Глава 1. Несчастная профессия

Повесть.                Анатолий Статейнов.

                Несчастная профессия.               


Глава 1.               

                Несчастная профессия.
          
Уже говорил как-то на встречах с читателями и писал не раз, что Виктора Петровича Астафьева  впервые прочел в 1978 году. Будучи двадцатипятилетним человеком, студентом-заочником второго курса Иркутского университета.
   Татьяновка наша -- маленькая деревушка, до неё литературные новости Советского Союза доходили, как смысл смешного анекдота до тугодума,  с приличным опозданием. В принципе, они, эти самые новости из мира литературы, никому были здесь особо не интересны, кроме меня. На завалинках их не обсуждали.  И когда я узнавал какую-то случайную  новость, например, о новой книге  знаменитого писателя, то это случалось с большим опозданием, потому что многие другие литераторы, и все, кто вечно возле них обитает,  уже забыли и об этом писателе, и о его новой  книге.
  А я в Татьяновке только начинал восторгаться сообщением. Никаких специфических тонкостей в отношениях между писателями я тогда не знал. Того же Воскресенского только по фамилии  выделял. Он, в пору нашей юности, издавался часто и писали о нем много.
   Но стихи его казались мне слабоватыми, беззвучными. То ли дело Николай Рубцов или Сергей Есенин, вот ими я  и зачитывался.  Но с кем посоветуешься в Татьяновке? Как правильно  брать ориентиры. С бабой Прысей поговорить?  Она, действительно, чаще других сельчан в библиотеку ходила. Много читала.
   Но писательское "закулисье" не знала, как и я. Поэтому дивно было всё для меня и запутано. Например, «Литературная газета» устами разных авторов скорбела, что Вознесенского мало печатают. А книги его выходили по три-четыре в год. Чтобы рассеять свои сомнения, попросил бабу Прысю  взять в библиотеке какой-то труд Андрея Андреевича, но строптивая старушка через день унесла книгу обратно:
 - Пишет, - поджимала она потом губки, - будто мы все  дураки, а ён - умный. Ничего я не пойму там.  Что ты меня по каким- то ямам таскаешь. Сама разберусь, что читать.
   Искал я пути к будущим большим творческим дорогам, чего таиться.  Пытался прыгать выше татьяновской водокачки,  выписывал «Литературную газету», а потом «Литературную Россию», «Наш современник», «Новый мир», краевые газеты и районку. Эту уж обязательно. Меня же печатали в ней. Считали лучшим селькором и по итогам каждого года выписывали премию в три рубля.
 Самообразованием я занимался основательно тогда и делаю это до сих пор, мне  всегда  очень не хотелось прыгать по верхушкам. Желание росло получить серьёзные, системные знания. При всём уважении к журналу «Литературная учеба», я там так ничему и не научился.  Его специально и делали таким, чтобы никто, думаю, ничему не научился. Но его я выписывал несколько лет подряд. Вчитывался в чёрт его знает что. Выцарапывал  якобы истины, в большую тетрадь записывал,  а ими  в журнале  и не пахло. Потерялась эта тетрадь где-то, может и зря. Сейчас бы ещё раз полистать, сверить свои нынешние ощущения с прошлыми.
    Не скрою, нравилось жить в деревне, и ветеринария нравилась. Почему-то казалось, что мы  находимся у Христа за пазухой. Всё есть: работа, деньги, друзья- товарищи, и ручка с бумагой тоже, это становилось для меня главным - писать. Но из деревни пришлось уехать, газеты в Татьяновке нет.
   Ой, вспоминаю до сих пор те сомнения,   самому смешно становится.  Приду с гулянки от девок, сяду на крылечке где-то после полуночи, морокую.  Ну, как я без Татьяновки? А по-другому, без газеты как?  Никуда я без неё не утопаю, с районки нужно начинать.  У  меня таланта, как у Шолохова или Шукшина нет.  Книги писать я ещё не способен, да и напишу ли их?
  В Татьяновке я в сапогах ходил.  В них очень удобно перебираться от фермы к ферме. Везде грязь, коровами намешанная. Чуть погулял дождик и зачавкаешь сапогами по болоту. Туфли для повседневной носки ещё нужно было купить, привыкнуть к ним. Понять, где в них ходят.  Увы,  мне. Как не жалко было деревню, а пришлось переобуваться.
   В 1975 году уехал я из Татьяновки и, можно сказать, вернулся обратно только в 1991-ом . Тогда же и принялся себе тут строить дом, погреб рыть под овощи, баню ставить, огород городить. В Татьяновке писалось лучше.  И сейчас я там - по шесть дней в неделю. В прошлом году в апреле у Генки Кутина боровка купил, дожил бедный до осени, несмотря на мой частые отъезды. В первую зиму сало ел. Самим выращенное.  Колю Подгурского угостил как-то. Он в следующий раз приехал в издательство с бутылкой беленькой.
  - Где там у тебя сало?
  Солил-то кто? Да  и растил тоже?  Я! Как тут не возгордиться. Часов до трёх утра тогда сидели.  Бутылочку только открыли, так и осталась целая, позабытая.  Ничего, Коля ещё раз приедет, рванем по махонькой.
   Николай Владимирович  очень хорошо историю Сибири знает, о Викторе Петровиче Астафьеве -- тоже немало. Полковник ФСБ всё-таки.  Все вырезки о Викторе Петровиче в папочках. Помню, писал я книгу «Древняя история Сибири Анатолия Статейнова». Редчайшая информация на пятьдесят процентов взята из архивов Коли. Такой вот он добрый человек.
   Слышал я про Виктора Петровича и в молодости, слышал. Все  газеты тогда уже его хвалили.  А вот  книг Петровича  в Татьяновской библиотеке не случилось, в книжных магазинах  в Красноярске их сроду не было, сразу расхватывали. Читал только то, что об Астафьеве в газетах писали.
   Когда в 1978 году в Красноярске вышла из печати  «Царь-рыба», тиражом 100000 экземпляров и ценой аж в один рубль и восемьдесят копеек, её и купил.  Я учился в Иркутском университете на филологическом факультете. В нашей группе уже  был один состоявшийся писатель - Валера Хайрюзов,  и один серьёзный  журналист,  пытавшийся  стать на  стезю писателя --  Олег Пащенко.  Догонять мне их было и догонять, сейчас тешу себя  иногда мыслишкой, всё-таки, финиширую чуть впереди. Но вот сел недавно за стол и перечитал всё, что есть у меня  из Хайрюзова.  Увы, не дотянулся я до него, не сумел. 
  Такого сроду не обогнать. Ему семьдесят пять лет отстукало, а  Валера пишет и пишет. Да ещё как. Кто работает, того трудно догнать. Он ведь и не убегает ни от кого, просто занимается своим делом. Это я его не могу догнать.
  В группе университетской у нас сразу  среди студентов выделилась какая-то «богема». Вроде как, они сами в неё избирались. Вернее, такую штуку про себя гордую придумали:  богема! Они даже отдельно от нас сидели в аудиториях, говорили какие-то мудрые слова. С преподавателями, как с одногодками, панибратски за руку здоровались. Чуть ли не посланцы бога...
   На нас же, простолюдинов в журналистике, они подергивали носиками с сожалением: пишешь и пиши про коров, кто твои рассказы читать будет!  Богема считала, что всё будущее за Олегом Пащенко. Очень уж складно и умно он говорил. На защиту диплома вышел с повестью. Преподаватели, как молодые козлики, прыгали: это же надо! Один из всей группы отличился. Это потом даже Распутин отметил.
