Р. Л. Стивенсон. Остров сокровищ. Глава 3

               

                ЧЁРНАЯ МЕТКА



     Ближе к полудню я зашёл к капитану, чтобы дать ему воды и лекарств. Он лежал почти в том же положении, в каком мы его оставили, только немного приподнялся, и казался хотя и слабым, но оживлённым.
     — Джим, — сказал он, — ты здесь единственный годный человек, ты же помнишь — я всегда был добр к тебе и давал каждый месяц четыре пенса серебром. А теперь, приятель, видишь, как мне худо, все меня бросили. Ты ведь принесёшь мне стаканчик  рому. А, Джим?
     — Доктор… — начал я.
     Он не дал мне договорить, и стал ругать доктора — слабым голосом, но довольно резко.
     — Все эти доктора — дармоеды, — говорил он. — А этот, твой — ну что он смыслит в моряках? Я бывал в местах, где такая жарища, что смола кипит; все вокруг валились от Жёлтого Джека, а земля ходила ходуном, как морская волна — что ваш доктор об этом знает? Я жил на одном роме, точно тебе говорю… Он был для меня и едой и питьём, был всем. Если я сейчас не выпью, я буду как старая посудина, выброшенная штормом на берег. Моя смерть будет на тебе и этом каналье докторе.
     И снова начал ругаться страшными словами.
     — Глянь, Джим, как дрожат мои руки, — продолжал он, но уже просительным тоном, — я не могу их унять. У меня сегодня капли во рту не было. Этот доктор — болван, говорю тебе… Если я сейчас не опрокину стаканчик, то мне будет мерещится всякая чертовщина. Кое-что я уже видел. Вон там в углу, за тобой, стоял старый Флинт — как живой! А когда мне мерещится всякая жуть, я становлюсь буйным, ведь я повидал такого, что ни приведи Господь. Твой доктор сказал, что один стаканчик мне не повредит. Ты получишь золотую гинею за него, Джим.
    Его просьбы становились всё настойчивей, и я испугался за отца, которому в тот день было совсем плохо, и ему требовался полный покой. Кроме того, я помнил слова доктора об одном стакане. Ещё меня обидела попытка подкупа со стороны капитана.
     — Я не возьму ваших денег, — сказал я, — хотя вы задолжали моему отцу. Будет вам один стакан, но больше не получите.
     Когда я принёс стакан рому, он c жадностью схватил его и выпил весь до капли.
     — Уф-ф, сразу полегчало! — выдохнул капитан. — Скажи-ка, приятель, долго мне валяться в этой койке?
     — Не меньше недели, — ответил я.
     — Чёрт возьми! — вскрикнул он. — Неделя! Нет, столько не могу. Они за это время вручат мне чёрную метку. Эти бездельники надумали меня обставить. Не смогли уберечь своё добро и хотят захапать чужое. Разве так настоящие моряки делают? Вот я, человек бережливый, денег зря не трачу, всё моё при мне. Нет, меня не проведёшь. Я отдам все рифы и быстро отчалю отсюда.
     Говоря так, он с трудом приподнялся с кровати, схватив меня за плечо такой железной хваткой, что я вскрикнул от боли. Затем начал поворачивать свои тяжёлые, как брёвна, ноги. Горячность, с которой он произносил все слова, никак не вязалась с его слабым голосом.
     — Этот чёртов доктор всё-таки допёк меня, — пробормотал капитан, — в ушах звенит. Помоги-ка лечь.
     Только я попытался помочь ему, как он завалился на кровать, и какое-то время лежал молча.
     — Джим, — произнёс он, наконец, — ты сегодня видел того моряка?
     — Кого? Чёрного Пса?
     — Да, Чёрного Пса. Он плохой человек; но те, кто послал его — ещё хуже. Если я не смогу убраться отсюда, и они пришлют мне чёрную метку, то знай, что им нужен только мой старый сундук. Тогда садись на коня, ты умеешь ездить верхом? Хорошо, садись на коня и скачи к этому прохиндею доктору, и скажи ему, чтоб он свистал всех наверх — всяких судейских и прочих таких, чтоб они взяли на абордаж «Адмирал Бенбоу», и сцапали всю эту шайку старого Флинта, всех до одного — всех, кто остался в живых. Я был первым помощником Флинта, и только я знаю, где это место. Он всё рассказал мне там, в Саванне, когда лежал при смерти, вот как я сейчас.  Но ты ничего не делай, пока они не пришлют мне чёрную метку, или пока снова не явится Чёрный Пёс, либо одноногий моряк. Его бойся больше всех, Джим!
     — А что такое черная метка, капитан? — спросил я.
     — Это такая повестка, приятель. Я скажу тебе, когда получу её. Ты гляди в оба, Джим, и мы с тобой разделим всё пополам — честное слово…
     Он стал бормотать что-то невнятное слабеющим голосом. Я дал ему лекарство, которое он принял, как послушный ребёнок. Затем сказал:
     — Никто из моряков не нуждается в лекарстве так, как я.
     И забылся тяжёлым, похожим на обморок, сном.
     Трудно сказать, как бы повернулось дело, не случись других печальных событий. Может, надо было обо всём рассказать доктору, но я смертельно боялся, что капитан пожалеет о своём приступе откровения и решит меня прикончить. Но в тот вечер неожиданно умер мой бедный отец и это обстоятельство заставило меня забыть все другие дела. Пока я, убитый горем, принимал соседей, устраивал похороны и трудился в трактире, мне было просто некогда вспомнить о капитане, а тем более опасаться его.
