Горькая Надежда. 4. Самария

        Северная Самария - одно из самых жестоких мест на территориях; земля фанатичных поселенцев и палестинских фермеров, где как обычно, цену за соседство платит  гражданское палестинское население. Та'айуш задействован здесь с начала своего образования. Осенью 2003, когда поселенцы выгнали из их домов все население Кафр Янун, Та'айуш сумел вернуть жителей обратно, и потом для их защиты, неделями в деревне дежурил небольшой контингент активистов. Здесь, в этом микрокосме решительная группа добровольцев может действительно многое изменить.

        Было организовано много конвоев с едой, медикаментами и другими предметами первой необходимости для осажденных деревень в Самарии и вдоль западной "горячей линии". Мы помогали в сборе маслин, который как и в Южном Нагорье Хеврона, требует присутствия израильских активистов, в противном случае, при разгуле насилия поселенцев, он был бы невозможен. Отношения между Та'айуш и многими деревнями продолжительные, живые и близкие. Мы распределяли также продукты в лагере беженцев в Дженине и в других местах, во время их резкой нехватки в результате почти полной блокады. В этой главе собраны короткие примеры наших усилий  на севере Западного Берега.



6 ИЮЛЯ 2002.   САЛЬФИТ

        Суббота. Лето. Сухо и жарко. На этот раз, очередь Сальфита. Мы отправляемся в 9:00 от Биньяней Хаума, Иерусалимского Центра Конгрессов. Было заказано два автобуса и они быстро заполнились, так что я еду с Амиэлем в его машине, в благости кондиционера. Разговор идет, в основном, о латыни. Отец Амиэля умер около недели назад, а прошлой ночью мне приснилось, что мой собственный отец, которого уже давно нет в живых, снова умирает. Я вижу его сидящим в комнате в Айове, напротив моего стола. Амиэлю его отец не прекращает сниться уже неделю.
 
        Конвой Та'айуша должен сформироваться в Кафр Касем. Приехав, мы узнаем, что езда в автобусе была тяжелым испытанием, все сварились и поджарились: Миша, Ива, Майя, Амнон, Карен, Ронни, Юрий и другие стойкие члены Та'айуш.

        Перед инструктажем - время для кофе и холодных напитков. В Сальфите находится районный медицинский центр, который армия подвергла вандализму. Мы везем им ультразвуковую машину и ряд другого современного медицинского оборудования, цена каждого прибора около десяти тысяч долларов. Но пропустит ли нас армия? В Сальфите, как и везде, комендантский час. Маловероятно, говорит Гади, что нам разрешат туда доехать, реальнее пробраться пешком через ущелье до палестинских такси, которые довезут нас от другой деревни до Сальфита. Сальфит находится в зоне А, под условным палестинским контролем, идя туда, мы нарушаем закон. И он возглашает в библейском стиле: "Если кто-то из присутствующих не хочет подвергать себя риску противостояния закону, возможного ареста и т.д и.т.п, сейчас время вернуться, с достоинством и без обвинений." Майю, стоящую рядом со мной, очень не радует перспектива яростных стычек с армией, но она мобилизует все свои силы, я это ясно вижу и восхищаюсь. Как и всегда, я забираю у Игаля под свое начало медицинскую сумку.

        Шесть автобусов начинают свое движение в палящем солнечном свете  в направлении деревень за зеленой линией. У Кафр Касема своя доля травмированной памяти. Всем известно как армия убила здесь 29 октября 1956 года сорок семь, (некоторые считают сорок девять) невинных феллахов, которые якобы нарушили комендантский час, о котором они и понятия не имели; и как израильский суд по этому делу (в ходе которого возникло израильское понятие "черного флага" – чисто криминальные приказы не должны выполняться задействованными солдатами) закончился наложением на одного из офицеров штрафа в размере одной агоры, самой мелкой из существующих израильских монет.*  Цена сорока семи человеческих жизней. Сегодня Кафр Касем выглядит, как и все города и деревни арабского"треугольника" – невзрачным, пыльным, зажатым.