   Хайрюзов, не помню, что защищал, но не повесть. Звонил тут как-то ему, спрашивал. Оказывается, он с книгой вышел. Вот так учиться нужно.  А я что-то про сельский очерк  накропал в своём дипломном сочинении. По-моему, на три защитился. Может, и четыре. Лень сейчас в диплом заглянуть. Но защитился точно, иначе, откуда у меня диплом?
  Но, увы, горку и даже высокие горы, можно сложить из выпущенных  книг, а не из сказанного чего-то. Однако все способные, в любом случае,   создают себе памятники нерукотворные. Хотя порой очень разные, неожиданные даже для самих создателей.
  Писательство и самодеятельный театр  одного актера - совсем разные вещи. Хотя и то, и другое -  культура. Может, даже высокая. Но чтобы стать на ступенечку повыще и ближе к настоящему искусству, потеть нужно автору и потеть.  Олег же увлекся своей газетой, и она его из своих липких рук уже не отпустила. Олег много сделал для жизни и авторитета своего издания. Его «Красноярскую газету» и за границей нынче знают.    Но газета и книга - совсем разные реки познания. Одна впадает в озеро политических будней, а другая катится за горизонт, и нет ей конца. К тому же, в газете работать со словом некогда. Это тоже нужно учитывать. Хочешь или не хочешь, а ты остаешься газетчиком.
  Вот почему в студенчестве мне трудно было говорить о творчестве Астафьева с  уже многомудрыми (а самое главное начитанными!) одногруппниками.  Хотя в то время я уже оставил ветеринарную службу  и  работал в районке, писал про село и сельчан, изредка мои очерки  звучали на краевом радио и печатались в газете «Красноярский комсомолец». Но коллеги по курсу за серьёзного журналиста меня  не считали.
   Всю свою двадцатипятилетнюю жизнь я прожил в деревне, поэтому и получались у меня очерки о селе и сельчанах, но писать одно, а рассказывать об этом совсем-совсем другое. Тем более, владеть аудиторией, как это делал Пащенко. Бесед с однокурсниками на равных я стеснятся, больше слушал. Споры с ними шли, но только в моей голове, и о них никто не знал. Что, в конце концов, и принесло мне немалую пользу.  Но говорить, то есть высказывать людям самые свои заветные, важные мысли,  ещё одно искусство, которому я,  всё-таки, научился. Сейчас  чаще всего меня в библиотеки Красноярска приглашают. Участвую в этих разговорах с читателями с удовольствием.
   Зато коллеги по группе научили меня думать образно. У одногруппников я высмотрел, как вникнуть в  мир чуть шире, понимать, что подтекста в строке должно  быть столько же,  сколько и прямого сообщения, а то и побольше.
   Хайрюзов часто в ту пору рассказывал о своих встречах с Астафьевым. НЕ мне, богеме, в которую входил и друг мой Сережа Кузнецов. Хайрюзов водил его на встречу с Шугаевым, Распутиным.  Серега потом все подробно излагал мне. Тоже хорошая учеба, я способный слушатель.  Именно Хайрюзов  и познакомил Пащенко с  Виктором Петровичем. Астафьев и Пащенко долгие годы были неразделимыми  друзьями. Может и не друзья, разница в возрасте у них превеликая. Точнее, учитель с учеником.
   Повесть Пащенко, «Родичи»,  именно из тех времён. Виктор Петрович её благословил. Внимательно читал. Подсказывал, где что убрать, где - добавить. Потом, правда, стал отказываться от своего напутственного слова в книге молодого автора, по политическим мотивам, но повесть уже была опубликована. Да и сам Пащенко к этому времени наел авторитет, оброс им и стал уже хорошо узнаваем.
   Раздор между ними произошёл не на творческой стезе, а на политической почве. Пащенко, как и все мы, и намного больше нас,  критиковал Ельцина и его антироссийский режим,  а Виктор Петрович хвалил забулдыгу.  Честно отрабатывал денежки, которые президент ему на пятнадцатитомник дал.   
      Во  время учебы одногруппники в пику нашим богемным знаменитостям  "впаривали" о своих знакомствах с какими-то «великими» лидетратурными авторитетами, я же ничего подобного за душой не имел.  Какие там встречи с Астафьевым, Распутиным, Шугаевым -- и читать-то Астафьева ещё  толком не читал. Интернета-то не было.  Да и не готов был я к этим встречам.  И никогда бы не осмелился, приехать к нему в Овсянку. Библиотека у нас в Татьяновке раз-два и обчёлся на редких книгах того времени.  Астафьева  печатали часто,  миллионными тиражами, но раскупали всё. Потому и не достать его  было,  только  по большому блату. Очень большому.
   Однако, случилось чудо: я купил «Царь-рыбу», буквально за вечер  просто пробежал её. Потом уже внимательней раз перечитал, два, отложу заветную книжечку, а меня, чувствую, всё поворачивает и поворачивает к ней. Как манило когда-то к своей первой любимой девушке Тамаре Баланчук. Книга, ведь, такой же друг как и человек,  только она ни когда не предаст и не обманет. И Тамара  у меня такая же была.
Мы с ней вместе учились в Рыбинском сельскохозяйственном техникуме. Вечерами подолгу гуляли  по улицам  Рыбного. И мне так не хотелось  выпускать из своей руки руку Томы, даже обняться с ней в последний раз у студенческого общежития на прощанье не получалось. Потому что каждый  поцелуй "на прощание" всего лишь становился прелюдией следующего...  Наши счастливые блуждания по пустынным улочкам  заканчивались далеко-далеко за полночь. А мне ещё час нужно было вышагивать по промороженному Рыбному к домику бабушки, где квартировал.
    Так и с «Царь-рыбой» Виктора Петровича. Чем больше я её держал в руках, тем крепче её любил.  Наизусть заучивал некоторые отрывки. Никто не заставлял, самому интересно было.
   Понимать прекрасное, чувствовать его - тоже талант.  Как и умение удержать возле себя любовь. У меня это с Томой не получилось, а вот с книгами Астафьева не расстаюсь с 1978 года. И горжусь тем, что самый первый  фотоальбом о нём, о Мастере, издал я. Это была одна из первых книг нашего издательства «Буква». Случилось всё при жизни Виктора Петровича. Мы успели!  На презентации фотоальбома вёл встречу с журналистами он сам.  И сказал ряд тёплых слов в адрес нашего молодого  издательства.
   Мудрость и красота «Царь-рыбы» захватывали также, как первая любовь, прочитаешь страницу, и закрутит тебя у окошка. Господи, боже мой, почему же я всего этого не вижу? Хоть кидайся сам на себя от злости и зависти. Зависть - хорошее чувство для человека, который всегда пытается что-то делать лучше: посадить грядку, написать стих или песню спеть так, чтобы хлопали и хлопали. Я завидовал Астафьеву и заставлял себя сидеть за столом как прибитому к стулу.
  Сяду вот так ночью на скамеечку у дома, схватившись за голову:  почему, почему не способен я написать хотя бы подобное Астафьеву? Я ведь тоже частый гость на речке, в поле, перелесках наших берёзовых. С четырех лет с папой начали ходить по грибы и ягоды. Папа учил меня искать лечебные травы, копать вкусные корни саранки, ловить рыбу, распутывать зимой следы зайцев и лисиц. Учил смотреть на лес и речку глазами натуралиста. Скорее всего, писателем я родился, но подталкивал меня к знаниям и творчеству  папа.
