Глава 2. Несчастная профессия

Глава. 2.

           Повесть.                Несчастная профессия.
    
                Вечный долг.

Книги Виктора Петровича Астафьева переводились и переводятся на многие языки мира.  Но, пока, не остывающая тяга к мыслям писателя всё-таки  в России. Могущество таланта гения  полностью высвечивает лишь русский язык. Ибо всякие переводы Астафьева  - только оттенки его языкового величия.  Он дал русскому языку новые крылья, для самого высокого полёта. 
  Как только не пытались поставить наш язык на колени  революционеры 1917 года, считавшие себя самыми   главными грамотеями, а фактически  неистовыми губителями нашего языка.  А в  совсем  недалёком  прошлом  тем же самым занялись Гайдар и Чубайс со своими проходимцами. Это уже осколки революционеров 1991 года. Какие-то  безграмотные, невоспитанные типа Познера, именно под их руководством  долго кричали, что русский нужно немедленно перевести на латиницу.   Но Астафьев, вкупе с Носовым, Распутиным, Шолоховым, Рубцовым, Шукшиным,  вновь подняли  русский язык  на такие высоты, где никому нас не очернить, а значит и не изменить!
   Будущее не предсказать, его можно только долго рассчитывать, но жизнь всё равно подправит, срежет лакировку и предполагаемый розовый цвет. Это вечные законы неповторяемости мате¬рии, которые ещё только предстоит расшиф¬ровать людям. В них много загадок и печа¬ли. Но в непостижимости таинств и теплит¬ся сладость жизни. Поэтому другой раз по¬чешешь макушечку, нужно ли предсказы¬вать будущее. Оно всё равно придёт, поми¬мо любой воли, сразу превратится в будни, чтобы со временем исчезнуть в тех же закономерностях бытия.
Не предугадываемы судьбы, и любая  жизнь, человеческая тоже. Случайно или не случай¬но Виктор Петрович Астафьев родился на берегах Енисея, в никому до него особо  неизвестной деревушки Овсянке.  Неудобно как-то навеличивать  Овсянку деревней. Но раньше она именно ей и была.  Сейчас это посёлок, селение бывших лесорубов и сплавщиков леса.

Испокон веку овсянцы хле¬ба  мало сеяли, кругом горы, леса, паш¬ни лоскутные, смешные. Больше намаешься, чем собе¬рёшь урожай. Огороды в этих местах вернее: весной их укрывают туманы с Енисея и спа¬сают от заморозков. Картошка и помидоры растут на зависть.

Сейчас Овсянка -- селение богатых людей, хоромы они тут себе отбухали двухэтажные, трёхэтажные, есть и повыше. Прямо на берегу реки. Лодки из их гаражей выплывают сразу в Енисей. Живут они в Овсянке, как в сказочной стране.

А прежде  хлеб сюда плавили «со стёпу» — из Новоселово, Балахты, Краснотуранска. Обрат¬но везли зимой прямо по Енисею лес, а то и готовые, только раскатанные на брёвна, дома.

И летом плавили лес. Брёвна в два настила, на них домик-шалаш от дождя и ветра, такие плоты  делали тогда:  долгие, крепкие.
  Рубили лес и в самой Овсянке. Но спускать его вниз, с крутых горок надсадно. Не только руки и ноги,  шею можно  сломать быстрей, чем два пальца в воде помочить. Коней перекалечить. Проще было подняться выше по реке и там найти ровное место. Всё это времени требует. Поэтому тогда в Сибири лес готовили в основном зимой. В  работе не холодно, а всё остальное -- легче.   

  Такое вот место Овсянка, со своими прелестями и недостатками. Горы кругом  почти отвесные, вот что плохо.  Их ещё одолеть нужно, чтобы по ягоды сходить  или грибов набрать. Хотя, на мой взгляд, обыкновенная деревня в три улицы, Попробуй, ус¬танови от земли писатель или от леса и реки? Скорее всего, от Бога.

Но совсем не случайно Астафьев родил¬ся здесь, извините за иронию. Мать его в Овсянке жила, отец. Бабушка Екатерина Петровна здесь первый раз солнышко уви¬дела и тут же, в приспевшее время, глаза зак¬рыла на веки вечные.

Со слов писателя, она была добрейший и душевный человек. Духовность  -- ведь это не только библиотеки и картинные галереи, громаднейшие концертные залы и до утра, как нынче, открытые двери музеев. Чертовщина какая-то эти музейные ночи. Если днём сегодня мало кто туда ходит, с какой запятой добрый человек  в музей ночью сунется, если только там не пожар. По всему миру эти музейные ночи, как змеи  извиваются, явно на бездуховность рассчитанное мероприятие.
 
Духовность для нас, деревенщиков, -- это  половодье на Енисее, прилёт скворцов, шёпот звёзд в сорокоградусные морозы. Ста¬кан молока, которым благословляла Екате¬рина Петровна внука на ночь, сказки её, на¬ставления к покорности и управляемости, и постоянные прощения детских прегрешений внука.

Всё это он сам вспомнит  и осознает через много-много лет. Чего не вспомнил, сочинил, дабы облагородить имя и лик бабушки. Возвеличить её в своём сознании и душах читателей.

Благодатное семя таланта Астафьева по¬сеяли отец с матерью: любознательность и задумчивость от них. От них и неравноду¬шие. Всё прекрасное, ещё до родов, в ребёнка впечатывается, небушком. А уж нетерпимость к другому мнению, вспыльчивость и даже  воспламенение матами, нетерпение тут же добиться своей правды, желание втоптать соперника в самую непролазную грязь -- от отца родного у Виктора Петровича.

Взрыхлила талант внука и поливала его умелым воспитанием бабушка. Ей он и посвятил так много рассказов. Самая луч¬шая книга писателя, на взгляд многих, не  «Прокляты и убиты», не «Печальный де¬тектив» и не нынешняя «Царь-рыба», а «Последний поклон». Это памят¬ник совершенства русского языка конца двадцатого века. Гранитная ступенька в оте¬чественной филологии, которую никакие волны не разобьют. В том числе и духовные колебания самого писателя в последние годы. Почти идеальная книга.

Читать его будущим поколениям и читать. «Последний поклон», может, -- и не  «Тихий Дон» да  «Евгений Онегин», не «Калина красная» и «Усвятские шлемоносцы», но все равно   наша национальная гордость.  Гордость общечеловеческой  Духовности, Нравственности и Совести.  Кто еще способен так тонко коснуться струн души человеческой? Только русский ум. Вот его и без устали мажут грязными полотенцами бездумные супостаты,  однако какой вред нанесёт солнцу плевок  вечных революционеров.  Вот сразу миллионам  резать горло они способны.  Плевать же в солнышко,  людей смешить. Но они всё ищут и ищут возможность, дураками нас показать.

