Собачья жизнь

Рассказ

Зимняя спячка заканчивалась. С крыш зазвенела капель. Весеннее солнце, заиграв, отражалось в глянцевых волнах журчащих ручейков и вспыхивало ослепительными бликами, словно фееричное мерцание праздничных огней. Воздух наполнялся испарениями, становилось тепло и весело после тягот зимнего времени. Жизнь пробуждалась, и казалось, весь живой мир приходил в движение.

К оттаивающему мусору фекальных стоков, что находился в отдалённом углу территории насосной станции, подошёл огромный чёрный кобель.
Крупная беспородная собака с мутными, мрачными глазами приблизилась к куче волглого, преющего мусора и беспристрастно, машинально задвигала челюстями. Она ловила обвислыми губами и истёртыми почерневшими клыками куски полусъедобных отходов. Кобель доживал свой четырнадцатый старческий год. Его дряхлеющее существо приносило с собой не оживающую радость весны, а унылую, скорбную призрачность ночи. Хозяин у него был, но старость убога, и тот с раздражением ожидал, когда же собака подохнет. Привечал и кормил её мало. Добавку к еде пёс искал здесь, где можно набить себе брюхо хоть чем-то.
Работники станции прозвали его Шерханом.

Склонившись над отходами и перемалывая их слабеющей челюстью, он с пустым равнодушием смотрел на людей, которые ходили по территории. Они ловили его сумрачный взгляд и с надменным видом морщились и презрительно отворачивались. Он понимал, что унизительно и больно питаться всякой падалью, но он не человек и даже не волк, который может добыть себе кусок кости со свежим мясом.
Он просто собака – а жить хочется!
Мужик в потрёпанной, застиранной робе взял палку и бросил в кобеля с криком:
– Пошёл, сволочь вонючая!

Шерхан прекратил жевать, взглянул внимательно на буйного мужика и понял: надо уходить. Он чувствовал, что его эти люди опасаются, и тем не менее неуклюже развернулся и пошёл прочь – на выход к воротам.
Шерхан ненавидел этих людей за то, что им не дано понять, почему ему хочется кушать, что у него нет места, где можно спрятаться от дождя и мороза. Он безнадёжно скитался по разным углам, лишь изредка прибиваясь ко двору своего хозяина-алкаша.

Он никогда не убегал, когда его гнали, а с достоинством и гордостью покидал людей, оставляя их в своей пустой ярости и жестокости. Шерхан имел отличительную черту своего облика: передние лапы были значительно короче задних. Его воспринимали как уродца, как оскорбительный плевок природы. Однако же, когда его прогоняли, вид он приобретал от степенности гордый, от низко приспущенной головы – злобный. Он, не меняя размеренного шага, сверкал предупреждающим взглядом, задирал нос к горизонту и нёс в себе какую-то дерзкую безутешную обиду. А обыденная поступь его выражала скорбь, муку и страдание.

Как-то Шерхан пришёл не один. Он, как всегда, степенно волочил своё грузное тело, которое тяжело и монотонно раскачивалось. Позади него легко и шустро семенил лапками чёрненький смешной кобелёк. Это был забавный щенок, месяца три от роду. Куцый хвостик играл в ритме сумасшедшего танца, а взъерошенная щетинка волос на хребте стояла неизменно гребешком. Несмотря на младенческий возраст, эта потешная собачонка с мордочкой суслика уже испытала с лихвой все прелести собачьего бесправия и унижения. Возможно, Шерхан из симпатии или жалости взял с собой этого маленького пострелёнка, возможно, какие-то дворовые связи объединяли их, но оба были беспородные и разные. Необычный вид имел щенок: длинные лапки, короткое, как бы обрубленное вместе с хвостом, тельце, подвижные, наполненные страхом глазки и острые беличьи ушки. В его повадках просматривался какой-то неугомонный норов дикого зверька. Люди назвали его Чернышом, а потом приклеили вывеску «хмыренок».

