытка заблокировать нам дорогу, и столкновение неизбежно – они полны решимости не дать нам донести одеяла жителям пещер. В горах Хеврона холодно, однако эти одеяла, по-видимому, могут оставить несмываемые пятна позора на Истории Евреев. Может, мы чего-то не понимаем, и это вопрос жизни и смерти, ведь выживание евреев так хрупко, что доставка даже одного одеяла может быть фатальной?  Это самый омерзительный момент всего дня, но нет, можно сделать еще хуже – и вот Ясира, идущего рядом со мной, неожиданно атакует полицейский. Он бьет его сильно и без остановки, при этом не прекращая кричать: "Ты меня атакуешь?!" Их что, обучают этой фразе в полицейской академии?

        Они посадили Ясира в полицейский джип. Он под арестом, будет отправлен в полицейский участок в одно из поселений. Он ничего не сделал, он шел вместе со всеми нами, неся одеяло; его ошибкой было обернуть вокруг шеи куфию. Полицейский, искавший жертву, напал на палестинца. Некоторое замешательство, однако группа участников нашей акции, не готовая  допустить такой поворот событий, окружает джип, не давая ему тронуться с места. Некоторые ложатся вокруг на землю. В итоге полиция сдается и Ясир отпущен.

        Мы снова застряли на дороге, которую теперь блокируют своими машинами поселенцы. Полицейские, по крайней мере часть из них, демонстрируют солидарность с последними. Уже больше трех,  скоро будет темно и совсем холодно. До палестинцев еще не менее километра. Надо как-то донести им одеяла, поддержать и добраться назад. Несколько религиозных членов нашей  группы, которым надо вернуться в Иерусалим и Тель-Авив до начала субботы, неохотно поворачивают к своим машинам. Всем оставшимся надо решать, что мы делаем дальше. Полиция предлагает компромисс: они пошлют кого-нибудь отвезти одеяла, но мы все должны покинуть район немедленно. Мы отвергаем это предложение. Будем прорываться еще через один заслон. Мы хотим добраться до людей, которые ждут нас на другой стороне.

        Наше упорство приносит плоды. Полиция и поселенцы сдаются. Я иду и думаю про солдат. Не может быть, чтобы никто из них не видел всего идиотизма этой истории: армия сражается с тащущими одеяла по раскисшим от дождей холмам. И вдруг, словно за упавшей вуалью, я вижу отчетливо: нищету, оккупацию, человеческое зло, принуждение и насилие, фарс и бессмысленность и нашу глубокую всеохватывающую глупость. Найдется ли среди солдат хоть один, кто откажется выполнить приказ: разрушить мирный палестинский дом? Есть ли смысл, в том, что мы делаем? Зло неистовствует по обе стороны конфликта, а мы, возможно, нелепы в своем дон-кихотстве. Можем ли мы что-нибудь изменить? С другой стороны, именно здесь, в этой предельной неопределенности и смятении необходимо действовать и именно поэтому.

        К четырем часам мы, наконец, добираемся до них – одинокий трактор, улыбающийся молодой палестинец за рулем. Растроганный важностью момента, я запихиваю одеяло в контейнер, прицепленный к трактору. Мы карабкаемся в гору к скоплению лачуг, загонов для овец и пещер.Они нас ждут. Некоторые заключают нас в объятия. Многие из добровольцев уже были в этом районе. Я вижу, как один из палестинцев четырежды целует в щеки своего израильского друга. Старики, отцы больших семейств, наблюдают за нами из своих тяжелых одеяний и  кажется, что их глаза видят прошлое на глубину десятков лет, а может быть, и столетий. Момент кажется ирреальным, кадрами из фильма. Дети в лохмотьях бегают промеж нас, некоторые гоняются за овцами. С высоты нагорья  вдали виднеются огни Арада, и разумеется, огни ближайшего поселения. Кто-то уже разжег костер и заваривает чай, густой, сладкий,  настоянный на марве; этот чай пришел каз раз тогда, когда был особенно нужен, как раз тогда, когда мы начали замерзать. Это опъяняющий момент: короткие речи, глава жителей пещер берет слово и говорит на иврите о настоящем, а не поддельном мире – мире, который однажды должен прийти, хотя сейчас мы его не можем видеть. Я ему верю. Он от всего сердца благодарит нас за то, что мы сегодня пришли, что не сдались, за нашу дружбу.
 
        Перед уходом я захожу в пещеру. Эта семья, поколение за поколением живет в ней с 1830-х годов. Отец,  полная самообладания и чувства собственного достоинства мать, тринадцать детей и несколько овец. В пещере на удивление тепло, порядок, на полке – ряд медных сосудов. Приподнятый уровень, на котором удобно сидеть, за ним  ниже -  длинная секция для сна. Чисто, обжито, приветливо. Я бы с удовольствием остался здесь ночевать, если бы меня пригласили. Французский оператор через переводчика задает вопросы женщине. Не предпочла бы она переселиться  в неплохой дом, виллу где-нибудь в другом месте? Она слушает и смеется. Может, она не так уж и образована, но поняла, откуда спрашивающий. "Даже если Вы предложите мне виллу в Париже, я предпочту остаться здесь, у себя дома. В этой пещере я родилась и все мы выросли. Я предпочту умереть здесь, чем  оставить нашу землю".



4 МАЯ  2002.   ЖАТВА ПШЕНИЦЫ

        Я никогда раньше не держал серп, и он совсем не похож на то, что я себе представлял - компактный, удобный, легкий и достаточно острый, чтобы простым, быстрым круговым движением перерезать относительно хрупкие, сухие стебли пшеницы. Две недели до Шавуот и, как для библейских Руфи и Боаза, жатва запаздывает. Палестинцы из пещер дали нам короткий урок жатвы пшеницы. Левая рука забирает верхушку пучка, а правая режет по низу, близко к земле. Вы бросаете зажатые в руке колосья в желтые кучки по мере продвижения по полю. Остаются пропущенные колосья, они торчат то тут, то там,  колкое напоминание о сегодняшней или завтрашней судьбе иностранных добровольцев.

        Жарко, ранний полдень к началу работы. Весь мир – желтый: выгоревший бело-желто-зеленый спелых колосьев,  более глубокий, полу-золотой - поля в целом, расплавленно-золотой, льющийся неба, коричнево-желтый каменистых холмов. Городской житель, я никогда не стоял так близко к тайне пшеницы. Как они узнали, что этот вилкообразный переплетеный конец колоса, заключенный в коричневато-золотую соломенную оболочку может превратиться в буханку хлеба? Люди удивительно изобретательны. Мы вошли в этот цикл в момент, когда колос налился и готов к жатве. За ним последует процесс молотьбы, просеивания, размалывания – это в случае, если Верховный Суд не прервет цикл, приказав изгнать этих крестьян с их земли, как того требует правительство. Заседание суда должно быть в четверг. Шломо Лекер, блестящий юрист, сегодня с нами и он, как обычно, пессимистичен. В атмосфере сегодняшней зловещей национальной истерии в Израиле, у пещерных жителей, возможно, нет шанса.

        Одинокая хищная птица кружит у нас над головами, в то время как мы приближаемся к месту встречи, трясясь по ухабистой грунтовой дороге, поскольку армия развернула нас с главной, предназначенной для поселенцев и только поселенцев. Палестинцы ждут нас с четырьмя тракторами с большими прицепами. Мы загружаемся. Езда по холмам и колеям в почти сверхъестественной открытости пространства – дело несколько травмирующее: мы подпрыгиваем, трясемся и сваливаемся друг на друга. Водители тракторов не очень разговорчивы, а наше контактное лицо из Та'айуша с оранжевой повязкой на голове не знает арабского, да и с ивритом у него не намного лучше – он француз, очень энергичный, веселый и не очень эффективный. У него есть только очень базисное представление, где мы находимся и сколько времени это продлится, и мы, соответственно, пребываем в том же неведении. Тем временем, тракторы карабкаются, разворачиваются и спускаются, как на американских горах в интенсивном полуденном солнце.
 
        Палестинский мальчик с потрясающими глазами сидит на заду трактора и, не отрываясь, смотрит на нас, это странное сборище нескольких сотен евреев и арабов всех возрастов, которые появились около его дома, чтобы помочь в жатве пшеницы. Связывает ли он нас с евреями из Сусии, что недалеко за холмом, которые терроризируют его родных и отравляют их колодцы? Может ли он представить, что сообщество может быть так разделено? Армия почтила нас своим присутствием, одинокий танк расквартировался на вершине гряды; рядом с ним джип, полный солдат, которые наблюдают в бинокли за нашим передвижением.

        Нас развезли по различным наделам и полям под холмом и с другой стороны небольшой группы пещер, навесов и загонов для скота. Кого-то определили работать на ячмене, кого-то на пшенице, а нескольких человек  - в загонах для скота. Вздохнувши с облегчением, что ни один из тракторов не перевернулся (было недалеко до того), и что мне не пришлось ничего вправлять и вливать, я пристраиваю медицинскую сумку за камнем и начинаю свой путь по пшеничному полю. Пот струится по моему телу, я изнываю от жажды, но тем не менее счастлив. Стебли являются прибежищем многочисленных божьих коровок, которые на иврите носят название парат моше рабейну – "корова Моисея", и как мы только что узнали от одного из местных жителей - умм сулейман - "Матерь Соломона" на арабском. Когда работаешь вот так, бок о бок, даже монотеизм начинает казаться почти переносимым, не без некоторых игривых вариаций.

        Пожилая женщина одалживает мой серп, и мне ничего не остается, как продолжать работать, как и многие другие, голыми руками (они быстро покрываются царапинами и грубеют). Мне очень хочется забрать серп обратно, но женщина уверяет, что вошла в ритм и постигает его возможности. Она замужем за физиотерапевтом; кто я такой, чтобы прервать этот эксперимент? Я возвращаюсь к ломанию колосьев у их основания пальцами. Через некоторое время женщина выпрямляется, оглядывает всю сцену с удовлетворением – десятки наших склонились над пшеницей в разных точках поля – и произносит, полностью понимая звучащую иронию:  Авода Иврит, "Еврейский труд" – лозунг еврейских пионеров Третьей Алии.*

        Что-то во мне продолжает быть скептичным. Неужели на этой клочкообразной, коричневой, жалкой почве может что-либо вырасти? Что это может быть за культура? Я приехал из Айовы. Настоящая почва черная и жирная, сочащаяся темными нитратами, глубокая, а не этот  высушенный торт из крошек. Около меня палестинский парень лет двадцати погрузился в беседу с ошеломляюще красивой девушкой из Тель  Авива. Занятые вязаньем снопов, они удаляются в глубину поля. До меня доносятся обрывки разговора. "Где ты живешь? Сколько у тебя братьев и сестер? Как тебя зовут?" Я почти слышу их немые фантазии. Во всем что-то естественное и правильное. Вся жизнь обитателей пещер наполнена этими качествами. Вместе с Майей я ускользаю после обеда от обычных речей чтобы зайти в один из домов. Мы знакомимся с Сувад, молодой женщиной, с радостью готовой провести нас вокруг. Мы объясняемся короткими фразами частично на арабском, частично на английском. Сколько времени она живет в этой пещере? Семь лет, со времени ее замужества. Женщина улыбается. Пещера менее приветлива, чем та, которую я видел в январе, она хаотична, а уровень, отведенный для коз, вторгается в жилое пространство для людей, кухня тесная и непривлекательная. Мы переходим в другую пещеру, гораздо лучшую; в ней, чуть повыше, есть отсек  для готовки. В послеполуденную жару в пещерах прохладно, серо и пыльно. Молодой человек принимает на себя роль экскурсовода и ведет нас к колодцу, питаемому исключительно дождевой водой. За каждую цистерну воды, привозимую сюда, нужно платить восемьдесят шекелей – целое состояние для этих людей. Он проводит нас в загон для овец, разделенный на две части. В одной - молодые животные толпятся вокруг желоба с водой, вторая – послеродовое отделение с крошечными козлятами и ягнятами; некоторые родились сегодня, все еще неуклюжие, когда они пытаются встать или ходить. Мы по очереди берем на руки крошечного коричневого козленка с белой завитушкой на конце хвостика.