Не раз пытались испохабить русский язык и в семнадцатом, и в девяносто первом, и сей¬час пыжатся и корячатся, то одну букву убрать, не нравится она им, то другую, то правила пи¬сания изменить, на латинский шрифт велят переходить. Главное, изуродовать его, искоре¬жить, сделать хуже и непонятней других.  Язык ведь -- дух нации.  Убьют русский язык и нас, как народа, не будет.  Об этом мало кто  догадывается в моей Татьяновке. Зато супостаты наши всё знают.

Язык выжил, окреп даже, благодаря Астафьеву, Личутину, Носову, Распутину, Белову и другим писателям-деревенщикам. Хоть и устарел термин «деревенщики», но тогда имел право на существование,  значит и сегодня, тем более, он должен жить.  Слово «деревенщик» само  родилось и без сомнения долго-долго проживёт. В слове этом немалая философия кроется. 

Деревенщики могли и не знать толком деревни, как знал её, к примеру, Василий Белов. Но их творчество жило Русью. Деревенщики любили её и боролись за Русь, как могли. Иногда и через не могу. И не в шестидесятых годах прошлого века возникло это явление, а намного-намного раньше. Разве Протопоп Аввакум -- не деревенщик, а Михаил Лермонтов,  Есенин?  А убиенный Васильев, Шолохов?

Но ведь не только им спасибо, но и тем, кто наполнил красивым слогом язык самих словотворцев. Вернее, прорубил к их душам дорожечку тепла русского языка. У Виктора Петровича -- это бабуш¬ка Екатерина Петровна Потылицына. Не будь её в Овсянке, и Астафьев оказался бы другим. Совсем не нынешним. На голом асфальте -- та¬лант механический, стриженый, ручной, пред¬сказуемый и скучный. «Деревенщик» должен первый стакан молока выпить прямо возле только что подоенной коровы. Зачерпнутое из ведра теплое и сладкое молоко, с пеной по бо¬кам стакана. И чтобы босыми ногами при этом на земле стоять. Это крепче молитвы к боль¬шому поднимает.

Пусть для прозрения ребён¬ку и потребуется снисочка зим и лет. Отныне и на веки он будет жить землёй и боготворить людей, на ней работающих.  Мне кажется, под словом русский кроется не нация, а образ жизни и мышления. Доброе сердце.  Разве Юрий Рытхэу -- не русский? А Алитет Немтушкин?  Расул Гамзатов? Знаменитый чеченский танцор    Махмуд Эсамбаев?

Это он, в самую смуту 1991 года, назвал Хасбулатова гандоном.  Принародно. Это он сделал кучу чего хорошего для освобождения  гкчепистов.  Не боялся. Звонил Тамаре Шениной, поддерживал, как мог, и снова не побоялся. Честный, благородный, думающий был человек. Такие имена нам нужно вечно помнить.  А в Грозном сейчас даже музея великому художнику танца нет.

Ежегодно в дни памяти Астафьева о нём много вспоминают не только красноярские писатели и журналисты, но и по всей России мастера пера. Десятки школ по всей стране получили его имя. Педагогический универ¬ситет в Красноярске. Речной корабль теперь есть с именем Астафьева, говорят уже не один. Думается, по горячим следам ещё лет десять эти присвоения будут модны. Но не ими обеспечена вечность писателя, а словом его душевным.

Каждый по-своему видит Астафьева, но почти все считают его союзником. Часть красноярских газет в юбилейные дни 90-летия Астафьева, через своих авторов, больше напирали на то, что  Виктор Петрович -- яркий борец с фашизмом и чер¬носотенством. Он действительно и не один раз говорил о русском фашизме.  Дескать,  Виктор Петрович -- знамя нынешней демократии, борьбы с тоталитаризмом, коммунизмом, ещё чем-то.

Действительно, мифический коммунизм Виктор Петрович навеличивал одной из форм фашизма. Есть  этому веская причина, подстраивался он под Бориса Ельцина, отстаивал его.  Всё-таки Ельцин полтора миллиарда рублей Виктору Петровичу на пятнадцатитомное издание выделил. Деньги нужно было отрабатывать. Вот почему журналистику и писательство иногда называют второй древнейшей профессией.   

Другие публикуют интервью с Астафье¬вым, в которых Мастер высказывает полностью противоположные взгля¬ды. Таких тоже немало. На мой взгляд, странным было бы в подобных случаях еди¬номыслие. В том числе и со стороны самого Астафьева. Он не мог не менять взглядов. Шустрым был бывший детдомовец. Жизнь-то менялась в другую сторону. Не захотели мириться с  убийством страны  Юрий Бондарев, Валентин Распутин, Евгений Носов, Василий Белов.  Астафьев же сразу взял под козырёк.  Всю свою прежнюю писательскую  братию назвал суками.  Разве тут не двуличность Виктора Петровича?

Но не верю ни в какие его споры с государ¬ственниками. Чёрная сотня, для тех, кто не знает, -- не чёрные душой люди. Это монахи, все, как один, погибшие на поле Куликовом, но до смерти успевшие показать врагам Оте¬чества мощь разъяренного русского.
Астафьев был патриотом Отечества. Не мо¬жет быть другим человек, который пишет на прекрасном русском. Не мог он не любить рус¬ское. Если ненавидишь язык, на котором пи¬шешь, плюёшь в народ, который вскормил тебя, тогда ты -- не талант, а выращенное асфальтом многодумие. Настоящий гений без таких понятий, как «Родина» и «мой народ» не живёт.  Во всяком случае, в литературе.

Понятно, с грамотёшкой у Виктора Петровича всегда было сложновато. Он не знал толком истории литературы России. Винить его в этом нельзя. Начал с детдома.  По два года  в одном классе сидел.  Иногда изрекал «истины» про писателей и поэтов, книги которых и не открывал  вовсе. Просто слышал о них, ему, скорее всего, советовали выделить этих проходимцев, что он и делал. Других причин я не вижу.  Вспомним на минутку его детство. Войну.  Да и не легкие для него послевоенные годы.  Когда было учиться?  Хотя книги читал запоем, а самообразование -- самая сладкая, самая интересная форма учёбы. По себе знаю.

Зачем он выдумывал  какие-то тёплые слова в адрес Герцена. Если бы во времена Герцена была атомная бомба, и дали её ему, он бы в тот же день бросил её на Петербург и всю Россию.  Все эти середнячки от литературы были революционерами. Гончаров, пусть и в 19 веке, но начал принижать русского человека в образе пресловутого Обломова, Новиков –Прибой.  Серафимович, Демьян Бедный. Сюда же лепится и создатель Митрофанушки Денис Фонфизин. Не читал Виктор Петрович труды  Герцена, Огарёва, прочей братии. Иначе бы сразу, как от чумы отшатнулся от них.  По какому, для нас недоразумению, причислил их к достойным, не пойму. Вернее не вижу этих причин. 

