Горькая Надежда. 3. Иерусалим

        Я преподаю в Еврейском Университете. Мой оффис и большинство моих учебных классов находятся на Горе Скопус, месте основания университета. Из моего окна  я вижу Оливковую Гору, кусочек Абу-Диса (и университет Аль-Кудс), Старый Город с мечетью Аль-Харам аль-Шариф – хороший вид, как я обычно говорю гостям, столицы будущего Палестинского государства.

        Сразу за университетом – большая деревня Исавийя с населением около восьми тысяч жителей. По израильскому закону Исавийя - часть Иерусалима (она была аннексирована в 1967 после Шестидневной Войны);  ее жители – иерусалимцы и должны, по идее, пользоваться правами и привилегиями всех его жителей. Это по идее. На практике, они не могут участвовать в государственных выборах, и подвергаются непрекращающимся преследованиям со стороны полиции, пограничной полиции и Иерусалимского Муниципалитета (последний питает особую слабость к сносу домов в Исавийе, построенных без официального разрешения, хотя получить такие разрешения практически невозможно). Время от времени на деревню накладывается блокада,  полицейские же рейды стали обычным явлением. На протяжении последних трех лет главная дорога из деревни в город, через Гору Скопус, перегорожена баррикадой. В оправдание своих действий полиция, как правило, заявляет, что имели место выстрелы в сторону кампуса и дороги, ведущей к огромному поселению Маале Адумим; или что мальчишки из деревни швыряли на дорогах камни. Даже если указанные факты являются правдой, мы имеем дело с непрекращающимся долговременным и систематическим коллективным наказанием целого района Иерусалима. Нет прецедента подобному коллективному наказанию, направленному на какой-бы то ни было еврейский район, не говоря о том, что еврейские жители не потерпели бы ничего, даже отдаленно напоминающего происходящее в Исавийе.

        Я не хочу быть неправильно понятым. Пример Исавийи - не из самых вопиющих. Тамошние жители справляются с тяготами; по крайней мере одна из дорог, ведущих в деревню, обычно открыта и у них есть доступ к ответственным офицерам в полиции, которые иногда обращают внимание на то, что происходит в  деревне. Все это несравнимо с тем, что происходит всего лишь в нескольких километрах к северу, в деревнях Западного Берега, полностью осажденных армией. Тем не менее, то, что происходит в "нормальной" Исавийе в последние годы Интифады однозначно может быть расценено как дискриминация и унижение человеческого достоинства. Именно так жители деревни и расценивают происходящее. Их переполняют горечь и негодование. И чтобы усугубить ситуацию (усугубить до предела!) - большая часть земель, принадлежащих деревне (когда-то простиравшихся на юго-востоке до Аль-За'им) была экспроприирована государством. Недавно на землях  Исавийи была построена военная  база, а теперь над головами жителей нависла угроза новой массивной экспроприации в связи со строительством нового поселения - Мево Адумим.

        Многие из нас, профессоров и студентов Еврейского Университета ощущают необходимость действовать. Мы не можем быть равнодушны к судьбе наших ближайших соседей. Мы видим продолжающиеся акты произвола и несправедливости, происходящие не более чем в нескольких сотнях метров от нас и мы разделяем негодование наших друзей. Поэтому снова и снова мы делаем все возможное, чтобы снять блокаду, действуя совместно с Та'айуш, который имеет тесные и многолетние связи с деревней.



29 ЯНВАРЯ  2002.   СНОС ДОМОВ. ИСАВИЙЯ.


        Чтобы наблюдать за разрушением  (саморазрушением) целого мира, достаточно лишь пары глаз и умения не отворачиваться. Болезнь разума поражает новые и новые жертвы. Те, кого мы слышим по радио и телевидению, и те в армии, что выбрали и организовали свой мир в соответсвии с некоей работающей идеей, не оставив места малейшему сопереживанию, тому самому, что привязывает нас к действительности и  друг к другу; и те на улицах, в кафе и магазинах, что живут своей жизнью и закрывают  душу, чтобы не допустить до нее правды – все они поражены болезнью, и того не сознавая, передают эту инфекцию дальше, легким, бессознательным прикосновением.
 
        В Университете холодно. Холод ощущается всей кожей и подкожно. Середина зимы, зимняя сердцевина. В воздухе сладость дождя и сосен, да еще и радуга, как раз, когда мы отправляемся в Исавийю. Но сейчас нас настолько ослепило человеческое уродство, что трудно воспринимать эту красоту.

        В 14:00, после моего семинара, я спешу к внешним воротам чтобы встретить группу из Та'айуш. На бегу размышляю о том, сумею ли вернуться к четырехчасовой лекции. Вторую половину дня  по прогнозу погоды обещали холодной и сухой, однако продолжает моросить, и дождь даже усиливается. Юрий великодушно отдает мне его зонтик. Свой я оставил утром в машине, поверив прогнозу.

        Нас около шестидесяти-семидесяти человек, много палестинцев, несколько преподавателей, большинство студенты. Мы не ожидаем проблем, мы ничего не демонстрируем,  идем в деревню в качестве гостей. И все же присутствуют лозунги на разных языках: "Разрушение домов – это военное преступление". Юрий делает сводку: "Мы узнали о кампании муниципалитета по сносу домов в Исавийи. Три дома были разрушены на прошлой неделе и еще тринадцать на очереди – ни один из еврейских районов не подвергается ничему подобному". Полиция уже поставила машину для наблюдения за нами, а вскоре появляется и пограничная полиция в своем джипе,  сегодня – по-минимуму, большего внимания мы не заслуживаем.

        По мере того, как мы спускаемся к деревне, дождь усиливается. Главная улица с жилыми домами и магазинами повторяет изгиб холма. Розово-серо-бежевый камень стен, пропитавшихся дождем под темными облаками. Этот зимний пейзаж мог бы принадлежать какому угодно месту Средиземноморья. "Это их улица Яффо",- замечает кто-то. "Только безопаснее, чем наша", - говорю я. Два дня назад был еще один взрыв, на этот раз подорвалась женщина. У мужа моей коллеги Вардит погиб отец. Центр Иерусалима превращается в город призраков. Люди боятся.

        Катрин представляет себя. Она словно сошла с экрана, прирожденная революционерка - коричневый берет, чистые черты лица, освещает своим присутствием. Я уже видел ее в Нагорье Хеврона, сегодня она не напряжена и рассказывает о своем докторате на отделении английского. Майя, как и Катрин, спрятала под шапкой свои длинные волосы. Ее зонтик тоже переместился к кому-то и я пытаюсь прикрыть ее от непрекращающегося дождя Юрьиным. Холодно. Полицейский джип торчит на поле внизу, откуда за нами молча ведут наблюдение.

        Дарвиш, один из руководителей деревни, ведет нас к месту последнего сноса. В точности как и на телевидении - значит, действительно, правда. Перекореженный металл и зазубренные блоки после взрыва. Напротив долина и сразу за ней новые и новые дома, подлежащие разрушению. Под непрекращающимся дождем само понятие "дом" - это укрытие: что значит разрушить дом, разрушить девять домов, и выбрать именно их, потому что они палестинские, наказать невиновных, а потом послать врать о содеянном. Этническая война – это битва лжи, сама ее хрупкость отражает хрупкую поверхность лжи, на которой она строится. Очевидность этой лжи и прозрачность отговорок лишь делают лжеца более бесстыдным и фанатичным. Укрываясь от дождя  на ступеньках одного из домов, мы с Майей обсуждаем истоки этого чувства. Что приходит первым – смутное желание разрушать и врожденная ненависть или  мышление, которое разделяет "их" – презренных других - и "нас"? Я утверждаю, что фундаменталистские движения основываются на иррациональной ненависти. Она существует, это часть человеческой натуры. Национализм просто обеспечивает структурную надстройку. Майя, похоже, не убеждена. Наверное, она ближе к истине и мудрее меня, однако разве не более притягательно верить, что это идеи ведут людей к разрушениям и убийствам?  Что это из-за нашего подрастрепавшегося романтического гуманизма мы цепляемся за убеждение Макса Вебера о том, что люди - это животные, действующие со смыслом, который подвержен влиянию слова.

        Время произнести хоть несколько слов: они благодарят нас, мы говорим, что мы с ними. Развернуты палестинские флаги, все как обычно. И снова меня переполняет чувство тщетности, усиленное дождем и бессмысленностью ходить смотреть на руины. Но, может быть, кто-то из обитателей деревни был тронут и немного утешен нашим приходом.

        Мини-автобусы подкидывают часть из нас обратно вверх по холму. В считанные минуты я в университете. На подъеме автобусик останавливается, чтобы подобрать двух арабских школьниц в ярко-красном, промокших до последней нитки.
Вечерние новости сегодня в основном о Стене, которую планируется построить. Шарон остался верен себе и изменил первоначальное предложение, что стена пройдет за Абу-Дис. Главный принцип Шарона: Если можно их унизить, то нельзя упустить этой возможности. Эта Стена – неужели это действительно реально? Если подобное разделение дает некоторую смутную надежду, некоторое полу-отделение, движение назад от поселенческого государства  – это ясный знак того, как низко мы пали. Ведь разве не возводятся все стены сначала из иронии, а уже потом из бетона и проволоки?



ВТОРНИК, 19 ФЕВРАЛЯ  2002.   РАЗБОРКА БАРРИКАДЫ

        С первого взгляда понятно – нас слишком мало. Мы стоим  ярким полднем – девяносто, может, сто активистов около нового барьера на въезде в Исавийю. Полиция, как всегда, в ожидании, еще и с лошадьми – плохой знак.

        Исавийя теперь частично отрезана, дорога заблокирована грязью и тяжелыми глыбами, сваленными в кучу на высоту двух-трех метров. Приближается праздник Ид аль-Адха, обычное время семейных визитов, и остающаяся открытой дорога через Французскую Горку, слишком крута и не сможет пропустить ожидаемый поток транспорта. Отсюда и время сегодняшней акции, иначе бы мы ее отложили, чтобы мобилизовать больше участников. Возможно, было бы лучше подождать. Но Исавийя, в конце концов, не на территориях, эти люди часть Иерусалима, буквально, наши соседи напротив. Есть нечто приводящее в ярость в том, что мы продолжаем жить своей обычной жизнью, обучая своим второстепенностям, распивая кофе в факультетском клубе, читая древнеиндийскую поэзию, заседая в комитетах - а рядом, за углом – наше собственное палестинское гетто, создаваемое и охраняемое нашей армией.