        Вот и первое дорожное заграждение. Мы останавливаемся, начинаются переговоры. Ко всеобщему удивлению, спустя полчаса, нам передают хорошие новости. Армия позволяет нам ехать напрямую в Сальфит. Солдаты проверяют автобусы и списки присутствующих. Затем мы сворачиваем с главной дороги на Ариэль, открытой только для поселенцев, на меньшую, мощеную; как нам сообщают, она закрыта на Сальфит на протяжении последних пяти лет и используется только танками. Мы будем на ней первым гражданским транспортом.

        Проезжаем Ариэль, везде полно поселений - знакомая картина. Я думаю о старой дороге, недалеко отсюда из Бейт Лид в Шомрон, где я проходил курс новобранцев в 1978. Это был другой мир – тогда раковая опухоль постоянной оккупации реально еще не чувствовалась. Как раз в то время поселенцам  разрешили жить внутри армейской базы, и мы, новобранцы, в теории, должны были их защищать. Время от времени, присутствие поселенцев использовалось как  фактор дополнительной ответственности и опасности: "Здесь женщины и дети, вы должны их защищать". Тогда это весьма раздражало, но положение несравнимо с террором и страданиями сегодняшнего дня. Не я ли сам причастен к этому?

        Сальфит похож на Кафр Касем. Двухэтажные бетонные дома, пыль, мусор, каменистые холмы, несколько деревьев – мир Средиземноморья в низшей стадии обнищания. И ради этого люди убивают друг друга? Ради еще нескольких пыльных кипарисов? Улицы безлюдны, хотя комендантский час снят на несколько часов, до 15:00. Мы переносим наше оборудование в выглядящий весьма печально медицинский центр. В нем есть родильная комната для женщин, единственная на все километры вокруг. Независимо от уровня медицинской помощи, я бы не хотел попасть в этот центр пациентом. Но они им гордятся и благодарны за наше оборудование и многочисленные коробки с предметами медицинского обеспечения.

        Час дня,  в действительности наше задание выполнено. Три сотни добровольцев слоняются бесцельно под полуденным солнцем. В конце концов, мы организуем  подобие демонстрации, неся несколько лозунгов: "Преступники Оккупации – к Международному Суду" (это мой). Молодые люди на улице подходят поговорить. Они, несомненно, рады нас здесь видеть, и, конечно же, обозлены. Разворачивается обмен фразами. Знаю ли я , что значит мой лозунг? Я знаю. "Шарон, - говорит один, - военный преступник". "Слышал ли я о Сабре и Шатилле?" Я слышал. Я с ним согласен по поводу Шарона? Я согласен.

        Майя тем временем выдает рассказ касательно этого молодого человека. Он должен жениться. Но он несчастлив. У него была подруга в Петах Тикве, которую он не видел уже два года. Только женщина способна выудить такую информацию, но я неожиданно скептичен. Быть может, он увидел израильскую женщину в Петах Тикве. Может, он все это нафантазировал. Но в любом случае, он несчастлив. В это я верю.

        А может быть, все это правда и достойно рассказа какого-нибудь палестинского Исаака Бабеля. Вчера в деревне умерли два человека. Армия разрешила лишь четырем людям выйти, чтобы похоронить их. "Солдаты к вам плохо относятся?" "Нет, - удивляет ответ: нормально". Оккупация - это ужас и нищета, солдаты же не хуже всего остального.

        "Почему вы здесь? – спрашивают нас. - Вы должны быть в Тель Авиве. Вы должны добиться, чтобы израильтяне поняли, что они делают, как они разжигают террор. Вы должны изменить их сердца." "Мы пытаемся", - говорю я . Они потрясены, сотни хороших людей со всего Израиля приехали сегодня в Сальфит, чтобы побыть с ними. “Но, - снова повторяют они, – Вы должны быть в Тель Авиве. Ваша миссия там.”