Того же Зазубрина хвалил. Тот первый советский роман написал, ещё что-то. Не печатают, мол, автора, музея ему не делают.  И в моем сердце слезинка нашлась в сторону Зазубрина. Обиженных защитить хочется.  Зазубрина стали возносить в девяностые годы прошлого века, когда ломали хребет Советскому Союзу. Поехал я в Канск, на месте все посмотреть. Тот самый домик Зазубрина, о котором говорил Астафьев. Забрёл в местную библиотеку и нашел там его, якобы, сверхталантливые книги. Тут же купил их в книжном магазине рядом с библиотекой.

Несколько раз  ночами в Татьяновке я  одолевал «Щепку» Зазубрина.  Это история усекновения головы и ног гордой Руси.  Зажмурьтесь и попробуйте представить, какие муки вынесли наши деды и прадеды во время Гражданской войны и коллективизации. Только креститесь постоянно, иначе можно сойти с ума.   
Как над ними издевались! А посмотрите, во что сейчас превращают простолюдина?

« Щепка» -- история создания больших морей из русской крови. Радостной пляски на их берегах наших палачей. В «Щепке» ничего выдуманного нет. Гольная правда. Зазубрин с пятнадцати лет примкнул к революционерам.  В таком возрасте дети не сами выбирают профессию, родители подсказывают. В 1916 году  революционеры  направили его служить в жандармерию. Все секреты, которые он там узнавал, передавал своим "товарищам", ставшим в годы революции чекистами-палачами.  Скорее всего, и сам допрашивал,  и расстреливал, и насиловал в Гражданскую.  И животы вспарывал ни в чём неповинным девочкам. Кровь и из-под его ножа лилась рекой. А потом и из-под пера цементировалась на веки. Вот мы какие, все нас бойтесь.

Виктор Петрович этого не знал, хвалил и хвалил палача. Кто ему это подсказывал? Роман Солнцев? Он всё время был рядом с Виктором Петровичем. Тот, кто подсказывал и подталкивал Виктора Петровича к неправде, явно рассчитывал на его необразованность, точнее, на не системность его образования.

В принципе-то, писатели государственники почти все на самообразовании выехали, а может, это Бог нам знания дарил.  Посмотрите, какие тонкие, очень тонкие  вопросы человеческого бытия, культуры  поднимал Шолохов. Он ведь тоже всё постиг самообразованием.  И мы не кончали серьёзных академий: Валерий Шелегов, Вениамин Зикунов,  Валерий Хайрюзов, Байбородин,  Черкасов, Буйлов. Кто очно, кто заочно университеты одолевали. Но и тогда, и целые десятилетия после вузов, занимались самообразованием. 

Меня в историю несло. В моей библиотеки  сегодня больше тысячи книг  по древней истории Сибири. С гордостью могу сказать, что про скифов и ариев знаю больше, чем профессоры Окладников, Деревянко и наш, красноярский профессор, доктор  исторических наук,  Николай Иванович Дроздов. Это он пытался меня убеждать, что у скифов не было и  быть не могло  письменности. Но об этом писали когда-то  Егор Классен и Геннадий Гриневич, потом Олег Гусев и Александр Иванченко, Вячеслав Доржа и опять ваш покорный слуга  Анатолий Статейнова. Чуть позже я написал довольно толстую книгу
«Древняя история Сибири Анатолия Статейнова» и «Древняя письменность Сибири».    Но об этом как - нибудь в другой раз.
Просто Виктор Петрович, как гениальная одарен¬ность в словотворчестве из серии единиц, во всём остальном -- обычный мирянин. С теми же грехами, что и все мы.
Это лихо подметили вездесущие журна¬листы. Постарались наши газеты, чего толь¬ко в юбилейные дни про него не печатали. И детей на стороне нашли, и внуков. И мыс¬ли противоположные привели в пример. Се¬годня, мол, Астафьев говорил одно, завтра -- другое. Дескать, метался, смотрел к кому выгодней примкнуть.

Так получилось, что у Астафьева две кни¬ги «Царь-рыба». Первая, изданная в Совет¬ское время, и вторая, им доработанная, со вставленными, прежде вычеркнутыми редак¬торами, абзацами и, вроде даже, главой. Она называется  «Норильцы».  Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы сказать: чужая это глава в «Царь-рыбе». Очень чужая. Опустила она «Царь-рыбу» в глазах многих читателей, превратила её в какой-то обыденный, проходной роман.
    
В моей личной библиотеке вторая книга с дар¬ственной надписью писателя. А первую ку¬пил ещё в далекие восьмидесятые. Не знаю, кому как, но человеку, истосковавшемуся по светлому языку, удобней читать первую. Её приятно взять в руки на ночь, увезти на не¬дельку на дачу. Почитать у мамы на сенова¬ле, в самолёте, поезде. В первой слог ярче, события человечней, понятней книга, сдер¬жанней, к добру зовущая.

Самому Астафьеву дороже вторая. Я ви¬дел это, когда он, с какой-то благолепностью даже, брал её с полки, чтобы подарить мне. Дескать, вот, удалось при жизни издать то, что и за¬думывал. Так и написал: только её читайте.

Примем это к сведению, зачем спорить. Всё тут правда. Он писал свои книги, у него святое право больше любить что-то из на¬писанного, звонче о нём говорить. Но наше право делать свой выбор из его книг.

Что касается противоречивости в характе¬ре не только Астафьева, многих  худож¬ников России,  это не новость, а привычные будни. Радовался же когда-то Горький пора¬жению страны в японской войне. Россия для него никогда не была родной. А мы до сих пор от этого поражения оклематься не можем и не исключено, понесём ещё не раз боль¬шие потери.

Когда началась Первая мировая война, Максим Горький в беседе с французским журналистом выразил опасение, что Россия навалится «серым стомиллионным крестьянским брюхом на Европу и задавит культуру».  Во как любил он всех нас, деревенщиков... В 1921 году, в разгар жуткого голода, когда вымирали целые деревни, писатель заявил тому же иностранному гостю, что это не так страшно: в России много крестьян и мало рабочих, голод улучшает соотношение этих классов. Ну не сука ли? Этот классик  написал хамскую брошюру о русском крестьянстве, что вызвало протестные демонстрации беженцев  из России. То есть русских, которые убежали от неизбежных расстрелов в России, но Родину свою всё-таки любили и понимали лучше, чем "буревестник революции". 

 Теряя популярность на Западе, а с нею и деньги,  Алексей  Максимыч стал подумывать о возвращении на ненавистную Родину. И не думайте, что слово «ненавистную» написано мной необдуманно. Кое-что важное помог мне понять московский писатель Юрий Баранов, заостривший внимание на том, почему  Горький написал как-то, что русская история -- это тараканьи блуждания в темноте. Выражение похлеще, чем у Геббельса с идеологом немецкого национал-социализма Розенбергом.