        По дороге Галит рассказывает мне о начале обсуждения в Кнессете законодательства Михаила Клейнера – предлагать экономическое стимулирование каждому палестинцу, который эмигрирует из Израиля. Голосование завершилось пятью к трем с Наоми Хазан из Мереца в оппозиции. Еще один знак времени, еще удар. Официальный советник Кнессета хотела, чтобы проект был запрещен как расистский, но ее предложение было заблокировано.

        Нельзя сказать, что все ясно и понятно с этой баррикадой, несмотря на прозрачный послеполуденный свет, окрашивающий  холмы и пустыню в кристально розовый. Прошлым вечером мой сын Эдан, узнав, что я собираюсь на эту акцию, мягко спросил, а не может ли быть, что барьер все-таки выполняет некоторое назначение? Может, он остановит или замедлит террориста?  Что дает мне право убрать его? Я не перестаю размышлять над этим весь день (Я думаю, что Эдан еще и боится за меня, правильно чувствуя, что на этот раз это может быть опасно). Существующее положение было в какой-то мере ускорено, по крайней мере на самых последних этапах, агрессивными решениями палестинского руководства. Не во всем лишь наша вина.

И все же, я настроен на разборку этой баррикады.

        Дарвиш ждет, пока мы спускаемся по дороге с лопатами и пластиковыми ведрами в руках. Он олицетворяет своеобразное старомодное достоинство. При виде меня его лицо светлеет, он явно запомнил меня с прошлого раза, хотя мы и не разговаривали. Возможно, то, что я делаю, я делаю для него, или кого-то другого, в той же мере невинного, живущего рядом с ним, рядом с нами. Для него должно что-нибудь да значить, что группа израильтян и палестинцев собралась здесь, чтобы избавить его от одной из заколоченных дверей. Это кое что значит и для меня.

        Инструктаж длится дольше обычного, так как мы предчувствуем аресты. Если первая линия будет арестована, оставшиеся сзади руководители скомандуют, что делать. Будучи арестованными, мы имеем право хранить молчание, что настойчиво рекомендуется. Тем, кто хочет избежать ареста, рекомендуется стоять по внешнему периметру (при полном понимании остальных), в стороне от тех,  кто будет копать.

        Когда мы выходим на дорогу, полиция объявляет через громкоговорители, что мы имеем право посетить деревню Исавийю, но  любой, попытающийся дотронуться до дорожного заграждения будет рассматриваться как нарушитель закона и будет арестован. Это произносится с определенной рисовкой, уверенностью Страны Чудес, которая звучит так абсурдно при свете без малейшей тени. Именно абсурдность, по моим наблюдениям, составляет основную структуру таких моментов. Большинство полицейских, их может быть двадцать или тридцать, оказываются, арабами. Один из наших кричит им, по мере накаливания атмосферы: "Интересно, что бы вы делали, если бы это была ваша деревня?"

        Мы погружаемся в физическую работу на вершине баррикады. Меня угнетает размахивание киркой. Слишком много народу, надо мной, на насыпи несколько человек работают с большой скоростью, но без какой-либо координации, камни пролетают в опасной близости от наших голов в направлении ущелья. В конце концов я оставляю кирку и погружаю руки в мокрую грязь. Гораздо лучше, одновременно больше удовлетворения. Полиция пока производит много шума, но не предпринимает ничего серьезного и баррикада заметно уменьшается. Тяжелые глыбы на вершине невозможно сдвинуть одному человеку (по крайней мере, человеку нашего поколения – может, нашим дедушкам это было бы и под силу), но тем глубже удовлетворение от совместной работы. С молодым палестинцем из деревни я сражаюсь с одной из глыб, наконец мы ее расшатываем и сталкиваем  вниз в пропасть. Для меня это лучший момент сегодняшнего дня.

        Чувствуя себя в какой-то мере ненужным  (старающийся не отставать от молодежи стареющий профессор), я суечусь вокруг насыпи, наполняя корзины землей и опорожняя их, толкаю глыбы, делаю зазубрину (мою собственную зазубрину!), зная как и все, что все, что мы делаем, совершенно бесполезно. Даже если они дадут нам разобрать это дорожное заграждение, через час или два армия построит большее, которое будет сложнее разрушить.Второй раз при подобных обстоятельствах они опускают бетонные блоки в асфальт. Не в наших силах сделать эту дорогу открытой. В чем тогда смысл? Смысл в том, чтобы делать то, что мы делаем.

        Самые серьезные рабочие – это молодые люди из деревни, похоже, им нравится размять мускулы на свежем воздухе. Они смеются, несмотря на угрожающие и беспокойные движения линии полицейских всего в нескольких метрах от нас. Я наслаждаюсь видом этих деревенских парней, погруженных в деятельность, изо всех наших сил мы пытаемся их защитить, развернув вокруг конверт из Та'айушцев. Я оглядываюсь, желая убедиться, что Галит  в порядке, и Майя , которая никогда не была в такой переделке, да и, как она расскажет мне потом,  до недавнего времени вообще  не относилась к типу активистов. Ее не единственную, травмировали и подтолкнули к действию недавние события, непрерывное усиление слепых  фанатиков у власти, которые претендуют на то, чтобы представлять всех нас. Но сейчас, в воздухе разлит страх, я чувствую его в себе, хотя и не так сильно, как в прошлом (спустя некоторое время начинаешь привыкать к этим мини-конфронтациям и даже получать от них удовольствие – да-да удовольствие от момента неизвестности перед отливом).

        Понятно что рано или поздно, полиция вмешается. Нам удается проработать минут пятнадцать, когда они врезаются в нашу толпу, размахивая дубинками. В эти полицейские дубинки вделан особый крючок, и им можно вызвать серьезные повреждения. Но гораздо страшнее воинствующих пеших полицейских – конные. Трудно что-либо сделать когда на тебя с надвигается тяжелая лошадь, а направо и налево сыплются  удары нагаек. Многие из наших людей их уже получили, притом несколько женщин - по голове. Лошади проезжают по баррикаде, разворотив ее еще больше. В любом случае, больших камней уже нет, и убрана значительная часть грунта. Мы почти достигли уровня земли, так что можно сказать, что дорога открыта, мы сняли блокаду.

        К нашему удивлению, полицейские и погранохрана отступают и перегруппируются. Теперь они стоят напротив нас линией с командующими на лошадях впереди. Я полагаю, что худшее позади и пытаюсь успокоить Майю, которая явно травмирована. Затем я возвращаюсь к нашим, стоящим в ряд перед полицейскими: мы держимся за локти, в то время как сзади парни из деревни продолжают быстро копать. Кто-то запевает, раздаются крики: "Дорожное заграждение нелегально!"  "Да – миру, нет – дорожным заграждениям". Несмотря на все инструкции избегать насилия и конфронтаций, словесных в том числе, некоторые из передовой линии кричат полицейским: "Вам не стыдно? Вы когда нибудь слышали о демократии? Как вы можете бить женщин и гражданских? Вы должны нести ответственность за свои действия и ваша обязанность не выполнять незаконных приказов. Вас могут обвинить в военных преступлениях. Подумайте об этом. Прекратите слепо выполнять то, что вам говорят". И так далее. Прислушивается ли кто-нибудь из них? Скорее всего, нет. Тем временем прибыло подкрепление, мы видим новые полицейские машины выезжающие из ворот университета.

        Вторая атака, более опустошающая, чем первая. Что-то изменилось в их поведении: несомненно нас слишком мало, будь здесь еще тридцать-сорок человек они, бы, возможно, заколебались. Но на этот раз, атакуя, они даже не пытаются сдерживаться: нагайки, дубинки, намеренный выбор тех, кого запомнили по предыдущим мероприятиям. Я вижу садистское удовольствие на лице одного из всадников, в то время как он обрушивает на нас удары.Он просто ждал этого момента. Более того, они начали бросать оглушающие гранаты и слезоточивый газ, раздаются громкие взрывы. Можно привыкнуть даже к этому шуму, но оглушающие гранаты могут ранить, если разорвутся в непосредственной близости. Некоторые из жителей бегут под гору к деревне, а у нас есть раненые, включая семидесятилетнюю Ханну Келлер, одну из тех сильных израильских женщин, которой так много раз доводилось проходить через подобные моменты. Гади потрясающим образом пилотирует ее из главной зоны столкновений и усаживает на бордюр дороги. Из головы у нее течет кровь. С некоторым запозданием, я осознаю, что я медик и что предполагается, что я знаю, что надо делать. Я осматриваю рану, промываю ее минеральной водой и чистыми салфетками. Рана мне кажется неглубокой, хотя много крови, и, вдобавок, у нее несколько порезов на лице. Тем не менее, она выглядит намного более собранной, чем все мы, столпившиеся вокруг нее ( Галит плачет). Она успокаивает нас и только с большим трудом поддается на уговоры отвезти ее на одной из наших машин в приемный покой больницы Хадасса, находящейся не так далеко. Поддерживая ее, Гади говорит: "Хана, это уже второй раз за последние месяцы. Я знаю, сейчас 2002, но в любом случае, это уже чересчур". У него тоже на глазах слезы.

        Она не единственная, кто пострадал. Есть еще перелом руки и многочисленные небольшие порезы. Тем временем полиция намеренно начала бросать камни – пытаясь представить, что их источник – это палестинцы. В этом есть смысл, они лучше знают как противостоять летящим камням, чем безнасильственному принципиальному протесту. Проще действовать, следуя логике: они нас атакуют.То, что они не в состоянии понять, что бесит их и ставит в тупик - это вид еврейской бабушки, разбирающей руками баррикаду, которую они воздвигли против провозглашенного ими врага. Позднее, один из наездников скажет нам с нескрываемой злобой: "Я не могу простить вам, что вы помогали им".