Когда ему исполнился месяц, он был отстранён от материнского тепла и отправился искать своё счастье по улицам и чужим дворам. Его поймали мальчики и долго выкручивали голову, лапы, хвост. Он визжал во всю щенячью мощь и пытался укусить игольчатыми зубками за пальцы и ладони таких же несмышлёнышей, как он. Одному мальчику он прокусил палец, и у того брызнула жидкая алая струйка крови.
Мальчик отомстил ему – избил, а потом отрубил топором ему хвост…

Он тоже ненавидел людей, но если Шерхан только ненавидел, то Черныш ещё и истерично боялся их. Он боялся всего: людей, собак, кошек и даже мышей. Но больше всего у него был страх перед людьми. Эти громадные существа внушали ему своим видом ужас, отчаянный ужас. Он трепетал и ёжился в страхе, когда кто-то случайно мимоходом оказывался с ним ближе десяти шагов. В такие мгновения он терял над собой контроль и бежал куда глаза глядят, где нет даже их духа.
С Шерханом он подружился – прибился к нему, как к берегу брошенная в открытое море щепка. Ходил за ним по пятам и больше никому не верил. Шерхан стал для него и матерью, и отцом, и Вселенной.

Две собаки – огромная чёрная с белым галстуком на груди и маленькая с чёрной до блеска шерстью – медленно взошли на кучу гниющих отходов и начали что-то жевать. Черныш вдруг встрепенулся, навострил уши, бросил искромётный взор в сторону людей, повертел головой с беспокойством по сторонам. Потом торопливо выхватил из кучи какой-то съедобный кусок, обежал Шерхана с другой стороны и спрятался за его крупное брюхо. Уши его, как две подвижные антенны, напряжённо вертелись на затылке, длинные кошачьи усы, как медные оборванные струны, топорщились по сторонам, а узкая мордашка тыкалась лихорадочно в грязную жижу. Шерхан стоял как вкопанный, лишь только его большая пасть медленно перемалывала всё, что туда попадало, и еле слышно чавкала.

Процедура продолжалась минут десять. Потом кобель сошёл с кучи и направился не спеша в сторону ворот – восвояси. Черныш, повертев головой, кинул взор на людей, встрепенулся и пустился вдогонку за кобелём. Пристроился к его длинному, вечно торчащему трубой хвосту и засеменил короткой поступью за ним.
С весенней оттепелью подобные посещения-демарши продолжались ежедневно. И вот на насосной станции произошло событие…

По водоотводящим каналам широким бурлящим потоком устремляются фекальные стоки в приёмный резервуар насосной станции. Вода кипит, стихийно бродит, разбиваясь о стальные решётки, и с гулким шумом изливается водопадом в смрадное озеро подземелья.

Работница предприятия включает установку, и грабли со скрежетом счищают мусор с решёток. Стальные зубья граблей впиваются в полости решётки и выныривают из мутного потока, волоча на своих клыках огромные клочья мусора и отходов. Ворох бесформенной массы устремляется по эскалатору решёток вверх и сбрасывается граблями в приёмный короб – мусоросборник.
Раздаётся пронзительный визг, разрывающий шум водопада, и женщина, к немалому своему удивлению, видит в коробе барахтающийся мокрый комок живого существа.
Щенок визжит и лупит ошалелые глаза на человека, ожидая над собой дальнейших смертельных испытаний. Женщина в нерешительности смотрит на маленькое перепуганное явление и бормочет себе под нос:
– Вот так номер?! Живёхонький!..

Собачий инстинкт самосохранения опережает нерешительность действий человека. Щенок, исполнив прыжок, вываливается из короба и быстро, прихрамывая, убегает под разделочный металлический стол. Женщина видит только два глаза, наполненных ужасом, и слышит затухающий стон беглеца.

Она поднимается по крутой металлической лестнице и исчезает из этой железобетонной ямы. Щенок немного успокаивается, в глазах у него ещё устойчиво стоит водяной свирепый водоворот. Наконец этот ад выпустил его из своих скользких объятий, но тревога его не проходит. Он не знает и не понимает, что ещё предстоит ему испытать от этой женщины. Человеческую ласку он уже почувствовал, оказавшись в клокочущем море фекалий.

Он помнит, как какой-то мужик вытащил его из-под стола и унёс наверх, на улицу.
– Раз выжил – значит, живи! – изрёк мужик.
А женщина долго вертела его, перепуганного, под краном холодной воды, потом в тазу с красной, с резким неприятным запахом, водой. Вытерла и уложила его на тёплый асфальт, под знойное яркое солнце. Он пригрелся, успокоился и уснул детским безмятежным сном.