 Что-то я увидел. Сердце пробудило таинство тайги.  Вот почему и у Астафьева мне особенно нравятся строки, посвящённые природе. Она у него живая какая-то, словно человек с печальными и умными глазами. Подошёл, поздоровался  и сразу ясно, говорить будешь с интересным собеседником.
Как точно и выпукло выписаны в его повестях Сибирь, реки её, озёра, горы. И малые сопки, и речушки, и совсем маленькие ручейки встают перед  глазами живыми, светлыми, добрыми. Прочитаешь какой-нибудь абзац, подпрыгнешь и ойкнешь: так ведь это же возле моей Татьяновки, на речке Рыбной. И даже одёрнешь себя, что же я красоты  этой раньше не отметил, не присел рядом на кочку, не задумался. Хотя писал Астафьев, конечно, об Овсянке, Енисее, но так просто и доходчиво, потому и казалось, строчки эти и о моей Татьяновке, и нашей речке Рыбной. Давайте окунемся в выписку из первой части повести "Царь-рыбы» -- «Бойё»:   
-- Однако доводилось мне бывать на Енисее и без зова кратких скорбных телеграмм, выслушивать не одни причитания. Случались счастливые часы и ночи у костра на берегу реки, подрагивающей огнями бакенов, до дна пробитой золотыми каплями звезд; слушать не только плеск волн, шум ветра, гул тайги, но и неторопливые рассказы людей у костра на природе, по-особенному открытых, рассказы откровения, воспоминания до тёмнозари, а то и до утра, занимающегося спокойным светом за дальними перевалами, пока из ничего не возникнут, не наползут липкие туманы, слова сделаются вязкими, тяжёлыми, язык неповоротлив, и огонек притухнет, и всё в природе обретает ту  долгожданную  миротворность, когда слышно лишь младенчески чистую душу её.
В такие минуты остаёшься как бы один на один с природою и с чуть боязной тайной радостью ощутишь: можно и нужно наконец-то довериться  всему, что есть вокруг и незаметно для себя отмякнешь, словно лист или травинка под росою, уснёшь легко, крепко и, засыпая до первого луча, до пробного птичьего перебора у летней воды, с вечера хранящей парное тепло, улыбнёшься давно забытому чувству – так вот вольно было тебе, когда ты ни какими ещё воспоминаниями не нагрузил память, да и сам себя едва ли помнил, только чувствовал кожей мир вокруг, привыкал глазами к нему, прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком того самого листа, каким ощутил себя сейчас вот, в редкую минуту душевного покоя…
    Согласитесь, славные кладочки русской речи. Мастером подобраны. Одолел страницу и вся картина Астафьева перед тобой. Ещё и ещё раз окунуться в чтение хочется. Из редкого ряда настоящих  словотворцев писатель.  Виктор Петрович так много видел вокруг себя и так понимал увиденное, что нашему брату, посредственному писателю,  вдесятером его не одолеть, а может и всей сотней. Хотя у нас в Татьяновке тоже можно было что-то вымыть из прошлого и настоящего.  Хотя бы по золотиночке, но насобирать на книгу.  У меня так и не получилось, сам чувствую, не могу словами передать тот вострог в душе, когда прохожу по знакомым с детства рощицам и околкам.
  Благодаря папе привязался накрепко к родным татьяновским дебрям: я не раз с ним ночевал у костра на речке, или в поле, когда пасли табун лошадей. Больше на рыбалке. Летняя ночь - чёрная искорка. Мелькнёт и нет её.  И больше не будет.  Такая вот чудно короткая у ней жизнь. До двенадцати мы рыбачили спокойно и размеренно.. Папа ставил сеть внизу по течению, а я с кем-нибудь из напарников ухал  ботом по воде.
Чаще всего это были троюродные братья Ваня или Валя. С Ваней было интересно, мы рассказывали друг другу разные истории и хохотали так, чтобы рыба неслась вниз больше от нашего хохота, чем  от бота. Папе это не нравилось, и он не раз грозился проехать веслом по нашим спинам.  Но мы все равно хохотали. Что первый раз  веслом он  по спине ухал.  Отряхнулись и дальше ботаем. Папа на учебу нас уму разуму и на расправу был ещё тот колокольчик.  Если схватил весло и несется на нас с круглыми глазами, значит что-то не так сделали.  От него не убежишь, стоим и ждем, кому первому врежет.
  Валя же и рта мне не давал раскрыть. Родится же такой ухарь. Всё пел  и пел о своих любимых. Причем, говорил так образно, будто все они Христовы свечечки: тёплые, сияющие, красоты неведомой. Особенно про Татьяну Подтыкину его подкидывало что-то очень восторженное сказать. Мне казалось, что я всё знаю о ней, даже какого цвета исподнее, и как красиво она его снимает.  Но Валентин что-то вспоминал и вспоминал, чёрт неугомонный.  Потом оказалось,  он всю жизнь стремился, но так и не мог насладиться одной женщиной: разводился  и женился, снова разводился.   Всегда в жёны брал только девятнадцатилетних. Кто, по случаю, читал меня, знает его жизнь веселую..
Последний раз он женился в шестьдесят два года, на девятнадцатилетней студентке педагогического университета.  Я гулял у него на свадьбе. Со стороны невесты --одна молодежь: такие девчата, ущипнуть охота. Как раздурачатся в танцах, юбки выше пупа, а трусики дома забыли надеть. Я сначала отворачивался, потом в ладоши стал хлопать: молодцы!
С Валиной стороны  одна рухлядь.  Молодых-то у него друзей нет. Родные дети от первых жен приезжали, племянники да племянники, внуки.  Я, только что двести тысяч отдал за протезы зубные, щёки, вроде, теперь не так запавшие. Но колено побаливало, хромал я на этой свадьбе. Не танцевал.  Вовка Швабра -- ни одного зуба к тому времени, Генка  Кутин, у него, по-моему, оставалось четыре зуба, и сейчас ещё целы. Серёжка Ганс. Этот всю свадьбу рассказывал мне, что появилось какое-то хорошее лекарство от печени из Индии, но врачица ему почему-то это целебное снадобье  так и не выписывает:
  - Вот скажи, почему ей жалко таблеток, за мой же счёт, -- ворочал Ганс  свое полуторацентнеровое тело, -- дождется, пойду к главному врачу. Будто я уже и не человек, хоть подыхай. Ты бы, Толик, пропесочил её через газету.  Не любят у нас врачи стариков.
Но, несмотря на совсем убитую печень, Серёжка только и мелькал  стопками. Здесь, на свадьбе, гости моего возраста были чемпионами по поднятию стопок. Не дожидались тостов, сами пили за Валю, за его молодую жену, потом совсем забыли за что, просто так пили.  А жених танцевал и танцевал: с невестой, ее подругами. Все девки с истомомой вдавливались грудью в его грудь, не думали даже, что им скажет молодая невеста.  От восторга только хохотали. Таким вот вечным женихом был мой троюродный брат Валя. Черт его знает, какие в Вале вечные магниты были, тянуло его к бабам и тянуло. А их к нему – еще больше.  Мне надо было с Вали повести свои начинать писать. Теперь уже поздно, я уж забывать стал, чем они пахнут бабы.
  Ну, а пока мы вернемся к нашей рыбалке. Где-то в начале третьего, под утро, папа командовал отдых. Причаливали к какому-нибудь песчаному мыску, подтаскивали повыше на берег лодки.