        Мы возвращаемся в Общественный Центр Сальфита, тянутся речи. Мэр, офицер палестинских органов безопасности, Гади, многие другие – у каждого есть, что сказать. Нескончаемые подносы с холодными напитками. Мы сидим, расслабившись. Первый же оратор в первом же предложении упоминает кровь шахидов. Плохое начало. При входе висит огромный портрет Арафата. Сегодня никто из ораторов не может сказать о нем ничего хорошего, то, что они повторяют снова и снова, это - что палестинцы сами выберут своих лидеров. Никто не может заставить их выбрать того, кого они не хотят. Телевидение Абу Даби и Аль-Джазира снимают не переставая, именно в этом, скажет мне потом Гади, суть мероприятия. Палестинцы, которые работают с Та'айуш обращаются к своему внутреннему зрителю на территориях. Все смотрят Абу Даби. А сейчас они записывают речи, в которых ораторы один за другим говорят о своем видении двух народов, живущих бок о бок, двух независимых государствах, не мешающих друг другу и не угнетающих одно другое. "Мы хотим освободить израильскую мать, израильскую сестру и израильскую жену от страха за жизнь их сына, брата или мужа", - говорит последний выступающий, более простой и прямой человек.

        Наконец, все заканчивается. Есть еще немного времени послоняться по улицам, это лучшая часть дня. Люди везде люди. Дети играют, стреляются сигареты. Но одна из групп подростков завладела громкоговорителем и завела обычное: "В крови и духе мы возродим Фаластин". Мише, идущему рядом со мной, становится не по себе. Кто-то пытается унять этих парней, или мальчишек? Похоже, они знают, что это в настоящий момент не лучшая идея. Как бы то ни было, Миша разглядел лицо за вуалью. Мы пришли, мы хотели сделать добро, мы будем делать все, что в наших силах, но так часто мы наталкиваемся на эту асимметрию, на готовность выбрать насилие. Я знаю это по долгому опыту: как раз в тот момент, когда ты ждешь, что кто-нибудь скажет в духе Ганди: "Ни в коем случае нельзя оправдать убийство, ни для какой цели на земле; насилие - это ошибочный путь" – и в этот момент раздаются те самые голоса. Дух и кровь. Эти подростки не гандийцы, ни сейчас, никогда. Мы можем представить, как сильно они ненавидят, о чем они думают, но жесткое несоответствие берет верх над чувственными размышлениями. От этого не уйти. Может быть, лучше не тешить себя благими намерениями и быть честными. Мы пытаемся положить конец оккупации не только для них, но и во имя нас самих. При этом, мы хотим видеть их своими друзьями и уважаем их пронзительную боль.

        Миша заводит меня в магазин, чудом открытый, товары для девочек и женщин. Мы покупаем маленькое платье для дочери его друга в Нью Йорке – двадцать шекелей. Позднее он забудет его в автобусе, так что двадцать шекелей можно считать вложением в загнивающую экономику Сульфита, пожертвование, о котором адресат не подозревает, лучшая благотворительность, по мнению евреев. Автобусы отъезжают, и нам предстоит долгое ожидание у дорожного заграждения на выезде из деревни пока солдаты проверяют и перепроверяют. Еще через несколько минут мы снова в Израиле, у Кафр Касем. Было легко, было непросто, было забавно, была надежда, осталось отчаяние. В следующем году я начну один вечер в неделю учить разговорный арабский, палестинский диалект.


*  Несколько офицеров были признаны виновными и отправлены в тюрьму, на относительно короткие сроки , во всех случаях не более, чем на три года.




30 ОКТЯБРЯ 2003.   АКРАБА И КАФР ЯНУН

        Мы третья волна. Две недели назад Та'айуш послал сюда добровольцев помочь на сборе маслин; четверо или пятеро поселенцев открыли огонь, метя в ноги, но Амиэль был ранен рикошетом в живот. Он говорит, что частично это его вина, потому что когда началась стрельба, он встал перед ними и начал кричать: "Я – еврей, и я приехал сюда собирать эти маслины, и я буду их собирать". Палестинцы, привыкшие к таким моментам, немедленно побежали под укрытие. Амиэль почувствовал входящую пулю, но решил проигнорировать ее. Он проработал остаток дня, приехал домой, и только когда боль стала нестерпимой, отправился в неотложную помощь. Дежурный врач не воспринял его серьезно, отказываясь верить, что поселенцы действительно стреляют в евреев - вероятно, лефтистские галлюцинации. На следующий день Амиэлю сделали операцию. Он будет в порядке.