        На обратном пути мы видим ряд молодых матерей, стоящих с младенцами на руках. Они явно вышли нас поприветствовать, вероятно, им любопытно,  кто эти незнакомцы, что пришли помочь на полях?  Еще имена. Мы не можем предложить ничего кроме обмена именами, самая простая, но быть может, и самая глубокая форма языка. Коробки с порошковым молоком для младенцев уже выгружены и будут отправлены в Ятту, недалеко отсюда. Вдалеке на холмах видны другие пшеничные поля. Полей гораздо больше, чем я предполагал, они отделены друг от друга каменистыми, неплодородными участками. Молодые мужчины, безработные с момента начала Интифады, на жатве с утра. Другой работы нет, денег взять неоткуда. Я спрашиваю, знают ли они о назначенном на четверг заседании суда. Они знают.

        Похоже на Индию, на любую деревню где бы то ни было, с ее устоями, течением жизни, с работой, едой, свадьбами, детьми, водой, молоком, полями, скотом. У кого хватит решимости, не говоря уже о праве, приказать этим семьям уходить отсюда? Это их дом, это всегда был их дом. В одной пещере есть телевизор. Нет ни детского сада, ни школы. Каждый день дети проделывают  пешком несколько километров. Когда-нибудь здесь должна быть построена школа. Во время нашего визита, армия позвонила команде Та'айуш: один из офицеров страшно сердится, они полагают, что мы поставили на место деревянный забор на одном из полей. Это неправда, но вдумайтесь  в эту горькую, бесстыдную логику. Никто не имеет права ничего здесь строить, ни укрепить дом, ни ограду, ни загон для скота. Это запрещено. Никто - это никто, кроме поселенцев, которые уже и так забрали большую часть земли.

        Обычные речи, наконец, закончились и мы начинаем тряску обратно к машинам. Я стою рядом с Эхудом. Он математик, и сейчас пытается объяснить мне сущность комбинаторики. На этой неделе он дал интервью телевидению, защищая наше письмо в поддержку солдат, отказавшихся служить на территориях. Он говорил ясно и человечно, но его голос был заглушен резкой, самооправдывающейся яростью националистов, которые были приглашены для "баланса". Он ушел из студии, думая о том, что он мог бы сказать и не сказал - знакомая и неизбежная ситуация. Все мы, в настоящий момент подбрасываемые на кочках в жидком предвечернем свете онемели перед этой гнусностью, перед болью самой земли. На западе холмы застыли, потемнели и стали неестественно отчетливыми. В этом восхитительном свете можно сойти с ума от красоты, с ума от боли. Я слышу, как ветер колышет колосья еще не тронутых полей, нежная симфония, за пределами музыки, созданной человеком, за пределами разума.

        Но разум не засыпает, он работает даже сейчас, в момент моего полусна, включающегося и выключающегося сознания, в то время как Ива ведет машину домой в Иерусалим. Исход Субботы, начало новой недели. Молодая пара, которая ездила с нами сегодня, прощается и желает нам хорошей недели – недели, в которую победит правосудие. В Иерусалиме прохладно. Я открываю дверь и смываю с рук грязь и кусочки соломы. К моменту, когда возвращается Эйлин, я чувствую приступ редкой для меня ярости. То, с чем мы сражаемся в нагорье Южного Хеврона есть чистое,  утонченное,  неподдельное, беспричинное, несдерживаемое  человеское зло. Ничто, кроме злонамеренности не лежит за этой кампанией, чтобы выжить несколько тысяч обитателей пещер с их младенцами и овцами. Они никому не причинили зла. Они никогда не были угрозой безопасности. Они вели мирный, пусть примитивный образ жизни, пока сюда не пришли поселенцы. С этого момента, не стало мира. Они измучены, запуганы, недоверчивы. Как и я. Какая черная жадность, какая бездумная ненависть превратила израильских евреев в мучителей невинных? Поселенцы пришли первые, неся насилие и жестокость – и над ними широкая разветвленная система, официальный Израиль, которая обеспечивает и защищает их, которая развращает наши умы и наш язык, язык Бога, низкими оправданиями. Я горю яростью на моей хорошо спланированной кухне, я обожжен, раздавлен, без ума от боли.

        Если суд примет решение против них, если армия придет их выселять, я буду рядом с ними, я попытаюсь остановить их врагов своим телом.


* Третья Алия 1920-х сделала "еврейский труд" – особенно физический труд в полях, мощение дорог  т.п. – центральной ценностью в попытке возродить современную, полнокровную еврейскую личность. Суть заключалась в том, чтобы евреи выполняли подобные работы сами, без посредников или наемных рабочих – шокирующий отход от Восточно-Европейского еврейского образа.  Идея "Еврейского труда" черпала вдохновение в утопическом социализме Толстого и сочинениях идеолога Второй Алии А.Д. Гордона.



12 МАЯ 2002.  СУД

        В четверг я еду в Верховный Суд с Санжаем, гостем из Парижа. Мы приезжаем в 10:30, как раз к началу процесса. Государственный адвокат делает свое заявление суду, беззастенчиво искажая факты. Должно существовать название этому наглому передергиванию реальности, но оно не приходит мне в голову, в то время как я слушаю, не веря своим ушам и негодуя. Палестинцы о которых идет речь, говорит он, принадлежат городу Ятта и только по непонятной случайности они находятся в пещерах. Пусть Суд назначит комиссию по расследованию, возглавляемую кем-нибудь из Гражданской Администрации ( врага местного населения). И не может быть, чтобы им действительно были нужны все эти колодцы, неправда ли – так почему не дать армии засыпать их песком?

        Жителям пещер было дано разрешение прийти в суд для слушания их дела, но это разрешение было отражено только в документе какой-то далекой армейской базы, дороги закрыты, поэтому люди не могли воспользоваться изящной снисходительностью армии, чтобы узнать свою судьбу.

        Нас около двадцати на задних рядах и еще большую группу Та'айуш больше чем на час оставили снаружи, вероятно намеренно (как было заявлено, "по соображениям безопасности"). Нашу сторону представляют Шломо Лекер и Маналь, они находятся слева, облаченные в мантии юристов. Маналь твердая , уверенная и красноречивая в ее назаретском иврите с мелодичными арабскими эр, она ведет защиту, буквально, колодец за колодцем. В нагорье жарко, и людям надо обрабатывать поля. Настроения склоняются в ее сторону. В роли судей выступают  Матца, Леви  и Прокассия, Матца нетерпелив, но явно пытается быть справедливым.

        Помещение одновременно строгое и элегантное, деревянные панели сочетаются с непременным иерусалимским камнем. Поселенцы сидят на передних скамьях, отмеченные кипами. Мне еще предстоит научиться сдерживать свой гнев.

        По мере того как процедура монотонно тянется на малопонятном языке юристов, меня охватывает ощущение абсурдности происходящего. Кафке оно было хорошо известно. Несколько дней назад я был в пещерах, я работал на поле, держал новорожденного козленка и говорил с молодыми матерями. Только сумашедший может придумать судебное обсуждение по поводу права этих людей быть у себя дома: это как назначить триумвират суровых судей чтобы решить может ли дерево расти рядом с прудом, облако плыть по небу. Какую узаконенность эти достойные и могущественные судьи могут дать козам, пшенице, колодцам? (Обсуждение снова и снова возвращается к колодцам, заканчиваясь в конце концов на позитивной ноте: если армия все-таки решит разрушить еще один колодец, они должны будут дать семидесяти-двух часовое предупреждение, время , достаточное для нас, чтобы организовать поддержку по предотвращению). Земля, о которой идет речь, в любом самом ультра-правом прочтении юридической реальности находится не в Израиле, не принадлежит Израилю. И тем не менее, израильские судьи восседают со всеми церемониальностью, серьезностью и претенциозностью, в строгой и элегантной палате, правя суд над теми, кто жил столетиями на этом куске земли. Все это полностью абсурдно. Протест поднимается к моему горлу и я подавляю его.

        Суд заканчивается, вернее, иссякает, еще одной отстрочкой, то, чего мы и добивались, еще два месяца без изменений на земле. Новое слушание назначено на конец июня. Каждая такая отсрочка является  победой. Быть может, все это протянется до конца оккупации, которая, в конце концов не может быть вечной – еще два года, пять, десять? Мы будем тянуть до того дня, когда армия исчезнет, поселенцы уйдут домой в старый Израиль (как мы сможем жить рядом с ними?), и обитатели пещер должны будут заботиться о себе сами в Палестинском государстве, в котором, возможно, откроется другая, еще большая угроза их жизни. Майя напоминает мне, что в любом случае их образ жизни обречен, новое выбрасывает на свалку старое, как сказал поэт Бялик, думая об одиночестве и любви.

        Церемония всегда отражает сущность, за ритуалами скрывается коварная угроза.

        Поселенцы ждут, но не теряют времени, они продолжают ежедневное давление, атаки, унижения и угрозы. Говорят, что у судьи Прокассии уже кончилось терпение по отношению к поселенцам, и я не могу поверить, что глава правосудия Аарон Барак позволит изгнать из пещер их обитателей. В конце концов есть шанс, что нам удастся сохранить этот крошечный кусочек палестинского мира живым, пусть и ненадолго.



ТВАНЕ, 18 ЯНВАРЯ 2003.   ТУ БИШВАТ, НОВЫЙ ГОД ДЕРЕВЬЕВ

        Первые выстрелы не пугают. В пространстве пустынных холмов и дождя они кажутся не более чем тонкими острыми щелчками, отдаленными, похожими на удары хлыста. Удивительно, сколько времени требуется, чтобы осознать, что кто-то стреляет в тебя.

        Мы в Тване, на юге Хевронского Нагорья, где-то между деревней и еще одной группой пещер. Вращается земля, меняются времена года, восемь месяцев прошло с мая, со времени жатвы пшеницы. Затем была осень со сбором маслин. Теперь время пахать и сеять. Земля мягкая, влажная от дождя, готовая принять семена. Но последние две недели поселенцы терроризировали крестьян, совершая налеты на поля и угрожая оружием, выгоняя работающих. В ряде случаев поселенцы под дулами ружей захватили поля и начали их распахивать сами. И вот Та'айуш посылает нас сюда, чтобы выйти  с нашими друзьями из пещер на пашню, и буквально телами защитить их от поселенцев.

        Я еду с Эзрой, Эфрат и Наташей. Эзра хорошо знает эти дороги и деревни; он говорит на беглом (иракском) арабском своего дома. Специалист-водопроводчик, он на протяжении многих лет бесконечное число раз помогал жителям деревень в разных практических вопросах. Он бесстрашен, предан делу, это настоящий друг. Наташа из Чехословакии, восемь лет в Израиле, фотограф, она делает художественный фильм о Та'айуш. Ефрат работает в оффисе Шломо Лекера, адвоката жителей пещер. Мы выехали в  моросящий дождь и туман через юг Вифлеема и Хеврона. Холмы промокли и затихли под дождем, влажный туман густо завивается по дороге. Хороший день для засады, говорит Эзра.