  Мы разводили костер, а папа начинал хлопотать с ужином. Расстилал ослепительной белизны рушник прямо на сухой песок, усыпанный соринками полусгнивших веток. Вытаскивал из сумки алюминиевую миску с холодцом. Чашечка была обвязана чистой тряпицей, чтобы не вывалилось содержимое раньше времени. Потом солидный пучок лука пёрышками, пол-литровую банку с густой  сметаной, резал тонкими пластушинами сало. Откуда-то из закромов сумки  являлась на свет костра бутылка крепчайшей самогонки, настоянная на облепиховом листе, ржаной  мякине и  берёзовых почках. Доставал из очередной тряпицы три больших соленых огурца, прошлого года урожай, и мелко порубленную охотничьим ножом ещё дома  редьку. Большой калач, вытащенный из русской печки  в обед, и горчицу в маленькой стеклянной баночке. Последней, всё из тех же тряпиц, вытаскивалась сваренная уже  перед самой рыбалкой курица.
  Мы с Валей к этому времени разжигали высокий костёр, делали что-то наподобии треноги и вешали на огонь котелок под чай. Смородиновые и березовые листья опускали  в него сразу.
  Благословившись стаканом самогона, сейчас постольку не пьют, здоровье у мужиков не то, закусывали холодцом и крошевом редьки. Макали  вехоть зеленого лука в крупную соль. Отправляли куда положено, а вслед шла ложка сметаны.  Особенно вкусен был  лук с салом. Сало можно проткнуть палочкой и чуть поджарить на огне, совсем хорошо.
  В конце ужина, согретые самогоном и костром, принимались за чай. На мой взгляд, в жизни ничего не пил лучше, чем свежий чай на  зелёном смородиновым листе. Одолев кружечки по две, подвигались ближе к хорошо нагоревшему костру, какое-то время молча смотрели на бьющий теплом его жар и быстро засыпали. Спал папа или нет, не знаю, скорее всего, нет. У него всегда было какое-то заделье. То рыбу по мешкам рассовывал, то воду из лодки выплёскивал, если нужно, дырки в сети с помощью челнока заштопает. Будил он нас ровно через час.
  - Вставайте,  мужики, - уговаривал он  двух лодырей, -  еще три-четыре ставки и на Горянское. Генка скоро должен подъехать.
   Много чего из ранней юности зацементировалась у меня в памяти. Больше всего ночные рыбалки.  Точно также мы сидели у костра где-нибудь метров за двести от озера во время открытия охоты. Но здесь уже спиртным не пахло, папа запрещал. Какая выпивка с ружьями, да ещё с «пустыми»  нашими головами. Во время этих охот к нам присоединялся дядя Миша Шишкин, папин одногодок, и его  хорошо уже известный моему читателю сынок, Васька. Дядя Миша был худой, жилистый, удивительный рассказчик.  Хоть до зари слушай. К сожалению, он рано умер. И я мало чего от него сумел узнать.
Помню, в моё детство в Татьяновке, когда первые трактора выезжали на весновспашку, на обочине поля собиралась почти вся деревня. И не потому, что весна не оставляет ни кого равнодушным, очень уж красива поднятая плугом земля. На пахоту, как на молодую женщину, можно любоваться вечность. Пахота -- это ведь тоже начало новой жизни. Только растелешенная земля потеряет соки и состарится мелкими морщинами по глыбам за неделю, а то и раньше, а девушка будет манить  и сниться лет эдак до тридцати. Я уже писал где-то об этом. В деревне всегда сердечности больше. А значит и любви женской. Но об этом не меня нужно спрашивать, а специалистов в этом деле. Ну, хотя бы писателя  Люду Марину.
Говорят, когда тело обречённого человека начинает остывать, и память скукоживается в маленькую трубочку, без пяти минут покойнику кажется, что бежит он куда-то по  тоннелю и в конце это последнего, уже ни как не связанного с жизнью пути,  его встречает свет. Но свет-то для нас только здесь, на земле, и нигде больше. Второго солнца вокруг нас нет.  Причём, для живых, а не кончившихся или кончающихся. Последних ждёт только сырая земля, в неё все мы и превращаемся после жизни. Мало кто сообразит при жизни, что плоть его и была всегда землёй, только тёплой и сочной.
    Душа христианская, якобы существующая и в загробной жизни,   понятие мифическое. Выдуманное грубыми, безграмотными мужиками, которых почему-то причислили к лику святых. Как славно придумано: вроде бы и умер, а фактически живой. Тело сгнило, а душа думает, мотается где-то по Вселенной. Что ищет? Зачем ей эти побегушки по аду и раю?
Какое блаженство ждёт меня в раю, если у меня нет ни рук, ни ног, ни головы. Как и чем  буду пить райские вина, чем  буду любить райских женщин?  И что у них за красота, если они полностью бестелесые.  Не слиться уже никогда с такой в плотном объятии, не зашептать что-то сердечное на ушко. Не заплакать вместе с ней от восторга любви и единения.  Но обо всем этом не мне говорить, скучный и занудный я в любви человек. Лучше Людмиле Васильевне Мариной письма  пишите.
Да и с вином перебор.   Если его каждый раз пить не только на грешной Земле, но и там, где-то, всё равно сопьёшься. Поверьте мне, почти трезвеннику.  Здесь-то, с водкой и гулянками осточертеешь людям и сам себе, а там-–то: слов никаких нет. Что хорошего, изо дня в день, из века в век будешь сидеть за столом с вином и красивыми женщинами. Вернее, с душами красивых женщин. А если и они напьются, женскую драку сочинят? 
А с грешниками-то, с грешниками придётся долго хороводиться. Как поджаривать души на сковороде и в чанах с кипящей смолой? Души наши, если они электромагнитные, могут подчиняться только магнитным полям. Любых размеров котёл со смолой они пролетят в мгновенье.
Сеструха моя родная, Галина Петровна,  глубоко верующий человек, староста в церкви в селе Барматовском на юге края,  при этих словах кричит на меня и пенится. Дескать, за это богохульство, гореть тебе в геене огненной.  Про рай и не думай. Дуракам туда  дорожка заказана.   
Только вот чему гореть, если тело у меня осталось на земле.  К тому же люди делаются  почти по одному лекалу. В царских родах рождается такой же процент пьяниц и лодырей, как и в родах простолюдин. А гении чаще всего  выклёвываются  именно в  семьях простолюдинов.  Лучший тому пример,  всё тот же Виктор Петрович,  а ещё -- Топилин, Шелегов, Буйлов, Распутин, Байбородин, Черкасов, Чивилихин, Владлен Белкин,  Шукшин, Носов. Да и ваш покорный слуга -- я, Толя Статейнов, из простолюдин.  Только по случаю сапоги на туфли сменил. Правда, под старость лет к туфлям больше привык, чем к сапогам. В конечном итоге, все мы на земле неисправимые грешники. Никто из нас не перекуется уже, чтобы сразу из морга в рай? Таких людей я на этом свете не видел. 
Вот и всё, на что я способен в своих думках - раздумках. До "Последнего поклона" Астафьева никогда не дотянуться татьяновской посредственности. Не собираюсь ни на кого одевать золотую корону.  Виктор Петрович -- обычный человек, с хорошими и не очень привычками. Последние перебороли его под старость лет. Понабились со всех сторон в  его творческие мозги. Изгрызли  там нужное и важное, изгадили самое полезное. И потому в его поздних книгах преобладают мат, обиды на советскую власть, которая, как могла, помогала Астафьеву. 