В одной из своих книг Юрий Баранов  рассказывает о малоизвестном факте. Был у него родственник, брат деда по матери, старый большевик, в чинах, Алексей Иванович Свидерский. Ныне покоится в Кремлёвской стене. И ему И. В. Сталин дал поручение -- поехать в Италию к Горькому и уговорить того вернуться  в СССР.

Свидерский съездил и доложил вождю, что писатель -- не тот человек, что «нам нужен»: вокруг него роятся бывшие белогвардейцы, а что касается возвращения... Горький согласен, но ставит неприемлемые условия --  предоставить ему особняк в Москве, дачу в Крыму и платить десятикратную ставку самых высоких в Советской стране гонораров. Семейная легенда гласит, что Иосиф Виссарионович разгневался, обозвал Алексея Ивановича дураком и выгнал  из кабинета.
 
Что случилось дальше, мы уже все с вами знаем.  Горький вернулся, получил всё, что требовал и активно поддержал политику партии того периода. В частности, съездил на строительство Беломорско-Балтийского канала имени Сталина. Много было публикаций, что писатель, якобы, был потрясён страданиями заключённых, строивших канал, чуть ли не рыдал. Всё  враньё. Он воспевал работу чекистов по «перековке преступников». А потом, на строительстве канала Москва-Волга Горький родил знаменитую формулу, оправдывающую политические репрессии в СССР. Именно он, Горький, а не кто-то другой, сформулировал: "Если враг не сдаётся, его уничтожают".

Нет, не к «белогвардейцам» относилось слово враг, как многие до сих пор думают, а к раскулачиваемым крестьянам. Это они строили канал.  Приведённое выше изречение в те годы стало украшением многих следовательских кабинетов НКВД. Вот они  стреляли и стреляли с благословения Максимыча.
      
Кто не знает, Горький был революционер и убийца   почище Сталина.  Он суетился в той компашке, которая организовала кровавое воскресенье девятого января, которое фактически раскрутило маховик революции 1905 года.  Именно с этого кровавого воскресенья началась знаменитая революция. 

Попа Гапона  готовил к провокации лично Горький.  А после расстрела рабочих Горький стриг Гапона на квартире у знаменитого издателя Сытина, отсюда его сразу переправили через границу.  Давайте на минутку отвлечёмся и  вспомним, кто такой был поп Гапон. Через него мы лучше поймём подлость писателей- революционеров.

    Гапон,  по заданию тайных обществ, выступил, как создатель и бессменный руководитель рабочей организации, организатор январской рабочей забастовки и массового шествия рабочих к царю с петицией, закончившегося  расстрелом этих самых рабочих. После 9 января 1905 года он  -- деятель  революционной эмиграции. Это Горький его туда отправил.  Гапон  -- один из организаторов Женевской межпартийной конференции 1905 года.  Участник неудавшейся подготовки вооружённого восстания в   Петербурге, которое хотели начать с помощью оружия со специального пришедшего в Петербург парохода, поп-расстрига -- ещё и основатель революционной организации «Всероссийский рабочий союз».

После возвращения в Россию в октябре-ноябре 1905 года -- руководитель возрождённого «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Русскими в этой организации были только рабочие, командовали всем евреи.  Гапон - союзник  графа Витте.  Сторонник реформ, провозглашённых  с целью уничтожения Империи. В марте 1906 года убит на даче в Озерках  (в пригороде Санкт-Пентербурга) группой боевиков -эсеров,  обвинившие его в сотрудничестве с властями и предательстве революции. Обвинение надумано. Просто Георгий Гапон слишком много знал, и его нужно было убрать Если требовалось для дела, революционеры всегда своих также не жалели, как и простой народ, представителей которого убивали  в тысячи раз чаще.
  Какого Горького нам сегодня жалеть, а ка¬кого ненавидеть? Плачущего  или того, радостно смеющегося, что Япония от¬тяпала у нас исконные земли, что лишены мы веры, истории, национальных символов. Хлопающего в ладоши, когда царя сначала силой оттащили от власти, а потом расстреляли в Екатеринбурге.
    Не разделить нам, во всяком случае, пока  не разделить. Но в любом случае «По Руси» нужно читать, да и «Детство», «Юность». Всё это тоже копилочки  его таланта. Талантлив был Горький, но другой талант, подлеца, в  нём  разжигался не меньше, чем талант писателя.
Двуличность -- отличительная черта писателей -революционеров. Найдите в творчестве Горького  хоть что-то хорошее в адрес царя, русской культуры, крестьян.  Горькому чётко указывали, что делать, а потом уже он и сам это понимал. Сначала сотворили в России издательство «Сытина» и другие поменьше. В них печатали только революционеров --  Горького, Чехова, Толстого, прочих умников.
   Где был царь, чем занималась его знаменитая цензура, на которую так жаловался Сытин.  Чем занимались его сыщики и кто ими командовал? Почему Николай Второй так и не научился отличать подлецов  от хороших людей, чем и погубил империю. 
  Во время напряжённой работы над книга¬ми, периодически вспыхивал Лев Толстой. Воевал с церковью, а фактически со всеми православными. Но много ли среди нас простых смертных, кто бы до конца дочитал хоть одну его книгу, в которой он спорит с Богом? Я не смог. Создалось впечатление, что знаменитого писателя, гения из гениев, кто-то уговорил или постоянно  подталкивал к богобор¬честву. Если сам он  не шёл по этому чёрному пути, то его всегда  ловко направляли на кривую дорожечку смуты. И жена его Софья очень помогала поводырям Толстого  держать мужа в узде.  Толстой всегда был в железной узде. Но вряд ли догадывался об этом.
  Но время сразу расста¬вило всё по местам. Шелуха отлетела, оста¬лось, что должно было остаться. Что мы знали бы про оборону Севастополя, не родись Толстой, ведь  пока лучше никто о том не написал.  А про Отечественную войну двенадцатого года?  Говорил о ней   человек, который не был на этой войне, не видел ее, а какие образы, кар¬тины, характеры создал. Хотя и чересполосицы в его рассказах много.  Особенно засилья французского в «Войне и мире». Но граф был не русским по крови, может, это сказалось.  Да и войну он не называл Отечественной. Давал ей те же оценки, что и много позже Астафьев,  Великой Отечественной. Такое впечатление, что у Толстого и Астафьева были одни и те же инструкторы.

Астафьев написал про свою войну, он её под старость лет вспомнил, а как вспомнил, так и рассказал. Зачем ломать копья и от¬талкивать из-за этого большое имя на обо¬чину истории. Золотую точку в слове о вой¬не ещё не поставил никто. Придут другие, напишут своё, совсем от высказанного Ас¬тафьевым отличное. Да и написано уже много правдивого.