        Я бегу назад, где полицейский пихает и тащит Катрин и палестинца, которые лежат распростершись на земле, закрывая себя руками от атакующего. Галит тоже бросилась их защищать и оказывается на месте на секунду раньше меня, я пытаюсь прикрыть Катрин. Полиция сдается и уходя, презрительно орет: "Пусть они закончат трахать друг друга", вкладывая в оскорбление исключительно расистский смысл. Я поднимаю Катрин на ноги, она вся в грязи, но без каких-либо повреждений. Еще через несколько минут другой полицейский хватает ее за ее длинные волосы и тащит за собой, пока не приходит на помощь Игаль.

        Ясира, моего друга с Нагорья Хеврона, полицейские ошибочно приняли за одного из своих (Ясир немного похож на пограничного полицейского). В шуме и суматохе полицейский убеждает его: "Брось несколько камней, пусть они начнут". В конце концов, камни действительно начинают лететь со стороны деревни, похоже, ко всеобщему удовлетворению. Теперь все может идти как надо. Неве тем временем был арестован. В новостях будет объявлено, что палестинцы из Исавийи бросали камни в полицию, которая подавила демонстрацию. Хорошо жить в мире порядка.

        Мы покидаем место баррикады и занимаем позицию на дороге, ведущей к университету - по принципу "если Исавийя не может свободно передвигаться, то не сможет и университет". Транспорт начинает накапливаться позади нас, машины, автобусы. Машина скорой помощи, вероятно вызванная полицией, чтобы забрать Хану, которую мы уже отправили, ревет своей сиреной и мы немедленно очищаем дорогу. Из одной из машин выходит водитель и подходит к нам: "Мне надо доставить книги в университет, иначе бы я присоединился к вам". Странно, но среди водителей не наблюдается раздражения, они терпеливо ждут, возможно, некоторые поддерживают нас. Но полиция жаждет последней сладкой мести, они снова приближаются размахивая дубинками. На этот раз Игаль получает тяжелый удар по ноге и оказывается арестованным вместе с двумя другими активистами. Надо останавливаться; если так  пойдет и дальше, есть опасность, что полиция войдет в деревню и начнет делать произвольные аресты. Мы собираемся на парковке посоветоваться и услышать несколько слов благодарности. Дарвиш стоит без признаков какого-бы то ни было замешательства в гуще замызганной армии, которая пришла ему на помощь.

        17:30. Прошло два часа. На настоящий момент дорожного заграждения нет. Мы простоим еще три часа на Русском Подворье, напротив Управления Полиции, где находятся наши четверо задержанных. В 20:30 их выпускают. Первым появляется, прихрамывая, Игаль. Арестованные провели часы, заполняя формы, это хуже, чем в Индии, лунатичная полицейская бюрократия, пожалуй, ненормальнее глыб, грязи, оглушающих гранат, не говоря уже о словах. На Русском Подворье довольно холодно, но настроение уже приподнятое, мы уверены, что все будут  освобождены. Исайевский контингент, который присоединился к нам (полный автобус) приносит свежие питы, фалафель, заатер, воду. Лея Цемель внутри отделения, она занимается юридической стороной дела. Это первая акция Та'айуша, приведшая к арестам. Никто, однако, не выглядит особо взволнованным. Люди болтают на арабском и иврите, демонстрируют Та'айушиские плакаты. Мимо проходит женщина и кричит с ненавистью - ее голос резок, как кристальная чистота ночи: что мы избалованные дети мороженого и гостиных. Вот уж действительно!

Дома, я снова пытаюсь утвердиться в произошедшем. Я открываю электронную почту. Моя мать послала мне несколько слов: "...Что касается евреев, мы должны пережить этот период и мы вернемся к своим ценностям ...справедливость наступит... Я  в этом уверена". Это, несомненно, в ответ на мое отчаяние по поводу евреев, которые в большинстве своем, как и любое большинство - большое разочарование. Я не должен был писать ей об этом, ее это ранит. Я помню, как много лет назад она учила меня, что, поскольку мы были рабами в Египте, мы понимаем, мы чувствуем, мы представляем, мы никогда не будем ранить тех, кто угнетен.



14  НОЯБРЯ 2002.   ДОБРОВОЛЬНЫЙ ТРАНСФЕР

        И снова Марио-волшебник. В любом крупном человеческом конфликте находятся блестящие фокусники, способные гипнотизировать и обманывать, направлять толпу к неосознанной жестокости, вопреки ее собственным суждениям; фокусники, которые предлагают простые, абсолютные решения темному неопределенному миру.

        Бени Элон сегодня выступает в Еврейском Университете с темой "трансфера", (насильственного изгнания всего палестинского населения Израиля и территорий), которую он радостно пропагандирует. Лекция озаглавлена: "Все вопросы, которые вы боялись задать". Мы собираемся перед аудиторией - большая группа левого блока сторонников мира. Много новых лиц, новых студентов. Это обнадеживает, поначалу кажется, что мы единственная публика Элона. Мы смеемся, расслабившись; дыхание старого, еще вменяемого Израиля пронеслось сквозь дождь и деревья на Горе Скопус. В конце концов, это не Италия 1920-х. Это борьба, в которой нам еще предстоит одержать верх.

        Но мы ошибаемся. К тому времени, когда мы собираемся войти в зал, в нем полно народу. Сам Элон должен пройти через подземную парковку, так что нет смысла стоять снаружи с нашими выразительными лозунгами. "В сионизме нет места для расизма" и т.п. Нас несколько десятков, включая нескольких молодых, энергичных молодых людей, которые будут только счастливы сцепиться с головорезами из Моледет, политической партии Элона. Мы обсуждаем стратегию: стоит ли сидеть на этой тошнотворной лекции и прерывать оратора, мешая мероприятию изнутри? Я твердо против – это их стандартная стратегия; у меня нет желания опускаться до их уровня, хотя, как замечает один из молодых активистов, правым эта стратегия принесла фантастические результаты. Посмотрите, где сейчас мы и где они. Тем не менее, я возражаю. Может быть, нам лучше молча подняться в протесте, когда сторонники Моледет войдут в зал? В конце концов, мы решаем войти, занять наши места и демонстративно уйти, когда Элон начнет говорить.

        Мы проходим проверку безопасности, выворачиваем содержимое карманов. Пойти куда бы то ни было в Израиле, это как подняться на борт самолета. Персонал охраны (сегодня на дежурстве – ее особенно много) неукоснительно выполняет свой долг. Мы сидим в первом ряду и ждем. Элон, конечно, опаздывает, давая публике возможность разогреться в ожидании. Многие держат старые еврейские книги: мобилизованные для борьбы, они  стали атрибутом этой атмосферы утонченной ненависти. Еще не так давно те же книги были для меня  сокровищами  человеческого духа, гарантами ценностей, которые я считал"еврейскими" - добрых намерений моей матери, глубокой скромности и бескорыстия моего отца, социалистических убеждений деда. Что, если бы эти книги смогли голосовать!

        Я сижу рядом с Луизой, в середине 80-х она переехала в Израиль из Южной Африки. Она стояла перед выбором - оставаться в Южной Африке и посвятить себя борьбе против апартеида или принять сионистско-социалистическую опцию и приехать сюда.  Ее сестра выбрала первое, она второе.  Сегодня ее сестра живет счастливо в преобразившейся Южной Африке. Чудеса все-таки случаются. Луиза же застряла двадцать лет спустя в борьбе с ближневосточной мутацией апартеида. В Луизе, однако, не  пропала ирония. "Южно-африканцам, - говорит она, - повезло; черные имели достойного лидера и они были реально преданы демократическим ценностям. Когда же пришел момент принятия решений, белые получили минимальное доверие.  Палестинцы провалились в обоих случаях. Тем хуже для нас".

        Тем временем, появился Элон. Он тучен, с бородой и огромной белой кипой на голове. Вязкая самоудовлетворенность сочится из всех его пор. Он улыбается, разглядывая публику. Он - полное воплощение портрета поселенца: убежденный в своей правоте, фанатичный, без ума от жестокой власти,  презирающий арабов. Его представляет  мягко говорящий лидер группы Моледет на кампусе. Он говорит, что знает, что на кампусе не все разделяют их убеждения, но он обещает, что к концу вечера появятся новые сторонники. Элон подходит к микрофону. Юрий готов первым.
Поднявшись из первого ряда, он говорит, скорее мягко, пресекая протесты со сцены: "Мы убеждены, что эта встреча неуместна и мы вам сейчас продемонстрируем, что значит "добровольный трансфер". Мы покидаем аудиторию из протеста". Сторонники Моледет аплодируют, в то время как мы поднимаемся по ступенькам; они счастливы, что мы уходим. "На вашем месте я бы не стал аплодировать, - произносит Элон с подиума, - Пусть они останутся и услышат правду". Я оглядываюсь, огромный зал все еще наполовину полон.

        Один из университетских охранников использует возможность. Это бывший активист Ликуда на кампусе и он, очевидно, ненавидит арабов. Когда мы входили, он заметил палестинца в нашей группе и успел сказать:" Как мне хочется тебе кое-что сделать, жалко, что сейчас не могу". В момент когда мы уходим, он уже не может сдержаться, сильно ударяет палестинца, и продолжая пихать и ударять его, выталкивает в направлении фойе. Из эпицентра, где двое тузят друг-друга, насилие развертывается как флаг, как накатывающаяся и разбегающаяся волна. Потоки заворачиваются водоворотами, шум, мелькание кулаков, привкус страха.

        Как далеко это зайдет? Я вижу парней Моледет, выбегающих из зала, готовых присоединиться. Каким-то образом дерушихся  удалось разнять, хотя крики продолжаются. Декан Хана Рахминова вмешивается, мудро и спокойно. Это большая авторитетная женщина, постепенно ей удается успокоить палестинца. Ей известно имя охранника, который начал потасовку, она надеется, что он будет уволен.