От квартиры и партийного пайка -- ежемесячно, до  всяких премий, которые по  деньгам были довольно весомые. Чёрную «Волгу» выделил Красноярский  крайком партии  Виктору Петровичу, бензин на любые его поездки. Нет,  никогда он не был бедным человеком, особенно после переселения в Красноярск. Ни на один день не оставался он без внимания, помощи со стороны государства. Мария Семёновна напрямую звонила секретарям по идеологии, если ей что-нибудь было нужно. Всё везли. Мебель, холодильники, вещи качества чудесного.
Почему-то сегодня  пишут, что Виктора Петровича в последние его годы к Богу кинуло. Святое писание стал изучать. Мне кажется, что такие глупые слова в насмешку над Виктором Петровичем выдуманы.
Как-то прекрасный красноярский поэт Галина Канкеева, ныне покойная, отправила мне воспоминания о Викторе Петровиче. По-моему, они в какой-то из книг нашего издательства опубликованы. Галя встречалась с Виктором Петровичем и не раз. В её строчках есть рассказ, как они целой писательской гурьбой зашли в Енисейский монастырь, тогда ещё не восстановленный. Виктор Петрович сразу стал креститься, не обращая ни на кого внимание. Галя приписала мне, вот, дескать, какая у него чистая душа. Только забыла подчеркнуть одну тонкость, про неё мне тоже  рассказывали.   
В Енисейск Виктор Петрович приехал не только с группой писателей, но и с молодой девушкой Ириной, которая  все эти дни охотно сопровождала его в пути. Щебетали они и щебетали, как соловей с соловушкой. В монастырь зашли, креститься стали. И я грешен, мог бы это и не озвучивать. Но в таком случае мы однобоко покажем характер Виктора Петровича. Не задумаемся даже, когда он действительно был искренен.
Меня ругают за эти частности. Вот, дескать, про Анатолия Буйлова много чего из его личной жизни написал, перетряхивал зачем-то грязное его постельное белье, мол, не от большого ума. Но дело в том, что Анатолия Ларионовича,   без этих фактов не опишешь. Талант, очень большой талант. И Виктор Петрович это не раз подчёркивал в своих книгах. Но он с 1991 года ни одной книги не издал.  Хотя губернатор Александр Лебедь легко и спокойно дал бы ему денег на книгу. Выделил же он Буйлову трёхкомнатную квартиру.  А у Толи ещё и своя, двухкомнатная, была.  Это одна сторона дела.
   Сам Анатолий Ларионович должен был думать, что  талант  ему дан Богом,  он сам обязан был его реализовать, простите за такое слово, в пользу Отечества.  Он ведь Астафьеву обещал: все следующие мои книги будут лучше первой.
Ничего подобного. За пятнадцать лет до своей смерти  привёз  пьянчужку из Эвенкии, и все пятнадцать лет ушли у Буйлова на воспитание невесть от кого родившихся её детей. Это судом доказано и озвучено. Тратил дорогое время  на уход за этой пьянчужкой, на переживания о ней.
Мы с ним были большие, очень большие друзья.  Сколько раз говорил и говорил ему: Толя, ты думай, зачем тебя Небо нам подарило? Как об стенку горох: Лида, Лида, Лида. Можно всё замолчать и никому это наукой не станет. Но он, действительно, ничего не писал, планы, которые перед ним ставило небо, стёр слезами из своей судьбы в тоске по Лиде.  Впрочем, Анатолия Ларионовича мы по случаю вспомнили, про Виктора Петровича разговор.
И в другом грешен Астафьев. Вспыхнула под старость лет в Петровиче чёрная нетерпимость, стал нести он несусветицу прежде всего против самого себя. Дескать. Хватит пить, русские люди.  Работать призывал в последнее время  народ,  трудиться до седьмого пота: лодыри вы и овцы безмозглые. Вон, все остальные народы из-под себя рвут.
  На кого работать, Петрович?  Абрамовичей?  Им это нравится, потому и платят всё меньше и меньше. Зачем рабов баловать? Тонкая коричневая пыль  сразу  покрывает упавшее  дерево,  это грибные споры. Они за несколько лет оставят от ствола одну бересту. Так и озлобленность обесценивала  талант Петровича. Вся эта  масса непонятных и мелочных обид съела светлое слово Астафьева,  образы его, и потеряли мы  золотого автора раньше  времени.
Он ещё часто выступал тогда с трибун, пушил одного и второго, и третьего коммуняку, а за рабочий стол садился уже совсем другой Петрович: обессиленный, выжатый в спорах за благородство Ельцина, без вдохновения.  Письма уже к нему шли, в которых не хвалили, а проклинали его. В глазах, поди, темно. Потому и получились «Проклятые и убитые» чёрной книгой. Прежде всего, от двойной его жизни. И у всех у нас тоже подобная жизнь.
С одной стороны, Виктор Петрович крестился, а с другой, в это же  время молодую девушку за бочок к себе прижимал. С бабой всё понятно. Она низом живота думает чаще, чем головой. Но мужик-то, тем более, православный человек, не может быть таким. Если уж поднял глаза на небо, заговорил о боге,  с себя начинай.  Ты звезда, тебя ярче других видно.  Укрепи душу и тело. С тебя, ведь, пример берут. Особенно для тех это важно, кто под старость лет решил притулиться к Богу. Выпросить у него прощение за прошлое богоборчество. Я ведь тоже когда-то читал лекции по атеизму. Сейчас, если просить у Бога прощения, то только через сеструху Галину Петровну,  Бог в этих моих  молитвах ничего, кроме моей двуличности не увидит.  Впрочем, как она  говорит, периодически заказывает батюшке акафист о моем образумлении. Но, судя по всему, делает она божественный вывод: дураков только оглобля лечит.
В последних книгах Астафьева не найти волшебного изображения природы. Не хочу перед всеми судить писателя, нет у меня на это ни прав, ни заслуг. Да и перо моё серое, не сравнить с Виктором Петровичем. Но правду-то, хоть и не всю, способен видеть и я. Валентин Распутин как-то ещё при жизни Виктора Петровича удивлялся: дескать, в таком возрасте и так много пишет. Однако Петрович уже повторяться стал, его неземная проза на глазах превращалась в обвинительную публицистику.
И пошёл он по одной дорожке с теми, кто был намного-намного ниже его: Евтушенко, Вознесенский,  Черниченко,  Коротич.  В «Веселого солдата» не окунёшься, как в «Последний поклон». Тем паче, в строчки "Проклятых и убитых", из всех отходов человечества  слепленные. Этот роман о войне написан фронтовиком, человеком, который знал войну не с чужих слов. Но его солдаты и офицеры чем-то похожи на одичавших уголовников. 
Я не  был на войне, слишком поздно родился, но в журналистике проработал много-много лет. Подолгу разговаривал с десятками фронтовиков, писал о них. Седые ветераны признавались: встречались среди  воевавших подонки, но их было столь мало, что и вспоминать нехорошее нечего. На фронте я не был, но в армии служил. У нас в батальоне были ещё офицеры и прапорщики, которые воевали с лесными братьями в Прибалтике. Призывали их к миру и согласию. И бандеровцев  убеждали бросить оружие, прекратить варить в котлах захваченных в боях наших солдат.
А дядя мой, Иван Андреевич Сёмин, проживший девяносто лет, прошёл войну от Белгородской области до  Вены.  Рассказывал, иногда во взятых городах солдаты заходили в разбитые магазины, могли взять там себе часы, фотоаппарат, ножи дорогие. Но чтобы обидеть кого-то из людей, -- такого на его памяти не было.  Не все же были глупыми среди солдат. Набил сумку товаром, а через полчаса тебе пуля в голову. Спрашивай потом, оттуда сам себя: зачем жадничал?