Это тоже закономерность неповторяе¬мости материи. Как говорили раньше древ¬ние славяне: святые не умирают, они всегда с нами даже если мы и кидаем камни в их  память. Возможно,  Астафьев сегодня ещё больше с нами, еще крепче думает о нас.  Если он только там, выше Неба, не связался уже с Чернобогом. Вы понимаете, кто кроется под этим словом.

До сих пор в Красноярске не было музея истории сибирского села, сибирского быта. История эта не только русская, но и родных братьев наших киргизов и татар. Казаки раньше единицами везли себе жён в Сибирь, большинство женились здесь, на местных. Иначе откуда в Красноярске появились рус¬ские с черными чубами, откуда у нас тёмные лица и чёрные глаза?  У меня, например?

От бабушек наших татарок и киргизок, чеченок и буряток. Потому любим мы, кстати, ба¬ранину и конину больше, чем сало.

Теперь музей сибирской истории есть -- это усадьба бабушки Астафьева Екатерины Пет¬ровны в Овсянке. Сделали её, хоть и на свой лад, но именно те, которых мы сейчас счи¬таем «новыми русскими». Вло¬жили личные деньги, порядка двадцати мил¬лионов. Когда много думаешь над этим, приходишь к выводу, а ведь не одни они де¬лали, а вместе с Астафьевым, по его духовным заветам.

Если же это и промысел божий, то молит¬вами Астафьева. Я специально побывал в том домике-музее несколько раз подряд. Всё близкое, род¬ное: иконки в углу, стол с белой скатертью, широкая лавка у окна. Зашёл во двор Екате¬рины Петровны, и где-то за плечами остались мелочные томленья, телевидение с патологи¬ческой беззастенчивостью в изображении грехов людских, даже радостно улыба¬ющийся над разросшимися нашими могил¬ками бывший министр культуры Швыдкой поблёк, оказался каким-то далёким и несущественным.

Всё забудешь в домике бабушки, одна Ве¬ликая Русь перед глазами. Сказали наши ка¬питалисты доброе слово прошлому. Может, сами того не планировали. А вернули нам духовность. Точнее, Господь вернул. Обопнусь тут, сделаю паузу. Возможно, направлялись они кем-то особо  умным. Не знаю, так и не могу пока узнать истинную причину тайной заботы разрушителей России о Викторе Петровиче.  Мои знания этого вопроса  на  нуле.
   Так что, пока, бесполезны споры, на чьей сто¬роне был Виктор Петрович. Он и не возвра¬щался ниоткуда, Астафьев просто не уходил из Овсянки, России. Жил, как хотел и как мог. Судить его можно, осуждать -- никогда.
   Есть еще одно в истинном смысле святое место у Енисея, неподалёку от Овсянки -- ны¬нешняя смотровая площадка. Уникальный утёс, с которого далеко-далеко виден Ени¬сей и сама Овсянка у горизонта. Место намоленное тысячелетиями.
    Теперь на площадке стоит памятник кни¬ге Астафьева: громаднейший осётр, разор¬вавший сеть, и рядом гранитная книга. Ав¬тор этого проекта -- обычный человек, мирянин  Евге¬ний Пащенко. Предприниматель, по убеж¬дениям --государственник, художник -- по складу ума.
   Женя сделал монумент, потому что понимает истинную цену Виктора Петрови¬ча для  России, значимость гения для будущего страны. А личное в неприятии к тому, что было написано Астафьевым о войне, тот же Пащенко, оба родителя которого были фронтовиками,  на время работы над  «Осетром» просто забыл.