        Но мы добираемся рано и благополучно, к 10 утра. Жители ждут нас со своими тракторами. Они говорят, что ночью поселенцы пришли в деревню, стреляя из винтовок. Ночи особенно выматывают нервы, местные жители совершенно одни пред лицом террора. Сейчас, днем, нас пятнадцать добровольцев, чтобы помочь. Мы приветствуем наших друзей, пожимаем руки, беседуем немного о распашке. Вскоре мы идем по раскисшим холмам к выбранному полю. С нами старики - в темном кружении одеяний, головы спрятаны под черной тканью, длиные бороды и грубые руки – фигуры, пришедшие из далекого прошлого. Это впечатление усиливается, когда они начинают работать. Открывается мешок с зернами ячменя. Они зачерпывают большие пригоршни зерен и начинают идти по полю за тракторами, бросая семена широкой аркой в воздух, элегантным и древнем движением, погружая руки глубоко внутрь своих одеяний и затем рассеивая параболу ячменя по свежим бороздам. Серо и холодно, мы высоко на холмах  с ошеломляющей перспективой замерзшей пустыни на востоке и юге. В воздухе - восхитительный аромат перевернутой земли и сладость холодного дождя и ветра.

        И неожиданно выстрелы. Выше нас на горе в двух сотнях метрах стоят "караваны" Хават Маон, населенного в основном отбросами поселенческого движения. Говорят, что даже в Маоне, одном из самых закоренелых поселений  района, кончилось терпение сносить дикие выходки их дочерней колонии. Эти молодые люди, которые нашли повод и способ дать неограниченную волю своей ненависти, сейчас начинают выливаться вниз по холму, жутко крича, некоторые выпускают короткие автоматные очереди в нашем направлении. Один из людей Та'айуша слышит, как пуля свистит у него над головой. Словно кошмарный, болезненно знакомый сон, ожидаемый, возобновляющийся. В нас летят камни – они кое чему научились от Интифады, эти молодые поселенцы. Один из них посылает тяжелые камни из пращи, снова вызывая библейские ассоциации. Каждым из этих камней можно убить, они приводят в ужас, пролетая мимо нас со свистом, как снаряды; и опасность возрастает с приближением атакующих.

        Эзра  который похоже наслаждается моментом, кричит нам: "Не бойтесь. Продолжайте". Но палестинцы уже отступают перед натиском выстрелов и камней. Поселенцы подошли ближе, им всем лет по двадцать,  у всех длинные вязанные кипы, бахрома цицит и ружья. "Вам должно быть стыдно, – кричат они, -  Что вы за евреи?"

        Беспомощный, злой я ору в ответ: "Я еврей, и именно поэтому я здесь". Продолжение в том же духе, бессмысленные фразы против их камней. Наши слова еще более их разъяряют, и неожиданно один из поселенцев бросается ко мне и ударом сбивает на землю. Коричневая мокрая земля облепляет мои пальцы, колени и правую бровь, правая рука оказывается сильно расцарапанной и начинает кровоточить. Прежде чем я успеваю отреагировать, он дает мне еще несколько пинков и направляется к новой мишени. Я чувствую боль, удивление, страх и ярость. Но самое страшное, это их лица, я увидел их совсем близко, и это одно из самых неприятных ощущений, которые я когда-либо переживал. Позднее, я попытаюсь стереть его из моей памяти. Это не были человеческие лица с обычной смесью добра и зла, смятения и ясности, любви и ненависти - глаза были безумны, глаза убийц, словно я посмотрел на что-то дьявольское, нечто из мира легенд. Нет, это не был взгляд в бездну – в нем все было на поверхности, очевидно и ужасно - водоворот чистой ненависти. Нет сомнения, они убили бы нас, если бы могли. Похоже, они ненавидят нас, "левых предателей", даже больше, чем свои палестинские жертвы.

        Я поднимаюсь, насколько могу отряхиваю грязь и оглядываю поле боя. Многое произошло за эти несколько минут. Лоуренс, высокий , бородатый немолодой канадец из группы христиан-миротворцев в Хевроне был яростно атакован, его камера вырвана из рук и разбита. Лиору избили кулаками и повалили на землю, ее очки разбиты. У Эзры кровоточит щека. Еще один молодой доброволец получил страшный удар в пах.  Один из палестинских тракторов стянут под холм и перевернут. Больше всего поселенцы охотятся за камерами – опасное свидетельство их преступлений. Теперь они двинулись к Наташе, которая героически продолжала снимать с момента первых выстрелов и приближения поселенцев. Наташа - маленькая и подвижная,  и в момент, когда они уже были готовы выхватить камеру у нее из рук, она уворачивается, и из ее горла вырывается высокий, неестественный крик. На какой-то момент они замешкиваются, и Наташе чудом удается достичь возвышенности, к которой медленно, в смущении отступает наша группа.

        Внизу сзади нас - свеже-распаханное поле; деревня Тване - в двух километрах отсюда. Неожиданно я осознаю, в каком мы здесь полном и опасном одиночестве.

        Нет никого, кто мог бы придти на помощь, некому позвонить, нет силы, которая могла бы противостоять поселенцам и их автоматам. Это, конечно, малая доля того, с чем ежедневно сталкиваются палестинцы, без какой-бы то ни было помощи и убежища, отданные на милость мародерствующих банд поселенцев. Местным жителям остается лишь наблюдать, как у них отбирают дома, поля,  все, что им принадлежит, все, чего ни пожелает их враг. Армия не будет их защищать, полиция делает вид, что ничего не видит. Проливать их кровь дозволено, а их руки связаны. В настоящий момент по решению Верховного Суда в ожидании окончательного решения этим людям с Южно-Хевронского Нагорья позволено обрабатывать свои поля, собирать маслины, добывать воду из их колодцев, в ожидании окончательного решения. Однако на практике, нет никого, кто бы встал между ними и поселенцами, никого, кроме нас, а мы дрогнули при первом же нападении.

        Один из палестинцев больше не смог этого выносить –  изгнание с его собственного поля, возможно, переполнило чашу накопившихся за годы унижений и страданий и устранило контроль разума. Он наклоняется за камнем и собирается запустить его в тех, кто вторгся на его землю. "Нет!", - кричу я. Первый раз за день меня охватывает действительный, осознанный страх - именно этого они и ждут. Они без размышлений откроют огонь, кто-нибудь, наверняка, будет убит. Один из иностранных добровольцев присоединяется ко мне в горьком деле убеждения, и палестинец неохотно оставляет камень. Я все еще вижу его, прямо стоящего на фоне серого неба с камнем в руках – единственный жест неповиновения в этот сырой зимний день. Неужели мы сейчас спасли ему жизнь?

        Время идет, камни продолжают летать над нашими головами. Грег, еще один доброволец, получил удар в бедро. По крайней мере, стрельба, кажется, прекратилась. Атакующие поселенцы теперь на небольшом расстоянии от нас. Большинство палестинцев со своими тракторами убежали вверх на холмы. Мы стоим, перепачканные, но на ногах, между ними и поселенцами. Проходит еще, наверное, минут пятнадцать и стрельба возобновляется. Теперь, с опозданием, появляется армия. Впереди офицер безопасности поселения, не в форме, с кипой на голове. Он начинает орать на нас, багровея от ярости: "Это закрытая военная зона. Вы нарушаете закон, находясь здесь. Вы будете арестованы". Он безрезультатно пытается арестовать Эзру и втолкнуть его в джип. Он требует удостоверение личности у одного из жителей деревни. В офицере ощущается поганое желание оскорбить и унизить, это, в конце концов, поселенец. Но его присутствие означает, что мы вступаем в новую фазу. Подъезжает еще один джип, потом второй, солдаты выпрыгивают в холод и дождь. Поселенцы, закончив на данный момент свое буйство, начинают медленно отходить.

        В полномочия вступает молодой офицер, тоже религиозный. К моему удивлению, он рассудительный, авторитетный и человечный. Он ни намеком не показывает, что возмущен действиями поселенцев, он нас слушает бесстрастно, в том числе не реагирует и на яростную речь Лиоры, и не предпринимает никаких попыток найти стрелявших. Это, в принципе, не его работа. Ему все равно. Он знаком со сценарием, не взволнован, но по крайней мере, не настроен враждебно к нам или местным жителям. Он совещается с вышестоящими по полевому радио и затем подводит итог: поле, наше поле, для нас недоступно – это закрытая военная зона. Но если мы хотим пахать и сеять дальше на запад, за холмами – это разрешается. Он оставит небольшой отряд солдат для нашей охраны. Солдаты жмутся к джипам, замершие и недовольные.

        Но наши палестинские друзья слишком напуганы чтобы продолжать пахоту. Они сидят, сгорбившись, на мокрой земле, и выглядят затравленными  и переполненными болью. Или это меня, наблюдателя, захлестывает боль? Я чувствую ужас от всего этого подлого дела, этого хватания и подтягивания под себя каждого сантиметра каменистой почвы. На какой-то момент любовь к Средиземноморью покидает меня и единственное, чего мне хочется, это уехать далеко отсюда, подальше от евреев с их неистовствами, и подальше от палестинцев с их безысходностью. Все здесь уродливо, и будто бы для того, чтобы сделать обстановку еще хуже, дождь усиливается, мы же униженно ждем, промокшие до нитки ( всегда в таких ситуациях кто-то ждет) какого-нибудь временного решения, чего-то, что позволит нам уйти. Но уйти мы не можем, пока крестьянин не получит обратно свое удостоверение личности, это, по крайней мере, понятно. Армия не торопится, а тем временем, приехала хевронская полиция.

        С солдатами в нашем тылу, мы месим грязь к перевернутому трактору, его колеса взмыли к небу как ноги  запутавшегося жука у Кафки. Хлещет дождь, с трудом можно что-либо различить, но, тем не менее, мы как то умудряемся привязать трактор к другому, приведенному вниз с холма, и поставить его на колеса. Кабель продолжает щелкать, однако спасенный трактор медленно затрясся назад к деревне. Хоть что-то спасено.

        Непонятным образом все вдруг заканчивается, и мы начинаем длинный путь назад к Тване. Еще несколько добровольцев приехали из Тель-Авива, включая Итая, мужественного одноногого студента на костылях, которого я часто вижу при  подобных  обстоятельствах. С нами уже Анвар, один из наших юристов, он инструктирует нас по поводу бесполезной, но неизбежной процедуры подачи в полицию жалобы на атаковавших. Мы знаем, что они ничего не сделают, поселенцы никогда не платят. Тем не менее, мы поедем на Русское Подворье в Иерусалиме, чтобы подать наше заявление, у нас Наташино видео в качестве свидетельства. Если бы полиция захотела – хотя она, конечно, не захочет - можно было бы легко идентифицировать и бросавших камни и тех, кто стрелял.

        В Тване настаивают, чтобы мы выпили чаю. Мы сидим полчаса в школьном здании, в кабинете директора под большим портретом Арафата, улыбающегося своей хитрой, отвратительной улыбкой. Авиад подводит итоги нашего сегодняшнего опыта, почему мы пришли, что дальше. Достигли ли мы чего-нибудь? Да, никто не получил серьезных телесных повреждений. Мы вернемся; мы должны вернуться, если вспашка состоится, мы не можем оставить этих людей. Может, в следующий раз нам удастся получить армию для нашей защиты. Один из жителей, явно хорошо знакомый с обычаями организаций борцов за мир, встает, чтобы поблагодарить нас. На этот раз речь коротка, ясна  и конкретна. Он благодарит нас за приезд в Тване. Он благодарит за нашу заботу и время. Он благодарит за то, что мы приняли на себя удары, которые обычно предназначаются им.

        Когда мы собираемся уходить, появляется свежий хлеб в огромных плоских буханках и, оголодавшие, мы отрываем большие куски. Это лучший хлеб, который я пробовал за все годы своей жизни, простая, несоленая, ничем не приправленная еда. У него вкус этих холмов, этого острого серого неба. Наши хозяева произносят простые и лиричные благословения прощания. Через час, когда мы приближаемся к Иерусалиму, Эзра получает телефонный звонок от друга в Тване. "Где вы?" " По дороге в Москубийю, в полицейский участок, заполнять формы". "Удачи, - говорит голос из деревни, "и счастливой субботы всем евреям, йями аль-уахуд".