     На следующее утро капитан спустился вниз, как будто ничего не произошло. Немного поел через силу, но выпил рому, похоже, больше, чем обычно, потому что сам хозяйничал у стойки, хмурясь и недовольно фыркая. Никто не посмел сказать ему слова против. Ближе к вечеру, накануне похорон, он по своему обычаю, был пьян. Ужасно было слышать, как он завывал свою отвратительную песню в то время, когда в доме был траур. Несмотря на слабость, вид его наводил страх на окружающих, а наш отважный доктор был вызван к больному за несколько миль от дома, и ни разу не появился у нас.
     Я уже говорил, что капитан был слаб. Действительно, он как будто, ещё более слабел, нежели поправлялся. Он с большим усилием волочил ноги по лестнице, шаркающей походкой подходил к стойке, а иногда выглядывал за дверь — глотнуть морского воздуха. При этом он держался за стену, чтобы не упасть. Дышал он глубоко и часто, как человек, идущий в гору.
     Больше он со мной напрямую не общался. Мне кажется, он действительно не помнил свою откровенность, но стал ещё более своенравным, а учитывая немощность, ещё более несдержанным. У него появилась опасная привычка — напившись он вынимал саблю из ножен и клал её на стол, не замечая никого вокруг. При этом он мрачно погружался в свои мысли и взгляд его блуждал.
     Однажды он всех сильно удивил, когда затянул не свою привычную песню, а какую-то деревенскую песенку про любовь: видимо вспомнил молодость и ту пору, когда подался в моряки.
     Так обстояли наши дела. На следующий день после похорон, в унылый, туманный и морозный день, около трёх часов пополудни я вышел на порог трактира, чтобы на минутку отвлечься от печальных мыслей об отце. Вдруг я заметил неподалёку путника, медленно бредущего вдоль дороги.
     Видимо, он был слеп, так как палкой постукивал впереди себя. На нём была надета кожаная маска, закрывающий глаза и нос. Весь сгорбленный то ли от старости, то ли от болезни, он был обмотан широченным, ветхим морским плащом с капюшоном, который придавал незнакомцу отталкивающий вид. Я прежде никогда в жизни не видел такую зловещую фигуру. Он остановился прямо перед домом и, высоким голосом, тягуче и гнусаво растягивая слова, обратился в пустоту перед собой:
     — Не соблаговолит ли какой-нибудь добрый друг сказать несчастному слепцу, который потерял драгоценное зрение, храбро защищая нашу родину Англию и короля Георга, да благословит его Господь, — где, в каком уголке страны он сейчас находится?
     — Вы стоите возле трактира «Адмирал Бенбоу», в бухте Чёрного Холма, добрый человек.
     — Я слышу голос, молодой голос. Не дадите ли вы мне руку, мой дорогой юный друг, чтобы проводить в дом.
     Я протянул ему руку, и эта мерзкая, безглазая тварь с вкрадчивым голосом, — сжала её точно тисками. Я перепугался и попытался вырваться, но слепой сильным и резким движением притянул меня к себе.
     — А теперь, юнга, — сказал он, — веди меня к капитану.
     — Сэр, — пробормотал я, — честное слово, я не смею…
     — Ах вот как, — ухмыльнулся он, — веди, я тебе говорю! Иначе я сломаю тебе руку!
     Он так скрутил мне руку, что я вскрикнул от боли.
     — Сэр, — сказал я, — я боюсь больше за вас. Капитан сейчас не в духе, он сидит с обнажённой саблей. Один джентльмен…
     — Давай живее! — прервал меня он.
     Никогда не приходилось мне слышать такого жуткого, бездушного и крайне неприятного голоса. Этот голос напугал меня ещё сильнее, чем боль; мне пришлось подчиниться и отвести слепого в залу, где сидел наш старый, больной, одуревший от рома пират. Слепой крепко держал мою руку цепкими пальцами и тянул её книзу со всей силы так, что я едва не падал.
     — Веди прямо к нему и как он меня увидит, крикни: «Пришёл твой друг, Билли». Если ты этого не сделаешь, —  будет вот что!
     Он так дёрнул мою руку, что я чуть не потерял сознание. Этот нищий нагнал на меня такого страху, который даже пересилил страх перед капитаном. Я открыл дверь и дрожащим голосом прокричал всё, что мне велели.
     Бедняга капитан поднял глаза и моментально протрезвел. На его лице отображался не то, что ужас, а смертельная мука. Он попытался встать, но, видимо, силы покинули его.
     — Сиди, где сидишь, Билли, — сказал нищий. — Пусть я не могу видеть, зато хорошо услышу, когда ты шевельнёшь пальцем. Дело есть дело. Протяни свою левую руку. Юнга, возьми её и поднеси к моей правой.
     Мы с капитаном сделали, всё как он сказал, и я увидел, как слепой из руки, в которой он держал палку, выложил что-то в ладонь капитана и тот сразу же сжал пальцы.
     — Готово, — сказал слепой.
     И тут же, отпустил меня, и весьма резво, ничего не задев, выскочил из трактира на дорогу. Я стоял как вкопанный, слушая затихающий вдалеке стук палки.
     Спустя какое-то время мы с капитаном очнулись. Я отпустил его руку, он притянул её к себе, и, прищурившись, посмотрел в ладонь.
     — В десять! — воскликнул он. — Осталось шесть часов. Мы им ещё зададим жару!
     И резко встал, но тут же пошатнулся, схватился за горло, и постояв немного, со странным вскриком рухнул всей тушей на пол, лицом вниз.
     Я сразу бросился к нему и позвал на помощь мать. Но было поздно. Капитана сразил насмерть апоплексический удар. Странное дело: этого человека я недолюбливал, хотя в последнее время начал жалеть его, но, увидев, что он мёртв, я залился слезами. Это была вторая смерть, которая произошла на моих глазах и печаль от первой ещё не остыла в моём сердце.