Виктор Петрович особо заострял, что командиры наши -- дураки неизлечимые.  В нормальной армии они и присниться никому  не имели права. А солдаты наши -- заскорузлые в своем сознании, без искринки люди. Сказали под пули, под пули и бездумно пёрли.  Попробуй, не попри. Сзади заградотряд из пулемёта положит. От голода это, холода, плохой подготовки. Как вытащили призывника из полуземлянки в деревне, так и повезли в телячьих вагонах сразу в окопы. А он, дурак дураком, в окопе только винтовку в первый раз и увидел. Съёжился весь от первых немецких выстрелов, упал на колени, молится, пинком не поднять.
Во всем есть правда, только понимать её нужно правильно.  В сорок первом сибирские дивизии действительно шли на фронт с одной винтовкой на троих.  Кто-то же убедил  Сталина, что склады нужно строить на границе, мы, мол,  и на шаг не отступим. Вот их и захватили сразу.
Новые дивизии тут же сформировали и в бой.  Вот они и попали в первый же день к немцам. А пока  новые заводы  начали выпускать винтовки и патроны, времени прошло не мало. Заводы нужно было ещё вывезти с Запада, поставить на Востоке куда-то, потом только продукцию получать.
Теперь о нашей завшивевшей армии, как её навеличивал Виктор Петрович.   Ой, бедный у него оказался лексикон, когда он о нашей армии и офицерах говорил.  Слова все подбирал только из лагерного иконостаса. Суки -- в нём было самое теплое определение.  Дескать, немцы воевать умели, на фронте вели себя как интеллигенты. Обеды и ужины строго по распорядку.  Все вымытые, чистые. 
  Но в 2020 году мой родной племянник Женя, с молодогвардейцами из собственной семьи: женой и сыном старшекласником,  -- ездил на раскопку окопов под Сталинградом.  В одном из немецких окопов он нашёл конские подковы: немецкие, итальянские и румынские. Они легко классифицируются. Почему в окопе подковы? Не их тащили немцы в окопы, а  ноги конские от павших и раненых лошадей. Может, и живых лошадей заводили к себе,  тут же разделывали.  Отбирали мясо у итальянцев и румын.  Когда голод, интеллигентность кончается, работают только инстинкты: выжить.  Плевали они на румын, и итальянцев, всех коней к себе забрали и съели. А их подневольные друзья - союзники от голода дохли как мухи.
Бытие определяет сознание. Наступали немцы -- ешь не хочу, мы им оставили миллионные стада коров, овец, свиней.  А попали в окружение, стали есть, что  найдут. В тяжелейших условиях, хоть "братья" наши немцы, хоть мы русские, хоть евреи,  выживают только за счет инстинктов.
Женя говорил, что раскопки позволяют прикидывать много картин из окопной жизни.  В этом немецком окопе он нашёл останки трёх советских мин. Разорвались прямо  на дне окопа, значит, точность и умение обращаться с оружием у русских  минометчиков   уже были. Не совсем  и мы дураки.
В Идринском районе жил один фронтовик, он всю Сталинградскую битву прошёл. Я  с ним беседовал. Он говорит, когда наступать стали,  боялись заходить в немецкие окопы. Больные и раненые лежали, а на них слой вшей, в палец толщиной. И на мёртвых такой же слой. Других условий у немцев не было. Ни постричься, ни бельё сменить, ни умыться. Одежду пленных прожаривали, а их сразу гнали в баню. Дабы не допустить болезней, от вшей нужно было избавляться. А уж потом отправляли в места их  постоянной работы.
Мы  начали разговор о  единении с природой Виктора Петровича и продолжим его. Астафьева считают деревенщиком. Писателем от земли. Природа, действительно, была для него самым целебным родником, из которого он пил и пил познания. И лучшей правдой этому можно считать его самую главную и самую великую книгу -- «Последний поклон».  Конечно, это не «Тихий Дон» Шолохова, с его чёрными от рек крови  человеческими трагедиями на перепутьях России. Прочитаешь Шолохова и от бессилия как-то повлиять на творившееся, заплачешь.   
Впрочем, «Последний поклон»  и не шёпот золотых строк Есенина, которые с первого слова завораживают образностью и не уйдут из тебя уже до конца жизни. Астафьев пишет горько и правдиво. И «Последний поклон» из просто книги сразу превратился в национальную гордость России.
Астафьев близок и понятен всем: украинцам и белорусам, эстонцам и латышам, татарам и калмыкам,  якутам и корякам, русским и аварцам. Его невозможно перевести на другой язык. Астафьева будут читать столько, сколько проживёт наш язык. Как бы не куролесили с языком евтушенки, вознесенские  и правители наши, один Астафьев их всех победил.  За что и сотворил сам себе нерукотворный памятник. Мы уже приводили в этой книге отрывок из его книги «Последний поклон» – согрешим ещё раз:
--  Поодаль от завозни -- караулка.  Прижалась она под каменной осыпью,  в заветрии и вечной тени. Над караулкой, высоко на увале, росли лиственницы и сосны. Сзади неё выкуривался из камней синим дымком ключ. Он растекался по подножию увала, обозначая себя густой осокой и цветами таволг в летнюю пору, а зимой тихим парком из-под снега и куржаком по наползавшим с увалов кустарникам.
Виктор Петрович не особо приветствовал  чужих людей в своей жизни. Хотя легко и просто сходился с совсем незнакомым собеседником.  Говорил, что ему не нравится  повышенное внимания к своей персоне. В тоже время гостей встречал охотно и сам ездил по приглашению читателей.  Фактически, по всей стране летал. 
Зазвала его к себе и библиотекарь  из поселка Ирша Надежда Харольдовна  Плотникова.   На недосягаемую высоту  замахнулась. Представьте себе: Ирша, профессионально-техническое училище, "фазанка" в народе,  и Виктор Петрович!  Сельцо это и в рядом лежащих районах мало знают. Девяносто процентов населения Красноярского края про Иршу и не слышало. Зато от моей Татьяновки оно всего в десяти километрах напрямую. Папа мой проходил там суровую трудовую армию, потому про Иршу я рано узнал из его рассказов.  Там шахту строили трудармейцы и пленные японцы. 
Виктор Петрович ещё до поездки в Иршу рассказывал, что  в местном ПТУ библиотекарь, хорошая женщина, с учениками написали ему письмо, ждут в гости, готовятся к встрече, а у него всё не получалось приехать. И ему уже неприлично отказывать, дети ждут.
Вот что  мне поведала об этой встрече Надежда Харольдовна Плотникова, правда, намного позже после самого события.
- Я неоднократно виделась с ним. Он приезжал к нам, в Иршу, потом мы с ребятами нагрянули к нему в Овсянку. С семьёй Астафьевых, по  воле неба, оказалась в очень хороших, даже  тёплых отношениях. С Марией Семёновной общалась, когда был жив Виктор Петрович, и позже. Приезжала  к ним достаточно часто, звонила ей по телефону. Навещала реже, всё-таки живём не в одном городе.  Я была в курсе всех дел Марии Семёновны. Случалось, убиралась у неё по дому, помогала подготовиться к встрече гостей. К ней ведь и с Вологды приезжали, и с Урала, со всей России гости. Всех нужно встретить, напоить и накормить, а Марии Семёновне за девяносто. Вот и звонит мне в Иршу: Надя, есть возможность, подбеги. Она говорила: подбежи. Всё бросаю и еду.
