Беседа с Шопенгауэром О различии между возрастами

Недавно наш друг, независимый журналист М. Михайлов, вдруг загрустил, удрученный быстротекущим временем и маячащей на горизонте старостью, а потому решил выяснить, как воспринимают возрастные изменения мыслители разных времен и стран. Оказалось, что все думают примерно одно и то же, но выражают
по-разному: кто с отрешенной грустью, кто с горчащим юмором.
В качестве эпиграфов приводятся высказывания некоторых из них.

«Сила и красота суть блага юности, преимущество же старости – расцвет рассудительности. Приятен старик, который приветлив и серьезен».
Демокрит

«Все ушло навсегда – юность, ловкость, друзья...
Горечь вместо веселья пью медленно я.
Стан мой, бывший стрелою, как лук изогнулся,
Только посох чуть-чуть выпрямляет меня».
О. Хайям 

«Как мало на свете стариков, владеющих искусством быть стариками!»
Франсуа Ларошфуко

«Если б молодость знала, если б старость могла»…
Анри Этьен

«Едва человек успеет по-настоящему набраться разума, как его уже кличут «старой перечницей».
Эдгар Хау

«Молодость – заблуждение, зрелый возраст – борьба, старость – сожаление».
Бенджамин Дизраэли

«Знания – это убежище и приют, удобные и необходимые нам в преклонные годы,
и если мы не посадим дерева, пока мы молоды, то, когда мы состаримся, у нас не будет тени, чтобы укрыться от солнца».
Лорд Честерфильд

«Как жаль, что лишь в последние года,
Когда уносит вниз тебя теченье,
Ты лишь тогда способен, лишь тогда
Осознавать свое предназначенье».
Александр  Городницкий

«Юность довольствуется парадоксами, зрелость – пословицами,  старость – афоризмами».
Дон Аминадо

Посильно изучив тему, М. Михайлов вступил в мысленный диалог
с самим А. Шопенгауэром.

М. – Уважаемый Учитель, знаменитый мыслитель Франсуа Ларошфуко писал: «Мы вступаем в различные возрасты нашей жизни, точно новорожденные, не имея за плечами никакого опыта, сколько бы ни было нам лет».
Значит ли это, мы постоянно изменяемся, и жизнь делится  на разные отрезки, не всегда складывающиеся в одно целое? Я в молодости и Я в старости – это разные люди? Давайте обсудим.

А. Ш. – В течение всей нашей жизни в распоряжении нашем всегда бывает лишь одно настоящее, и никогда не располагаем мы чем-либо большим. Различается оно только тем, что вначале мы видим долгое будущее впереди,
 а под конец – долгое прошлое позади нас, и еще тем, что темперамент наш,
 но не характер, претерпевает некоторые изменения, благодаря чему настоящее всякий раз принимает иную окраску.

М. – Начнем с детства, когда закладывается основа характера. Почему оно считается самым светлым периодом жизни?

А. Ш. – В детстве мы являемся гораздо более познающими существами.
От этого именно зависит то счастливое состояние первой четверти нашей жизни, которое впоследствии придает ей вид потерянного рая.
В детстве у нас мало связей, и потребности наши незначительны.
Интеллект, подобно мозгу, уже на 7-м году приобретающему свои полные размеры, рано достигает своего развития, если и не зрелости, и все время ищет себе пищи в целом мире еще нового бытия, где все, все блещет прелестью новизны. Отсюда и происходит, что наши детские годы представляют собою непрерывную поэзию.

М. – Значит, в играх и детских забавах мы учимся жить?

А. Ш. – Именно, жизнь, во всей своей значительности, стоит перед нами еще столь новая, свежая, впечатления еще не успели притупиться от повторения,
 и мы, среди своих детских интересов, в тиши и без ясного умысла, все время заняты тем, что в отдельных сценах и происшествиях улавливаем сущность самой жизни, основные типы ее форм и проявлений.

М. – С годами мы утрачиваем эту непосредственность восприятия?

А. Ш. – Чем мы моложе, тем больше каждое единичное явление замещает собою весь свой род. Тенденция эта из года в год становится все слабее, отчего и зависит столь большая разница во впечатлении, какое вещи производят на нас в юные года и в старости.

М. – Таким образом, почти все, что случается с нами в дальнейшем, проистекает из детства и юности?  «Все мы родом из детства», как сказал великий француз Антуан де Сент-Экзюпери.