        Мы возращаемся по темным дорожкам Скопуса к нашей парковке. Амиэль, еще не оправившийся от огнестрельной раны от выстрела поселенца на сборе маслин, чувствует страшную усталость, ему трудно даже говорить, по ночам его мучает боль. Кампус выглядит мрачновато в зимней темноте, и конечно же, нам удается заблудиться. Мы живем в этом лабиринте уже двадцать лет, но таков уж характер застройки этой горы – мы теряемся постоянно. Нас это уже перестало удивлять. Единственный сюрприз на сегодня – это появление этих молодых, разумных, спокойных студентов, жаждущих мира и готовых сражаться. Они бесстрашные, умные и очаровательные, им нет равных в мире. Я вижу их год за годом на моих лекциях. Мы больше не большинство и не "основная масса ", но я готов отправиться с этими людьми на край света.



17 ИЮНЯ 2002.   ШЕЙХ ДЖАРРАХ

        Спрут, похоже, неутомим; стоит увернуться от одного из его щупалец, как вас настигает другое. Неисчислимы и лица страдания. Сегодня мы встретили Махира, который был выселен из своего дома в Шейх Джаррах, в Восточном Иерусалиме в результате поселенческой кампании (возглавляемой Бени Элоном и его когортой). Сколько лет прожил Махир в этом доме? Официальные тонкости в процессе обсуждения с 1970-х:  Совет сефардов заявляет, что они владели этой землей до 1948 года. Тем временем была война, и место отошло к иорданцам, которые разрешили строительство домов на этой земле. Семья Махира, беженцы откуда-то из-под Тулькарема, отказалась от своего статуса беженцев и получила этот участок. После войны 1967 года их начали преследовать по старым претензиям, однако только недавно суд позволил правительству выселить этих людей. До этого израильский закон защищал их как даярим муганим, т.е. как жильцов, защищенных от выселения, независимо от точного официального статуса их собственности. Теперь это изменилось и суд, похоже, в одной упряжке с теми, кто решил прибрать к рукам земли в восточных частях города, закрывая пробелы, окружая арабские кварталы, выживая палестинцев из их домов, возможно в надежде, что уйдут тысячи. Короче, трансфер, медленный, дом за домом...

        Жарко, сухой летний полдень. Мы встречаем Махира около его дома, теперь ему запрещено туда входить. Мы сидим на веранде соседей, юрист объясняет нам разрастающийся кошмар. Молодой человек обходит гостей, предлагая холодный сок или колу, а позднее, крошечные пластиковые стаканчики с турецким кофе. Активисты Та'айуша сопровождали эти семьи в апреле во время угроз, за которыми последовало насильственное выселение (многочисленными силами полиции и армии, привлеченными для этого героического задания). Приходится сдавать дом за домом и каждый из них отдается болью.

        Назир с соседней улицы, тоже лишился своего дома. Он живет теперь в палатке на улице, рядом со своим собственным домом, в который не может войти. Палестинская женщина с маленькими детьми появляется из-под тента, уставившись на нас, странных евреев, которым, похоже, есть до них дело. Команда телевидения снимает, репортеры делают заметки, но кто им поверит? Сцена практически невероятна, однако в нашей жизни подобный сюрреализм стал нормой: вы живете в черной палатке рядом со своей собственной запертой входной дверью. Назир настроен решительно, он не уйдет. Он прожил в этом доме десятки лет.

        Этот простой принцип: мое – это мое, и твое тоже мое – характерен для этнической войны. Если ты возражаешь, я убью тебя, быстро или медленно. Единственная мелочь, не вписывающаяся в картину, это наше присутствие здесь. Сможем ли мы помочь? Что можно сделать, чтобы задушить спрута? Эти маленькие форпосты поселений появляются везде, не говоря уже о грандиозном плане в Джамаль Муккабар, большом звене цепи. Посредники, подставные земельные агенты, скупают там такие же дома для поселенцев; многие палестинцы сейчас настолько отчаялись, что готовы продать все, что имеют. Все та жа старая история. Те, кто отказываются  продавать, будут выброшены из дома армией с судебным ордером в руках.

        Послеполуденное время полно золота и песка и изобилует грустью. Если начать применять юридический принцип восстановления утраченной собственности, и мой дом, который мы купили у евреев, а те тоже купили у евреев, поселенных там правительством после Войны за Независимость – должен быть отдан своим первоначальным палестинским хозяевам. Большая часть Западного Иерусалима была бы возвращена арабам. Понятно, что суды не заинтересованны в этой симметрии, но зато они заинтересованны, чтобы система служила правительству и поселенцам. И все законно и неправильно, невыносимо неправильно.

        Мы взбираемся на холм к поселенцам, контрабандно устроившимся над пещерой, которую они недавно объявили святыней Симона Праведника, раввина периода Второго Храма. Израиль-Палестина полна камней, пещер, источников, деревьев, которые, должно быть, святы для кого-либо; чтобы их украсть, всегда найдется  повод или оправдание. И эта пыльная, скверно пахнущая пещера теперь наделена тайной придуманной истории, чего вполне достаточно для того, чтобы выселить всех палестинцев, живущих поблизости. Тучная религиозная женщина интересуется, кто мы, и мы объясняем. "Вам не стыдно, - спрашивает Эммануэль, - жить здесь, выгнав хозяев?"  Нет, ей не стыдно. Это были еврейские дома до 1948 и арабы выгнали из них евреев, теперь ее черед выгонять их. Толстые еврейские книги – Гемара, Шульхан Арух – громоздятся на полках в темной комнате. Женщине дела нет до арабов – мнение, что у них могут быть какие-бы то ни было права, кажется ей нелепым. Кроме того, гордо заявляет она, устраивая ребенка на коленях, отношения с палестинскими соседями здесь превосходные. "Разумеется, - отзывается Эммануэль, - именно так люди говорят о своих собаках, своих кошках, своих мулах; у них с ними замечательные отношения, ведь животные не имеют никаких прав". Женщина не задета аналогией. Однако, видя ее так близко, желание кричать, царапать и ударить неожиданно затихает во мне. Я чувствую усталость, завязнув в трясине горя. У меня нет сил ни спорить, ни убеждать. И поэтому, по крайней мере на данный момент, женщина побеждает. Она сидит упрямо и непотревоженно в своем больном внутреннем мире, в то время как каждый из нас обитает в своем. Я вижу, что она принадлежит к человеческому роду, могу даже представить ее детство, произведшее эту темноту духа и слепоту – этот страх и ненависть. Но, я этого не могу простить, не прощу ни за что на свете.

        Нетрудно понять, что все безнадежно. Два беспощадных  национальных движения заперты в конфликте, улица за улицей, дом за домом. Одна сторона во много раз сильнее другой, но это не делает ее щедрее; она постоянно использует свою силу – мощный государственный аппарат, армию и суд – чтобы лишать, угрожать, выселять, доминировать и разрушать. В этом, возможно, оно не очень-то отличается от большинства современных государств. Его граждане, в своем большинстве, демонстрируют молчаливую поддержку. Побежденные ставят палатки на улицах,  снова и снова тащатся в суд, чтобы в очередной раз проиграть, сходят с ума от боли. Нет средства залечить раны. На обратном пути я и еще несколько человек едем взглянуть на новую экспроприацию земли у Исавийи, возле автомагистрали, ведущей к Мертвому морю. Армия  уже пометила участок. Исавийя имела когда-то двенадцать тысяч дунамов земли, в основном, сельскохозяйственной. Земля принадлежала им задолго до прихода турок, со времен мамлюков, а возможно, еще и до них. Земля была их домом. Сегодня им оставили шестьсот дунамов, и я не уверен, что это еще без последнего надела в тридцать дунамов, экспроприируемого под новую военную базу.

        Две недели назад армия появилась в Исавийе и оставила на земле письменное уведомление о предстоящей акции. Они даже не потрудились сказать это своим жертвам, людям деревни, прямо. Мухаммад, стоя на холме, показывает нам план, прозрачный, даже для неискушенного взгляда. Линия поселений соединит Анатот на севере с Кфар Адумим на юге, успешно блокируя палестинские районы, лишая их какой бы то ни было непрерывности. Они оказываются окруженными в крошечных, удушающих гетто,  лишенные  своего прошлого и будущего.

        На обратном пути в университет мы видим в деревне голубой джип пограничной полиции, возможно, полиции безопасности. Мы решаем не останавливаться. Нам достаточно Мухаммада с его аргументами и переживаниями по поводу свежего беззакония. Мы попытаемся остановить этот жестокий акт, но у меня нет оптимизма по поводу результатов. В послеполуденном свете с обзорной площадки, с которой можно увидеть и университет, мне открывается еще одна часть пытаемой страны. Вдалеке видны Аль-Заим, потом Аль–Айзария, потом Абу Дис. Эти деревни были связаны друг с другом тысячью невидимых нитей. Эти нити перерубаются день за днем, одна за другой, произвольно, злонамеренно, безжалостно.

        Что касается меня, то я чувствую себя как тот простой еврей, который каждый день ходил молиться о мире к Стене Плача. Шли годы, и он ни разу не пропустил и дня. После двадцати пяти лет с небес ему послали ангела для беседы. "Очень впечатляюще, - сказал ангел, - приходить вот так, каждый день, в течение двадцати пяти лет. Какое оно, это чувство?"  И ответил еврей: "Чувство, что я говорю со стеной".





20 ФЕВРАЛЯ 2003.      КАМПУС НЕ  БУДЕТ МОЛЧАТЬ

        Около тридцати человек, профессоров и студентов собралось сегодня вечером в геологическом корпусе кампуса  Гиват Рам, чтобы создать еще одну организацию борьбы за мир. Целый день идет дождь, мокрая и ветряная зима Средиземноморья, бесконечный дождь, гомеровский асесфатос омброс. Ночи холодны и полны ароматов. Зацвели фисташковые деревья, белые знаки препинания на серо-зеленом письме холмов, надежда весны.

