Р. Л. Стивенсон. Остров сокровищ. Глава 1

               

                СТАРЫЙ МОРСКОЙ ВОЛК В ТРАКТИРЕ "АДМИРАЛ БЕНБОУ"


     Несколько почтенных джентльменов, в том числе сквайр Трелони и доктор Ливси, обратились ко мне с просьбой изложить на бумаге от начала до конца всё, что связано у меня с Островом сокровищ, не утаивая ничего, кроме его местонахождения, ведь клад не выкопан полностью до сих пор. Я взял в руки перо в 17.. году от Рождества Христова, и в мыслях оказался в том времени, когда мой отец держал трактир «Адмирал Бенбоу», и когда пожилой, прокопчённый солнцем моряк с сабельным шрамом, поселился в нашем трактире.
       Я прекрасно помню, словно это было вчера, как он тяжёлой походкой подошёл к нашей двери. Вслед за ним какой-то малый катил ручную тележку с морским сундуком. Моряк был высоким, грузным человеком, его лицо имело коричневатый цвет спелого ореха; чёрная, просмолённая косичка доходила до плеч потёртого синего сюртука; шершавые, в застарелых мозолях руки с почерневшими, обломанными ногтями и бледно-лиловый сабельный шрам во всю щеку дополняли его внешность. Помню, как внимательно оглядел он бухту, что-то насвистывая, а затем заголосил старую матросскую песню, которую впоследствии частенько распевал старчески дребезжащим тенором:

                Пятнадцать нас вышло на Сундук Мертвеца.
                Йо-хо-хо, и бутылка рому!