        Вторую волну представляли иностранные добровольцы, которые надеялись смутить поселенцев около Януна, но были ими свирепо атакованы, было много серьезных повреждений. Одна пожилая женщина с уверенностью заявляла, что поселенцы пытались ее убить. Поселенцы избивали добровольцев прикладами автоматов и другими тяжелыми предметами. К этому времени жители Янун были настолько терроризированы, что покинули свои дома и укрылись в Акрабе. Именно этого и добивались поселенцы. Здесь никто не скрывает планов трансфера, намерения выкурить отсюда местных жителей.

        Оливы в этом замысле являются мощным инструментом. Один из поселенческих раввинов заявил, что евреи имеют право красть маслины палестинцев: в конце концов, земля наша, и то, что на ней растет, тоже принадлежит нам. В деревнях же целые семьи живут только за счет урожая оливок. И вот в этом году поселенцы Северной Самарии начали систематически лишать их средств существования. Они крали мешки со свеже-собранными маслинами, приготовленные для пресса, устраивали налеты на оливковые рощи, автоматами выгоняя оттуда хозяев.

        Об оливах узнал весь Израиль, отсюда и сегодняшний визит организации Шалом Ахшав (Мир Сегодня). Мы собираемся помочь убрать урожай и придержать поселенцев хотя бы на те несколько часов, что мы здесь. С нами много операторов телевидения и журналистов,  наряду с известными писателями: Амос Оз, Меир Шалев, А.Б. Ехошуа, Давид Гроссман. В автобусе я сижу рядом с Яэль, дочерью Хаима Гури, известного поэта конвоев 1948, сегодня он давал интервью в Себастии. В чине офицера он был там в 1978,  как раз когда первые поселенцы захватывали участок всего в нескольких километрах от нашей деревни с оливами. Гури был одним из тех, кто вел переговоры по поводу рокового компромисса, позволившего поселенцам устроиться в рамках военной базы. Сегодня он там с репортерами, выражает свой стыд, свое сожаление об ошибке. Это было начало, премьер министром был Рабин, который, как говорят, прекрасно сознавал, кому выносится смертный приговор, но был слишком слаб, чтобы что-нибудь изменить. Теперь поселенцы обосновались повсюду на территориях и насильственные кражи стали нормой.

        Я помню Себастию, так же как и Шомрон, курс новобранцев на тех же самых холмах: 1978 год остался в моей жизни, наполненный запахами масла и брезента, шокирующей неизвестностью, ощущением оружия в руках и поэзией его частей, зарождением глубокой дружбы. Обо всем этом я размышляю, сидя в пуленепробиваемом (ко всеобщему облегчению) автобусе, который беспрепятственно движется по Транс-Самарийской магистрали к Акрабе. То же время года, тот же свет, с намеком на скорый дождь. Холмы, как всегда, наблюдают за нами, неподвижный и преследуемый хор свидетелей. Я помню, как ранним утром мы маршировали с нашими автоматами по одной из деревень, и наш дебильный офицер (этот прирожденный колониалист), остановив нас посреди домов и магазинов провозгласил: "Обратите внимание на старинную атмосферу этой арабской деревни в начале дня..."

        Мы третья волна, и в некоторой степени пожилой контингент, ничего общего с отчаянными командами Та'айуша. На возраст собравшихся я обратил внимание еще на стоянке в Иерусалиме: В Та'айуш я лет на двадцать старше среднего, но сегодня я в числе самых молодых добровольцев, окруженный дедушками и бабушками, ветеранами движений за мир. Двигаются они уже значительно медленнее. Идея была в том, чтобы привлечь группу израильтян широкого спектра – левых, центр, правых – чтобы продемонстрировать внушительный национальный консенсус относительно того, что маслины, в конце концов, нехорошо воровать. Однако, было доказано невозможное; никто из центра и правее не был готов придти. Харпаз, кому принадлежала идея, в отчаянии обратился к «Миру Сегодня», который и привел эту, полную энтузиазма, но уставшую, толпу.
 