Самую первую встречу с Астафьевым Надежда Харольдовна  хорошо  помнит. Работала она  в училище,  Занималась общественными делами.  Вела при библиотеке клуб «Читатель».  Ребята собирались в помещении общежития училища, общались, обсуждали прочитанные книги.  Сложился свой круг любителей литературы.
Предложила она, в конце учебного года, зазвать в гости какого-нибудь писателя, побеседовать с ним. Согласились, но  тут же задумались: с кем можно встретиться? Посоветовавшись,  решили пригласить Виктора Петровича Астафьева. Замахнулись сразу на лучшего, написали ему письмо «на Овсянку». Ни адреса не знали, ничего конкретного, только фамилию, имя, отчество и что он живёт в Овсянке -- на конверте чётко вывели «Виктору Петровичу Астафьеву, в  Овсянку». Так и отправили, почти как на деревню дедушке. Но Харольдовна не знала, таких писем Астафьеву приходило много. Все письма почта приносила в библиотеку, когда Виктор Петрович приезжал в Овсянку, он их и забирал, иногда сразу мешок.
Ответа долго не было, и в августе она решилась написать второе письмо, проявить настойчивость. Всё-таки ребятишки очень ждали его приезда, так загорелись этой идеей, готовились к встрече. Первого сентября  в училище получили долгожданную весточку от Астафьева:
  --  Согласен, обязательно приеду к вам, как только появится время.
   Нужно было видеть, с какой восторженностью ребята читали это письмо. Но так получилось, что собирался  он  ехать в Иршу с сентября до 13 апреля. Различные причины несколько раз становились преградой. Сначала он плавал по Енисею в Игарку, участвовал в съёмках фильма по «Царь-рыбе» и писал, что не может приехать.
-- Киношники меня мучают.
   Потом заболел, по традиции,  очередная  зима оказалась слишком  морозной, и ехать  в Иршу из Красноярска было небезопасно. Он каждый раз писал, оповещал, что встреча не может состояться, зато прислал  точный адрес и дома в Овсянке, и квартиры в Красноярске, и номера телефонов,  просил звонить. В общем, ему хотелось пообщаться с ребятами, а может даже и побывать в глубинке.
Всё это время в Ирше  старательно готовились, устроили в кабинете настоящую горницу, как в русской избе, -- нарисовали печку, украсили всё цветами, вышитыми салфетками, разложили половички, игрушки под старину ребята смастерили сами. Старались повторить, если не интерьер, то уж точно -- атмосферу горницы в доме бабушки Астафьева. Эта горница была в сибирском, русском стиле. Ведь его родители и бабушка не принадлежали к высоким сословиям,  обычные люди, обычный дом,  с сенями и небольшой горницей.

Надежда Харольдовна  позвонила Виктору Петровичу, сказала, что уже всё готово к его приезду, и ребята очень ждут. Он пообещал быть 11 апреля. Спросила:

-- Виктор Петрович, какая аудитория Вас устроит?
 -- Это как Вам угодно.

Тогда она, конечно, постаралась, обзвонила весь район -- школы, библиотеки, -- чтобы не только иршинские  ребята увидели писателя. Неугомонный человек Плотникова. Сколько крупных библиотек Красноярска пытались позвать   Виктора Петровича. Не получилось. А Плотникова сумела  привезти известного писателя в Иршу.

11 апреля он позвонил и сказал, что не может приехать. Она сейчас  уже и не помнит причину, но тогда так расстроилась, хоть плач.   Это была её инициатива и ребят, но ей  с самого начала все говорили:
 
-- Надежда, ну, что ты  ждёшь?! Не приедет он в нашу «дыру»! Писатель такой величины, и вдруг -- Ирша! Наивная,  как школьница. Умная бы и не хлопоталась.  Сначала сядь, продумай. Кто ты и кто он? Потом уже объявляй о приезде. Насмешила народ.

Виктор Петрович попросил её  позвонить  завтра. 12 апреля  с тревогой набрала его номер, и  Астафьев на этот раз  заверил, что  тринадцатого  точно приедет.

И вот, он, наконец-то,  в училище! Зал был полный: журналисты, библиотекари, учителя, руководители района и, конечно, школьники. Не всем хватило места, -- толпились и за дверями, -- сильно много народа собралось. Как внимательно его слушали!  Астафьеву  принесли огромное количество книг. На каждой он расписался по особенному -- кому «Царь-рыбой», кому именем, кому с пожеланием.
   Хотя  в ПТУ всё было готово к его приезду, организаторы всё равно волновались, как встретить такого человека, что подарить ему? Ведь  гость знаменитый, во всём мире его знают! Он бывал в разных странах, и, конечно, получал везде подарки. А ПТУ, при своей  вечной неустроенности после развала СССР, что может подарить ему, дабы  подарок оказался  достойным такого писателя. Администрация  района и руководство училища выделили  немного денег. Купили хрустальную вазу и розы.  Учителя с ребятами испекли ему розового пряничного коня.
   Он  потом сказал:
    - Зачем вы деньги тратили?! Дороже вот этого пряника нет подарка!
    Ребята были счастливы, а пряничный конь стал для  ПТУ Ирши символом. Символом той встречи и теперь уже символом Иршинского музея  памяти В. П. Астафьева. Когда в ПТУ проходят мероприятия, посвящённые Астафьеву, или  к учащимся приезжают гости,  всегда пекут такие пряники для всех  прибывших.
    Память об этой встрече всегда будет  здесь бережно храниться. Тогдашние школьники уже выросли, и теперь рассказывают своим детям, как  в училище приезжал Виктор Петрович Астафьев, как расписывался на книгах, как дарили ему пряничного коня.  События  этой встречи, всё-таки состоявшейся,  передаются теперь из поколения в поколение иршинцев и ребят из других сёл района. Виктор Петрович может и сам не понял до конца, какое он большое дело сделал для них, для района, всей  культуры края. Для себя, наконец.  Надолго сохранил в глубинке память о себе.
   Встреча  перевернула души детей, сделал их намного интеллигентней, любознательней. Выходит, Плотникова не зря хлопотала.  Совсем не зря. А может и само Небо, ради её хлопот, смилостивилось.   Главное было принять решение, а потом постарались.  и всё получилось. Потому что были настойчивы. А те "умные", которые таскали её в то время по языкам, дескать,  выслужиться решила, только зря топталась. Теперь приходили к ней в библиотеку и хвалили. Такой праздник получился, все краевые газеты о нём написали. По телевидению показали ПТУ на встрече с Астафьевым.
   Партию первого голоса на этой встрече нужно всё-таки пропеть Виктору Петровичу. Ответственный он был  человек. Понимал, ребята ждут, нужно найти возможность и приехать. Общением с учителями и их учениками в Ирше он посеял тут добрую память о себе, и надолго. Конечно, и Надежде Харольдовне скажем спасибо. Ведь одной её инициативой и волей был создан приличный музей памяти В. П. Астафьева в Ирше.  В какой – то степени это музей её жизни и её характера.    
    Потом ребята неоднократно были  в Овсянке у Виктора Петровича. Теперь, когда у  Плотниковой  имелся  номер его телефона,  созванивались, и он «давал добро» на очередной приезд. Причём, никогда не отказывал!  Ему эти встречи нужны были ещё больше, чем ребятам.