1 ФЕВРАЛЯ 2003.   СУСИЯ: ПАХОТА

        На санскрите сказали бы:  Это как пытаться связать разбушевавшегося слона стебельком лотоса.

        Подошло время, почва мягка и ждет. Палестинский крестьянин хочет пахать и засеивать свою землю. Ни один вменяемый человек не оспаривает, что это его земля, но поселенцы делают все возможное, чтобы изгнать его с нее. В их глазах  Бог дал всю Землю Израиля евреям и только евреям. Гражданская Администрация территорий (т.е оккупационные власти)  признает право крестьянина на вспашку. Но будут ли они защищать его от поселенцев?  Теоретически, власти признают, что это входит в их обязанности. После произошедшего две недели назад они пришли к соглашению с Та'айуш по поводу сегодняшней вспашки в Южном Нагорье Хеврона; они пошлют подполковника Тарика проконтролировать, чтобы никто не мешал крестьянам пещер; но все это при условии, что "левые", то есть мы, Та'айуш, не появляемся.

        Самое главное, это распахать землю, и мы, естественно, принимаем условие. Мы собираемся на развязке Шокет солнечным зимним утром. Нас около сорока, вдвое больше, чем две недели назад, когда мы были атакованы поселенцами, на этот раз в полном составе присутствуют все ветераны Та'айуша с их богатым опытом в подобных делах. Хотя теоретически все должно пройти гладко.

        Вначале, именно так и кажется. По телефону нам докладывают, что крестьяне на пути к полям. Все спокойно, они начали пахоту. Мы ждем, без дела болтая на солнышке. Спустя два часа, кажется очевидным, что наше присутствие сегодня не нужно. Мы решаем организовать совместный пикник  в лесу у Зеленой Линии. Выдаются дни, когда и активисты могут отдохнуть, возможно, даже забыть.

        Около полудня, в то время как мы едем в светящийся соснами лес, расположенный недалеко от пещер, до нас доходит известие что поселенцы снова атаковали наших друзей во время их работы. Палестинская женщина получила удар по голове прикладом ружья. Есть и другие пострадавшие. Поселенцы также отобрали несколько палестинских тракторов, каждый стоимостью многие тысячи шекелей.  Восемь палестинцев были арестованы. Их  преступление состояло в том, что они вспахивали свою землю. Не только Тарик не смог вмешаться и защитить их, но оказалось, что резервисты-офицеры безопасности Сусии, соседнего поселения, сами принимали участие в беззаконии.

        Соглашение сорвано. Мы бросаемся к Сусии.

        В двух или трех километрах от палаток палестинцев  (большинство пещер здесь было разрушено), нас ожидает неизбежная полицейская баррикада: несколько полицейских машин перекрыли дорогу, с ними пара джипов с солдатами. Мы вылезаем из наших минибусов, и начинаются переговоры. Мы рассказываем о нарушенном обещании, о том, что крестьяне подверглись жестокой атаке, и мы должны их увидеть. Ниже нас, совсем рядом, красные черепицы коттеджей зажиточной Сусии, они построены поселенцами на палестинских землях. Атакующие пришли оттуда.

        Полиция далека от того, чтобы внимать нашим мольбам. Как обычно, они извлекают кусок бумаги, провозглашающий весь район закрытой военной зоной. Мы нарушаем военный порядок и можем быть арестованы. Мы совещаемся и решаем прорываться через баррикаду, чего бы это не стоило.

        На какой-то момент обе стороны погружаются в неуправляемый хаос. Неожиданно, мы вырываемся, и, продолжая быстро двигаться справа от дороги, минуем полицейские машины и солдат. Пористая, мокрая от дождей почва проваливается под ногами, в ней много скрытых трещин и впадин, так что надо идти осторожно, стараясь одновременно избегать полицейских, которые продолжают хватать наших людей. Амиэль, всего три месяца назад получивший пулю поселенца во время сбора маслин, проворно идет впереди всех. Один из солдат схватился с молодым добровольцем, который пытается от него освободиться. Уди, шагающий рядом со мной, спокойно роняет солдату: "Вы не можете арестовать его,  вы нарушаете закон". Солдат разжимает хватку и остается позади. Впереди меня, удивительным образом поспевая за самыми быстрыми из нас, Итай на своих костылях и одной ноге. Он проделывал подобное десятки раз, возможно, у него иммунитет против полиции, или это он так сам себя ощущает.

        Во время ходьбы становится жарко, я продолжаю идти, совсем не радостный оттого, что опять все так разворачивается, но настроенный продолжать. Наташа снимает без перерыва, на этот раз, у нас будет полно материала. Солдатам с их амуницией тяжело поспевать за нами. Тем не менее, наши ряды редеют. Амнон и Неве уехали какой-то таинственной дорогой вперед к палестинцам, Игаля арестовали, Авиад исчез. Мы остались обезглавленные, без руководства и даже не очень уверенные, в какой стороне остался лагерь жителей и как туда дойти.

        Долгие минуты проходят в движении. Я оглядываюсь назад. Всего двенадцать или пятнадцать наших продолжают идти. Карен, тоже из ветеранов, берет на себя руководство. Будем снова вступать в переговоры, - говорит она. Мы предложим уйти из зоны, если они освободят всех арестованных, включая восемь палестинских крестьян с их тракторами. По ее команде мы останавливаемся и садимся на землю вокруг одного из джипов,  в котором сидят в качестве пленников наши люди. Карен информирует, что мы хотим поговорить с командиром полиции.

        Неожиданно меня охватывает страшная жажда. Мы перемесили, наверное, около километра раскисшей земли. Нас слишком мало, а солдат слишком много, нет никакой возможности продолжать. Они могут быстро арестовать нас всех. Даже если мы дойдем до палаток, которые теперь уже видны внизу, мы мало чем сможем помочь, главное - добиться освобождения палестинцев. Тем временем, Карен занята утомительной беседой с офицером. Борьба за мир на деле оказывается вот такой – по большей части нудной, со многими ожиданиями, прерываемыми интенсивными, короткими всплесками движения, действия или страха, как и на войне.

        У Луизы, выросшей  в Южной Африке, есть много чего рассказать, пока мы ждем. Смогло ли белое движение за мир – параллель нашему Та'айушу – дать себя услышать и почувствовать? Да, смогло. Поворотным пунктом явилось объединение левыми активистами масс черных рабочих, вследствие чего промышленность Южной Африки не смогла больше функционировать с авторитарной, деспотичной жестокостью. Победа была одержана именно благодаря этому союзу. Здесь нужно то же самое, но не с рабочими, а с местными социальными организациями протеста, возникающими сейчас по всему Израилю – Та'айуш должен превратиться из маленькой группы активистов в популярное движение, которое сможет изменить действительность. И это должно случиться сейчас, момент зарождения назрел, она это чувствует, ощущает, буквально осязает. Все это она говорит, сидя рядом со мной на дороге, и я чувствую то же самое.

        По сигналу Карен мы начинаем отходить. Большинство наших людей отпущено, но один все еще сидит в наручниках в полицейском фургоне. Мы вернулись к начальной баррикаде, но они не держат слова. В любом случае мы не уйдем, пока не выяснится судьба арестованных палестинцев. Мы слоняемся, звонят мобильники. Мы звоним нашим юристам в Иерусалим, мы звоним Неве и Амнону. Большая стая белых птиц, как закружившийся снег, как брошенные семена, опускается на каменистый холм. Мы сидим на дороге, глядя на зелено-коричневую перспективу холмов, волнами разворачивающуюся перед нами, и ждем.

        Как дурное предзнаменование, из Сусии по направлению к нам спускается группа поселенцев. Они пришли поглазеть и обругать этих заблудших евреев, которые защищают арабов. К счастью, они оставили свое оружие дома. Они стоят около дороги, выкрикивая насмешки и оскорбления, довольные, что армия занимается нашим нежеланным  вторжением. И в самом деле, вскоре появляется еще одна военная машина, набитая солдатами и закрывает дорогу с другой стороны. Мы оказываемся зажатыми между армией и полицией, при желании, они могут отправить нас всех в какой-нибудь полицейский участок, скорее всего, в Хеврон. Игаль, снова на свободе, потешается над пополнением. "Посмотри на этих солдат. Вызваны по поводу присутствия здесь очень опасных людей". "И кто же это ?"- спрашиваю я. "Ты и я".

        Один из поселенцев самодовольно орет: "Через несколько лет здесь будет еврейский город, такой, как Тель Авив". Он очень уверен в себе, но именно сегодня, в обстановке этой сконцентрированной глупости, жестокости и двусмысленности человеческих деяний, я снова думаю, что мы выиграем эту борьбу – конечно, не одни, но вместе с действительностью и еще, с нашим упорно не желающим исчезать чувством чести.

        Три часа дня. Достигнута еще одна договоренность. Они освободят последнего арестованного из Та'айуш, и Тарик сам поедет освободить палестинцев и их тракторы. Мы же возвратимся к Зеленой Линии. Можно ли им доверять? Полные сомнений, мы забираемся в миниавтобусы. Небольшое подразделение – Неве, Амнон, Наташа, Анвар – останутся за баррикадой, чтобы убедиться, что нас не дурачат. Остальные отъезжают к лесу на Зеленой Линии, где мы в холодающем воздухе съедаем приготовленную для пикника еду. Лиина, гибкая и неутомимая, из маленькой деревни в Галилее, как всегда, ищет таинственные травы, которые знают и используют только палестинцы– сейчас это колючий, похожий на лук акуб.

        Становится поздно. Большая группа, почти половина из нас, возвращается на двух машинах в Тель Авив. Наша работа, тем не менее не закончена, поскольку выясняется, что и полиция, и Тарик, и армия - все они врали нам. Палестинцев продолжают держать в военном лагере неподалеку, Гражданская Администрация разошлась по домам, умыв в этом деле руки. Полиции уже нет до нас особого дела, однако они не могут оставить нас здесь с наступлением ночи. Обозленные, мы возвращаемся назад к Сусие, к баррикаде.

        Мы снова ждем. Снова переговоры. Неожиданно распространяется новость,что взорвался космический корабль Колумбия с израильским астронавтом Иланом Рамоном на борту; и что обломки корабля упали на город Палестина в Техасе. В сюрреалистическом мире территорий, оккупации, не распаханных полей, разыгрывающей комедию полиции, мародерствующих поселенцев, добровольцев Та'айуш, трясущихся по холмам, эта трагедия кажется слишком на месте, почти предсказуема, как  заход солнца за горизонт. Стало холодно. Лиина декламирует палестинскую пословицу: Алла ма индош хаджара ле-иржит, У Аллаха нет камней для метания ( Поэтому иногда потери вызываются наугад).

        Удается достичь еще одного скучного и незначительного компромисса, и на этот раз мы действительно можем уехать. "Добились ли мы чего-нибудь сегодня?" - спрашиваю я Игаля. "Не знаю, - говорит он, - завтра покажет. Мы действовали правильно и в нужное время. Может быть завтра, они будут пахать. И у нас есть запись всего этого.."Меня не интересует запись,  - говорю я. - Я хочу прекратить этот кошмар". В темном минибусе раздается звонок мобильника и мы слышим хорошие новости: палестинцы освобождены. Мы слышим это прямо от них. Их продержали восемь часов в наручниках и с завязанными глазами на армейской базе -наказание, за то, что они хотели распахать свое поле.

        Таков был сегодняшний день, не отмеченный большой удачей. Мы вынудили отпустить наших друзей. Мы не сдались. На несколько часов нашелся кто-то, кто встал между жителями пещер и поселенцами. Наши друзья знают это. Возможно, на какой-то момент они почувствовали, что они не так бесконечно одиноки. Мы не оставим их. Это не так много, возможно, это не так и важно, и у Аллаха нет камней.