        Есть и одно исключение, известный, неконвенциональный Рабби Форман из поселения Такоа, присоединившийся  к процессии. Он привез с собой тяжелую груду еврейских книг – Гемару, Шульхан Арух – чтобы показать, что тексты в действительности запрещают воровать маслины у неевреев. Не знаю, что является более изумительным - вид  рабби при всех его атрибутах и длинных волосах, с охапкой книг в руках, сидящего в автобусе рядом с закоренело-светской гвардией старого Израиля или тот факт, что этот вне сомнения гуманный человек считает необходимым принести классические тексты, чтобы убедить людей, что красть не вполне хорошо. Бог, к счастью, это уладил. Теперь мы  точно знаем, что красть нехорошо, потому что так учили наши мудрецы, и на это есть книжное доказательство.

        В Кафр Касем к иерусалимскому контингенту присоединяется тель-авивский. Позднее утро, становится жарко. На этот раз,  в отличие от стандартных акций Та'айуша, армия не чинит препятствий; вне сомнения, они заранее подготовились к прибытию известных поэтов и новеллистов. Нам позволят сорвать несколько маслин. Дорога петляет между бесконечными поселениями, новыми и старыми. Деревни повсюду окружены ими. На холмах вокруг Акрабы, поселенцы Итамара расставили во всех направлениях электрические шесты. Итамар с его восемьюдесятью семьями захватил тысячи дунам земли и теперь его владения на многие каменистые километры. Поселенцы Итамара, как и из соседнего Тапуаха, непримиримые, фанатичные, агрессивные, многие из них  кахановцы. В настоящий момент, два года после начала Интифады, они набирают силу.

        Мы перебираемся из пуле-защитного автобуса в ряд палестинских транспортных средств, которые проделывают остаток пути по грязным дорогам к оливам Кафр Янун. Большая плантация раскинулась по холму, наверное, несколько сотен деревьев. Чтобы собрать здесь урожай, требуется интенсивная работа всей деревни в течение месяца. Но в этом году все иначе, весь урожай не будет собран. Поселенцы это спланировали. Они наблюдают за нами с вершины холма, мы можем видеть их тракторы. Наш хозяин говорит: "Пока вы здесь, с телевизионными камерами, они будут держаться на расстоянии, но как только вы уйдете, они вернутся сюда со своими автоматами".

        Мы начинаем работать. Тяжелые пластиковые простыни расстилаются под некоторыми из деревьев - идея очистить ветви над ними. Потом пластик будет свернут вместе с маслинами и отвезен к маслиничному прессу в Акрабу. Последний раз я собирал маслины тридцать четыре года назад в киббуце Эйн Харод в привязанное на пояс пончо. И снова октябрь, и, кажется, что мои пальцы помнят, скользя по пыльным, серебряным веткам, в то время как оливы мягко падают на землю; чудный, похожий на дождь звук, раздающийся от каждого дерева. Я карабкаюсь вверх, пытаясь достать верхние ветки и наслаждаюсь моментом осязания плодов и листьев.

        Вначале рядом со мной пожилой палестинский фермер: белая щетина бороды, руки, полностью серебрянные от пыли олив. Мы размеренно работаем бок о бок, не произнося ни слова, но координируя наши движения. Слева от меня молодая палестинская женщина в бесформенном коричневом платье, которое скрывает ее от любого взгляда. Давид Гроссман погрузился в работу, счастливый как и я, он провозглашает: "Я растратил свою жизнь на написание книг, а должен был делать вот эту работу".

        Проходит около часа. Я перемещаюсь от пурпурно-черных маслин к зеленым, последние гораздо труднее заметить среди ветвей. Физическая память становится сильнее, преображается в молодую женщину, рядом с которой я тогда работал, но так и не преодолел робость, чтобы поближе познакомиться. Неужели я и есть продолжение того неуклюжего мальчика тридцать четыре года назад? Каким образом всех нас поглотил этот кошмар? Есть ли корреляция? Верхушки деревьев ускользают от нас и Менахем предлагает мне встать ему на плечи, чтобы обобрать богатые, полные гроздья:  "Слепой несет хромого", - говорит он. По крайней мере, никто в нас не стреляет. Страх, заложенный предыдущим опытом, полностью испарился. Сейчас все просто: маслины, солнце, тонкий запах, пыльное поле, жажда, мрачноватые холмы, молчание, зарождающееся чувство дружбы.
 
        Когда мы уходим, они подходят пожать нам руки и благословить, один за другим, глаза широко открыты, сфокусированы, смотрят в наши. Было не напрасно.

