Заметки из жизни моей в Петербурге 27

Внезапный стук в дверь заставил меня вздрогнуть и вернуться к реальности.

Зашла госпожа Кулебякина.  Вид у нее был весьма непрезентабельный: чепец съехал набок, а шаль наброшена поверх ночной кофты.

- Сударь, - сказала она с заметным раздражением в голосе, - тут к вам пожаловали. Вы бы уж сами потрудились открывать спозаранку. Мало того, что по ночам колобродите, так еще в седьмом часу утра от вас покоя нету. А Алексею Ивановичу скажите, чтоб без спроса на кухню даже носа не показывал, у нас такого уговора не было, чтобы  ночь-заполночь по буфетам шарить, так на вас никакого хлеба не напасешься!..

Следом за квартирной хозяйкой в дверях возник  Дионисий Петровича Зюкин. В отличие от  Екатерины Трофимовны он был в прекрасном расположении духа.

- Мадам, благодарю сердечно, - сказал  он, уверенно выпроваживая ее вон из комнаты,  - рад знакомству, польщен вниманием, очарован. Доброе утро, Евгений Федорович! Простите, я без церемоний. Не забыл ли я у вас давеча одну вещицу?

- Забыли, - ответил я, прикрывая бумагой греческую тетрадь. - Булавку от галстука. С тигровым глазом. Я бы и сам вам принес, да не знаю, где вы остановились.

- Не стоит беспокоиться, - ответил Зюкин, непринужденно усаживаясь на мой диван, прямо поверх неубранной постели. - Вы человек занятой, мне  было бы неловко отнимать у вас драгоценное время из-за каких-то булавок. Она и десяти рублей не стоит. Правда, вещь памятная. В некотором роде сувенир д'амур.

- Вы принимаете подарки от дам? - спросил я с некоторой долей раздражения, но это никак не задело Дионисия Петровича.

- Я? - переспросил он все с тем же благодушием. - Не знаю. Возможно и принял бы что-нибудь толковое. Не  огорчать же барышню отказом!.. Впрочем, булавка эта досталась мне в наследство от дядюшки моего, Никиты Аполлинарьевича. Она была ему совершенно без надобности. Старик не носил партикулярного платья — только мундир. У него шлафрока какого-нибудь драного и того не было, и вовсе не по бедности, а только из одного презрения к штатской жизни, но булавочку эту он любил, хранил в особом футлярчике. Достанет, бывало, посмотрит, вздохнет и опять в ящичек приберет. Так она у него в ящичке лет сорок и пролежала. Спрашивается, что за ценность такая? Говорит, память о кампании четырнадцатого года.  Дядюшка мой тогда до  Парижа дошел с отрядами атамана Платова. И Добрыня с ним. Знаете, сколько лошадей в кавалерии гибнет? В пять раз больше, чем нижних чинов. Вот и Буян батюшкин сложил голову на Шевардинском редуте, а  Добрыня пол Европы проскакал и хоть бы что! Ни одной царапины! Они потом бивуаком стояли на Елисейских полях. Веселое было время. Жгли костры, в Сене купались. Наши дамы французов вилами встречали, а француженки наоборот — к русским героям со всею душою и с пониманием, потому как монархистки. Булавку эту Никите Аполлинарьевичу презентовала одна мамзель из Фобур Сент-Оноре.  По-русски знала только три слова: «водка» и «иди сюда». Но Никите Аполлинарьевичу того было довольно.

Было похоже, что Зюкин вовсе не собирается уходить. Я почувствовал, что начинаю тонуть в  волнах его красноречия.

- А где это ваш друг? - осведомился Дионисий Петрович, едва переведя дух после пространного повествования об амурных делах своего дядюшки. - Признаюсь, ожидал от него большей любезности. Давеча он был мне как-то не рад.  А я ведь его отлично помню. Маленький такой был, тощенький, но с норовом. Густав Оттович в то время колбасой начал приторговывать, а Ильина вашего посылал с заказами.  Малый от голода еле ноги волочил, бледный, как смерть, синяки под глазами на пол лица. Я его как-то угостить попытался, а он «благодарю вас, сударь, я отнюдь не голоден». Гордец! Глазенки черные, так и сверкают!  Все кавалерией интересовался. Один раз спросил,  каких лет в полк вступать можно. Немец, конечно, был не воспитатель, а свинья свиньею. И пансион у него был престранный. Если кому-то нужно уморить ребенка до смерти, то лучшего места не сыскать.

- Полно вам, Дионисий Петрович, - возразил я. - Густав Оттович был скуп, да и только.

- Вы так полагаете? - спросил Зюкин, слегка прищурившись.- Возможно. Cпорить не стану. Да только сребролюбие —  корень всех зол. Это я от нашего полкового священника слышал. Отчаянной храбрости был человек, хоть и духовного звания. Его в венгерскую кампанию ядром контузило. Представлен к ордену святой Анны четвертой степени и денежному вознаграждению в сто двадцать рублей девяносто копеек. Правда, посмертно.