А. Ш. –  Опыты и знакомства детской поры и ранней юности оказываются впоследствии постоянными типами и рубриками для всего позднейшего познания и опыта, как бы его категориями, под которые мы подводим все дальнейшие приобретения, хотя и не всегда это ясно сознавая.
 И вот, таким путем уже в детские годы образуется прочная основа нашего мировоззрения, а, следовательно, и его поверхностный либо глубокий характер:
 в последующее время жизни оно получает свою целость и законченность,
но в существенных своих чертах остается неизменным.

М. – Конечно, ребенок сам, как может, постигает мир, но есть же еще воспитание и образование.

А. Ш. – В то время как мы с такой серьезностью работаем над первым наглядным уразумением вещей, воспитание, с другой стороны, старается привить нам понятия. Но понятия не дают подлинной сущности, –  последняя, а стало быть, основа и истинное содержание всех наших познаний, заключается, напротив, в наглядном постижении мира. А это постижение может быть приобретено только нами самими, и его никаким способом нельзя нам привить.

М. – Значит, Вы не считаете, что именно воспитание и образование в значительной степени формирует человека?

А. Ш. – Как наша моральная, так и наша интеллектуальная ценность не заимствуются нами извне, а исходят из глубины нашего собственного существа,
и никакие песталоцциевские воспитательные приемы не в силах из природного олуха сделать мыслящего человека: никогда! – олухом он родился, олухом и умрет.

М. – Тут вспоминается стихотворение Саши Черного:
«Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньше, как осёл,
Он просто чушь порол,
А нынче – ах злодей –
Он, с важностью педанта,
При каждой глупости своей
Ссылается на Канта».

Значит, как гласит народная мудрость, «что заложено, то заморожено»?

А. Ш. – Окружающая обстановка и опыты нашего детства прочно запечатлеваются у нас в памяти. Ведь мы отдавались им безраздельно, ничто нас при этом не отвлекало, и мы смотрели на лежавшие вокруг нас вещи, как если бы они были единственными в своем роде.
Впоследствии наша бодрость и терпение расходуются на массу других, вновь узнанных предметов.

М. – Что происходит с подростками по мере взросления?

А. Ш. – Мир развертывается перед нами, как Эдем: вот та Аркадия, в которой мы все рождены. Отсюда несколько позже возникает жажда действительной жизни, влечение к деяниям и страданиям, которое гонит нас в мирскую сутолоку. Здесь мы и знакомимся с обратной стороной вещей.
 
М. – В юности мы живем в мире своих фантазий?

А. Ш. – Молодой интеллект во всех тех образах, какие проводят перед ним действительность и искусство, видит столько  блаженных существ:
 он воображает, что, будучи так прекрасны для взора, они были бы еще гораздо прекраснее, если бы была возможность ими быть.

М. – И скоро понимает, что дело обстоит иначе?

А. Ш. – Тогда-то приходит постепенно великое разочарование, с появлением которого, как говорится, возраст иллюзий проходит.
Можно сказать, что в детстве жизнь рисуется перед нами как театральная
декорация издали,  в старости – как та же декорация, только перед самыми глазами.

М. – Что еще делает детство самой счастливой порой жизни?

А. Ш. – Счастью детства способствует, наконец, еще следующее.
Как в начале весны все листья имеют одинаковую окраску и почти одинаковую форму, точно так же и мы в раннем детстве все похожи друг на друга и поэтому отлично между собою сходимся. Но с наступлением зрелости мы начинаем взаимно отдаляться, притом все больше и больше, подобно радиусам круга.

М. – Очень точное наблюдение. Но в юности и ранней молодости люди
далеко не всегда наслаждаются жизнью: часто их угнетает неуверенность
в себе и неудовлетворенность окружающим.

А. Ш. – Что касается юношеского возраста, то его омрачает, даже делает несчастным, именно погоня за счастьем,  в твердой уверенности, что оно
 должно нам встретиться в жизни.
Отсюда возникает постоянно обманываемая надежда, а из нее – недовольство. Перед нами носятся, играя, картины призрачного, неопределенного счастья в прихотливо выбранных формах, и мы напрасно ищем их реального прототипа.
Юноша ожидает, что его жизнь потечет в виде интересного романа.
Вот почему в годы нашей юности мы большею частью бываем недовольны
своим положением и обстановкою, каковы бы они ни были.

М. – Вы думаете, что с возрастом человек перестает искать «птицу счастья завтрашнего дня»?