        Мы сидим за длинным прямоугольным столом под мягким руководством Дуди. Израильское левое крыло раздроблено на добрую дюжину все еще действующих или уже действующих организаций, некоторые из которых очень эффективны (Та'айуш - более, чем). Что касается преданного делу мира академического сообщества, то ему еще предстоит сказать свое слово как в университетских стенах, так и за их пределами. В Тель Авивском Университете существует организация "Кампус не Будет Молчать". Теперь мы организуем параллельную группу с тем же названием в Иерусалиме (Некоторые, как Галит, хотят добавить Брит Шалом в название – эхо легендарной организации Гершона Шолема, Шмуэля Хуго Бергмана, Эрнста Симона и других из 1925. Не умирает память о старых еврейских революциях, пусть даже обреченных и неэффективных).

        В самих университетах многое требует немедленных действий. Взять хотя бы случай с израильским студентом-арабом из Хайфы, которому раз за разом отказывают в доступе в библиотеку Горы Скопус для работы над его темой (и это даже после того, как полиция выдала ему свидетельство о политической благонадежности). Амиэль возьмет это дело на себя.  Есть еще бессовестное отношение к палестинским уброщикам, работающих за гроши в университских зданиях. Мы должны усилить связи и выразить солидарность с (часто закрываемыми) палестинскими университетами.  Есть тема отказников, новобранцев и резервистов, которые отказываются служить на оккупированных территориях, включая Йони Бен-Арци ( который, я думаю, скоро станет национальным героем – он уже отметил свое 200 дневное пребывание в тюрьме). Но кроме этих неотложных практических действий мы должны восстановить утраченные профессорами и студентами позиции – ключи к символическим ресурсам общества. Мы дали им ускользнуть из наших рук.

        Наше средство - слово, поэтому именно со слов мы и должны начать. Я буду ответственен за организацию через две недели первой лекции (Тени Вьетнама, или Парижа во время Алжирской войны.) В темах нет недостатка: продолжающиеся экспроприации в Восточном Иерусалиме, Ганди и безнасильственное сопротивление, оккупация как идея, молчание интеллектуалов. Лично я хочу сфокусироваться на военных преступлениях,  в частности на изгнании местного населения. Только сегодня мы услышали, что многие палестинцы из Хеврона были изгнаны их своих домов и сконцентрированы во временных лагерях. Я хочу сделать этот факт достоянием гласности, и связать его с длинным списком повторяющихся изгнаний еврейских общин в Европе на протяжении веков. Наглядный урок общей истории семитских народов.

        Это всего лишь начало, но тем не менее я возвращаюсь домой, полный надежд. Что-то вызревает в последние недели здесь, под этим холодным дождем. Возможно – нет, почти наверняка, мы проиграем. Но сегодня я вижу, как в эти тяжелые времена началось восстановление человеческой совести, и я рад, что есть и моя маленькая доля участия в этой истории, истории моего поколения и его выбора. Я даже неожиданно благодарен Эйлин, когда она говорит, встречая меня дома: "Ну вот, ты стал активистом". Я все еще удивляюсь. Я не очень силен в этом. Мне трудно объяснить. А мои мотивы – неуспокоенность, ярость? А что чувствуют другие? В любом случае, я не могу отворачиваться. Я думаю, что мало кто из нас, размышляя по поводу сегодняшней дискуссии тешит себя иллюзиями. Как в Бхагавад Гите суть действия не в результатах, не в том, чтобы "иметь" или даже "побеждать". Суть в том, как жить, в том, чтобы не быть бесчувственным к жестокости, что вокруг нас. Жить, значит занять позицию.  Не нам будет уготовано завершить задание. Но, как и миндаль, мы должны созреть, раскрыться, зацвести.




23 МАЯ 2004.   ЦЕНТРАЛЬНОЕ ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ, РУССКОЕ ПОДВОРЬЕ

        Сион Шай - старший офицерский чин в Иерусалимской полиции. Мы записываемся на прием – Юрий, Алон, Галит и я вместе с Дарвиш Дарвишем, нашим старым другом и одним из старейшин Исавийи, и еще двумя членами совета деревни - Даудом и Мухамадом Абу Хуммус. Дарвиш - в серых одеяниях, белой куфие и с четками – внушительное присутствие. Суть нашего дела - убедить полицию открыть заблокированную дорогу из Исавии к университету.

        Баррикада, которую перед лицом конной полиции, нагаек и оглушающих гранат мы голыми руками разобрали два года назад, была заменена более серьезным препятствием из бетонных блоков, через которые трудно просочиться даже человеку. Деревне оставлена дорога, ведущая на Французскую Горку и еще одна маленькая, далеко на юг. Закрытие дороги через университет – огромное неудобство: ее всегда использовали таксисты - главная статья занятости в деревне; не говоря уже о том, что студенты из Исавийи не могут нормально добраться до университета. В целом – ощущение западни, окружения и намеренного унижения. В этом смысле, ничего не изменилось.

        Мы рассаживаемся за широким деревянным столом напротив офицера, который зовет молодого подчиненного для стенографирования. Мы представляемся, и он записывает одно за другим наши имена на длинном клетчатом листе, вероятно, из досье Исавийи.

        Шай оказывается мягко говорящим, интеллигентным, человечным, спокойным. Среднего возраста, лысеющий, с многочисленными нашивками на эполетах; на поясе пистолет и мобильник. У него живые, ищущие глаза. Он знает город. Он был в Исавийе сегодня утром, он бывает там постоянно раз или два в неделю. Он заявляет, что дорога была закрыта, так как совет деревни не сдержал обещания остановить мальчишек от бросания камней на дороге в Маале Адумим. На одном дыхании он продолжает, что не коллективное наказание; но "оперативные соображения", не подлежащие объяснению, вынуждают их открывать и закрывать дорогу при различных обстоятельствах.

        Мы мягко возражаем и он начинает медленно горячиться. Обстановка колониальная, покровительская, но далеко не враждебная. Даже если наступит мир – все равно будут полицейские – евреи или палестинцы – как вот этот, озабоченный, что мальчишки швыряют камни. Дарвиш говорит, что они не могут держать под контролем каждого ребенка. Мы приводим пример дороги  Бар Илан, где ультра-ортодоксальные евреи иногда бросают камни в машины, ездящие по субботам;  но разве когда-либо закрывали главную дорогу в еврейском микрорайоне на многие месяцы? Похоже, ничто не действует. Юрий, научившийся кое-чему за годы жизни в тоталитарном государстве, произносит нейтральным тоном: "Мы понимаем, что эта дорога в серой зоне, но это не нечто окончательное. Единственное, чего мы просим, это подумать о ней в светло-сером, а не в темно-сером цвете". Пожалуй, это наиболее эффективное заявление, сделанное кем бы то ни было из нас за этот длинный час. Острые правовые аргументы Алона на полицейского, похоже, не имеют никакого воздействия. Шай с выработанным терпением  усталого взрослого приводит  объясняющие "факты" невинным, полных добрых намерений детям. Жители Исавийи, похоже, тоже классифицированы как дети (однако, не невинные), его тон непроизвольно, бессознательно становится снисходительным, и мольбы Дарвиша, в  беспорядке не очень гладкого иврита становятся безжизненными пока, в конце концов, не затихают. Неловко ерзая под этим высоким потолком величественного русского строения 19 века, где когда-то ночевали пилигримы, я вижу, как наш палестинский друг съеживается и в конечном итоге, немеет.

        Однако, Дауд неожиданно настаивает на том, чтобы его выслушали, и на его языке. Возможно, он устал от этой знакомой игры, в которой он должен проигрывать снова и снова. Он говорит на простом, полного достоинства арабском, достаточно медленно, что понимаю даже я. "Разве мы не такие же граждане, как все другие? Разве мы не имеем право на безопасность, право свободно передвигаться в нашем микрорайоне и в городе? Вы, полиция – ваша обязанность защитить нас и обеспечить нам эти права, а не возлагать произвольно наказания и не запугивать нас. Мы что, не такие люди, как другие в Иерусалиме? Мы что, не дышим одним воздухом? Вы думаете, если вы раните нас, мы не чувствуем боли?"  Если бы это было в Венеции, проносится у меня в голове, а мы в пьесе Шекспира, полицейский Шай возможно бы начал действовать. "Если вы раните нас, не истекаем ли мы кровью?... Если вы подсыпаете нам яд, разве мы не умираем?" Я слышу строчки, они пульсируют в моем мозгу – не так уж давно они принадлежали нам – какая же горькая ирония услышать их сейчас из уст этого пожилого, опаленного солнцем палестинца, говорящего правду. Сион Шай улыбается, встает, протягивает руку. День угасает. Мы регистрируемся на выходе, как благонравные колониальные буржуа.

        Когда-нибудь, когда все "это" закончится, и все тщетности, бессмысленности и поражения будут подытожены и зарегистрированы, барьер в Исавийе останется в моей памяти, как один из самых абсудных.

        В нем невозможно найти смысл. Если функционируют другие дороги в деревню через Французскую Горку и восточнее, зачем они поставили этот уродливый барьер –громоздкие цементные блоки  в два ряда с небольшим пространством между ними, что так усложнило жизнь этих людей. Но быть может, в этом и состоит смысл – унизить и отравить им существование, показать, кто здесь хозяин? Барьер в его сегодняшнем виде не может остановить никакого террориста, даже самого тупого и трусливого. Постоянный поток жителей деревни  просачивается через него пешком, как ртуть из сломанного градусника. Они карабкаются по крутому склону, скатываются между рядами блоков,  взбираются на небольшую кучу заостренных камней и торчащей из-под них ржавой проволоки и победоносно выливаются на протоптанную тропу, которая приведет их  к университету, в больницу или в город. Зимой холм станет размытым и скользким, и станет труднее, но пока , в прожженное солнцем лето, проделать такой путь по силам практически каждому.

        Или было под силу до воскресенья, в которое неожиданно появился армейский бульдозер и выел неглубокую впадину на склоне холма. Это не в полном смысле дыра, но ее достаточно, чтобы остановить большинство пешеходов. Атлетичные подростки и молодые мужчины по-прежнему легко преодолевают препятствие. В любом случае, непохоже, что в намерения полиции входило полностью заблокировать маршрут. По-видимому, для них более важно каждый раз потуже подкрутить гайки.
 