Щенок полутора-двухмесячного возраста оказался сучкой. Маленький круглый комочек дымчатого цвета с белыми лапками и живыми большими глазками людям приглянулся. Его стали кормить, играть с ним. Назвали Капой.

Народ на станции постоянно менялся, и все были разные. Однако она быстро узнала их и радовалась каждой новой смене. Подхалимка была хоть куда и летала ласкаться ко всем без исключения. Но хорошо усвоила, кто лучше её принимает, кто холоднее. Капа быстро поняла свою обязанность и с рьяным остервенением, прилежанием охраняла территорию от посторонних. Она героически облаивала до хрипоты всех незнакомых ей людей, кошек, собак и знала, что её хозяевам это нравится.
Целый месяц Капа мучилась от раздражения кожи. Приступы зуда нападали на неё часто, и она отчаянно задними лапами драла своё тело. Но скоро недуг прошёл. Она стала себя чувствовать счастливой и свободной.

Первое время Шерхан и Черныш делали свои визиты с обычной периодичностью. Однако, познакомившись с Капой, они смекнули, что люди её прикормили, оставив при себе. Собаки начали заинтересованно обращать взоры на людей в надежде, что их могут приветить.

Шерхан стал думать о том, что, может быть, люди не так уж ненавистны, как считал ранее. Он начал делать робкие попытки лакомиться остатками Капкиной еды. Люди гнали, запрещая это делать, но если он видел в миске что-то съестное, то набычивался, принимал невозмутимый, даже угрожающий вид и завладевал едой. Его наглая, спокойная поступь – морда вниз, хвост трубой – вселяла неуверенность в действия людей, и он получал что хотел.

Черныш приспособился другим образом. Если Капа поела, он, воровато крадучись, приближался, потом стремительно выхватывал из чашки какой-либо лакомый кусок и, видя ревнивое внимание людей, стремглав бежал прочь.

Так эти две мусорные собаки стали завсегдатаями и обладателями обобществлённого блюда. Надо сказать, что Черныш больше не уходил отсюда, а Шерхан продолжал появляться в разное время набегами. Голод гнал его на поиски пищи, и он вспоминал о своих новых друзьях. Но люди относились к нему брезгливо и не хотели кормить это грязное дряхлое животное. Черныш же был, почитай, ровесником Капы, им разрешали вместе резвиться, играть, но еды Чернышу не давали. Жил он как бы воровством, а недостаток в еде восполнял на мусорной куче.

Людей он так же боялся и не подпускал близко. Уши держал востро, глаза подвижно бегали, движения были суетны и порывисты. Вёл себя как заяц в предчувствии опасности. Для людей его смешной образ прижился в сознании, и они стали его воспринимать благосклонно. Но за всё лето никому из них не удалось в порыве тёплых чувств погладить его. Он с интересом и удовольствием резвился с Капой, но при этом не забывал об опасности, всегда исходящей от людей. Более того, он был взрослее Капы, но и её стал побаиваться. Когда она подросла и начинала злиться, он взлетал в прыжке, как заяц, и кидался наутёк.

День за днём пролетали быстро. Весёлое светлое лето шло к закату. Даже в поведении собак, казалось, сквозило уныние и сдержанность. Капа больше начинала раздражаться тому, что Черныш воровал у неё пищу из миски. Она росла, и ей хотелось есть всё больше и больше, даже повадилась ходить на кучу мусора и компенсировать тем самым недостаток в еде. Так уж устроен мир – питаться досыта хочется всем, и кому это не дано, всё равно промышляют. А тут рядом соблазнительная куча!

Чувствуя отчуждённость и дерзкую борьбу подружки за выживание, Черныш всё чаще стал покидать территорию и скитаться невесть где. Шерхан был надёжным и верным другом.

Как-то незаметно Черныш исчез на несколько дней. Шерхан продолжал угрюмо ходить к мусору, но в гордом одиночестве.
Пронеслась весть, что Черныша сбила машина на мосту, а его мёртвого сбросили в Пивоварку – мелкую, узкую речку-ручей.
– Людей боялся, от людей и подох… – сказал мужик, услышав известие.