Место на утесе ухоженно и возвышенно. Постоишь минут пять и чувствуешь, как силы небесные наполняют тебя. Покопать¬ся бы в истории, узнать больше об этом утё¬се. Говорят, ещё до прихода казаков, это было место языческого поклонения богам у киргизов, белых и чёрных (разноцветные люди здесь жили), хакасов, тувинцев, бело¬курых и голубоглазых динлинов, происходящих от легендарных хуннов. То есть скифов. А скифы -- русы. Об этом много в девятнадцатом веке писали Егор Классен, в двадцатом  -- тувинский русич Вячеслав Доржа,  Геннадий Гриневич и я, Анатолий Статейнов. 
  Может особая энергия живёт в скале, чувствуют её особо приближённые к Богу, сто лет назад рядом с утёсом монашеский скит стоял, а ещё раньше здесь было ведическое  место язычников. Великой мировой религии.  Она души людей возжигала к благородному. Тысячелетия уже жгут и жгут  книги русских волхвов, хранителей ведизма.  Но правду о первом Вселенском государстве, Древней Руси, так и не получается уничтожить. Её несут и несут миру Олег Гусев,  Александр Иванченко,   Николай Подгурский и тысячи-тысячи других авторов.
   Так что без молитвенников утёс не жил никогда. И сегодня кто-то вяжет и вяжет здесь на берёзы голубые и красные ленточки. Узел¬ки напоминаний о себе добрым духам.
Пусть историки разберутся, расскажут правду про утёс. И подтвердят нашу мысль: не мог в Овсянке не родиться гений. А не ге¬ний не мог, как смог Астафьев, поднять рус¬ский язык на небывалую ранее высоту. Мо¬жет, только Шолохов сделал это в двадца¬том веке больше, лучше и выше, за ним -- Есенин, а  третий --Астафьев. Во всяком случае, Шолохова он сам первым называл.  Интервью о том опубликовано в этой книге, а рукопись с правками Виктора Пет¬ровича хранилась у меня. Сейчас она -- в библиотеке в Овсянке.
Благоустроили площадку по решению губернатора Красноярского края Алексан¬дра Хлопонина, специально подчеркну это для истории. Чтобы потом правду расска¬зывали детям и внукам. Именно Хлопонин с мудрыми своими испол¬нителями облагородил смотровую площадку, уходить с неё не хочется.
А подтолкнул губернатора к этому -- Ас¬тафьев.
   Читал Хлопонин книги Виктора Петровича или не читал, вслух об этом тот ни разу не обронил. И наш брат, журналист, его не спрашивал, но это и не важно. Главное: Хлопонин поднял всех нас этой смотровой площадкой чуть ближе к Богу. Храм сделал под открытым небом, вот за что спасибо Геннадиевичу!
   Будущее не предсказывается, в обёртке таинства и спрятана вся сладость жизни, ка¬кой бы горькой в действительности она не оказалась. Вряд ли в ближайшие столетия в Овсянке будет ещё один Астафьев. В саморазвитии материя не повторяется. Но что бу¬дущий талант обязательно погреется о сло¬во Астафьева, нет сомнения. У материи нет порванных цепей, всё связано.
   Никто никог¬да не сможет оторвать Астафьева от России, русского языка, русских богов. Ибо он ими и был послан на землю и волю их, по боль¬шому счёту, выполнил. Думается мне, род Астафьевых обязательно, пусть и через века, разродится ещё не одним способным на многое Мастером. Небо это уже решило. Всё остальное второстепенно.
Наибольшее число изданий выдержал,  конечно же, роман «Царь-рыба». Кто называет его повестью в  рассказах, но мы останемся на своём и всегда будем подчёркивать: фактически у Астафьева два издания «Царь-рыбы». Я об этом уже писал.
Первое выпущено при Советской власти, с помощью прекрасных редакторов. Второе он подарил мне сам с дарственной надписью. C добавленной главой, переработанными  текстами, как считается расширенное издание. С показом, как он писал, всех язв «чёрного коммунистического режима». Когда так говорит Чубайс, понятно, он от падения этого «чёного режима», процентов десять национального достояния себе присвоил. С такими деньгами он всегда сытый, в тепле, развлечения разные себе выдумывает.
А Виктору Петровичу зачем это нужно было? Зачем  он ввязался в  очернение своей страны. С 1991 года и до смерти не унимался.  Хотя за это время Россия так обнищала, слепой видел. Астафьев про безнадёгу нынешней жизни -- ни слова. До самой смерти  коммунистов в гроб загонял. Иногда он пытался говорить и о бедах сегодняшнего времени. Но в его изработанной, измученной  голове виноваты в разворовывании страны  были опять коммунисты.
В начале вторая «Царь рыба» вышла в Красноярске, в каком-то  не очень известном  издательстве. Но, возможно, оно и сейчас живо.  Об этом ничего не знаю.   «Полная» «Царь- рыба»  вышла во времена, когда большинство краевых и областных  издательств России  работало без всяких редакторов, иногда даже без корректоров. Кто давал приписку, что книга выпущена в авторской редакции, кто забывал и это.  Денег в издательствах на редакторов не  случалось. Виктор Петрович к  этому времени уже считал, что редакторы -- пережиток прошлого и не давал им, «советским цензурщикам»,  терзать свои книги, но совсем по другим причинам. К тому же был в Иркутске Геннадий Сапронов, который взялся издавать книги   Виктора Петровича.
Издательское безденежье и желание Виктора Петровича работать без редакторов совпали. В итоге неожиданного брачного союза родилось пособие по матерщине, которым у Астафьева  стал роман «Прокляты и убиты». Такие неожиданности бывают и в природе, когда тёплое, солнечное утро вдруг прерывает нудный холодный дождь… Но дождь-то всё равно когда-то сменится ярким солнышком, а книги остаются такими, какими мы их делаем.  Разве Виктор Петрович не понимал этого?
   С одной стороны, отсутствие редактора -- для автора свобода, с другой  --  неумолимое  саморазрушение творчества.  Мне кажется, отсутствие редактора  боком  вышло  для его последних книг. В том числе, и для довольно неплохого  издания  «Пролётного гуся». Впервые  эта книга увидела свет в издательстве Геннадия Сапронова. 
Особенно страдает из-за отсутствия редакторской мысли и редакторских рук,  роман «Прокляты и убиты»,  его первые издания...  Мат -- чуть ли не на каждой странице. Грубый мат, сжигающий  книгу, отталкивающий от произведения интеллигентного читателя, а уж грамотного простолюдина, тем более.  Солдаты Астафьева или пьют каждый день безбожно, или чего-то воруют направо и налево, продают, снова пьют.  Или безропотно и с недоумением от нелепости случившегося -- погибают. В том числе расстреливают их свои же командиры. Просто так, для надлежащего страха, кому следует.  Такую вот войну показал нам Виктор Петрович в последних книгах. Он отстрадал своё в окопах, имеет право на собственное мнение о войне, но не больше. Мнение автора --  одно, а ушаты грязи на наших офицеров и солдат -- совсем другое. 
 Не любил он армию и её офицеров. Рассказывали, как-то Виктор Петрович пригласил   к себе на какой-то праздник Олега Пащенко и его жену Галину.  Олег взял с собой какого-то молодого генерала. Конечно, всё было согласовано. Астафьев повёл себя за столом по отношению к генералу, как королевская кобра к кролику. Минут через десять генерал извинился и ушёл. Следом за ним домой отправились и супруги Пащенко.
   Сказались возраст писателя, его обозлённость на всех и вся, обида, что его не понимают одногодки и фронтовики. И, очевидно, действовала на него причастность к каким-то тайным обществам.  Как он только не обзывал своих ровесников -- фронтовиков. Они -- большей частью с начальным образованием, но с сохранённой совестью, уважением к себе и стране,  -- не принимали его писанину о дураках-командирах.   
  Так вот, Виктор Петрович очень радовался, что вышло  второе издание «Царь-рыбы».  Он подписал  книгу мне с наказом, читай именно эту  «Рыбу». Я  очень дорожу  подарком, но, понимая, что годы поджимают, отдал  дарёного «Царя-рыбу» в музей в Овсянку. Там она нужней.  Кто ведает, что случится с моей библиотекой, когда не будет меня. Мне жаль её, там примерно триста книг от разных авторов с их подписями. Куда их деть? Эти книги -- не только моя личная история. 
  Мне не понравилось второе издание «Царь-рыбы».  Возможно, есть люди, и не мало их, которым именно расширенная и переделанная «Царь-рыба» -- к душе. Но только   во второй книге появилась какая-то серость и недоговорённость, которой нет и не могло быть в первом издании.   
И на ночь  я перечитывал   второе издание, и после обеденного сна.  Увы и ах! Подсох язык, в калачики загнулась сочность образов. Рассуждения героев, в основном  бывших заключённых, упростились чуть ли не до уровня умственно отсталых. Во втором издании «Царь- рыбы» видится не талант писателя, не присущая ему заворожённость размышлений, а раздражение, усталость, нетерпимость к чужому мнению.
Вроде как волки Виктора Петровича окружили. Он ещё не видит их,  не слышит, но уже чувствует, что нехорошее придётся пережить. Не нужное ему.   В футбольном матче самые талантливые игроки допускают ошибки именно на последних минутах матча, когда нет сил бежать и нога не способна как следует ударить по мячу. Так и Виктор Петрович: совершил все свои большие ошибки, на мой взгляд, в конце  жизни. Он не просто готовился к уходу, а поливал все здравомыслящее направо и налево грязью. Без праздников и выходных.
    Наше издательство (вначале просто «Буква», потом «Буква С» и, наконец, «Буква Статейнова»)  за двадцать восемь  лет работы выпустило немало книг о великом писателе. Но первым был фотоальбом о самом Викторе Петровиче, и книга эта увидела свет  при  жизни Мастера. Над сбором материалов для фотоальбома работал, в том числе и сам Виктор Петрович. В  фотоальбоме нет  моей фамилии, хотя  все  вопросы по выпуску решал я и мои помощники Виталий Жуковский,   Юрий Авдюков, Петр Мирошниченко. Все трое уже покойные, а тогда работали редакторами в нашем издательстве. 
Было это в 1998 или в 1999 году.  Все они --талантливые организаторы, хорошо знающие литературу. А Юра Авдюков -- ещё и прекрасный поэт. Он был и до выхода книги лично знаком  с Виктором Петровичем. По-моему, они даже находились в добрых  личных отношениях. Мне очень не нравилось название фотоальбома «Рожденный Сибирью». Но Юрий Павлович Астафьева убедил, и он с ним согласился.   Мое мнение никто не учёл,  Астафьеву было виднее.  Спорить с ним тоже не хотелось, да и бесполезное это дело творческий спор с Виктором Петровичем. Как он сказал, так и будет.
   Книги Авдюкова также  выходили в «Букве».  Во многом мы были  группой  единомышленников. Неформальным лидером редакторской группы был Юра Авдюков, деньги на книгу искал Виталий  Жуковский.  Но не справился с этой задачей. Пришлось  какую-то сумму денег на книгу  дать самому  Виктору Петровичу. Сводил всё  собранное  в единое целое  я. На взгляд читателя, а после первого выхода книги прошло  больше двадцати лет, фотоальбом получился. Сейчас готовится его переиздание. Получится или нет -- второй вопрос. Но постараюсь, чтобы всё получилось. Не поставил я тогда в книге о Викторе Петровиче свой фамилии, потому что был зол на него. При переиздании поставлю!
   Тогда многие были злы на Виктора Петровича за его роман «Прокляты и убиты», за его высказывания о коммунистах и Советской власти. Я тоже был членом КПСС и не видел ничего плохого в партии, в её делах. На местах, а не в Москве.  В столице нашей Родины царствовали подонки, они и сотворили второй коренной переворот в России  всего лишь за сто лет.   
Хотя очень много делалось для народа и страны в Советское время. По приказу Ельцина, американские  военные специалисты  вдруг появились на всех военных заводах, в воинских частях. В том числе на секретном заводе у нас в Железногорске  и в ракетной дивизии стратегического назначения в Ужуре.  Мы злились, потому как не понимали, зачем он подыгрывает тем, кто развалил Советский Союз и теперь добивает Россию. Разве он не видел, как уничтожают Армию и Флот? Как вычеркивают из нашего будущего космическую промышленность? Как американцы бесплатно вывезли у нас весь боевой уран на триллионы  долларов?  Но бог с ними, с деньгами. Эти доллары всё равно поперёк горло американцам и станут.
Главное в другом, куда полетят  бомбы с ядерными головками из нашего урана?  Чьи дети, в первую очередь, превратятся в ядерный пепел от этих бомб? На Россию их и направят, конечно! Тут и к Чубайсу ходить не нужно.  А Виктор Петрович почему-то постоянно ругался, что у нас была когда-то сильная армия. Как будто его внуки уехали жить в другую страну. С этой мыслью старый и больной  Астафьев и умер.  Я так думаю, что если бы у нас не было армии, турки бы уже сидели в  Кремле.
   Зачем Астафьев поддерживал разрушения и разруху? И говорил хорошие, прекрасные даже, разудалые  слова в адрес мерзкого Ельцина?    Из-за этого даже на презентации фотоальбома я не сфотографировался с Виктором Петровичем. Принципиально. О чём теперь много  жалею.  Сейчас, когда читаешь каждую  книгу о Викторе Петровиче, занимаешься составлением  воспоминаний о нём, всё больше и больше видишь, какой это могучий талант. А в сети антисоветизма его просто ловко, ну очень ловко, завели… И до конца дней писателя уже не выпустили из этих мутных коридоров. К сожалению, сам Виктор  Петрович не сумел разглядеть,  что его ведут на поводке и не дают сделать ни одного шага в сторону. Тиражировались только болезненные его высказывания о собственном народе, бывшей власти коммунистов, да и о самих коммунистах
 