А. Ш. – Если особенностью первой половины жизни является неудовлетворенная тоска по счастью, то вторая характеризуется опасением перед несчастьями.

М. – Столкнувшись с жестокой реальностью, человек начинает понимать,
что на самом деле всё обстоит далеко не так, как ему мечталось?

А. Ш. – У нас образовалось уже более или менее ясное сознание того,
 что всякое счастье химерично, страдание же реально. Оттого, по крайней мере, более разумные индивидуумы в этом периоде жизни стремятся более к простому отсутствию страданий и беспокойств, нежели к наслаждениям.

М. – Это понимание делает нашу жизнь более мирной и уравновешенной?

А. Ш. –  Вторая половина жизни, как вторая половина музыкального периода, содержит меньше стремительности, но больше спокойствия, чем первая:
это вообще зависит от того, что в юности нам кажется, будто на свете можно найти удивительно много счастья и наслаждения, только трудно до них добраться, тогда как в старости мы знаем, что тут нам ждать нечего, а потому, вполне на этот счет успокоившись, мы довольствуемся сносным настоящим и получаем удовольствие даже от пустяков.

М. – Значит, житейский опыт освобождает нас от бесплодных иллюзий и
 делает более свободными?

А. Ш. – Чего зрелый человек достигает опытом своей жизни и благодаря чему он смотрит на мир иначе, чем юноша и мальчик, это прежде всего – беспристрастие.  Только он начинает смотреть на вещи совершенно просто и берет их за то, что; они есть. Ведь первая задача, предстоящая опыту, заключается в том, чтобы освободить нас от химер и ложных понятий, которые вкоренились в юности.

М. – Разве умудренные опытом родные и близкие не могут в этом помочь?

А. Ш. – Уберечь от них юношеский возраст было бы, конечно, лучшим воспитанием, правда – лишь отрицательным: но это очень трудное дело.
Было бы большим выигрышем, если бы путем заблаговременных наставлений оказалось возможным искоренить в юношах ложную мечту, будто в мире их ждет много приятного.

М. – Думаю, юноши не поверили бы, да и зачем лишать их возможности
мечтать и пробовать свои силы.
Как точно заметил Д. П. Лоуренс, "Старость – это когда знаешь все ответы, но никто тебя не спрашивает".
Так что уберечь молодого человека от ошибок не только трудно, но и практически невозможно: каждый сам проживает свою жизнь и совершает свои глупости.

Мне приходит на ум мое старое стихотворение «Юность»:

Юность – горестное скитанье
  в сотворенном мечтой саду.
Вечных истин непонимание
  вместо счастья сулит беду.
Ведь однажды туман рассеется,
  и придется открыть глаза.
Не просить. Не ждать. Не надеяться.
  Лишь пустыня да небеса...

А. Ш. – С разбираемой здесь точки зрения, жизнь можно, далее, сравнить с вышиванием, в котором каждому в течение первой половины своего века приходится видеть лицевую сторону, а в течение второй – изнанку:
 последняя не столь красива, зато поучительнее, так как позволяет видеть связь нитей.

М. – Вряд ли зрелище изнанки вселяет большой оптимизм.

А. Ш. – Всякий сколько-нибудь выдающийся человек, всякий, кто только не принадлежит к столь плачевно одаренным природою 5/6 человеческого рода, едва ли, достигнув сорока лет, останется свободным от известного налета мизантропии.

М. – Что именно делает его мизантропом?

А. Ш. – Он, естественно, судил других по себе, и ему постепенно пришлось разочароваться, увидеть, что они, в отношении головы либо в отношении сердца, а большею частью даже с той и другой стороны, стоят позади его и не могут идти с ним в сравнение: поэтому он охотно избегает связываться с ними.

М. – Тогда его ожидает одиночество. Многие считают, что оно невыносимо.

 А. Ш. – Вообще каждый любит или ненавидит одиночество, т. е. свое собственное общество, соразмерно своей внутренней ценности.

М. – Разве общительность и приспособленность к жизни в коллективе не лучший старт для карьеры молодого человека, стремящегося занять видное положение в обществе?

А. Ш. – В молодом человеке дурным признаком, относительно его интеллектуальных, а также и моральных качеств, служит, если он очень рано умеет ориентироваться в людских действиях и стремлениях, тотчас чувствует себя здесь в своей стихии и принимает в них участие, как бы заранее к ним подготовленный: признак этот указывает на пошлость. Напротив, странное, растерянное, неловкое и совсем ненадлежащее поведение отмечает, в этом отношении, натуру более благородного сорта.