        И вот оно там, на дороге – небрежный, обрубленный посередине итог дружеских бесед: одинокие серые плиты, некоторые из которых покрыты красочными граффити; неряшливая гора земли и камней, которую бульдозер выворотил на вершину холма, незаконченная канава или яма и останки первой баррикады, воздвигнутой два года назад. Внизу, неподалеку от этого уродства – очаровательные каменные дома деревни на фоне ошеломляющих холмов, пурпурных под лучами солнца. Словно они наобум выбрали это место, чтобы сказать свое слово – ведь должен же быть в этом диком и печальном пейзаже участок, хотя бы маленький и неэффективный, где евреи могут провозгласить свой контроль, а жители могут собраться, обозленные и недоумевающие, чтобы протестовать.

        Мы присоединяемся к ним в четверг в три часа дня. По плану, который был доведен до нас вчера за вечерним чаем у Хани, молодежь деревни должна появиться с сотнями мешков земли, и вместе с нами засыпать выкопанную недавно яму, чтобы люди снова могли взбираться на гору. Идея, полная благого намерения, в той же степени, как и  абсурда – тащить в Никуда, на каменистую и песочную гору, песок и камни. Конечно, мы знаем, что полиция постарается помешать нам выполнить этот замысел.

        И все-таки, набирается горстка активистов. Очень жарко (особенно для Рут Нево, которой недавно исполнилось восемьдесят) и приехав, мы узнаем, что исайевцы отодвинули время на полчаса, на 3:30. Нам ничего не остается, как коротать время карабканьем на бетонные плиты, смотреть на дурацкую яму и муторно наблюдать за полицейскими джипами и фургонами, которые стали прибывать как раз ко времени.
Несколько журналистов делают снимки. Моя очередь проводить инструктаж, но мало есть что сказать, мы даже не знаем, появятся ли исаевцы с землей и лопатами. Хани и Мухаммада неожиданно обуревают сомнения: где все эти молодые люди, готовые предстать перед полицией? Я предвижу стандартное развитие событий: это безнасильственная акция, мы не ищем никакой конфронтации; мы перемешаемся с палестинцами, чтобы защитить их в случае атаки полиции. Те, кто не хочет быть арестованным должны отойти назад; медицинская сумка наготове, с нами Маналь, юрист Та'айуша, и мы знаем, что мы здесь делаем. И все же, все кажется глупым и нереальным, как и само заграждение.

        Мы ждем, слоняясь без дела. Пограничная полиция тяжело вооружена, однако, к моему облегчению, на этот раз нет лошадей. Хани, тем не менее, не готов начинать. Наконец, появляются лопаты, но понятно, что это нам предстоит их использовать – мы можем сбрасывать обратно в яму землю из кучи наверху. Ни у кого нет энтузиазма. Нас слишком мало, едва ли больше, чем самих полицейских, они арестуют нас всех, некоторые будут ранены. Мне не импонирует идея подставить себя под дубинки полицейских. Представители Та'айуш совещаются: может, как это предлагает Хен, лучше отправить жителей деревни домой и забросать яму самим – менее вероятно, что полиция применит насилие против евреев. Но в любом случае, идея была, чтобы сделать это вместе, если уж делать вообще. В любом случае, все понимают, что мы не сможем что-то реально изменить. Скорей всего армия заново выкопает траншею уже сегодня вечером или завтра утром. Может быть, журналистам удастся сделать несколько кадров полицейских действий и арестов.

        В качестве руководителя полицейского контингента сегодня выступает Ави Коэн, старший офицер с тремя лычками на эполетах, хорошо знакомый в деревне; похоже, он получил полномочия на весь арабский Восточный Иерусалим. В деревне к нему нет ненависти, кого они действительно ненавидят, так это друзского младшего офицера, которому нравится показывать свою власть, угрожая и насмехаясь, надменно расхаживая по деревне и посылая взрывать гранаты со слезоточивым газом в качестве спортивного развлечения. По мнению жителей, именно этот офицер стоит за всей этой историей с блокадой. Сегодня его нет. Полиция продолжает наблюдать за нами, сохраняя дистанцию и опустив оружие.

        Если мы не собираемся вступать в это столкновение, мы должны по крайней мере что-то сказать тем, кто пришел, их  около пятидесяти- шестидесяти. Максимально возможное число народа залезает на верх цементного барьера и рассаживается на нем, свесив ноги - очень фотогенично. Несколько старейшин деревни взбираются на холм, откуда Хани обращается с речью: "Спасибо за ваш приход. Мы приветствуем вас в деревне. Нас замучил этот бессмысленный барьер, единственная цель которого наказать и причинить боль, но наш настоящий страх – это новое поселение в четыре тысячи жилищных единиц, о нем недавно объявило правительство. У него уже есть имя – Мево Адумим. Мы не уверены, но кажется, что оно будет построено частично на наших землях . Уже получены первые ордера на конфискацию. Нам нужна ваша помощь и любая помощь, какую только можно получить, чтобы бороться с этим". Конечно, он прав. Баррикада – это ничто, по сравнению с дьявольским планом окружить палестинские деревни поселениями, отрезая их одну от другой. Мы должны организоваться и поднять это дело в суде немедленно, насколько это только возможно.

        Во время его речи неожиданно появляется Дарвиш в своем длинном коричневом платье. Он направляется прямо к Ави Коэну. Что-то происходит между ними, много слов и не только слов. Он тащит полицейского офицера к нам вниз, в гущу активистов и жителей деревни. Коэн начинает говорить: "У меня мало, что сказать. Мы полагали, что достигли соглашения с деревней, и что все будет спокойно, но это не так..." Маналь резко прерывает его: "Вроде бы достаточно, что вы явились сюда со своими солдатами и поставили эту идиотскую баррикаду – так я еще должна выслушивать вашу ложь? Вы что, не видите, что вы делаете этим людям? Кто вам дал право издеваться над ними?" Коэн умолкает, затем разворачивается и уходит вверх по холму.

        Жители, наконец, возбуждаются. Разгораются споры. Дарвиш рассержен: зачем нам нужно было оскорблять Коэна? Дарвиш все еще думает, что может убедить их простой настойчивостью и силой личности – знакомые инструменты старой гвардии. Другие менее оптимистичны: "Годами мы пытались говорить с ними и посмотрите, где мы сегодня. Ничто не действует так, как сила. Так не может продолжаться." Страсти накаляются, бросаются горячие слова. Дарвиш поворачивается ко мне и говорит: "Пусть они спорят. Пойдемте со мной."

        Мы вдвоем взбираемся на холм, где стоит Коэн в окружении своей гвардии. "Почему вы не дали нам ответа?" – спрашивает Дарвиш. "Вам нужно было инициировать встречу", - говорит Коэн. "Ну, так когда мы можем встретится? - настаивает Дарвиш. Молчание. "Скажите мне, - говорю я, не зная, что еще можно сделать, - почему вы вырыли эту траншею? Объясните мне, какой цели она служит? Есть ли какая либо логика в том, что вы делаете здесь? Коэн смотрит на меня и отворачивается. Кто я , в любом случае, и что делаю в Исавийе? Неожиданно, он говорит Дарвишу: "Позвоните мне во вторник. Мы встретимся и решим это дело раз и навсегда".

        Дарвиш бросается вниз информировать остальных. Может, на этот раз это поможет. Он чувствует облегчение. Мы пойдем делегацией – он, Хани, некоторые из профессоров, наши юристы. Офицер-садист тоже будет там, быть может, его начальники приструнят его. Во мне же остается лишь ощущение тщетности и ярости. Коэн, этот господин поместья - возможно неплохой, рассудительный человек – обращается с этими людьми, как с беспокойными детьми. Он высокомерен и вооружен множеством несомненных  фактов. "Вы должны показать им, кто хозяин. Ни на йоту не отпускайте своей власти, своего контроля, своей уверенности. Проявление малейшей слабости будет вашим концом. Будьте мужчинами, будьте крутыми, слушайте их но не уступайте. Они понимают только силу." Некоторые из тех же слов я слышал на арабском, всего минуту или две назад около барьера.

        И все же мне немного жаль, что они не дали ему договорить, хотя и я тоже, пойманный безумством этого полдня, не хочу больше уступать. Я знаю, что в глазах Коэна я бесполезен, в лучшем случае - помеха, в худшем - активный предатель, помогающий им . Я давно уже отказался от надежды объяснить ему и ему подобным даже малую часть того, что я вижу и слышу, передать то, о чем говорили прошлым вечером в деревне: о ранах, незаживающих от продолжительных оскорблений, об изъетых кислотой душах, о горечи, что никогда не покидает языка. Неужели он действительно думает, что его солдаты с автоматами спасут его – спасут от последствий всего, что он сделал и  что продолжает делать, день за днем, не Исавийе, самому себе.



2 ИЮЛЯ 2005   СУББОТНИК, АЛЬ-БУСТАН, СИЛЬВАН

        Мы стоим с мотыгами и кирками в руках в старом, разрушенном акведуке по щиколотку в едкой мутной воде Сильвана. 9:30 утра, но уже жарко. Мы пришли почистить акведук и сделать его снова действующим. Мы скребем грязное дно, наполняя ведра глиной и камнями, чтобы вывалить их внизу на склоне холма, где наши палестинские друзья строят новую террасу. Сизифов труд. Местные старожилы уверяют, что до дна акведука пятнадцать или около того сантиметров. Но время идет, канал становится все глубже и глубже, а дна все не видно. Вода здесь течет под холм из древнего источника где-то высоко на горе. Нам говорят, что этот источник существовал до Царя Давида, который жил здесь в Сильване, до джебуситов, у которых он отвоевал город три тысячи лет назад. Сильванцы полагают, что источник здесь со дня сотворения мира.