31 МАЯ 2003.  МУФАКАРА  и ТВАНЕ

        Разлад, разобщение и отчаяние – так можно охарактеризовать наши ощущения последних дней, хотя неожиданно в них ворвалась и иррациональная надежда, поскольку стало ощущаться давление американцев. Именно на этой неделе Шарон употребил слово "оккупация". Можно предположить, что он вкладывал в понятие иной смысл, однако, что-то безвозвратно сдвинулось и изменилось. Наблюдая за спектаклями выходящих из себя правых экстремистов, я начинаю думать, что это начало подготовки к прелюдии конца.

        Но в Муфакаре и Тване все как обычно. Пшеница и ячмень созрели, пришло время жатвы, однако, урожай, собранный  нашими друзьями с каждого клочка земли, можно рассматривать как чудо, как победу над поселенцами, армией, правительством, Гражданской Администрацией  и давящим весом еврейской истории. Когда неделю назад добровольцы Та'айуш были остановлены по дороге в Южный Хеврон, солдаты сказали им: "Еш лану отраот аль кацив" – "У нас есть предупреждение службы безопасности по поводу сбора урожая" – будто работа на земле есть что-то вроде террористического акта, который должен быть предотвращен любой ценой. В то время, как мы едем в минибусе, заполненном людьми искусства из Тель Авива, а я наслаждаюсь добрым присутствием моего коллеги из Университета Колумбия, антрополога Ван Даниэля, в моих пальцах появляется ощущение колосьев, которые я собирал здесь год назад. Шавуот, Руфь и Боаз, желтая пшеница, каменистые холмы, тракторы, зловещий танк на вершине – все неожиданно  всплыло на поверхность памяти. Прошел год, но что изменилось?

        Для Махмуда и Сабра, ровным счетом ничего. Мы столпились в пещере, той первой пещере, которую я посетил зимой 2002. Здесь все как и тогда: пахнет дымом, прохладно, темно, удобно спланировано, уютно, располагающе. Мы снова слушаем ужасную историю. Они рассказывают ее, как евреи свою пасхальную легенду, только у жителей пещер нет никого, кто бы рассек воды моря и вывел их к свободе. Их мир продолжает разрушаться - мир, в который вторгаются солдаты и поселенцы, где мешают, крадут, подталкивают их все ближе и ближе к моменту, когда они не смогут так больше продолжать и сломаются. Единственная надежда – это человеческая связь, созданная Та'айуш, они повторяют это снова и снова. Они рассказывают о наших визитах – я слышу бесхитростное, в эпическом стиле, повествование о том событии прошлой зимы,  где и я был участником, когда нас атаковали и избили поселенцы из Хават Маон и как они столкнули под холм трактор... В одном нет сомнения, Та'айуш для этих людей важен, как кислород для утопающего.

        Единственное, чего хочет Махмуд – это работать на своих полях и спокойно возвращаться в пещеру. Одно время он работал в Тель Авиве, но никогда не мог понять как люди могут жить в месте, где столько стекла и металла. "Как вы можете там спать?" Махмуду нужны открытые пространства, которые сегодня утром выглядят привлекательнее обычного - до самого горизонта ясно видна панорама желто-коричневых холмов, переходящих в пустыню. Давно, во времена его деда, эти люди владели и использовали земли до Тель Арада, находящегося сегодня глубоко внутри Израиля. Почти вся эта земля потеряна, и, конечно, большая ее часть похищена поселенцами. То, что осталось - под постоянной угрозой.

        Мы поднимаемся на холм к Тване, останавливаясь напротив Хават Маон, где поселенцы (их в рамках шумной политической кампании, но в минимальных количествах убрало отсюда четыре года назад правительство Барака)  расширяют свои владения, уродуя пейзаж своими вагонами-караванами. Новое длинное строение (возможно курятник) растянулось по холму под соснами. Пока мы идем вниз к деревне, армия, похоже, проснулась; мимо нас к поселению изучающе заездили джипы, возможно предупреждая. Мы пьем чай, и рассказ продолжается: большинство семей в Тване живут в переполненных домах, иногда тринадцать-пятнадцать членов семьи в одном маленьком жилом пространстве, но жителям не разрешают строить – нельзя даже сделать современную ванную (большинство домов не имеет современной сантехники), так как это рассматривается, как строительство с целью расширения. У поселенцев, разумеется, нет никаких проблем, они строят все время непрерывно. Палестинские дети теперь должны идти десять километров до школы, потому что поселенцы не дают им спокойно пройти  прямой дорогой (два километра) около Маона, были случаи избиений и стрельбы. Месяц назад, когда восьмидесяти двухлетняя мать Сабра пасла овец, появился поселенец и начал бить ее. Люди Та'айуш, бывшие в деревне, бросились ей на помощь и поселенец начал стрелять; Саломке был задет отрекошетившей пулей (к счастью, ничего серьезного). Мальчишка-поселенец, на вид лет тринадцати  (будущий еврейский муж, уже перенявший правила жизни своего отца), стал бить кричавшую женщину камнем по голове. И так далее и тому подобное.

        Они повествуют обо всем этом, как будто подобная жестокость всегда была нормативной, словно они запрятали свои чувства так глубоко внутрь, что обрели иммунитет к этому  состоянию непрерывных унижений и атак. Они могут продолжать свое повествование безличностно – у него есть бесконечные главы и иллюстрации, страдание велико и список длинен. Они ранены, они боятся. С их точки зрения "дорожная карта" Джоржа Буша настолько эфемерна и абстрактна, что в целом бессмысленна.

        Я не думаю, что дорожная карта бессмысленна, но уверен, что реальная действительность в  каждой деревне, в каждом доме и каждой пещере просто отчаянна и  такой и останется даже в случае принятия  дорожной карты. Можно подумать, что с ее внедрением начнут действовать мощные силы, которые разметят границы, передвинут людей в одну и в другую сторону, железной рукой наведут порядок в этой израненной сельской местности, невыразимо печальной и красивой, особенно сейчас, в момент, когда начинает меняться освещение. Во всем этом водовороте, есть ряд неизменных черт: убийственная жадность поселенцев, закостенелое убожество духа, характеризующее огромное количество евреев и большинство их лидеров, глубокое одиночество этих простых крестьян и пастухов все еще держащихся, почти безнадежно, за свои дома. Я не думаю, что их одиночество исчезнет.

        Мы возвращаемся в Иерусалим к 16:30, короткой дорогой по холмам через Зиф, где поселенцы взорвали палестинскую школу, через дорожные посты и еще большее количество поселений и туннелей. От Иерусалима на юг до Хеврона поселения тянутся сплошной полосой, один большой полу-городской конгломерат. Будет ли ликвидировано хотя бы одно из них? Не слишком ли поздно? Дома я включаю новости и с радостью слышу, что американцы готовят список санкций против Израиля, если он будет тянуть с внедрением их дорожного плана. Что-то меняется, но как много еще предстоит изменить.



24 АПРЕЛЯ 2004.   ДЖИНБА:  НА РАСКОПКЕ ДОМА


        Это была трудная зима. По мере ухудшения положения на местах борьба обостряется. Теперь Великая Стена или Забор угрожает прирезать к Израилю все эту территорию; Джинба, Тване, аль-Миркез, места принадлежащие обитателям пещер, могут оказаться зажатыми между стеной и Зеленой Линией. Точнее, Джинбу, Тване, аль-Миркез и другие места обитания  намереваются уничтожить. Недавно Гражданская Администрация пыталась "убедить" жителей покинуть свои пещеры, поля, пастбища и переселиться в Ятту, расположенную на севере района.

        Снова пришло время жатвы пшеницы, солнечный весенний день. Нас около двух сотен. Как и в прошлые годы мы приехали помочь на полях, а также проложить дорогу (поскольку существующими дорогами палестинцам здесь пользоваться запрещено). Кроме того, мы хотим попытаться откопать пещерные дома, которые армия разрушила, засыпав их горами земли и камней. К середине утра мы уже на месте. На этот раз не было никаких армейских баррикад на дорогах, возможно они решили, что рабочий день Та'айуша в Джинбе не представляет опасности для их далеко идущих планов. В то время, как автобусы с трудом карабкаются на холм, я чувствую, что чрезвычайно счастлив вернуться сюда, словно я возвращаюсь домой. Нас ждут наши друзья – Мухаммад, Джума и остальные. К нам присоединился Чарльз М., мой дорогой парижский коллега, и сегодня я, в какой-то мере, смотрю на все его глазами.

        Мы распределяемся по рабочим местам. С пятнадцатью другими добровольцами я начинаю жать пшеницу, сначала голыми руками, затем грубоватым, примитивным черным серпом. Проходит несколько минут, прежде чем приходит ощущение ритма. Солнце начинает обжигать. В отличие от прошлого раза, наши хозяева сегодня очень озабочены нехваткой времени, им действительно нужна наша помощь, и они хотят ее максимально использовать. Вероятно, они боятся, что поселенцы снова прогонят их с полей; и пшеница сгниет или высохнет. Их женщины рядом с нами, они руководят своими мужьями и сыновьями, бегают вверх и вниз по холму  от поля до загона коз, а оттуда к дому. Через полчаса или час мы уже очистили небольшой надел. Колосья  сложены в стога, появляется трактор, мы поднимаем колосья на уровень груди и и загружаем в огромный контейнер, прицепленный к трактору – оказывается, что мы удивительно много собрали. Так редко в политической деятельности можно ощутить это прямое завершение. Жатва пшеницы, как и выпечка хлеба - элементарный инстинкт. Несколько пар рук – исцарапанных, в уколах от шипов и с уже появившимися от серпов мозолями, сделали что-то реальное, принесли маленькое изменение.

        Я смотрю на холмы: под нами открывается захватывающая панорама пустыни, тянущаяся до Арада; на востоке виден Моав в Иордании. На склонах холмов работают маленькими группами израильские активисты, некоторые на пшенице, некоторые на расчистке камней, некоторые на прокладке дороги в долине. Счастье рвется из меня, сам вид этих друзей, работающих бок о бок под солнцем, упрямо возрождает похороненную было надежду. Израильтяне - молодые и уже стареющие ветераны движения за мир, взяли день отпуска, чтобы приехать в Джинбу. Чарльз, который последний раз жал пшеницу десятилетним мальчиком шестьдесят лет назад, когда скрывался в деревне во время войны во Франции, сейчас молча и умело делает свою полосу на соседнем поле.

        Как всегда, я на дежурстве в качестве медика, моя медицинская сумка лежит неподалеку. В этот раз понадобилась моя помощь. Меня ищет Эзра, неутомимый, преданный герой Южного Хеврона: оказывается маленький мальчик упал и сильно рассек бровь над левым глазом. Я беру сумку и пробираюсь по камням к загону, где несколько палестинцев заняты стрижкой овец. "Вот и врач", - говорит Эзра немного лукаво, поддразнивая меня и их. Мне приносят мальчика четырех или пяти лет. Я раскладываю около большого камня мои нехитрые инструменты, Эзра садится на камень с ребенком на коленях. "Как тебя зовут?"- спрашиваю я, и мальчик отвечает мягко, почти шепотом: "Иссам". Я мою руки и разматываю грязный бинт вокруг его головы. Разрез не очень глубокий, было бы лучше отвезти его в клинику или больницу, где возможно, его бы зашили, но это нереально, я должен сделать, что возможно, здесь на месте. Я наливаю дезинфицирующий раствор на марлевую салфетку и говорю мальчику, что немного пощипит. Иссам принимает это без жалоб. Я прочищаю рану, стараясь изо всех сил, в то время как Эзра крепко прижимает к себе мальчика, что-то нашептывая ему с нежностью, которую я никогда не видел в этом человеке. Тот самый Эзра, который не отступал, когда год назад нас атаковали поселенцы, который не просто защищался, но сражался, давая сдачи, похоже даже получая удовольствие от битвы – этот  Эзра неожиданно открылся мне с другой, более глубокой стороны. Он, казалось, впитывал в себя боль Иссама внутренним переживанием, без сентиментальности, бормоча мальчику на простом, мелодичном арабском: "Скоро пройдет. Все хорошо, Иссам. Он почти закончил. Еще минутка". И к родителям: "У него будет крошечный шрам, чтобы вы запомнили этот день". Я забинтовываю рану, приложив немного антибиотика, отдаю тюбик и несколько марлевых прокладок родителям, сказав им менять бинт дважды в день и следить за температурой. Иссам соскальзывает с колен Эзры и убегает. Овцы жалобно блеют, когда ножницы врезаются в их завитушки.