Я так и не понял, что это было: обычное краснобайство или насмешка?

- Удивительная вещь — глаза, - продолжал Дионисий Петрович без всякой связи с предыдущим воспоминанием. - Все в человеке меняется с годами. Иногда так, что и узнать-то трудно. А вот глаза — нет, какие были, такие и остаются. Зерцало души.

За этим последовало глубокомысленное рассуждение о том, как мало люди обращают внимания на всевозможные мелкие детали.

Пора было и честь знать, но Дионисий Петрович к моей досаде начал располагаться на диване с еще с большим удобством, подложив под спину подушку и закинув ногу на ногу самым непринужденным образом.

- Помнится, вы третьего дня чаю мне предлагали, - сказал он, ни мало не смущаясь. - Хвалили, говорили - цветочный, высших сортов… Тогда не хотелось, а сейчас, пожалуй, не откажусь. Сушит от чего-то…

- Право, не знаю, понравится ли это Екатерине Трофимовне, - ответил я, не в силах скрыть своего раздражения.

- Отчего же? - удивился Зюкин.-  Такая милая дама… Думаю, она и самовар уже поставила. Вы бы сходили, побеспокоились насчет завтрака.

К стыду своему, я снова спасовал пред этой беспримерной наглостью. Конечно, он старался выпроводить меня из комнаты с явным умыслом, но что мне оставалось делать? Не мог же я показать себя полным невежею?

Как ни странно, Дионисий Петрович оказался прав. Госпожа Кулебякина, вопреки своему обычаю уже хлопотала по хозяйству.

- Вот что, Евгений Федорович, - сказала она все с тем же недовольством в голосе, - раз уж к вам ходят приличные господа, возьмите масла на хлеб  и варенья крыжовенного, но только немного.

Было похоже, что  Дионисий Петрович совершенно очаровал ее своим обхождением.

Я отсутствовал в комнате не более трех минут и застал своего посетителя раскинувшимся на диване все в той же непринужденной позе и с самым невинным выражением лица. Бумаги казались нетронутыми, но я почему-то не сомневался, что Зюкин, с присущей ему низостью, уже успел бегло ознакомиться с их содержанием.

Пришлось пригласить его к столу.

- Нет ли каких новостей от маменьки с сестрицею? -  осведомился Дионисий Петрович, как ни в чем не бывало придвигая к себе единственную розетку с вареньем.

- От чего же, есть, - ответил я с некоторою досадою. - Маменька пишет, что урядник разыскивает Сафрона Васильева.

- В самом деле? - удивился Зюкин.- Чего это вдруг? Столько лет был без надобности, а тут на тебе!

- Он и к вам наведывался, - добавил я с целью раздразнить его еще более. - Да только кухарка ваша сказала, что вы отбыли в неизвестном направлении.

 Конечно, это было не очень благородно с моей стороны, но Дионисий Петрович изрядно действовал мне на нервы.

- Право слово, я как-то не привык отчитываться перед кухаркою, - ответил он, наливая себе второй стакан чаю. - Я и от нее отчета не требую.  Что же касается господина Васильева, то он теперь птица вольная и никакой урядник ему не указ, будь тот хоть семи пядей во лбу, вроде нашего драгоценного Семена Ивановича, хотя почтенный Семен Иванович есть единственный в своем роде неподкупный страж закона и добродетели, подобного которому и не сыскать...

Конечно, Дионисий Петрович обладал завидной способностью запутать собеседника и довести его до полного отупения, но здесь он, кажется, превзошел самого себя.

- А не полетел ли господин Васильев в Петербург вместе с другою перелетною птицею? - спросил я, уже не скрывая своего раздражения. - Тут какой-то  человек на днях у дворника допытывался,  у кого я квартиру снимаю и каков из себя студент Ильин.

- Помилуйте, Евгений Федорович! - взмолился Дионисий Петрович. - Положим, Сафрон мог бы интересоваться вами, как давним знакомцем, а Ильин-то ему зачем?
 
- Вот и мне хотелось бы это знать, - ответил я.

На какое-то мгновение лицо Дионисия Петровича приняло несвойственное ему серьезное выражение.

- А вдруг вы узнаете что-то такое, что вам совсем не понравится? - неожиданно спросил он.

- Что именно? - настороженно спросил я.

- Да Бог его знает, - отмахнулся Зюкин, превращаясь в прежнего балагура. - Что-нибудь этакое... Помнится, уездный заседатель Овечкин был очень озадачен вопросом, с чего бы это его новорожденный сын так похож на полковника Штакельберга. Ничего хорошего из этого не вышло, одно расстройство нервов. Надо сказать, что полковник был герой двенадцатого года и с двадцати шагов попадал в медный пятак, почти не целясь.

 К счастью, варенье закончилось довольно скоро и мне удалось выпроводить нежданного гостя примерно в половине десятого. К этому времени я почувствовал себя совершенно опустошенным.