        Но это не все. Мы едем через холм в центр Януна. Мужчины деревни ждут нас около каменной ограды рядом с пластиковым столом, уставленным бутылками с минеральной водой. Меня потрясают их лица. Они одновременно суровые, эмоциональные и мягкие, и все – раненые (или это мне так кажется). Ряд школьников с плакатами, висящими у них на шеях: "Да – миру, Нет – оккупации", "Поселенцы и армия, уходите домой". Мы слоняемся, не зная, что делать и что сказать. Эти люди были выгнаны из домов и вернулись, и они будут возвращаться, но нет сомнений, насколько велики их травма и страх. “Хуже всего”, -  говорят они,  “это подростки-поселенцы, едва ли старше пятнадцати или шестнадцати и вооруженные автоматами. Это они стреляют. Они убили двадцати-четырехлетнего мужчину в соседней деревне, избили беременную женщину, которая сейчас в больнице. Эти опьяненные оружием дети чуть не убили одного из стариков деревни". Рабби Форман предлагает нам быть к ним снисходительнее: "В конце концов – это возрастной бунт. А в целом,- говорит он, -  они не лишены определенного очарования".

        Что касается меня, я чувствую ненависть, отчаяние и упадок духа. Зачем отрицать ненависть? Разве они ее не заслуживают, эти евреи, которые украли и осквернили не только оливы, не только землю, но и достоинство, которое когда-то принадлежало еврейским писаниям, любовь, которую я испытывал к относительно безобидному еврейскому Богу моего детства, музыкальный иврит моих первых стихов?

        Я знаю также, что реальность, которую я вижу, эти атаки и опустошения - это прелюдия, которую эти евреи планируют для трех миллионов людей. И пусть никто не скажет, что он не знал, и пусть никто не говорит об исторических силах, о нагромождении ошибок, об обобщениях и абстракциях, пусть никто не трогает философию. Реально есть только перешедшее все границы мучение. Оно в их лицах, оно в моей плоти, оно в этих камнях и деревьях. Здесь у подножья холма был чистый колодец, поселенцы привели собаку и выкупали ее в нем, намеренный жест отравляющего оскорбления. Рядом с колодцем был маленький электрогенератор. Теперь не существует ни колодца, ни генератора - оба разрушены.

        Несколько дней назад я был в Индии, поглощенный богиней Пейдиталли. Что я делаю на этом холме? Что связывает меня с этими людьми, с этой частицей человеческого несчастья. Почему я должен их защищать? Почему я оказываюсь снова и снова в тех же ситуациях, на тех же полях и в тех же деревнях, всегда проигрывающий, сжигаемый чувством стыда. Когда мы собираемся уходить, один из членов Та'айуша, молодой израильтянин, который живет сейчас в деревне, разражается гневной тирадой в адрес Амоса Оза и других, переполненных благими намерениями профессоров и людей искусства, которые проработали несколько часов, собирая маслины, и дали элегантные интервью. "Не приходите сюда больше, - орет он: Ваш визит покровительственен и оскорбителен; в следующий раз пошлите письмо, но не приходите. Вы совсем не слушали их. Вы не говорили с ними. Они ранены. Можете мне поверить". В то время как мы трясемся по грязной дороге назад в Акрабу, обычные оправдания возникают в голове и слетают с губ.

        Мы избавились от стандартного ритуала длинных, цветистых речей. Но, возможно, именно этого жители деревни хотели больше всего и именно этого мы их лишили. Им было нужно, чтобы кто-нибудь их услышал, они полностью и абсолютно беспомощны. Палестинская Автономия, на чьей территории мы работали, не в состоянии их защитить, армия заодно с поселенцами, полиции не существует в этом диком районе, и, как только мы уедем, или с наступлением темноты, поселенцы придут снова. Этим людям не нужны ораторы, им не надо искать слова, чтобы выразить свои чувства. Им нужны слушатели. Они удивительно выразительны, стоит вам только начать их слушать, они расскажут вам простые факты: поселенцы пришли сюда и сделали это, и убили того, солдаты стояли и смотрели, потом семьи начали спасаться бегством...