        Я возвращаюсь к пшенице, но скоро меня отправляют на холм, к одной из пещерных бригад. Здесь большая группа иностранных добровольцев: японская девушка, несколько среднего возраста мужчин из Швейцарии и еще несколько молодых женщин, пытаются откопать вход в одну из пещер. Они очень устали, это изматывающая работа - наполнять ведра землей и камнями и относить их наверх подальше от входа. Некоторые из крупных камней приходится дробить кайлом. Выстраивается цепочка, по которой тяжелые ведра передаются из рук в руки. Внизу несколько человек работают в самой пещере, посылая наверх наполненные камнями ведра. Где-то под слоями грязи погребены настоящие каменные ступени, ведущие к этому дому, разрушенному , как говорит его хозяин, армией в 1984 или 1985. Уже полдень, жарко и трудно работать, вскоре я с ног до головы покрываюсь пылью. Я не привык работать киркой или кайлом, но спустя некоторое время приноравливаюсь. Эзра работает с нами с удивительной, нетерпеливой энергией, постепенно я уже могу копировать его метод, быстро наполняя ведра и посылая наверх. Кажется, однако что мы совсем не продвигаемся: после часа или более работы место входа все также погребено и не кончаются ни земля, ни камни, ни ведра.

      У Мухаммада, наблюдающего за нами, полно рассказов. Он говорит, что недавно сюда явился вооруженный поселенец как раз после того, как родила одна из овец. Он выстрелил в голову матери и потом убил новорожденного ягненка – вот так, запросто. Или как два пастуха были задержаны поселенцами когда они пасли стадо недалеко от Джинбы. Когда через несколько часов их отпустили – козы и овцы, "естественно", исчезли – потеря, которую невозможно возместить. В марте 2003 армейский патруль вместе с представителями Министерства Сельского Хозяйства и органов охраны природы конфисковало стадо Мухаммада Махмуда Джабарин под тем предлогом, что оно пересекло Зеленую Линию и зашло в национальный заповедник. Патруль быстро переправил все стадо на бойню, где приказал его уничтожить, заявив, что они опасаются, как бы в Израиль не проникло инфекционное заболевание. После этого господин Джабарин должен был заплатить государству 64 000 шекелей за оказанные услуги – забой более двух сотен коз и овец, многие из которых были беременны. Эти животные составляли всю его собственность, нажитую за двадцать пять лет работы.*  И так далее.
 
        Сколько таких рассказов, о нападениях, и снова о нападениях, об обидах, оскорблениях и унижениях, конфискациях и несправедливости, прямой подлости и ненависти. Я слушаю и думаю, что должен все это запомнить, записать и рассказать, чтобы кто-нибудь когда-нибудь узнал, какое зло мы, израильтяне, причинили этим людям. Но слишком много ран, детали смешиваются и, в любом случае, эти истории являются не чем иным, как вариациями бесконечной темы жестокости оккупации, в ее шокирующем повторении. Что мы можем сделать? Я возвращаюсь к ведрам и слышу, как старый активист говорит Мухаммаду: "Если они попытаются прогнать вас, мы встанем рядом с вами." Мухаммад отвечает без горечи: "Единственный способ убрать нас отсюда – это застрелить и унести мертвыми".

        Никогда раньше я не раскапывал погребенный дом. Как может солдат засыпать жилище? Неужели для него ничего не значило проехаться на бульдозере до самого входа и вывалить гору земли и камней, запечатывая его на годы? Неужели ему в голову не пришла мысль о детях, родившихся в этой пещере, и стариках, умерших здесь, и очаге с его горшками и кастрюлями, финджаном для кофе, о шкурах, коврах и кроватях, инструментах, которые хранились из поколения в поколение, об обуви, одежде и украшениях? Как он смог похоронить под землей память целой семьи? И теперь, спустя годы, мы медленно, с трудом, неловко открываем все это сново, извлекая ведро за ведром, камень за камнем. Мы работаем без перерыва уже около трех часов, растет гора вынутой земли и, вот, наконец, около 14:30 появляется первая из погребенных каменных ступеней. Эта семья скоро сможет возвратиться в свой дом.  Но что, если армия или поселенцы вернутся, чтобы за какие-нибудь полчаса снова засыпать все, что мы раскопали? Будем ли мы раскапывать снова?

        Нам приносят сладкий крепкий чай Нагорья. На какой-то момент я слушаю звуки пустыни, музыку Джинбы. Кричат петухи, блеют овцы, вздыхают верблюды. Дети бегают, падают, плачут. Их зовут матери. Шум ветра. И, не понятно почему, в мозгу вдруг всплывают тексты Минха - Субботней молитвы, сладкий момент недельных горьких надежд, когда евреям полагается отдыхать: "Пусть твои дети узнают, что их отдых исходит от Тебя, и пусть благословят они имя Твое за этот отдых". Эти слова крутятся в моей голове как мантра, и хотя я занят ведрами и камнями, хотя я устал, хочу пить, покрылся волдырями, испекся в пыли и солнце, я думаю: Это мой Субботний отдых, и я действительно отдыхаю. В какой-то момент мне забавно узнать, чувствует ли Еврейский Бог такое благословение его имени. 


* Весной 2005  Иерусалимский суд присудил Мухаммаду Махмуду Джабарин 250 000 шекелей в качестве компенсации за нанесенные ему убытки. Суд сделал серьезные предупреждения Министерству Сельского Хозяйства и Министерству Окружающей Среды по поводу этого акта конфискации и уничтожения.




2 АПРЕЛЯ 2005.   ОТРАВЛЕННЫЕ ПОЛЯ,  МУКАФАРА


        Все началось две недели назад, когда палестинцы из Тване заметили поселенца (почти наверняка из Хават Маон, наиболее злобствующего поселения района), который ранним утром странно прохаживался по их полям. Вскоре после этого стали заболевать животные, и издохла первая овца. Затем пастухи обнаружили яд, разбросанный по холмам - крохотные зелено-голубые шарики ячменных зерен, покрытые оболочкой, как мы потом узнали, из смертельного крысиного яда, известного в Израиле под названием.10,080 или Рош 80. Количество разбросанного яда было огромно, понятно, что задействован был не один человек, а, похоже, целая команда, которая немало потрудилась, чтобы пропитать ячмень ядом и разбросать его по палестинским полям, часто тщательно маскируя за камнями и колючими кустиками. Цель была понятна: погубить стада коз и овец, составляющих основу экономики живущих в пещерах крестьян, и, таким образом, согнать их с земли.

        Вскоре, стали погибать и дикие животные, включая четырех оленей и ласку-самюра, оба вида, находящиеся под угрозой исчезновения. Эзра нашел одного из мертвых оленей, погрузил в свой грузовичок и оставил у въезда в поселение Маон, где мертвое животное было сфотографировано на фоне пасторальных крыш домов поселенцев. Хаарец поместила фотографию на второй странице газеты, после чего страна, похоже, потеряла к происшествию какой-либо интерес. Отдел Заповедников отправил каких-то людей проверить ситуацию и начать убирать яд, но они ровным счетом ничего не сделали. На прошлой неделе тридцать добровольцев Та'айуша работали весь день на полях, собирая руками отравленные шарики. Сегодня эту работу продолжит вторая группа добровольцев.

        Нас почти двадцать человек, включая Эйлин, которая первый раз участвует в подобной акции. С Эйлин приехала ее двоюродная сестра Джуди из Сан-Франциско, старая активистка, находящаяся в Израиле с группой из ее синагоги. Джуди, в свою очередь, привела еще одного участника поездки, Кена, работника верфи с длинным послужным списком политической деятельности, тянущегося назад в 1960-е, к борьбе против сегрегации. Мы сомневались, стоит ли подвергать этих гостей из-за рубежа какому бы то ни было риску – всегда есть опасность столкновения с солдатами или поселенцами. Но Джуди настаивала, цитируя старую поговорку правозащитников: "Умейте поболтать и умейте прошагать". Сегодня ей и Кену предстоит прошагать и проработать рядом с нами и жителями пещер. Еще с нами Хагай - наш семнадцатилетний сосед, его длинные волосы падают на глаза и плечи, мягкий Яэль - студент университета, один из активистов кампуса, поэт Хамуталь, ясный и решительный Раанан, Амиэль, который уже работал с предыдущей экспедицией и с тех пор приобрел удивительно детальное знание токсинов, Анат, которая  приняла историю жителей пещер так  близко к сердцу, что они стали центром ее жизни, Исадора из Тель Авивского Та'айуша  - короче, обычное счастливое смешение тех, кто отказывается молчать, кому необходимо действовать.

        Сразу после 10-ти часов утра мы проезжаем ворота Маона. Неожиданно Анат, руководящая этой поездкой вместе с Авиадом, замечает в двухстах метрах от нас палестинских пастухов, явно попавших в беду. Она останавливается и несется на помощь. С расстояния мы видим пастухов с их стадом, направо от них группу поселенцев, один из которых вооружен, армейские джипы с солдатами-резервистами и несколько полицейских, стоящих промеж двух враждующих лагерей и около  запаркованных на краю дороги машин. Амиэль бежит за Анат, я следую за ним, Джуди, Кен и Эйлин присоединяются, и мы вместе начинаем месить грязь поля. Холодно, ветрено, моросит дождь. Я полагал, что это короткая остановка и, по глупости, оставил мою куртку в машине. Когда я только научусь? К моменту, когда мы доходим до пастухов, дождь усиливается и скоро мы оказываемся промокшими, продрогшими и утопающими в грязи.

        Мы выслушиваем рассказ сначала от пастуха, завернутого в красную куфию, который в ярости кричит, что это поле принадлежит скотоводам, как и остальные, но поселенцы забрали его себе; скот не может пастись на отравленных полях, и они пришли сюда, но поселенцы пытаются прогнать их отсюда градом камней. К счастью, никто не пострадал до приезда солдат. "Почему нет границы между ними и нами?" - кричит он. "Почему они нас непрерывно атакуют, куда бы мы ни шли? Я устал от всего этого; день за днем; устал от того, что в меня стреляют, травят, забрасывают камнями". Солдаты, относительно спокойные и в хорошем расположении духа, пытаются его успокоить. Но поселенцы не уходят, они стоят всего в нескольких метрах, полные ненависти, особенно к нам, еврейским предателям, которые приехали, чтобы встать рядом с палестинцами. " Вы, еб- -ные гойки, не-еврейки!" – кричат они нам, их лица перекошены от ненависти. Они уверены, что слово "гойи" – это для нас страшное оскорбление, однако многие из нас, в общем, с радостью приняли бы это понятие.