     Казалось, что это скрежещет якорная лебёдка.
     Он постучал в дверь тяжелой палкой, которую всегда носил с собой, и когда мой отец выглянул, грубо потребовал рома.
     Получив свой ром, он принялся медленно, со знанием дела отпивать из кружки, наслаждаясь каждым глотком, разглядывая при этом скалы вокруг бухты и нашу вывеску.
   — Годная бухточка, — произнёс он, наконец, — и выпивка под боком. Народу много, приятель?
     Отец ответил, что постояльцев совсем мало, и это огорчает.
     — Ну, что же, стоянка для меня в самый раз, — сказал моряк. — Эй, друг! — крикнул он человеку с тачкой. — Подгребай к борту и грузи сундук… Я причалю здесь ненадолго. Человек я без затей. Ром, бекон и яичница — это всё, что мне нужно. И вон тот мыс, с него хорошо наблюдать за бухтой... Как ко мне обращаться? Зовите меня капитаном… Ага, вижу, чего вы ждёте. Держите!
     И он бросил небольшую горсть золотых монет на порог.
     — Скажете, когда задолжаю, — добавил он, глядя на нас грозным взглядом привыкшего командовать человека.
     И действительно, хотя одет он был бедно и выражался грубо, нельзя было сказать, что это простой матрос, скорее — помощник капитана, либо шкипер, отдающий приказы и раздающий тумаки. Хозяин тачки, рассказал, что сегодня утром моряк прибыл на почтовых, высадился перед гостиницей «Король Георг» и принялся расспрашивать, какие трактиры есть на побережье. Услышав хорошие отзывы о нашем заведении, а также про его уединённость, решил поселиться у нас. Это всё, что мы смогли узнать о новом постояльце.
     Обыкновенно он вёл себя очень тихо. Целыми днями шатался по берегу бухты, или взбирался на какую-нибудь скалу с медной подзорной трубой в руках, а вечерами сидел в общей зале у камина и пил слегка разбавленный ром. Он отмалчивался, когда с ним пытались заговорить. Лишь вскинет взгляд резко и свирепо, и засвистит как судовой туманный горн. Вскоре мы и посетители трактира перестали приставать к нему с разговорами. Каждый раз после такой вылазки он допытывался, не попадались ли нам какие-нибудь моряки, проходящие по дороге. Поначалу нам казалось, что ему не хватает компании себе подобных, и это обстоятельство заставляет его задавать такие вопросы, но потом поняли: он всячески избегал встречи с ними. Когда какой-нибудь моряк останавливался в «Адмирале Бенбоу» по дороге в Бристоль, а такое случалось время от времени, наш постоялец, прежде чем войти в залу, разглядывал посетителя через дверную занавеску. В присутствии других моряков он был смирным и тихим, как мышь.
     Вообще-то, я знал причину его странного поведения, так как он посвятил меня в тайну своих тревог. Однажды он отвел меня в сторонку и пообещал выдавать первого числа каждого месяца четырёхпенсовую монету, если я буду «глядеть в оба, не объявится ли здесь одноногий моряк» и сразу же дам знать об этом. Когда я первого числа приходил за вознаграждением, он лишь громко пыхтел и свирепо сверлил меня взглядом, но примерно через неделю снова давал монетку и повторял приказание «высматривать моряка с одной ногой».
     Надо ли мне это вам рассказывать, но этот одноногий не давал мне покоя даже во сне. Штормовыми ночами, когда наш трактир содрогался от ветра всеми четырьмя углами, прибой ревел в бухте и ветер завывал в скалах, во сне мне являлся жуткий образ с тысячью дьявольских выражений и тысячью дьявольских воплощений. То нога у него была отрезана по колено, то по бедро, то это чудище имело лишь одну ногу, торчащую из середины туловища. Мне виделось, что он преследует меня, а я бегу, перескакивая через изгороди и канавы: это был самый ужасный ночной кошмар. В общем, каждая ежемесячная монета обходилась мне дорого — приходилось мучиться от душераздирающих видений.
     Но как ни пугали меня мысли об одноногом моряке, сам капитан не вызывал во мне такого страха, который испытывали все остальные. Иногда по вечерам он накачивался ромом до умопомрачения, садился и орал одни и те же безобразные, леденящие душу песни, никого не замечая вокруг. Бывали случаи, когда он требовал рому для всех собравшихся, а затем вынуждал перепуганную компанию выслушивать его россказни или хором подхватывать припев. Часто приходилось слышать, как весь дом сотрясался от «Йо-хо-хо, и бутылка рому»: это сбившийся в кучу хор, что есть мочи горланил, дабы избежать убийственного гнева капитана; каждый старался петь громче других, боясь свирепого окрика. В пьяном угаре он не терпел даже малейшего возражения; требуя тишины, мог стукнуть кулаком по столу; взвивался от ярости, когда его переспрашивали, или наоборот, молча слушали. Ему казалось, будто его истории пропускают мимо ушей. К тому же он никому не давал уйти из трактира; компания расходилась только тогда, когда он после всего выпитого начинал задрёмывать и отправлялся к себе, чтобы завалиться на кровать.
     Но больше всего мы боялись его рассказов. Его жутких рассказов о повешенных, о хождении по доске, о штормах и об островах Драй Тортугас, о зверствах в пиратских стоянках Карибского моря.
    Слушая его, можно было заключить, что он всю жизнь обретался среди самых мерзких негодяев, которым Господь дозволял ходить по морям. Его речь была обильна оснащена грязными ругательствами, которые особо впечатляли наших наивных поселян — не меньше, чем злодеяния из его историй.
     Отец часто сетовал, что наше заведение разорится, потому что никто не захочет сюда ходить, опасаясь произвола и унижений, да ещё по дороге домой вспоминать неприятное зрелище. Я же полагал, что присутствие капитана, наоборот, было нам во благо. Конечно, люди были напуганы его необузданностью, но, спустя некоторое время, вновь искали встречи с ним. В нашей тихой провинциальной обыденности он был неким волнительным развлечением. Дело дошло до того, что несколько местных юнцов, стали неподдельно восхищаться капитаном, называть его «бывалым морским волком» «героем, до мозга костей просоленным морем» и тому подобными выражениями. Они считали его одним из тех, кто сделал Англию грозой морей.
    С другой стороны, по его милости мы могли оказаться на мели, ведь он совсем не собирался рассчитываться с нами. Проходили неделя за неделей, месяц за месяцем; несколько монет, которые он дал, когда заселялся, давно были потрачены, но отец никак решался стребовать с капитана плату за постой. Как только отец напоминал о задолженности, капитан начинал так угрожающе сопеть, даже не сопеть, а громко рычать и испепелять взглядом моего бедного отца, что тот мигом выбегал из комнаты. Я видел, как он сильно сокрушался после подобных отказов. Без сомнения, то вечное тревожное напряжение, в котором он жил, было основной причиной его преждевременной и горестной кончины.
     Пока капитан жил у нас, он ни разу не удосужился поменять что-либо из одежды, лишь однажды купил у лоточника несколько пар чулок. Один край его треуголки обмяк и повис, но капитана это не волновало, хотя при ветреной погоде это сильно досаждало ему. Помнится, кафтан у него был настолько ветхий, что он постоянно латал его у себя наверху, пока тот не стал состоять сплошь из заплат.
     Никогда он не получал и не писал писем, особо ни с кем не беседовал, кроме соседей, да и то только в хорошем подпитии. Никто не видел его большой морской сундук открытым.
     Лишь однажды капитану попытались возразить. Это было в один из тех дней, когда мой несчастный отец угасал. Ближе к вечеру к нам пришёл доктор Ливси, чтобы осмотреть больного; мать подала скромный обед, и доктор, откушав, зашёл в залу выкурить трубку в ожидании лошади, которую должны были привести из соседней деревушки, потому что в старом «Бенбоу» не было конюшни.
     Я увязался за ним, и помню, как весь аккуратно одетый, в белоснежном парике, черноглазый, сияющий доктор, выгодно выделялся на фоне неотёсанной деревенщины, сидевшей в зале. Но полной его противоположностью был, конечно, наш пират — грузный, обросший, с мутным взглядом мужлан, похожий на огородное пугало. Изрядно набравшись рому, он сидел, положив локти на стол.
     Неожиданно он затянул свою любимую песню:

                Пятнадцать нас вышло на Сундук Мертвеца.
                Йо-хо-хо, и бутылка рому!
                Пей, чтоб дьявол довел до конца!
                Йо-хо-хо, и бутылка рому!

     Поначалу мне казалось, что «сундук мертвеца» — это тот самый огромный кованый ящик, стоящий на втором этаже в комнате капитана, выходящей окнами на дорогу. В моих ночных кошмарах он добавлялся к одноногому моряку.
     Но со временем, мы перестали замечать капитанское пение. В тот вечер эта песня была для всех привычной, но только не для доктора Ливси, и я заметил, что она ему не слишком понравилась. Он весьма сердито глянул на капитана, и продолжил беседу с садовником, стариком Тейлором о новом лекарстве от ревматизма. Тем временем, капитан, воодушевлённый собственными песнопениями, громко стукнул кулаком по столу. Мы-то знали, что стоит за этой выходкой — всем надо замолчать.
     Сразу все притихли, только доктор Ливси продолжал говорить ровно, приветливым тоном, выпуская кольца дыма из трубки после каждой фразы. Капитан пристальным взглядом грозно осмотрел доктора, снова грохнул кулаком по столу, взглянул ещё свирепее, и принялся извергать из себя грязные, непотребные ругательства.
     — Заткнитесь там, на палубе!
     — Это вы ко мне, сэр? — спросил доктор.
     Наглый грубиян сказал, что, конечно, к нему, и снова разразился бранью.
     —  Я вам вот что скажу, сэр, — ответил доктор. — Если вы продолжите налегать на ром, то мир вскоре избавится ещё от одного грязного негодяя.
     Гнев старого пьянчуги был страшен. Он вскочил из-за стола, в руке у него оказался складной матросский нож, который он тут же открыл, и, покачивая им, пригрозил пришпилить доктора к стенке.
     Доктор даже не шелохнулся. Он продолжал говорить, как прежде, слегка обернувшись, тем же спокойным и твёрдым голосом, только немного погромче, чтобы было слышно всем свидетелям этой сцены.
     — Если вы сейчас же не уберёте нож, обещаю вам местечко на виселице сразу после очередной сессии суда присяжных.
     Затем между ними началась дуэль взглядов. Однако, капитан быстро сник, спрятал нож и водворился на место, глухо ворча, словно побитая собака.
     — А теперь, сэр, — продолжал доктор, — раз мне стало известно, что у меня в округе появился такой субъект, можете не сомневаться, что вы будете под присмотром днём и ночью. Я не только доктор, но и судья. Если я почувствую хотя бы тень недовольства вами, даже если вы слегка провинитесь, как сейчас, то я найду на вас управу — вас схватят и вышвырнут отсюда.
     Вскоре привели лошадь доктора, и он ускакал. А капитан в этот вечер и последующие был смирный и покладистый.