Помню, как  в довершение ко второму фотоальбому об Астафьеве «И нет пути назад» и фотоальбому о Марии Семёновне «Я так любила жизнь»,  мы решили сделать фотоочерк «Виктор Астафьев. Фотолетопись».  Сосредоточиться, в основном, на времени его жизни в крае после знаменитого возвращения домой. Эти годы положительно сказались на  творчестве Астафьева. Они были, как никогда плодовиты и в издательском, и в творческом плане для Виктора Петровича.

ПИК «Офсет» издал пятнадцать томов его собрания сочинений в 1997 - 2000 годах. В Красноярске писатель закончил «Последний поклон». Написал в него три новые  главы.  В Красноярске родились «Печальный детектив», «Прокляты и убиты», «Затеси» и многое другое. Всего не перечислить, что написано в Сибири. Уйма книг писателя вышла именно при жизни его в Красноярске.

«Букве Статейнова» сегодня выпускать  книги о Викторе Петровиче трудно. Давит безденежье. Не один раз мы были на грани полного банкротства. Но выжили. Я не могу объяснить почему. Может быть, по воле неба, никаких других помощников  особо не вижу. Моя личная издательская удаль никогда не поднималась выше нуля.   Но чтобы не случилось завтра, в то время мы выжили.   

Я не мог,  вернее не  имел таких способностей, как Геннадий  Сапронов. К примеру, мотнуть в Германию на знаменитую тамошнюю ярмарку книг.  Быстренько, можно сказать на лету, разговориться  с издателями из разных уголков мира по книге писем Виктора Петровича и к нему, заключить тут же договоры на передачу им авторских прав.  Эти поездки приносили Сапронову  много денег.  Тут нужен особый талант организатора производства,  которого у меня нет и, судя по возрасту, никогда не будет.
   
За  время  работы  с авторами воспоминаний о Викторе Петровиче, мы накопили примерно  больше двух  тысяч фотографий об Астафьеве, десятки воспоминаний о нём. Да и не только мы. При жизни Виктора Петровича, книги о нём  выпускал знаменитый иркутский издатель Геннадий Сапронов. Но Гена как-то быстро ушёл, не выдержало сердце, может, ему помогли уйти. Поди,  теперь, разберись.  Уж слишком быстро Сапронов набрал  в России издательский авторитет, его издательство стало российским центром по  выпуску книг об Астафьеве, Распутине и их произведений. Может, даже мировым. 

Сапронов ездил со своими книгами на международные выставки. Получал от этого Гена значительные деньги и снова направлял их на выпуск книг. Разворотливый был мужик. Сапроновым нужно родиться, чтобы поспевать за всем.