        В давние времена акведук нес эту чистую родниковую воду по вырубленному каменному каналу под стену из тяжелых камней, что окаймляет дорогу, в деревню, обеспечивая ее водой для питья, хозяйственных целей и ирригации. В какой-то момент в последние годы муниципалитет Иерусалима заблокировал канал с одного конца и построил большой бетонный  сточный колодец прямо под ним. В итоге вода, все еще поступающая из древнего источника, в большей части остается без движения в акведуке и испаряется под жарким летним солнцем. Жители аль-Бустана хотели  давно разблокировать канал, почистить его и дать возможность воде снова поступать в их квартал; но они боялись сделать это одни, отлично зная, что полиция или пограничная полиция почти наверняка вмешается, чтобы воспрепятствовать этому. Только наше присутствие сегодня  (около сотни добровольцев из Та'айуш, Бат Шалом, Махсом Вотч и Комитета Против Сноса Домов) позволило им начать претворять их план.

        Мы пришли, однако, не только по поводу воды и террасы, но главным образом из-за плана муниципалитета снести восемьдесят восемь домов в аль-Бустане, и в действительности уничтожить целый микрорайон под предлогом создания "археологического парка" в центре Сильвана. На самом деле, намерение совсем другое и совершенно прозрачное: эти дома падут жертвой попыток последнего времени иудаизировать Восточный Иерусалим и сделать жизнь палестинских иерусалимцев как можно более трудной. Поселенцами эта цель провозглашается открыто, правительство же последовательно проводит соответствующую политику. Размах нынешнего плана– около тысячи человек окажутся бездомными – вызвал заметный протест и совместное выступление израильских мирных групп и местного комитета.. Мы пришли в надежде привлечь международное внимания к тому, что планирует Израиль и таким образом заставить правительство отменить свои планы. Мы пришли выразить солидарность с невинными жертвами. И мы пришли работать.

        Присутствует большое количество прессы, включая журналиста Южно-Корейского телевидения, делающего фильм о жизни в Израиле-Палестине, репортера из Берлинер Цайтунг, и китайской группы (если им удастся получить несколько секунд в вечерних новостях в Китае, многие миллионы увидят данный счастливый момент). Съемочные группы работают не переставая, на мой взгляд, весь склон холма выглядит чрезвычайно фотогенично. Часть добровольцев расчищает мусор, накопившийся за десятилетия – куски ржавого железа и проволоки, цементные блоки, огромные сломанные ветви, кучи консервных банок и пластиковых упаковок. Другие ломают затвердевший верхний слой почвы под акведуком, готовя его к скорому превращению в зеленую террасу. Еще часть наполняет ведра камнями и землей и высыпает их внизу холма, строя ступеньку террасы.Весь склон полон движения и цвета; молодые мужчины и несколько детей из деревни работают бок о бок с израильтянами. Весь участок преображается на глазах буквально с каждой минутой. Наконец, пришел конец долгому запустению. Амнон, только недавно оправившийся после перелома плеча, героически работает одной рукой, мотыжит и разгребает, носит ведра, ветки и тяжелые камни.

        Джим, один из моих ближайших друзей, с нами первый раз. Тридцать лет назад мы были вместе в армии – нерушимая связь. Он работает – тяжело и в субботу. Он приехал с нами на автобусе, он – соблюдающий традиции еврей, раввин. "Ну, как оно?" – интересуюсь я . "Как Суббота сотворения мира", - отвечает он.

        Полиция тоже с нами, с самого начала, кажется, настроена милостиво – два голубых джипа с прибывшим позднее подкреплением пограничной полиции. Они обещали не останавливать нас на пути к деревне и не похоже, что они особенно озабочены нашей трудовой деятельностью. В конце концов, это не демонстрация. Но около 11-ти часов появляется поселенец, одетый в белые субботние одежды, с кипой, бечевками бахромы и откормленным животом. Он с презрением смотрит на евреев, работающих вместе с палестинскими арабами. Дом, в котором он живет, с видом на этот холм, отобран у одного из сильванцев. Он останавливается, чтобы перемолвиться словом с командующим полиции. Как обычно, поселенец провоцирует взрыв. "Не разрешается, - заявляет он, –насыпать землю для террасы, посадить дерево или починить каменную стену без специальных разрешений". Это как раз все то, что мы и делаем, и теперь, проявляя удивительное послушание перед этим поселенцем, офицер сообщает нам, что мы можем продолжать, при условии воздержания от этих , понятно, криминальных действий. Они останутся здесь, чтобы проследить за нами.

        Человек, работающий рядом со мной, говорит на арабском: "Он – этот поселенец – живет в моем доме. Он отнял у меня дом". Понятно, что человек в ярости. "Все проблемы , - говорит он, - от них, только от них. Они не дают нам жить. Они не дают нам дышать." Еще один сильванец разражается проклятиями, и на время ритм наших мотыг и ведер прерван пульсацией ярости. Проходит несколько минут . Мы ждем, думая о дереве.

        Его привез Амиэль, огромную шелковицу, тутовое дерево на арабском и иврите. В поисках этого дерева он  вместе с Эзрой облазил все садоводческие питомники Иерусалима, потому что много лет назад это место было известно как  Развилка Тут, из-за знаменитого, древнего дерева. Это дерево исчезло, и сегодня мы хотим посадить новое, а также восстановить уличные указатели с их изначальными именами. Эзра, тем временем, был посажен в тюрьму за посещение наших друзей в пещерах Южного Хеврона, сегодня он должен предстать перед Иерусалимским Судом  для продления его заключения. Похоже, на этот раз они определенно намереваются его наказать. Ничто, абсолютно ничто не представляет для армии большую угрозу, чем человек несущий мир.

        Сильван полон удивительного волшебства. Этот муравейник домов на пологом склоне к югу от Мусорных ворот и Старого Города - древнейшая часть Иерусалима Люди здесь гордятся своим местом жительства. Мухаммад, один из активистов местного комитета, спрашивает, как меня зовут. Давид, отвечаю я, - Дауд. Его лицо расплывается в широкой улыбке: "Дауд, Царь Давид, он был отсюда, он был сильванцем". На какой-то момент все безумное переплетение опознаваний и претензий, бульдозеров, домов, евреев, палестинцев, их флагов, оружия, злонамеренности властей – все это исчезает перед простым, неоспоримым фактом: кто бы он ни был, если и был вообще - Царь Давид был сильванцем. Возможно, это единственное, что имеет значение. Он был бы несомненно ошеломлен, приведен в ужас, увидев, что одна часть его детей делает другой во имя все поглощающей бессмысленности государства-нации. Говорят, что этот Давид был поэтом. Мухаммад, все еще улыбаясь, смотрит, как я перевариваю информацию. Но это еще не все: Айюб, пророк Иов, тоже был здесь; его колодец, Бир Айюб, находится прямо за углом. Итак, и Иов, чья боль была невыносима, который стал допрашивать Бога – тоже был сильванцем.

        Никогда раньше я не был так нужен как медик: множество мелких порезов и ран, которые нужно обработать и забинтовать. Все принесенные мной медицинские припасы подошли к концу, время пополнить медицинскую сумку. К настоящему моменту я с ног до головы покрыт грязью и  пахну застоявшейся водой – уйдет ли когда-нибудь это зловоние с моих джинсов и башмаков?  И еще я очень хочу пить, жажда, которая никак не утоляется  с продолжением дня.
 
        После обеда мы с Джимом взбираемся на полный римских археологических ценностей дальний холм (под нависающим утесом там находятся древние ванны). Джим говорит, что Та'айуш напоминает ему армейские времена; тот же сильный непривычный  эрос тела, солнца и запаха, группа, живущая  коллективом, простота пищи и физического труда. "Угу, - соглашаюсь я, неожиданно отбрасываемый памятью в Самарию и курсу новобранцев, - Запах я снова ощущаю. Но там, мы были рабами, здесь же мы свободны".

        Нас просят подняться на кладбище, что над дорогой, чтобы сделать несколько снимков для арабской газеты Аль-Кудс. Только мужчины, женщинам не полагается приходить на это место. Ради фотографов мы несколько комично, искусственно изображаем, что чистим могилы, в основном, это могилы детей. Почему они не снимали нас, когда мы яростно работали на склоне? Возможно, вид израильтян, чистящих мусульманские надгробья  будет более сильным.
 
        Фотографирование закончено и мы возвращаемся к работе. Немного позднее кто-то взбирается на электрический столб, чтобы прикрепить свеже-нарисованный плакат, по-арабски и по-английски, еще один плод сегодняшней деятельности: макбарат аль-атфаль и ниже бессознательный штрих поэзии "Children's Symmetry".

        Уже три часа, день начинает угасать. Время заканчивать и, будь что будет, время для дерева. Амиэль сажает его в  свеже-выкопаную ямку. Это великолепный экземпляр, и уже через несколько минут он гордо торчит из земли, легко привязанный к железному шесту. Ведра воды выливаются к основанию дерева и взлетают тосты "Сильван! Сильван!" Люди аплодируют, поют и кричат. Но теперь проснулась полиция – ведь мы же нарушили закон. Они двигаются взад и вперед по дороге, лая в свои мобильники. (Что они докладывают своему начальству? "Пришлите подкрепление. Они сажают дерево!?") Пограничная полиция выглядит обеспокоенной или возбужденной и некоторое время я уже думаю, что в этот заключительный момент нам предстоит переделка, обвинения или арест кого-нибудь из друзей. По большому счету, я не очень беспокоюсь. Есть нечто в посадке дерева, стоящее выше и за пределами каких бы то ни было понятий и категорий. Само дерево является оправданием. Я рад, что мы посадили эту шелковицу здесь, рад, что я тоже в этом участвовал, рад нашему открытому неповиновению. И сейчас, в то время как полицейские бросают злые взгляды, но явно колеблются что-либо предпринять, представитель сильванцев обращается через громкоговоритель ко всем нам, тем кто работал здесь сегодня.

        "Это день Сильвана, - говорит Мухаммад по-арабски, - важный день, день мира. Я благодарю вас от лица жителей Сильвана. Откуда вы только не приехали, даже из других стран, чтобы помочь нам, тысяче мужчин, женщин и детей аль-Бустана, ставшим мишенью израильских властей.  Пусть люди знают. В Сильване мы сегодня не свободны. Мы хотим свободы, мы хотим жизни, мы хотим конца агонии. Сделайте, чтобы израильское правительство и Иеруалимский Муниципалитет знали: мы никогда не отдадим наших домов. Сделайте это во имя мира, которого мы так все хотим".