М. – Конечно, благородным натурам в общественной жизни приходится нелегко, и они, в конце концов, выбирают уединенный образ жизни.
Но какой образ жизни ни выбирай,  а время не обманешь. Проходит молодость,
подступает усталость.

А. Ш. – Бодрость и жизнерадостность нашей молодости зависит частью от того, что мы, взбираясь на гору, не видим смерти, которая ждет нас у подножья по другую сторону горы. Когда же мы переступим за вершину, смерть, известная нам до тех пор лишь понаслышке, очутится перед нами въявь, а так как в это же время начинают убывать наши жизненные силы,  то от этого зрелища падает и жизненная бодрость.

М. – Приходится пересматривать свой подход к жизни, не откладывать дела
 на будущее.

А. Ш. – Пока мы молоды, что бы нам ни говорили, мы считаем жизнь бесконечной и потому не дорожим временем. Чем старше мы становимся, тем более экономим мы свое время.

М. – Значит, постепенно меняется образ мыслей?

А. Ш. – С точки зрения молодости, жизнь – бесконечно-долгое будущее;
 с точки зрения старости, это – очень краткое прошлое.

М. – Действительно, в молодости трудно поверить, что жизнь коротка.

А. Ш. – Надо достигнуть старости, т. е. долго пожить, прежде чем станет понятно, насколько жизнь коротка. Чем человек старше, тем мельче кажутся ему человеческие дела, все вообще и каждое в отдельности: жизнь, стоявшая перед нами в юности как нечто прочное и устойчивое, оказывается теперь быстрой сменой эфемерных явлений, – мы познаем ничтожество всего.

М. – Почему прожитая жизнь, сколь бы продолжительной  она ни была,
 кажется нам короткой?

А. Ш. – Потому, что делается коротким и воспоминание о ней. Именно, из памяти утратилось все неважное и многое неприятное, так что в ней мало что сохранилось.
Ведь как наш интеллект вообще, так и память очень несовершенны: выученное нуждается в применении, прошлое должно быть перебираемо,– иначе то и другое постепенно опустится в бездну забвения.
Но ведь обыкновенно мы не любим пересматривать вещи незначительные, а также большею частью и вещи неприятные, — что, однако, было бы необходимо для сбережения их в памяти.
Между тем, область незначительного всё расширяется: ибо благодаря более частому и, наконец, бесчисленному повторению, постепенно становится незначительным многое такое, что вначале казалось нам важным, –
 вот почему о более ранних годах мы вспоминаем лучше, нежели о позднейших.

М. – Это верно. Я замечаю, что дни проносятся, почти не оставляя следа в памяти.

А. Ш. – Далее, мы неохотно останавливаемся на прошлых неприятностях,
 в особенности же если они задевают наше тщеславие, как это большею частью и бывает, – ибо немногие страдания постигают нас без всякой вины с нашей стороны. Поэтому равным образом забывается и много неприятного.
 Благодаря этим-то двум минусам, наши воспоминания и становятся столь короткими,  и – относительно тем короче и короче, чем больше времени их содержанию.

М. – Порой кажется, что в юности дни были длиннее: в них вмещалось больше впечатлений и событий.

А. Ш. – Само время движется в нашей молодости гораздо более медленным темпом: вот почему первая четверть нашей жизни бывает не только самой счастливой, но и самой длинной, так что она оставляет после себя гораздо больше воспоминаний, и каждый, при случае, сумел бы рассказать за этот период больше, чем за два последующие.

М. – Как заметил прекрасный польский поэт Ю. Тувим: «В юности дни бегут, а годы тянутся. В старости наоборот». Насколько верно утверждение,
что с возрастом течение времени ускоряется?

А. Ш. – Можно было бы утверждать, что в полном сознании мы живем только в молодости: на старости оно сохраняется лишь наполовину. Чем мы становимся старше, тем менее сознательно мы живем: вещи проносятся мимо, не оставляя впечатления, подобно тому как перестает действовать художественное произведение, если его видишь тысячу раз, – человек делает то, что от него требуется, и вслед за тем не знает, исполнил ли он это.
Таким образом, жизнь становится все бессознательнее, чем больше она приближается к полному отсутствию сознания; именно потому и время несется все быстрее.