        Неожиданно знакомое лицо: бородатое, в легких морщинках, глаза сверкают из-под капюшона ветровки. Я не очень помню этого человека, но он представляется как Лоуренс из христианской миротворческой группы. Последние несколько недель он живет в Тване; а сам он из маленького городка к югу от Винипега в Канаде. Пока мы разговариваем, стоя в грязи под холодным дождем, его образ прокручивается в моей памяти и неожиданно я вспоминаю, что мы уже встречались здесь при гораздо худших обстоятельствах, дождливым январским днем 2003 (Лоуренс точно его помнит), когда поселенцы из Хават Маона  бросились на нас сверху холма, стреляя и бросая камни. "У меня тогда, - говорит он, - разбили камеру. Мне до сих пор очень жаль ее". Лоуренс после этого уехал из страны, но что-то – удивительная магия пейзажей?  бесхитростность пещерных людей? – привело его обратно, в опасность, ярость и холод. В жизни все повторяется. Мы снова стоим здесь, неподалеку от Тване, промокшие до нитки, рядом с пастухами из пещер и наши враги здесь же, не изменившиеся.

        Дрожа от холода, мы ждем какого либо решения со стороны солдат, боясь оставить пастухов одних. Проходит еще час, решения, похоже, придется ждать долго, обе стороны стоят на своем, ждут старшего офицера, мы возвращаемся по грязи к нашим машинам: нас еще ждет работа. Анат остается, для уверенности, что пастухам не сделают ничего плохого. К моему облегчению, неожиданно показывается солнце и я могу подсохнуть. Перед тем как мы уходим, один из палестинцев бросается ко мне, чтобы предложить свой зонтик. "Это для Вас, возьмите его, - говорит он, улыбаясь, -  Вы заслужили".

        Солнце придает силы; мы двигаемся к Муфакаре, к ветхому скоплению тентов, загонов для овец и пещер под мрачной тенью Хават Маон. Дети играют на каменистом склоне. По мере нашего приближения один из них кричит своей матери:"Аль-Йяхуд! Аль-Йяхуд!" ("Евреи!"). Мы проходим мимо гниющей туши козла, сдохшего явно не так давно. Нас ждут добровольцы из-за границы, некоторые из Христианских Миротворцев, другие из итальянского Голубя Мира; у них для нас наготове пластиковые перчатки и для тех, кто хочет, маски на лицо.Мы спускаемся длинной тропой вниз к отравленным полям. Короткий инструктаж, Амиэль демонстрирует образец шариков, которые нужно искать. Мы начинаем.

        Поначалу - ничего. Мы обшариваем ближайший холм, раздвигая кусты, пытаясь разглядеть бирюзовый оттенок яда. На этом участке  в последние недели работали добровольцы – может, они выбрали все? Через полчаса, я начинаю думать, что мы приехали зря. Я вглядываюсь в каменистую почву, пурпурные дикие цветы, колючки, свежий козий помет. Ничего. Затем – сюрприз: наклоняясь низко, почти касаясь лицом земли, я вижу два, нет три зелено-голубых зернышка отравленного ячменя. Я  сгребаю их в пакет. Через пять минут Джуди нападает на золото – целый кладезь. Один из пастухов пометил место горкой камней, он показывает его, а Джуди пытается разглядеть. Сначала она ничего не видит, вглядывается снова и неожиданно ее глаза схватывают "образ". Требуется определенная настройка на это сканирование. Я бегу на ее крик и мы собираем многие дюжины ядовитых шариков старыми ложками, привезенными из Иерусалима.

        Искусство этой охоты - проследить движение отравителя, в теории одна груда шариков должна вести к другой. В действительности так оно и есть. Я нахожу место с большим количеством, Яэль, работающая неподалеку, еще одно. Вскоре наши пакеты наполняются ядом, перемешенным с землей и мелкими камушками. Ветер и дождь разнесли шарики или вдавили глубже в почву; находя очередное отравленное место, мы должны его хорошо прокопать, чтобы убедиться, что собрали все. Есть еще один дьявольский аспект в этом гнусном деле: отравитель старался тщательно замаскировать яд от кого-бы то ни было, за исключением несчастных овец и других животных, пасущихся между камнями. На каждом месте он оставлял количество, достаточное, чтобы убить. Смертельная доза составляет  0.4 миллиграмма активного яда на килограмм веса овцы (Амиэль проработал тему на прошлой неделе), что означает потребление около 300 миллиграммов вместе с ячменем. Сработают  уже несколько дюжин шариков. Яд действует на сердце, мозг, почки, препятствуя производству двух важнейших ферментов. Пастухи, работающие с нами, говорят, что они нашли много мертвых  грызунов, и большую черную змею, которая, по-видимому, проглотила отравленного суслика.

        Они говорят, что после первых погибли еще шесть или семь овец и еще около семидесяти больны. Я спрашиваю о других животных, и они называют ласку и четырех оленей – газелей (утонченное арабское слово). Они произносят его с простотой людей, живущих в природе, и звук этого слова вызывает в воображении одну из песен вина поэта-классика Абу Нувваса:

Ва-газалин мин бани аль-ас  / фари ма'субин би-таджи
и шафрановый олень в венце короны

И, полное надежды, окончание стиха:

йа аба'ль-касими сабран / куллю хаммин ли'нфрираджи
Терпение, Абу 'ль-Касим:  развеяна будет каждая печаль!

        Быть может, в конце концов, поэт был прав и эта правда еще подтвердится. Но на смену этой утешающей мысли сразу приходит грустное воспоминание о моей последней резервистской службе в 1994, во время патрулирования около Бейт Гуврин. Один из армейских джипов сбил в темноте на шоссе дикого оленя. Солдаты подобрали раненое животное и привезли на нашу базу, где оно лежало, умирая, два или три дня. Не было сделано ничего, чтобы спасти его, но было видно, как страдает животное. Я помню его измученные болью глаза, которые, казалось, взывают о помощи. Когда олень умер, пришел бедуин, чтобы забрать тушу. Я полагаю, что величественный олень Южного Хеврона вот также лежал в мучениях среди камней и колючек, умирая в одиночестве под открытым небом.

        Все это время напротив нас на холме, как раз под Хават Маон, один из поселенцев с ружьем наблюдает за каждым нашим движением. Он одет в черное, зловещее присутствие, эдакий израильский Дарс Вадер. Еще дальше заняли позицию армейские джипы. Может, хоть на этот раз они не дадут поселенцам нас атаковать. Солнце начало пригревать и моя одежда почти высохла, хотя резкий ветер продолжает пронизывать нас, наклоняющихся, ковыряющих землю и время от времени выкалупывающих очередную порцию шариков. Это тяжелая работа, обескураживающая и требующая огромных усилий. Вся эта попытка очистить оскверненную землю никак не желает укладываться в рамки  нормального человеческого понимания. Как замечает Эйлин, есть нечто странно интимное в этом процессе сгибания над землей, захватывании ее пальцами, просеивании, сжимании, ласке, очищении. Время от времени я выпрямляюсь и бросаю взгляд на широкое, крутое  поле с двадцатью добровольцами, согнувшимися в разных точках и под разными углами в удивительно сюрреалистичной декорации камня, солнца и склона. Вдали простирается пустыня, покрытая к ближнему к нам краю редкой весенней порослью.  Ветер шевелит траву, словно к ней прикасается ироничное, игривое божество.

        Пересекши долину, мы карабкаемся к следующему полю и неожиданно обнаруживаем огромные груды яда, во многих местах совершенно очевидные, а иногда отмеченные прозорливыми пастухами "руджумим", по выражению Хагая – тремя поставленными друг на друга камнями. Наши пакеты наполняются. Мы прочесываем у корней растений, роем землю. Зелено-голубые шарики неуловимы до умопомрачения, и им не видно конца. По мере того, как мы выкапываем одни, появляются новые и новые. Углубляется и понимание этого хорошо продуманного, систематического плана. Это не совершенный наобум акт террора, но просчитанный план с далеко идущими последствиями. Яд, декомпостируется,  впитывается в почву, и  входит в продовольственный цикл. Возможно он уже в молоке, которое люди пещер пьют каждый день. Дуди предложил сделать анализ, если мы возьмем образец. Хорошо бы проверить. Но университет Бирзейт уже провел исследование и идентифицировал яд. Реальная тайна не в этих деталях, какими бы критическими они не были.

        Я всегда ненавидел символику. Это самый дешевый, почти показной образ мышления, далекий от чего бы то ни было реального. Но сегодня, под взглядами поселенцев просматривая коричневую влажную почву, я не могу побороть ощущение чего-то страшно символичного. Они (поселенцы) заявляют, что чувствуют что-то к этой земле и тем не менее обращаются с ней с таким презрением. Она представляет для них интерес, как объект для изнасилования, обирания и в конце концов кражи с применением жестокого насилия у ее законных хозяев. Эта земля принадлежит людям пещер. И дело не только в справедливости, хотя о вопиющей несправедливости взывает здесь каждый клочок. Дело не только в помешательстве, хотя эти поселенцы, похоже, совсем сошли с ума. Это преступление, в его самом серьезном, самом тяжелом смысле, преступление против земли, которую поселенцы лицемерно называют святой, преступление против самой жизни. Какое человеческое существо может сознательно отравить дикого оленя? Кем нужно быть, чтобы отравить целое стадо животных, и через него общность человеческих созданий? То, что сделали эти поселенцы, гораздо больше, чем отравление нескольких каменистых полей.

        Конечно, они не одни. Сложная машина, которая поместила их здесь и поддерживает на протяжении десятилетий, продолжает работать. Земля, несомненно, является живым созданием, нуждающимся в заботе и любви, но это не человеческое существо, как эти пастухи, которых поселенцы и правительство пытаются уничтожить. Эти люди представляют собой настоящее чудо, каждый их них - это целый мир и заслуживает еще большей заботы, чем какой-бы то ни было надел земли, поле и терраса, больше, чем государство или флаг. Это они сейчас под угрозой, и если мы не сможем их защитить, это будет наше внутреннее поражение. И я буду делать все, что смогу, беря на себя любой риск.

        Уже поздно, ветер усиливается, свет бледнеет, гравируя поверхность холмов, акцентируя богатую игру зеленого и коричневого. На холмах все еще скрыто большое количество яда. Нам придется вернуться снова. Пастухи зовут нас поесть. Мы стягиваем резиновые перчатки, смываем остатки яда с пальцев. Мы голодны; и для нас приготовлен хлеб – грубая, свежая пита пещер, а также хумус, щедро смешанный с оливковым маслом, помидоры, тунец, чай – все это разложено перед нами на земле с ошеломляющей простотой и добрыми намерениями этих людей. "Кушайте", - уговаривает нас Хафиз, выражая  этим словом все:  желание поделиться, чем только можно, благодарность, безнадежность, достоинство и нужду. Хлеб в поле кажется гораздо вкуснее. С холма за нами наблюдают солдаты, ожидая, когда мы уйдем.



24 СЕНТЯБРЯ 2005.  СУСИЯ. НАПАДЕНИЕ ПОСЕЛЕНЦЕВ

        Он начался, как чудесный, осенний день в Южном Хевроне. Свет изменился, холмы стали более резко очерченными. Птицы уже улетают на юг; белые стаи голубей поднимаются в великом жесте кверху, к сапфировому небу от спеченной, коричневой поверхности камней, колючек и почвы. В то время, как мы проходим от жилища к жилищу, стараясь проследить маршрут новой карты, быстро внедряемой в здешнюю действительность, мы попадаем под власть иллюзии спокойствия – холмы объяты молчанием, лишь изредка раздается лай собаки или крик осла. Мы знаем, что спокойствие кажущееся. Новая карта, если не удастся остановить ее реализацию, еще больше разрушит жизни наших друзей, палестинских фермеров и скотоводов Нагорья в непосредственной близости от Сусии.