        Снова крики: "Сильван! Сильван!" С ними перемешивается другой крик, почти в рифму: "Саляам!" Теперь Кхулуд говорит для Та'айуш на быстром, кристальном арабском, каждый слог – обещание человеческим надеждам ."Мы не боимся, - говорит он, -  ни пограничной полиции, ни полиции, ни солдат, не боимся никого. Мы пришли сюда встать рядом с вами, и мы никогда не откажемся от этой борьбы. Ваша борьба- это и наша борьба". Неожиданно кто-то направляет громкоговоритель в мою сторону. Я пытаюсь его избежать, даю Амнону, кому-угодно, но они настаивают и у меня не остается выбора. Он хотят, чтобы кто-то сказал что-нибудь на иврите, и выбор пал на меня. Я не имею ни малейшей идеи, что говорить, но нажимаю на кнопку и начинаю, не думая. "Это наша честь, и наша радость работать с вами сегодня. Спасибо, что вы пригласили нас. Нам было хорошо сегодня. Мы хотим, чтобы вы знали, что мы с вами, и никогда не позволим разрушить ваши дома. Мы придем, как ваши друзья, когда вам это будет нужно, когда бы вы нас не позвали".

        Я останавливаюсь, громкоговоритель милосердно переходит в другие руки, но один из молодых сильванцев, спешит ко мне, дотрагивается до моей руки."Вам не надо приглашения, - говорит он о всех нас и его глаза излучают свет, - Сильван – ваш дом".



23 ИЮЛЯ  2005    АНАТА: СТРОИТЕЛЬСТВО ДОМА

        Если вы хотите увидеть лицо мира – мира который мы уже могли бы иметь и который когда-нибудь придет – достаточно посмотреть на Арафата Мусу Хамдана. Ему тридцать семь, он маляр, женат с пятью детьми и ждет еще одного. У него сила рабочего человека. Он прямолинеен, энергичен и естественен. В нем нет ненависти. Про себя он говорит, что имеет доброе сердце и что хочет жить в мире со всеми – палестинцами, израильтянами, ему не важно. Он любит людей. Он много лет работал в Израиле. Он излучает какую-то самоочевидную цельность, почти наивность. Он принадлежит Анате, этому каменистому холму, как может ему принадлежать дерево или терраса. И это его дом был разрушен Израилем.

        По правде говоря, это случается с ним уже второй раз. Первый – в 1992, когда он все еще жил в доме своего отца, немного дальше по холму. Семья владела еще одним домом – он предназначался для Арафата Мусы после женитьбы. В один прекрасный день пришла армия с бульдозерами и разрушила его. Предлог все тот же: постройка без разрешения. Понятно, что палестинцу, живущему в Анате, невозможно получить разрешение на строительство, муниципалитет автоматически отказывает в их выдаче. Аналогичная история произошла и со вторым домом, в который Муса вкладывал каждую заработанную копейку, день за днем, неделю за неделей. У семьи не было средств, Арафат Муса был основным кормильцем для отца и братьев с тех пор как мать умерла от диабета , когда он был еще мальчишкой. Он построил дом на заработанные деньги и жил там с семьей, пока в июне прошлого года не появилась армия.

        Вокруг нас все добровольцы заняты постройкой заново снесенного дома – замешивается цемент, ведра переходят из рук в руки к уже почти законченным стенам. Арафат Муса говорит на превосходном иврите, намного лучшем, чем мой арабский, и он красноречивый рассказчик. Ордер на снос привезла пограничная полиция, бумага была подписана военным командующим Бейт-Эль, военной базой рядом с ближайшим поселением. У Арафата Мусы не было средств начать дело в суде, даже простая апелляция стоила бы ему в двенадцать сотен шекелей. Он ждал и надеялся на лучшее. И вот в одно летнее утро приехали солдаты и стали дубасить в дверь, словно молотками. Они дали ему несколько минут чтобы вывести семью и взять какие-то вещи из дома. Он вежливо обратился к солдатам, предложил им воды, кофе, они же обращались с ним с презрением. Они привели в дом большую собаку давая ей обнюхать каждый угол (искали взрывчатку?); и с тех пор его младший сын, которому тогда было три года, приходит в ужас при виде собак. Один из солдат открыл холодильник и нашел немного замороженного мяса. Он позвал своего  товарища: "Ты хочешь эту еду или я ее выбрасываю?"  Эта фраза, говорит Арафат Муса, до сих пор жжет его. После всех унижений, они снесли его дом. Была еще красивая ограда, сделанная его руками, ее тоже уничтожил бульдозер. С тех пор он спит "как лошадь, как осел" в крошечной, переполненной комнате в доме отца.

         Неделю спустя после сноса он попал под проверку полиции в Западном Иерусалиме, в Бейт ХаКерем, где он работал маляром. Его продержали в полиции несколько часов, угрожая всяческими наказаниями, но в конечном счете отвезли к югу от города и вышвырнули среди холмов, сказав, чтобы он никогда не возвращался. "Беда не ограничивается чем-нибудь одним", - говорит Арафат Муса.

        "Почему они не думают, о том, что делают?, - спрашивает он меня. - Люди, которые жили сто лет назад, сегодня мертвы, придет день, умрем и мы, зачем же эта жестокость, зачем все разрушать, пока мы еще живы? Почему они ранят нас? Они должны остановиться и подумать". За холмом есть дом – Бейт Арабия – который они разрушали четыре раза. Каждый раз с помощью израильских добровольцев его строили заново. Сегодня он стоит, но кто может сказать, что солдаты не вернутся?  Если бы только речь шла об одном ненормальном – можно было бы как-то выжить – но здесь целая страна делает это снова и снова, с солдатами, бюрократами, политиками и полицией, вызывая невероятную боль у стольких простых людей. Временами, говорит он, - это просто сводит с ума. Он хочет жить в мире.

        Около пятнадцати добровольцев работают здесь сегодня, и работа спорится, меньше чем за неделю выросли каменные стены, на месте крыша; остались, в основном внутренние работы. Это будет красивый дом, как и тот, что был разрушен, с видом на измученные родные холмы к югу и западу. Я вижу отсюда университетские здания на Горе Скопус. Здесь же точно Палестина:  полные рытвин дороги, лошади, козы, оборванные дети и всего лишь в нескольких сотнях метров останки других снесенных домов. Я чувствую боль. Кроме нескольких израильтян с нами сегодня добровольцы из Японии, Швейцарии, Англии, Швеции и Соединенных Штатов, большинство молодые, некоторые уже делали эту работу прошлым летом по приглашению Израильского Комитета Против Сноса Домов. Армия постоянно разрушает палестинские дома и Комитет упорно помогает семьям строить. Я приветствую Лусию из Мексики, координирующую действия вместе с Арафатом Мусой; Лусию я видел последний раз осенью, в ветках масличного дерева.

        Меир Маргалит, который посвятил свою жизнь сизифовому труду спасения домов, появляется с коробкой горячих слоеных пирожков. Это еще одно лицо мира – лицо несдающегося человека, который знает, что делает. Он появляется везде, где только возникает угроза сноса. Он скромен, эффективен, мудр и, на мой взгляд, совершенно исключителен. У него хорошие новости из Сильвана: общественная кампания, похоже, приносит плоды; похоже правительству не удастся претворить провозглашенный им план уничтожения квартала аль-Бустан. Вмешались и американцы, они не дадут свершиться этому бессмысленному разрушению. Но продолжает оставаться опасность, что в отсутствие наблюдателей муниципалитет попытается снести несколько домов, в качестве показательной меры.

        Поскольку появилась еда, в работе наступает перерыв и все располагаются в тени, внутри строящегося дома. Меня пригласили рассказать о Та'айуш и я использую возможность, говоря сначала по-арабски для наших хозяев. Я рассказываю о Южном Хевроне, Сальфите, Бейт Ликие, Януне. Задаются вопросы. "Когда-нибудь, - говорю я, - страданиям придет конец и будет мир."

        Потом я некоторое время работаю, замешивая цемент, под руководством Арафата Мусы. Это еще одно "впервые" в моей жизни. До этого момента я никогда не задумывался над специфической алхимией цемента – из чего он делается, как его готовят, как используют для строительства дома. Арафат Муса объясняет все это мне с ошеломляющим терпением, в то время как я трясу жидкую массу через металлическое сито, чтобы отделить кусочки гравия. Как всегда, физическая работа –это лучшая часть дня, приносящая больше всего удовлетворения, гораздо больше, чем слова. Скоро, через несколько дней, этот дом будет готов. "Искусство заключается в том, - объясняет мне Меир, чтобы перевести семью жить в дом как можно быстрее, – по крайней мере, что-то из мебели, с бельем, сушащимся снаружи – признаки обитания, прежде чем Гражданская Администрация подпишет еще один ордер на снос. Когда в доме живут, можно подать на аппеляцию и легальный процесс, если повезет, займет годы".

        К вечеру я возвращаюсь домой в Катамон. Контраст шокирует: я снова в развитом мире с приманикюренной городской улицей с элегантными каменными домами и кипарисовыми деревьями. Снаружи – никого,  возможно, все отдыхают или спят в субботу. Запаркованные машины красноречивы: на многих антеннах привязана оранжевая ленточка, знак поддержки поселенцев Гуш Катиф, знак, что их владельцы отвергают план Шарона ухода из Газы. Мои соседи – многие, пожалуй, большинство, солидаризируется с поселенцами и с правыми. Они не верят в мир, и что еще хуже – им совершенно безразлична судьба, например, Арафата Мусы и его дома. Арафат Муса всего лишь палестинский араб, то есть нечто пограничное к человеку – неужто беспокоиться о его доме? Неожиданно, как это со мной часто случается, я ощущаю страшное одиночество. Мне хочется развернуться и поехать назад в Анату, где у меня есть друзья.