Около месяца Капа оставалась на территории станции одна. Стала привыкать к одинокой, скучной жизни. С ещё большим рвением подхалимничала, лезла с ласками к людям, ругала истеричным лаем прохожих и кошек, строжилась иногда над Шерханом.
Но вот нежданно-негаданно объявился Черныш! Прибыл с того света! Спрятался от людских глаз за строительной корзиной и ждал, когда появится в миске хоть что-нибудь. Человек обнаружил его невзначай и ахнул от неожиданности:
– Батюшки родные, воскрес?!

Глаза Черныша выражали ужас и испуг, мольбу и просьбу, покорность и безысходность. Казалось, что от собаки остались только два больших, вылезших из орбит глаза, а всё остальное было не его. Она сидела, заваливаясь набок, опершись оземь передними лапами. Задние лапы валялись под ней безжизненно, обезволенно. Меж ними лежал в израненной коже плоский кусок гениталий.
Целый месяц Черныш боролся за жизнь. Боролся яростно со смертью и вышел из той борьбы победителем. Победа вопреки природе, победа в укор человеку, победа назло себе!

Страдалец отвернулся от человека, напряг передние лапы и потащил себя подальше от него. Он всё так же боялся этих огромных существ, но теперь уже ненавидел их. Весь месяц он боролся, цеплялся из последних своих силёнок за жизнь в одиночестве, но голод заставил его вновь вернуться туда, где есть запах еды, где он успел увидеть воочию яркую вспышку лучика света в своей жизни…

Мужик наполнил миску пищей и подставил её к изуродованному телу собаки. Он, человек, ощутил какую-то свербящую вину в своей душе. Впервые к Чернышу проснулась та пронзительная вина и жалость, которая там остаётся навсегда. Вина не прямая, но понял, что есть в ней какая-то общая сопричастность. То состояние души, что приводит к потребности обращения, близкого к состраданию…

Черныш наклонил обезображенную страхом усатую мордашку к миске и начал жадно глотать всё, что цепляли его острые молодые зубы и проворный красный язычок. Тем временем с человека он не сводил глаз – боялся и ненавидел его.
Измождённая собака-инвалид ощутила на себе внимание людей и, утолив чувство голода, передними лапами потащила своё тело по асфальту. Она исчезла так же, как появилась, – спряталась в своё укрытие. Ей нужен был покой, ей не нужны были людские воздыхания.

К вечеру, когда на территории станции было пустынно, Черныш перенёс своё тело к скамейке, покинул убежище и стал с надеждой ожидать, что его вновь накормят. Капа, виляя хвостом, бегала рядом, обнюхивала его и тоже жалела. Она видела мучения друга, побаивалась уродства его и, лизнув несчастного в нос, отбегала в сторону. Он сидел неподвижной статуэткой на передних лапах, как всегда, окидывал проворным взглядом местность вокруг себя и дирижировал своими острыми чуткими ушками.

Женщина вышла из помещения и увидела собаку.
– Несчастный ребёнок! – сказала она и направилась к нему.
Её душа была наполнена тоскливыми материнскими чувствами. Ей хотелось жалеть и голубить маленькое крохотное существо. Но когда она приблизилась к Чернышу, тот истерично заметался и, не спуская с неё испуганного взгляда, с удивительной быстротой поволок безжизненное тело в сторону. Он выкарабкался на газон в лоно пожухлой жёлтой травы. Та ещё колыхалась крепкими высокими стеблями и прикрывала его.

– Дурачок, недотрога! – вздохнула она и села на скамейку.
Она тешила себя надеждой, как и все работники станции, что Черныш если выжил, раз научился передвигаться – значит, раны затянутся, хворь пройдёт, и он будет так же резвиться, как ранее. Этого так хотелось! Надо только его откормить и дать ему спокойно набираться сил.

Каждый раз, выходя к миске, Черныш появлялся невесть откуда. Каждый раз люди находили его убежище, и каждый раз он менял место. Он не хотел, чтобы его беспокоили, чтобы люди знали очередное его место. Это было для него тяжким испытанием. От людей ему нужна была не жалость – он её не понимал. Инстинкт ему подсказывал, что нужно питаться – набираться сил. Он знал, что хотел, и отчаянно боролся со своим недугом, с людской жалостью, с миром, который устроен не для него.