        Наш водитель говорит нам все это по пути в деревню. На обратной дороге я подпрыгиваю на заднем сиденье открытого грузовичка; вся волнистая линия холмов Транс-Иордании  виднеется за каменистой грядой через долину. Везде оливковые деревья, как на Крите, как в Испании. "Красивая страна и очень пустая,- замечает Ян Бурума, английский писатель, присоединившийся к нам сегодня: "Хорошее место чтобы поселиться".



22 МАРТА,  2003.   БНЕЙ ХАССАН

        Третий день войны в Ираке. Территории закрыты, начала ощущаться нехватка продовольствия. Всю прошлую неделю Та'айуш отправлял конвои с едой в деревни по всему Западному Берегу. Было распределено около 130 тонн продовольствия, добровольцам пришлось работать 24 часа в сутки. Сегодня, в субботу, самый большой конвой направляется в район Сальфита. Нас 350 человек, встреча, как обычно, у Кафр Касем. Привычный уже инструктаж на иврите, арабском и английском: "Это безнасильственная акция. Мы не ищем конфронтации и мы встретим насилие без насилия. Мы доставляем деревням запасы продовольствия". Конец зимы, в этом уже нет сомнений: по небу плывут тяжелые облака, но на все еще мокрых холмах уже много солнца. Прохладно, от земли исходит аромат. Гади с горящими глазами тепло приветствует меня. Пришла Нита, все еще слабая после недель химотерапии. Итай, как всегда здесь, на костылях. Юрий, Ясмин, Карен, Уди, Ива, Игаль, Амнон, Ирит, Неве и Катрин: мы делали все это уже много раз, Та'айуш работает эффективно, не позируя. В деревнях многих из нас знают по именам.

        Мы едем – несколько автобусов и два грузовика, нагруженных мешками с мукой – к дорожному заграждению Бней Хассан, глубоко на палестинских территориях. Дорожное заграждение представляет три расположенные зигзагом насыпи, укрепленные валунами. Оно полностью отрезает деревню от дороги. Расстояние между насыпями около пятидесяти метров. Никакому транспортному средству нет возможности здесь проехать. Мы вылезаем из автобусов и осматриваемся. Сразу наверху, на холме, большое поселение, обнесенное оградой, на красные черепичные крыши невозможно не обратить внимание. На другом холме наша деревня. Мы должны перетащить мешки через заграждение в прицеп трактора, который сможет доставить их на гору.
 
        Нужно перегрузить несколько сотен тяжелых мешков. Формируется линия из стоящих напротив друг друга добровольцев и мешки начинают свое движение по ней. С нами много женщин и они рвутся помогать, некоторые из них стоят в кузовах грузовиков, словно в старых советских пропагандистских фильмах. Мы наполняем первый трактор и он с пыхтением тащится по направлению к деревне. Второй трактор подъезжает к концу нашего конвейера и снова тяжелые мешки переходят из рук в руки через первую, вторую и, наконец, третью баррикаду. Как все было бы просто без них и как медленно и неуклюже двигается эта вынужденная работа. В несколько минут я полностью покрываюсь слоем белой муки и только ноги темнеют свежей, мокрой грязью.

        Мы работаем так час или два. К заграждению подъезжает автобус и из него выходят несколько десятков палестинских женщин и детей.  Они должны добраться до деревни, преодолев расстояние в три километра и им придется, разумеется, идти пешком. Среди них пожилая женщина на костылях, с трудом продвигающаяся по грязи между насыпями. Я наблюдаю за ней с ужасом и грустью. Один из жителей деревни, поймав мой взгляд, подходит и говорит: "Когда я работал в Израиле, то ездил на автобусе. Я уступал место любой входящей женщине – и посмотрите, что вы делаете нашим женщинам!" Это унижение женщин их особенно ранит. И все это происходит буквально под носом поселенцев на холме. И это ради них, ради безопасности их дорог, их домов, их существования на краденых землях – весь этот черный фарс блокады и изоляции. Как могут они сидеть в своих виллах и день за днем наблюдать за подобными сценами? Неужели это никогда не задевает хотя бы малейший кусочек их души? Или это и есть суть тайны - опустошающая человеческая неспособность чувствовать?