Но Гены не стало, и  невольным продолжателем  его дело  стали мы…  Сегодня «Буква Статейнова» с трудом, но, не останавливаясь, упорно работает над книгами об Астафьеве.   Наши издания похуже сапроновских. У него было больше денег, Гена умел заработать. В том числе и выплачивать гонорары Марии Семёновне, мне бог этого счастья не дал. Но что получилось, то перед читателем.  Хлеб, испечённый не совсем умелой хозяйкой,  всё равно хлеб.  И он,  хоть и с оговорками,  съедается за семейным столом.

«Фотолетопись»  --  последний наш на сегодня  фотоальбом об Астафьеве, -- не просто хроника. Это зафиксированная фотоаппаратом жизнь писателя.  Она получилась немножко парадной, открытой каким-то радостям, удачам, постоянным гостям, которые были у него каждый день. Приятной суете встреч с друзьями.   У читателя может сложиться  мнение , что в жизни Астафьева не было чёрных полос. Во всяком случае, так получается по фотографиям.  Были  и много.

Он жил также,  как и  мы, обыватели. С переживаниями, болезнями, неудачами. Заводил новых друзей, ссорился со старыми. Потерял двух дочерей. Детей от Ирины воспитывали они вместе с Марией Семёновной.  Слава богу, воспитали. Хотя Виктор Петрович не раз писал, что не понимает внуков. Чужды они ему по духу.    
    
Несмотря на то, что Бог дал ему идеальную жену, Виктор Петрович и с ней не раз серьёзно  ругался, и уходил от супруги на довольно долгое время. Но раз за разом  возвращался. Мария Семёновна и жизнь возле неё были для Астафьева тем теплым домиком, куда он с радостью заходил, особенно после долгих блужданий под холодным дождём.

Снова согревался, вдохновлялся и садился за рабочий стол.  Всё это описала в своих книгах Мария Семёновна  Хотя  Астафьев и его жена были разные люди,  земля и небо, вода и огонь.  Их союз --  теперь уже вечный  --  это неугасимая забота Марии Семёновны о муже, постоянная забота, вечная.  Это и есть философское единство противоположностей. Ведь вода -- это тоже в какой-то степени огонь. Кислород и водород в соединении. А они, соприкасаясь  в возбуждённом состоянии, дают взрыв, а после него снова остается  только вода. И так до бесконечности. 

Астафьев много и подолгу общался с местными писателями. Как это и полагается у людей культуры, ругался почему-то с самыми преданными, отталкивал их от себя, рассказывал журналистам и сам писал, почему они такие совсем плохие, оскорблял,  подолгу не разговаривал, но потом всё возвращалось на круги своя. Помирились они,  в конце концов, с Толей Буйловым, снова стали сближаться с Олегом Пащенко. Ведь  когда-то Олег считался верным оруженосцем Астафьева,  самым близким ему другом и учеником.  Олег тогда уже себя  писателем чувствовал и силы у него для этого были.   

Но подвязались к Астафьеву  ещё те шустрики из нашей пишущей братии, кто умно, продуманно крутились возле  него, извлекали из общения с ним свои выгоды.  Чаще всего, чёрные для России. Разгадать их тайные цели  Виктор Петрович  не мог.  А они его втягивали и втягивали в самые мерзкие дела.  И он, ни в чём не разобравшись, покорно следовал за ними. И по их, не по своей воле, стал разрушать Отечество. 

Фотографии на страницах «Летописи»  суммируют праздники Астафьева, его общение с людьми и природой.  Присмотритесь внимательно, не торопитесь, и увидите думы писателя. Его заботы и волнения. В  том числе в личной жизни. Потерять дочь -- не просто. Ещё сложнее было воспитывать её детей. Но ведь воспитали вместе с Марией Семёновной.  Не отрываясь так сказать, от написания и издания  книг. Оба писали много и плодотворно.
 
Не думаю, что в небольшой книге нам удастся осветить всю жизнь Виктора Петровича.  Про Астафьева вряд ли всё напишет и сама вечность. Но эту книгу делали его современники, кто знал Астафьева и встречался с ним, спорил за столом, но каждый раз после самых горячих разногласий, мы  поднимали стопку за дружбу русских людей.

А что получилось из наших замыслов с «Фотолетописью», судить  вам, уважаемые читатели. В том числе и после того, когда уже не будет нас. Отзывов на эту книгу пришло много.

Я часто вспоминаю похороны Виктора Петровича. Длинную очередь желающих проститься с ним к дверям краеведческого музея.  Она начиналась где-то далеко-далеко  и выходила к музею из-под моста.  Мы пришли проститься с Виктором Петровичем вместе с фотографом издательства  Романом Чехловым. Пока я стоял на мосту и утирал слёзы, Ромка на два раза обежал очередь и всё фотографировал скорбь людей. Это была, в полном  понимании и без малейшего преувеличения, народная скорбь.

-- Кто бы подумал, -- говорил Рома мне, -- что так много людей придёт проститься с Виктором Петровичем.

Люди любили Астафьева, они простили ему в момент его смерти все и шли отдать дань  уважения  таланту. Всенародное горе. Среди тех, кто шел проститься с Виктором Петровичем много знакомых лиц. Художник Владимир Гирич, рядом с ним  писатель Николай Подгурский, писатель Владимир Шанин. Реставратор Саша Александров, его мать, прекрасная поэтесса Нина Шалыгина, Андрей Кулаков, мой большой друг, и путешественник  Юра Журавлёв. Из Эвенкии прилетел председатель Законодательного Суглана  Эвенкии Анатолий Амосов, из Хатанги -- глава района Николай Фокин,  рабочий Красноярского завода цветных металлов, прекрасный политолог Владимир Рачин. Писатель Женя Стригин, Саша Щинов, тоже политик, каких поискать. Люди шли, шли и шли.  И те, кто ругал Астафьева, и те, кто хвалил.

Прощание закончилось после обеда. Потом траурный кортеж направился в Овсянку. Люди долго не отходили от могилки. С чёрным, как уголь, лицом сидела у холмика глины Мария Семёновна. Ей кто-то нашёл стул. Рядом стоял без шапки сын Виктора  Петровича -- Андрей, внуки Виктор и Полина, родная сестра Галина.  Её близко к брату не подпустили. .  И тут же рядом десятки, а может и сотни пожилых мужчин с покорёженными временем лицами, седые. Большинство не стыдилось слёз. Те самые фронтовики, которых он небрежно так называл  совками,   красно-коричневыми, дураками, ещё как-то. Словарный запас у Виктора Петровича был большой.

Только не было никого от Президента или Чубайса, за которых он так переживал. Ни тех, кто тиражировал его плохие слова о собственном народе…  Для них он своё дело сделал. Отработанный материал.  Они уже  думали, кто заменит  Астафьева, кому ещё дать полтора миллиарда, чтобы  рисовал Русь карикатурной, пьяной, грязной.