Изнурительная, вязкая игра в прятки продолжалась около недели. Люди стали поговаривать о том, что нет надежды на выздоровление и что мучения Черныша надо прервать.

Женщина, подставляя полную миску с едой, с изумлением обнаружила у него две раны. Под короткой чёрной шёрсткой, чуть выше виска, открылась рваная рана. Отчётливо была видна оголённая черепная кость. На правой передней лапе, с внутренней стороны, целая лента шерсти отодрана, и кость была тоже оголена. Все раны червоточили… Всё стало ясно и понятно.

…Подвыпивший мужик взмахнул длинной увесистой палкой, и пришёл финал нелепой жизни. Кончилась собачья жизнь.

Погода стояла угрюмая и холодная. Воздух становился промозглым и тяжёлым. Светлые безрадостные дни и часы сменялись нудным, затяжным моросящим дождём. Тучи захватывали величественный, безбрежный небосвод непроницаемой серой влагой. От жгучего порывистого ветра деревья кланялись безысходно, трепетали пожелтевшей листвой и сбрасывали её, роняя наземь, словно плакали жёлтыми сухими слезами. Все попрятались, отсиживаясь в производственных помещениях, лишь только бездомные собаки слонялись понуро по топкой уличной слякоти в поисках пищи да в поисках мало-мальского укрытия.

Дождь перестал. Только ветер пел свою заунывную песню, терзая последние остатки листвы, свистя и завьюживая у зданий.
Женщина по крутой лестнице вылезла из железобетонной ямы, запыхалась и присела на влажную скамейку передохнуть. В воротах появился мокрый и грязный Шерхан. Он ступал одеревеневшими лапами на сырую твердь асфальта болезненно, натужно и старчески. Лишь только неунывающий хвост, как всегда, стоял трубой. Кобель медленно проплывал мимо женщины, а в его глазах она увидела кричащую скорбь и муку. Он заметил жалость в её глазах и остановился рядом. Подошёл к ней ближе, положил ей на колени свою клыкастую морду. Он чувствовал, что, возможно, надвигалась его последняя, пятнадцатая зима.

Хотя Шерхан презирал их, но в порыве тоски возжелал человеческого участия, захотел, чтобы его пожалели и хоть раз в жизни приласкали. Он смотрел на неё преданными глазами и просил ими простого участия и ласки.
Женщина брезгливо и с опаской легко толкнула его от себя.
– Ну ещё… старая колода! Иди отсюдова!

Шерхан неохотно убрал свою морду с колен, глубоко и печально вздохнул и пошёл к размокшей, разваленной горе мусора.
Он так же набегами появлялся на территории, доедал за Капой остатки пищи, навещал свою кучу и неторопливо уплывал, как корабль, к неведомым берегам. Когда Капа облаивала его, он задирал морду вверх и слушал её заливистый, молодецкий лай. Радовался хоть тому, что кто-то с ним ведёт беседу, хоть кто-то обращает ещё на него внимание.

Капа никого не могла равнодушно пропустить мимо. Она была подвижная, вёрткая и жизнерадостная. Если проходил мимо свой человек – оживлённо орудовала хвостом, высоко подпрыгивала и била лапами его по бёдрам, вытягивалась всем телом, подставляя голову к рукам, чтобы её гладили и хвалили. Если видела чужого – отчаянно бросалась к нему со звонким, пронзительным лаем, защищая всё, что её окружало.

Последнее время она быстро росла. Вытянулась, лапы стали длинные, глаза стали большие, сияющие весёлым азартом, уши встали торчком. Она приобрела формы девицы, но кобельки ей ещё не интересовались.

Капа росла и не гнушалась едой. Люди обратили внимание на её тайные походы на мусорную кучу. Ночи она проводила в помещении огромной станции, а днями, когда прекращался дождь и ветром подсушивало асфальт, бегала по территории, лаяла на ворон, грелась на слабом и редком солнце, ела, что человек пошлёт.
Но однажды, как бы спохватившись, люди обратили внимание на то, что у Капы пропал аппетит. Она почти перестала есть.