        Как и все на территориях, сцена представляет сюрреалистическое зрелище. Длинная линия покрытых мукой добровольцев передает прогибающиеся мешки между насыпей  дорожного заграждения. Тракторы тащатся по каменистому склону. Молодые и старые женщины, задрапированные в длинные платья, просачиваются через баррикады и карабкаются на холм. Овцы пасутся меж камней. Солнце то появляется, то сново скрывается в облаках. Поселенцы совещаются в своих домах. Японский фотограф Тойожи Ушида снимает всю эту сцену, словно его закинули с парашютом из какого-то буддийского поднебесья в этот непонятный, абсурдно красивый пейзаж, где разыгрывается мелодрама между двумя дикими, необъяснимо враждебными племенами. Несколько солдат наблюдают со стороны. Два палестинца стоят на холме, по-клоунски жонглируя – длинные белые булавы, яркие мячи. У них нет работы. Чем еще можно заниматься? Жонглирование кажется удивительно подходящим этому полдню в пространстве между Бану Хассан и солдатами с поселенцами, что отрезали его от мира.

        С нами Хаим Явин, самый известный ведущий радио и телевидения в Израиле. Он интервьюирует жителей для фильма, который он делает о поселенцах. Один из палестинцев объясняет ему, словно нерадивому студенту, насколько все это глупо: в деревне никто никогда не причинил вреда евреям, даже когда у них отняли земли для поселений; и насколько неэффективны все эти дорожные заграждения, чтобы остановить террористов – последние их могут спокойно обойти – но сколько трудностей они приносят деревне; как беременные женщины и больные не могут попасть в больницу (за исключением длинного пути через  лабиринт дорожных застав и постов), как правительство убивает остатки надежды, надежды на возможный когда-либо мир. Но ведь они и не хотят мира, не правда ли?

        К трем часам мы заканчиваем разгружать муку и можем подняться на холм к деревне, где нам организовали пластиковые стулья, большие коробки апельсиновых и виноградных напитков и плитки шоколада. Крепкий арабский кофе, обещанный мной Ните, не появился. Мы слушаем речи, милосердно короткие на этот раз, может быть потому, что неожиданно небеса разверзаются и выливаются на нас дождем. Основной оратор, вне сомнения представитель власти в деревне, говорит о намерении выстоять. Они выдержат, говорит он, пока не придет мир, мир двух народов, живущих бок о бок, не причиняя вреда друг другу. Ясмин, которая хорошо знает эту деревню, рассказывает об Исе, брате нашего хозяина. Жизнь этого молодого, энергичного, атлетичного человека, который недавно женился, перевернулась в прошлом году. Иса спал, когда в деревню въехал джип с солдатами и начал стрельбу. Иса в испуге проснулся и выскочил из дома, чтобы собрать внутрь детей. Солдаты выстрелили в него, просто так, безо всякой причины. Сегодня он полностью парализован, его жизнь сломана, безнадежна. Еще одна случайная,  бессмысленная жертва. Группы сторонников мира собрали достаточно денег, чтобы  отправить его на лечение в Лондон, которое немного помогло.

        Из Бней Хассан поселение выглядит еще большим бельмом на глазу, оно как будто засасывает в себя все возможное пространство и внимание, затемняя разум. За ним до горизонта растянулись холмы зигзагом, один очаровательнее другого. Внизу на склоне под нами пасутся лошади и ослики. Один из жителей говорит Гаю: "То что действительно имеет значение, это то, что вы пришли. Дело не столько в продуктах,  хотя они нам нужны, сколько в принесенной вами надежде. Все деревни в районе узнают об этом. Вы даже не представляете, как много это для нас значит". Молодой палестинец укрывается от дождя под моим зонтом. Дождь прекращается со средиземноморской неожиданностью. "Халас",- говорю я, кончился. "Халас", - улыбается он. Однажды мы скажем "довольно" насилию, глупости и боли. Когда-нибудь я приеду сюда просто с визитом, гость из-за границы, из Израиля, быть может, я найду этого человека и мы поговорим, вспоминая об этом дне с мучной пылью, грозой и простыми вещами. Это так просто - принести голодному еды. Простое приличие - это тоже просто. Даже перевязка ран не так уж и сложна. Преодолевать зло, то, что внутри, внутри тебя и твоего народа – вот что действительно сложно.