М. – Звучит устрашающее, но, похоже, что так и есть.
 «Старость печальна. К счастью, она проходит»,– написал польский афорист
А. Кумор. Действительно ли  старость столь печальна?

А. Ш. – При ускоренном ходе времени в позднейшие годы скука большею частью уже не имеет места, а так как, с другой стороны, притупляются также страсти с их мучением, то, если вы только сохранили здоровье, в общем, бремя жизни оказывается тогда действительно менее значительным, чем в юности: вот почему период, предшествующий наступлению слабости и тягот более преклонного возраста, называют „лучшими годами“.

М. – Конечно, главное – здоровье. А как Вы объясните тот факт, что иные слабые и болезненные люди живут довольно долго, в то время как их более крепкие  и энергичные сверстники уходят сравнительно молодыми?
 Все дело в образе жизни?

А. Ш. – Для достижения глубокой старости, при безупречной телесной организации в качестве необходимого условия, существует два пути, которые можно пояснить на горении двух ламп: одна горит долго, потому что при небольшом количестве масла имеет очень тонкий фитиль, другая – потому, что при толстом фитиле содержит также и много масла: масло – это  жизненная сила, фитиль – ее потребление, во всех его видах и способах.

М. – Этим необходимым условием немногие могут похвастаться.
В то же время, еще неизвестно, так ли выиграли те, кто достиг глубокой старости.
Однако известная писательница В. Токарева находит, что:
«Старость – это самая счастливая пора жизни, и когда придет старость, а она придет неизбежно, как бы вы от нее ни убегали, это будет настоящее счастье. 
В этом возрасте уже на все наплевать! Кто любит, кто не любит, кто позвонит,
кто не позвонит, кто бросит, кто оставит, и так хорошо…
В первой половине жизни очень много места занимает любовь и всякие страсти. Еще много времени отнимает работа, на которую, хоть и сам не понимаешь, нужна она тебе или нет, бегаешь как заяц, чтобы только заработать денег.…
 А потом наступает момент, когда все ненужное "отшелушивается" и ты понимаешь, какой молодец Создатель, что создал вот такое небо, вот такие деревья и тебя. И можно спокойно сидеть, смотреть на небо, на деревья и никуда не бежать». Вы согласны с таким высказыванием?

А. Ш. – Обыкновенно молодость называют счастливой порой жизни,
 а старость – печальной. Это была бы правда, если бы страсти приносили счастье. Они всячески терзают юношу, доставляя ему мало радости и много мучений. Холодную старость они оставляют в покое, и она тотчас получает созерцательный отпечаток: ибо познание становится свободным и приобретает главенство. А так как оно, само по себе, чуждо страданий, то психика наша оказывается тем счастливее, чем более оно в ней преобладает.
Как бы то ни было, молодость – время беспокойства, старость – пора спокойствия:  уже отсюда можно сделать вывод об их взаимном благополучии.

М. – Вы считаете, что в старости человек еще может заниматься интеллектуальной деятельностью?

А. Ш. – В юности преобладает интуиция, в старости мышление: вот почему первая – время для поэзии, вторая – более для философии. И поведение человека в молодости направляется наглядными представлениями и впечатлениями, в старости же – только мышлением.

М. – Это обнадеживает. Значит, люди, привыкшие к умственному труду,
 и в старости могут найти себе достойное применение?

А. Ш. – Наибольшая энергия и наивысшее напряжение умственных сил наблюдается, без сомнения, в молодости, самое позднее – до 35-летнего возраста: с этих пор начинается ослабление, хотя и очень медленное.
 Однако позднейшие годы и даже старость не остаются за это без возмещения в интеллектуальной сфере. Опыт и ученость лишь теперь стали подлинно обширными: у нас было время и возможность рассмотреть и обдумать вещи со всех сторон, мы успели все их сличить одну с другою и открыть их точки соприкосновения и промежуточные звенья, – благодаря чему мы только теперь понимаем их истинную связь.

М. – А раньше мы не могли понять все явления в совокупности?

А. Ш. – Что в молодости только представлялось нам известным,
то в старости мы знаем действительно, а сверх того мы и поистине знаем гораздо больше, и знание наше есть знание, всесторонне продуманное и потому в полном смысле связное, тогда так в молодости сведения наши постоянно неполны и отрывочны. Все стало ясным. Поэтому даже то, что мы знали уже в молодости, теперь мы знаем гораздо основательнее, так как для каждого понятия у нас гораздо больше данных.