        Разделительная стена  глубоко врезалась здесь в Палестину, чтобы присоединить к Израилю Бейт Ятир и полосу новых поселений (или так называемых "незаконных форпостов"). Наш давний друг Мухаммад Нвадже указывает на широкий изгиб холма и поле: "Все это – моя земля. Мой дедушка купил ее во времена турок; вся она будет потеряна." Понятно, что никто даже не заговаривает о компенсации палестинских владельцев за землю, проглачиваемую стеной. Но это только начало. Палестинцам недавно объявили, что у них заберут тысячи дунамов для создания так называемой зоны безопасности вокруг еврейского поселения Сусия. Это вызовет еще большее обнищание старинных семей района, таких как Харайни, Умм Хубейта и опять таки, Нвадже. Их потери огромны, ничем не оправданны и жестоки; единственная цель планируемого - захватить земли для будущего расширения еврейского поселения. Вся надежда только на Высший Суд Справедливости, который все еще может вынудить правительство отступить, если наши друзья смогут организоваться в эффективной юридической борьбе.

        Мы, семеро активистов Та'айуш, приехали помочь им в этом. У нас свежие карты, с границами, отмеченными для ордеров на конфискацию, обнародованные две недели назад. Мы ходим под полуденным солнцем по холмам, сопоставляя карту с действительностью, фотографируя, записывая, изучая ландшафт. В каждом из хозяйств, обычно доме для одной или двух семей с их детьми, козами и овцами – нас тепло приветствуют, предлагая холодную колодезную воду или чай. У каждой семьи есть своя история нам рассказать. На вершине одного из высоких холмов мы встретили пастуха, который был атакован поселенцами и немедленно обвинен армией (в стиле Оруэла), в нападении на нападавших. Он провел эти недели в тюрьме, и его дело все еще рассматривается. Возможно, он будет приговорен к длительному сроку заключения. Он не знает иврита и не может следить за судебным процессом. Мы пытаемся убедить его подать собственную жалобу на поселенцев, настоящих мошенников, но он не уверен, боится любых контактов с солдатами и Гражданской Администрацией. Эта ситуация типична по всему Нагорью, говорит мне позднее Мухаммад Нвадже. Люди вымотаны, измучены, травмированы. Они теряют и теряют поселенцам, теряют в израильских судах, они впали в отчаяние. Мухаммад уже десять лет пытается (и был десять раз арестован) побудить жителей пещер к действию. Это безнадежное дело.

        Мухаммад - хороший и мягкий человек и ему тоже знаком вкус отчаяния. Система и оккупация убивают его. Я пытаюсь обнадежить его тем, что, возможно, нам удастся спасти большую часть этой свеже-конфискованной земли, и что однажды, наступит мир, что большинство израильтян хотят мира. "Что значит, хотят мира? –вспыхивает он,  давая вылиться переполняющей его горечи. "Это ничего не значит, ровным счетом ничего не значит, если вы не готовы ничего делать, чтобы этот мир наступил. Все теоретически хотят мира. Где сотни и тысячи израильтян, которые должны протестовать на улицах, требовать прекращения этих бесчисленных преступлений. Почему они молча сидят по домам?"

        Правда, почему? Израиль покинул Газу с тем, чтобы удушить палестинскую жизнь на Западном Берегу. Если бы вам довелось жить в Тване, Джинбе или палестинской Сусии, вы бы знали, что значит быть беспомощными перед лицом продолжающихся хищнических атак, бессмысленного разрушения, выстрелов, ударов, попыток убить – все это с молчаливого согласия безжалостной машины оккупации. Мы чувствуем это снова и снова сами. В последнем из хозяйств мы с Майей разговариваем с палестинской матерью. К ее ногам жмутся трое детей. Женщина показывает на расположенный в сотне метров колодец, которым пользуется эта семья. Вчера они просто доставали воду, чтобы напоить стадо, когда на них налетели поселенцы из Сусии и вылили воду на землю. Это происходит почти каждый день. Они приходят с оружием, угрожают, могут избить любого. Мы слушаем и видим небольшую группу поселенцев, приближающихся к колодцу. Похоже, это подростки, которых мы видели в долине всего несколько минут назад. Вероятно, они уйдут. По-началу кажется, что так и будет. Мы прощаемся с женщиной и направляемся к грузовичку Эзры, припаркованному внизу около хозяйства. Сейчас 16:30, мы провели здесь весь день и пора возвращаться в Иерусалим.

        Мы уже расположились в кузове грузовика, когда раздались первые крики. Женщина, с которой мы только что попрощались, мечется по холму, отчаянно размахивая руками и прижимая к себе детей. Несколько секунд мы не можем понять, что происходит. Потом я вижу поселенцев, носящихся с ненормальной скоростью между палестинских жилищ и загонов для скота, я слышу их крики и неожиданно вижу Раанана, одного из добровольцев, борющегося с высоким, здоровенным поселенцем, лицо которого замаскировано футболкой. Мы выскакиваем из грузовика и несемся к Раанану теперь видно, что у него обильно идет кровь из раны на голове, вся шея представляет сверкающую алую массу, серая футболка пропиталась кровью. Как выяснилось позднее, поселенцы заметили, что Раанан заснял, как они бросили что-то в палестинский колодец. Один из поселенцев бросился на него, сбил на землю и ударил его в голову прикладом винтовки М16, нанеся глубокую рану. Неисповедимыми путями господними моя медицинская сумка осталась в багажнике машины Анат в километрах отсюда – казалось ненужным тащить ее сюда на время нашего спокойного визита: мы не приближались к землям, блокированным поселенцами и не ожидали конфронтации. Я соображаю, что можно сделать, чтобы помочь Раанану.

        Но неожиданно появляется еще одна группа поселенцев в белых субботних одеждах, и мы оказываемся окруженными. Двое из них вооружены длинными дубинками, другие начинают швырять в нас камни с близкого расстояния. Эзра, хорошо знакомый с подобными моментами, двигается прямо на них со своей, выглядящей достаточно свирепо, черной собакой. Похоже, они боятся собаки, нашего единственного средства защиты, но все же окружают нас и начинают наносить удары дубинками и кулаками.

        Удивительная хореография разыгрывается на каменистом холме. Раанан - все еще на ногах, весь в крови, с камерой в руках (он одаренный продюсер и хочет заснять это нападение). Нисим, тоже профессиональный работник кино, умудрился запечатлеть все до настоящего момента, его видеокамера продолжает работать, в то время как поселенцы пытаются вырвать ее у него из рук. Я пытаюсь отогнать поселенцев от Раанана. Я кричу, снова и снова, что он серьезно ранен, что я медик, и должен помочь ему,  все это, конечно, без каких бы то ни было последствий. Они гонятся за ним по холму, пытаясь вырвать фотоаппарат, но он сражается с ними. Мне достается несколько ударов, ничего страшного. Один из поселенцев обрушивает дубинку на голову Эзры, другому все-таки удается выхватить видеокамеру у Нисима, которую он тут же разбивает о камень. Но, как выяснится,  Нисим удивительно предусмотрительно успел вынуть кассету и спрятать в кармане, может нам все же удастся показать задокументированное полиции и прессе. Проходят минуты, мы карабкаемся по камням, поселенцы продолжают наносить удары. Анат выкрикивает очень своевременное предупреждение не отвечать насилием на насилие – еще одно удивительное свидетельство самообладания в этом водовороте шума, смятения и боли. Один из поселенцев хватает мою сумку и вытаскивает карту, которую мы так тщательно помечали и исправляли в течение всего дня. Нас осыпают не прекращающимся потоком брани: " Вы ездите в Субботу. Вы фотографируете. Вы помогаете врагам евреев, они хотят убить нас, а вы помогаете им, вам должно быть стыдно. Вы наши худшие враги, вы хуже их. Это из-за вас есть террор". Часть из этих замечательных высказываний слетают с губ молодых женщин поселенок, которые присоединились к своим мужчинам в это приятное послеобеденное время субботы.

        Среди женщин пресловутая Черная Вдова, жена Яира Хар-Синай, который терроризировал палестинцев Южного Хеврона, пока не был убит в потасовке несколько лет назад. Эти женщины, похоже, наслаждаются видом крови. Что до мужчин - лица тех, что ближе ко мне, религиозных евреев с кипами, большинство бородатых  - искажены леденящей неразведенной ненавистью.

        Остаток ритуала более или менее знаком. В конце концов появляются солдаты, они были, в принципе, недалеко, армейский патруль останавливался, чтобы задать нам несколько вопросов, всего за десять минут до нападения поселенцев. Солдаты выкрикивают приказы и отделяют нас от поселенцев, которые сгрудились возле колодца. Командование - в лице офицера под именем Тцури. Он приказывает нам покинуть место, которое с этого момента провозглашается закрытой военной зоной. Если мы задержимся хоть на один момент, он нас арестует. Мы указываем на атаковавших нас поселенцев, включая того, кто ранил Раанана, умоляем арестовать их, но он совершенно равнодушен к этой идее. "Они меня не интересуют", - говорит он холодно. В результате, нападавшие быстро исчезают в безопасность. Возможность упущена. Что касается солдат, то они более озабочены тем, как избавиться от нас, этих приносящих проблемы мирных активистов. Но сейчас хоть есть время заняться раной Раанана. Я вытираю часть крови армейской медицинской прокладкой, и один из солдат умело бинтует глубокую рану.

        Неожиданно появляется и полиция и нас ожидает еще один сюрприз. Первый офицер - грубый, злой и враждебно настроенный; несмотря на наши аргументы, он тоже не делает ни малейшей попытки задержать кого-либо из оставшихся поселенцев. Но в полномочия вступает другой, молодой и, похоже, вышестоящий. Этот полицейский олицетворяет собой все, чего только можно желать в данный момент. Он понимает, он здесь, чтобы помочь нам, он сделает все, чтобы найти виновных. Он одновременно серьезен, уверен в себе, в какой-то мере оптимистичен и глубоко человечен. Он скажет нам потом, что поселенцы в Хевроне делают все, чтобы убрать его с поста – понятно, что в подобном человеке, честном и знающем, они видят своего врага. Не знаю уж, чем израильская полиция заслужила честь иметь у себя в рядах такую личность. Я, в любом случае, не забуду его. Встреча с подобным человеком - это один из бесценных даров дней, вроде сегодняшнего.

        Независимо от того, какие планы строил каждый из нас на этот субботний вечер, мы проводим оставшиеся шесть часов в полицейском участке Хеврона, оформляя нашу жалобу и отвечая на вопросы следователей. Холодно, мы усталые и голодные, но мы вместе своей хорошей компанией и нам есть о чем поговорить. Вспоминаю наш обед – неужели прошло всего лишь несколько часов?- под навесом около Сусии; подносы с простыми питами и салатами, восхитительный чай, одновременно горький и сладкий, как само дыхание жизни на этом суровом нагорье. Я вспоминаю, как Раанан говорил нашим хозяевам о необходимости организоваться, сейчас же, без промедления, поднять их дело в суде, как он убеждал их, что будет помогать на каждой стадии, и как отметал их благодарности, говоря, что выполняет свой долг. Теперь у него разбита  и болит голова, он и Эзра из полицейского участка направятся в скорую помощь в Иерусалиме. Но прежде надо дать показания, пока каждая деталь свежа в памяти. Может быть, хоть на этот раз есть шанс, что поселенцы не останутся безнаказанными.

        Хотя, скорее всего, такого шанса нет.

        Тем не менее, мы смеемся, нам повезло. Мы ощущаем близость, даже если мы ошибались сегодня в нашем доверии. Нисим, потерявший свою дорогую видеокамеру – это не первая, которую уничтожают на его глазах в нагорье Южного Хеврона – печально улыбается. "Иногда я думаю, - произносит он:  какая у меня была скучная жизнь, пока я не встретил Эзру".

        Я добираюсь домой уже после полуночи. Все тихо, но я не могу заснуть. Меня преследует видение палестинской матери, пытающейся защитить своих детей от мародеров. Я слышу ее крики. И я не могу утешить ее. Сегодняшней ночью, как и другими ночами, она и ее семья одни в своем жилище в безбрежности нагорья и пустыни. Одни, если не считать их еврейских соседей, которые не остановятся ни перед чем, чтобы их уничтожить.