Капа лежала на бетонном полу станции и отрешённо смотрела куда-то в пустую даль. Женщина положила в миску варёное мясо, жидкий, с хлебными крошками, суп-лапшу и поднесла её к самому носу собаки. Та испуганно встала, прижалась к железобетонной колонне и, бестолково глядя на женщину, отвернула морду от миски. Сколько ни пытался человек подсунуть ей корм, она шарахалась от него со страхом, вертела мордой и не принимала его. В этот день она исчезла и не появлялась до вечера.

На следующий день она ожила, завиляла хвостом, тяжеловато, но азартно запрыгала, погуляла по улице.
Принялся моросить холодный затяжной дождь. Она легла на своё бетонное место и пролежала там до самого утра.
Мужик посмотрел на неё критическим, участливым взглядом. Капа стояла перед ним тощая, как фанерка, хвост понуро болтался, как плеть. Даже голова казалась сплющенной, усохшей. Бока впали до такой степени, что мужик увидел сквозь них свет лучей лампы, что висела на другой стороне станции. Лапы ещё более вытянулись и напоминали тонкие длинные соломины. Глаза её сузились и превратились в узкие, растянутые к ушам щёлки.

Капу покачивало.
– Она сожгла желудок… Ей сегодня крышка! – оповестил он женщину.
Капа неуверенным шагом ушла на грязно-жёлтый газон и скрылась там в ямке за клёном. Целый день она пролежала в ямке, иногда с трудом поднималась, волочила ослабшее непослушное тело на другое место, валилась набок и вновь замирала.
Однако на ночь пришла в помещение. Легла рядом всё с той же колонной и снова обратила свой взор, казалось, в себя.

Ночь длилась долго. Громко гудели моторы. В помещении мерцал тусклый жёлтый свет. Собака стояла неподвижно и всё так же смотрела стеклянными чёрными точками в неизвестность. За большими окнами зала стояла беспросветная, кромешная темнота.

Сильный порывистый ветер выл гласом волка. Стёкла звенели и бряцали.
Через час мужик вновь смотрел на собаку. Она неподвижно стояла в неизменной позе, но теперь уже смотрела на него. Хвост её чуть шевельнулся в порыве радости и сразу повис, замер. Мужик заглянул собаке в узкие, оплывшие глаза, но увидел в них холодную чёрную смерть. На него смотрела Она – властная и безжалостная! В коварных застывших глазах больше ничего не было. Пустая страшная и жестокая смерть окутала всё вокруг. Мужик почувствовал угасающее дыхание жизни. Ледяное поветрие смерти. У него в глазах промелькнула гримаса ужаса. По телу прокатилась волна щемящей дрожи.

Он медленно, словно опасаясь последствий неприятных впечатлений, приоткрыл дверь в бытовку и спрятался за ней, переводя дух.
По роду своей работы он вынужден был ещё не однажды проходить мимо собаки. Она сидела у колонны, вытянув передние лапы по полу, поджав под себя задние. Голова была поднята, а пустые провалы глаз бесстрастно проглатывали весь окружающий мир. Не было предела этой великой, всепоглощающей апатии. Казалось, вся планета рухнула и штопором полетела в провалы страшных, бездонных глазниц. И ночь, беспредельная ночь тормошила своей лютой чернотой трепещущую душу мужика.

Утром женщина толкнула его, отдыхающего.
– Пошли – Капка сдохла! – И отправилась копать яму.
Собака сидела на том же месте, что и пару часов назад. Сидела в цепях смерти, лишь голова её смиренно была завалена набок.

Мужик надел верхонки, взял совковую лопату. Хотел ухватить за загривок, но шкура приросла к окоченевшему телу. Она осталась, как восковая фигура, как окаменевший памятник собачьей печали.

Мужик сдвинул её на лопату и отнёс на газон, где женщина копала яму.
– Сожгла, дура, желудок!.. – пробормотал мужик.

А у ворот стоял неподвижно Шерхан. Впервые с опущенным хвостом. А его глаза были полны печали и скорби. Он знал, что там, у ямы, происходит. Он знал, что наступает его последняя зима. А для Черныша и Капы закончилось первое и последнее лето.

Шерхан завыл горько и протяжно…