Заметки из жизни моей в Петербурге 26

Очнулся я от того, что Ильин бесцеремонно тормошил меня за плечо.

- Вставай, Гаевский! Я догадался! Я перевел! Правда, это чушь несусветная! Стихи какие-то! Слушай: « Между снами-облаками от заката до рассвета золотистыми цветами расцветают воды Леты...»

- А дальше что? - спросил я, медленно приходя в себя.

- Пока ничего, - ответил Ильин. - Это только первая строка, а со второй что-то не так. Ничего не выходит, как ни крути.

В этом как раз не было ничего удивительного.

- Потому что это бустрофедон, - сказал я, - по-русски - «поворот быка». Первая строка пишется слева направо. Вторая, а потом и каждая четная — справа налево… Так древние греки писали и еще кто-то… этруски, кажется...

- Вот ерунда! - воскликнул Ильин с досадою в голосе. - А я сижу, голову ломаю! Умница ты, Гаевский!

Мне не стоило принимать эту похвалу на свой счет. Я не был силен ни в греческом, ни в латыни, и, возможно, напрочь забыл бы этот злосчастный поворот строки, если бы не наш учитель древних языков Борис Федорович Донников, который имел обыкновение расхаживать перед доской от двери до окна и обратно, низко наклонив голову, словно бык в упряжке, за что и был прозван Бустрофедоном.  К тому же, прозвище это на редкость хорошо сочеталось с его именем и фамилией. Думаю, что из выпускников Хотмыжской гимназии не нашлось бы ни одного, кто не сказал бы, что такое  бустрафедон, разбуди его хоть в двенадцать часов ночи.

Стоило мне вспомнить гимназию, как весь разговор маменьки с Авдотьей Кирилловной сразу же стал угасать в моем сознании. В этот момент я понял, что нужно сохранить из него хоть какие-то отрывочные фрагменты, которые потом помогут мне вспомнить  все остальное! Они и послужат той рыболовной снастью, которую я смогу потом забросить в темный омут памяти. Я с поспешностью подошел к столу, взял из стопки чистый лист бумаги и написал на нем размашисто и как-то вкось: «Иван Иванович, актерка, колдун-чернокнижник, Марья Ивановна, армейский красавец, сиротка».

- Что это? - спросил Ильин. - Ты в своем уме? Бумага денег стоит. Ее нельзя переводить на всякие пустяки. Пишешь, как курица лапой. Ты уж давай помельче как-нибудь, а то у тебя по пол листа на одну строку уходит. Соберись, сейчас я все тебе расскажу, будешь переводить свои бустрофедоны, а мне нужно к Звягинцеву собираться.

Способ тайнописи оказался довольно несложным. Я даже испытал нечто похожее на разочарование, хотя сам никогда не разгадал бы его секрета. Стыдно признаться, но мне было немного досадно от того, что Ильин оказался значительно умнее и практичнее, чем я, при все моем классическом гимназическом образовании.

Во-первых, он пошел самым простым путем, который я непременно счел бы слишком примитивным, во-вторых, мне точно не хватило бы ни здравого смысла, ни изобретательности, ни терпения, которых у Ильина было хоть отбавляй.

По счастливой случайности он решил первым делом испытать метод сдвига, для чего вырезал из старой картонки два круга разного диаметра. На большем были размещены по окружности буквы греческого алфавита, а на втором — укороченный вариант русского. Потом он совместил круги по центру и проткнул гвоздем с круглой шляпкой, который вытащил  из диванной оббивки щипцами для сахара.  Теперь у кругов была общая ось.  Вращая меньшую окружность относительно неподвижной большей, можно было получить любой вариант сдвинутого алфавита. При сдвиге на семь букв влево ему удалось прочитать первую строку. Здесь он и споткнулся о бустрофедон.

Как и следовало ожидать, вторая строка была продолжением стихотворения: « мы плывем, и звезды тают… промелькнувшие мгновенья утопают, утопают в темном омуте забвенья...» 

Я невольно вздрогнул от этого странного, почти мистического совпадения с моим давешним сном. Омут памяти, золотые цветы...

- Ну и зачем нужно было этот вздор засекречивать? - спросил Ильин, пожимая плечами. - Что здесь особенного?

В час с небольшим я, не без некоторых запинок, закончил перевод первой страницы, который полностью привожу здесь.  Надо сказать, что внезапный переход от таинственных чарующих стихов к  сухой отрывистой прозе показался мне довольно странным. В тексте упоминалась персона обозначенная буквой «ню».

«Писем нет два месяца, - писал неизвестный автор.- Приходят, верно, да не передают. Низость какая. Словно в неволе. Со стороны N  охлаждение. Чем объяснить?  Вины за собой не нахожу.   

Опять явился. Никак от дома не  отвадишь. N его презирает. Говорит: буффон. Как точно. Голова болит. Отвар помогает все реже. Хочу спать. Слабость? Болезнь? Никому не говорю.

Раньше записей было больше. Помню другие тетради. Куда подевались? Читаю тайком. Прячу надежно, а то и этих не станет. Чернила выцвели. Бумага крошится. Когда писано? Тому лет сто, должно быть. Переписать бы все наново, да нет сил...»

Далее почерк изменился, хотя рука была все та же, но буквы поменяли наклон и начали съезжать со строки. И это снова были стихи, правда без рифмы, но сложенные ритмично, не без изящества и пленительной легкости.

«Дом мой стоит на скале, у подножья которой пляшет морская трава в кружевах пузырящейся пены. Желтые сосны звенят, словно струны у арфы Эола, время роняет янтарные слезы на мокрый песок. Там по весне расцветает сиреневый вереск... мимо плывут корабли и летят облака...» - читая эти строки, мне невольно захотелось оказаться где-нибудь на берегу Финского залива, где волны и ветер, где открываются широкие морские просторы, где ясный горизонт и огромное небо. Наверное, там будет легче дышать и проще привести в порядок спутанные мысли.