М. – До какого возраста человек накапливает и пополняет знания, совершает главные свои открытия и достигает доступных ему высот?

А. Ш. – Первые сорок лет нашей жизни дают текст, последующие тридцать – комментарий к нему, с помощью которого мы только и можем надлежащим образом понять истинный смысл и связь текста, вместе с его моралью и всеми тонкостями.
Под конец жизни дело идет, таким образом, как в конце маскарада, когда снимаются маски. Мы видим тогда, кто собственно были те, с кем мы приходили в соприкосновение на протяжении своей житейской карьеры.
Ибо характеры выяснились, дела принесли свои плоды, труды наши получили себе правильную оценку, и все призраки рассеялись. Ведь для всего этого нужно было время.

М. – Все это прекрасно, но ведь подступают болезни и слабость.

А. Ш. – Ослабление телесных сил мало приносит ущерба, если человек не нуждается в них для заработка.

М. – С другой стороны, в этом возрасте не так уж много и нужно. Многие потребности отпадают сами собой.

А. Ш. – Бедность в старости – большое несчастье. Если она предотвращена и сохранилось здоровье, то старость может быть очень сносной частью жизни. Спокойствие и обеспеченность – вот главные ее потребности: поэтому в старости, еще больше прежнего, любят деньги, которые заменяют собою недостающие силы. Уволенный Венерою, человек охотно ищет развлечения у Бахуса.

М. – Некоторые пожилые люди начинают путешествовать, стремятся побольше увидеть, набраться новых впечатлений. Однако большинству это недоступно из-за болезней и отсутствия средств.

А. Ш. – На место потребности видеть, путешествовать и учиться является потребность учить и говорить. Но это счастье, если у старика осталась еще любовь к его умственным занятиям, а также к музыке, к театру и вообще известная восприимчивость к внешним воздействиям, которая, во всяком случае, у некоторых держится до самой глубокой старости.

М. – Нередко пожилые люди изо всех сил держаться за службу, не умея
 по-другому себя занять и опасаясь скуки.

А. Ш. – Скука неизбежна лишь для тех, кто не знал иных удовольствий, кроме чувственных и общественных, не позаботившись об обогащении своего ума и развитии своих сил. Правда, в глубокой старости убывают и умственные силы: но где их было много, там все еще останется достаточно для борьбы со скукою.

М. – Стало быть, чтобы обеспечить себе достойную старость, надо готовиться к ней еще в молодые, а особенно, в зрелые годы?

А. Ш. – То, что человек „имеет в себе самом“, никогда не может пригодиться ему больше, чем в старости.
 Большинство людей, конечно, которые всегда были тупы, в глубокой старости все больше и больше превращаются в автоматов: они думают, говорят и делают все одно и то же. И никакое внешнее впечатление не в силах здесь что-нибудь изменить или вызвать их на что-нибудь новое. Обращаться к таким старцам с речью – все равно, что писать на песке: наши усилия почти немедленно исчезают без следа.
 
М. – Итак, подведем итоги: что можно сказать о жизни?
Наш знаменитый поэт И. Бродский писал в 40 лет: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной».

А. Ш. – Человеческую жизнь собственно нельзя назвать ни долгой, ни краткой, так как в сущности она служит меркой, по которой мы делаем оценку всем остальным периодам времени.
Основная разница между молодостью и старостью остается все-таки та, что у первой впереди жизнь, у второй – смерть, что, стало быть, первая обладает коротким прошлым и долгим будущим, а вторая – наоборот.

М. – И все-таки, несмотря на это, у старости есть, как мы уже поняли, свои преимущества.

А. Ш. – Лишь в пожилые годы человек в полном смысле приходит к горациевскому nil admirari*), т. е. к непосредственному, искреннему и твердому убеждению в суетности всех земных вещей и в пустоте всякого земного величии: химеры исчезли.
Он уже не мечтает, что где-то, во дворце или в хижине, обитает особенное блаженство, большее, чем каким, в существенных чертах, и он пользуется в любом месте, если только его не тревожат телесные либо духовные страдания.
Великое и малое, высокое и низкое, на оценку людей, не представляют уже для него разницы. Это сообщает старику особый душевный покой, в котором он с улыбкою взирает на обманчивые успехи мира.

*)nil admirari – ничему не дивиться (лат.), – Гораций. Послания.

На этом закончилась беседа с великим мыслителем.