Как-то приехали  к нему школьники и учителя, он принимал  их в доме, потом ребятишки пошли на улицу, а взрослые продолжили разговор. В это время, ребята зашли к нему в небольшой огородик, на грядках только-только появились всходы: свёкла и морковка, и, конечно, царствовала  сорная трава. Иршинская  ребятня решила помочь писателю: пропололи грядки. Причём, так пропололи, что на грядках осталось очень мало всходов, они  с сорняками вырвали и ростки овощей.
  Уже когда  Харольдовна  вышла в огород, дети забеспокоились, стали виновато жаться к ней.
-- Надежда Харольдовна, смотрите, как на мало всходов!
  Уставились  учителя и Виктор Петрович на грядки, а там, и правда,  -- почти ничего нет. Вот так помогли!   В музее Астафьева в Ирше есть фотография, на которой дети растеряно рассматривают грядки. И Виктор Петрович ничего им не сказал, не укорил в сердцах:
-- Ой, девки, что вы тут наделали-то?!
Но на следующий год, когда дети вновь приехали к Астафьеву в Овсянку, грядки были ими вновь тщательно прополоты, причем, правильно.
Ещё случай. Приехали дети к Астафьеву, и с ними журналист из Ирши -- пообщаться с писателем. Приезжий  стал расспрашивать писателя  о жизни. Дескать, где родился, да как детство провёл. Виктор Петрович отвечал ему, разговор поддерживал. Но потом шепнул  Надежде Харольдовне
 - Вот этого больше не привозите!
У  Виктора Петровича  вся  биография в книгах, в его произведениях. И я, да и  все поняли, если журналист так  невежественно расспрашивает его, задаёт такие пустые вопросы, значит, не читал ничего. Серый человек. Стыдно ведь у Астафьева спрашивать, где вы родились. Значит для Астафьева он тоже  -- пустой человек, на которого он не хотел тратить время. Что он мог написать о Викторе Петровиче, если не читал  его книг?
Как-то  ребята попросили его:
       - Виктор Петрович, а расскажите о своей первой любви! –

  Он ответил: Прочитайте мою книгу "Звездопад". И всё. Больше ничего не сказал. А ребятишкам понятно стало, где ответ на свой вопрос искать. Е ещё они поняли, если собираешься к гению, о ем сначала узнать нужно как можно больше.
Виктор Петрович был человеком очень отзывчивым и душевным. На каждое  письмо от  ребят отвечал. Писал в ответ пусть и небольшое письмо, открыточку. Времени у него всегда было в обрез, но находил минутку и на Иршу.  А ещё  студентам ПТУ нравилось, что он ни перед кем не рисовался, ни когда не показывал свою важность и значимость. Он со всеми был одинаковым, был самим собой.
Как-то приезжали они к нему в Овсянку, и он водил детей в библиотеку, тогда еще  совсем недавно построенную здесь. Шли по берегу Енисея, он  целую экскурсию устроил, показывал любимые его виды, и с такой любовью рассказывал о родных местах, о Енисее, о природе, о жизни своей семьи. Будь - то книги Астафьева или его рассказы за столом, он вегдаон, на первый взгляд, вроде бы начинал разговаривать о себе, но потом оказывалось, что расширял наши знания  о нашей Родине, России.   Дети его всегда увлечённо слушали. Долго шли до библиотеки, зато это общение было таким запоминающимся. Потом, в студенческих сочинениях, дети неоднократно писали об этом  путешествии от дома Виктора Петровича к им построенной библиотеке.
Позже по телевизору шёл репортаж,  когда приезжал к нему Никита Михалков, он так же, той же дорогой, вёл его в библиотеку, и останавливался на тех же местах, и теми же словами рассказывал о них. Говорил так же, как говорил с  детьми.
-- Есть люди, которые  перед знаменитостями  -- одни, перед другими -- совсем иные. Он же был  всегда одинаков, какой  есть. Думаю, и перед Ельциным, и перед Горбачёвым он был тем же Астафьевым, что и с учениками из Ирши, -- говорила мне Надежда Харольдовна.
Он был естественным. Всем известно, что в своей речи Астафьев часто использовал не литературные, даже матерные слова. Но они как-то очень естественно вливались в его речь. Хотя, многие осуждали его. И правильно.  Я тоже всегда был против матов Астафьева. Не в разговоре, в книгах. Можете не соглашаться со мной, просто почитайте его прокляты и убиты.
Мария Семёновна, когда он писал книгу «Прокляты и убиты», е раз просила:
 -- Витенька, ты же столько слов знаешь русских, хороших слов, неужели не можешь сказать как-то по-другому, другими словами
Он её ответил.
-- Маня, разве ты не была на войне?
-- Была.
-- Ну, а что ж ты тогда?
Многие осудили  его за эту книгу, в том числе и я. Не изменили к нему отношение, это невозмлжно не быть покоренным талантом Астафьева, но про себя мы  его осудили.  Настоящий, одарённый  писатель не может говорить такими словами, не имеет права.
Я спрашивал позже у Марии Семёновны:
-- Как Виктор Петрович выпустил эту книгу из печати? До слёз обидно за страну.  Да ведь в  смутное время вышла, книга-то. Когда Советскому Союзу только что его же руководители выпустили кишки. Ещё кровь по городам лилась.  Люди были в шоке от творившегося в России.
--  Он решил так.
 И все. Больше в его защиту не слова. Виктор Петрович такой же человек, как и мы все, не святой, не обожествлённый. Вот и сводил он с коммунистической Родиной счёты. В «Проклятых и убитых»  столько слов, столько таких событий, которые не нужно было, в поданном им виде, выносить на осуждение людей. Трудно мне было читать «Прокляты и убиты». Хотя читал я о войне много. Василя Быкова, Юрий Бондарева, Валентина Распутина, Евгения Носова. У нас много написано о войне хорошего. Разве сценарий «А зори здесь тихие» - не военная проза? Не гимн высочайшей духовности русского народа?
Помню. Мария Семеновна сказала.
-  Пылила пехота. Всё было, -  потом махнула рукой, -  ничего уже не вернуть.
Обычный человек, герой нашей  книги, с недостатками, как и у всех.  У него одни недостатки, у Марии Семёновны -- другие, у других -- ещё какие-то, у каждого человека есть свои недостатки. Особенно это сейчас видно. Когда певички выходят на сцену голые. И в театрах  постельные сцены подают, вроде стакана воды. Не стесняясь,  не задумываясь. Голые артистки, голые артисты, естественный половой акт, -- и потом бурные, бурные аплодисменты. Особенно в театре ныне покойного Виктюка или здравствующих Богомолова, Серебренникова. Самые настоящие чёрти, вроде, только из преисподней.  Надо бы мне повиниться перед сеструхой при встрече. Если ходят по земле такие Виктюки и прочие авангардисты-концептуалисты, значит,  и ад обязательно  должен быть.  От их спектаклей туалетом пахнет.
Многие считали,  в том числе и я, что раз  Виктор Петрович известен на весь мир, то должен быть не таким, как все, святым человеком, без погрешностей и изъянов.
А он был сам собой, как все. Только у него был ещё дар, от Бога дар, — он мог рассказывать, в том числе рассказать то, что другие побоялись бы. Он говорил обо всём без утайки, говорил в своих книгах. О людях, с которыми жил или встречался.
«Последний поклон»  -- не книга,  с маленькими оговорками, это  божественная  поэма. Совершенство русского слова.  Это его детство,  наше детство, это прошлое многих из нас. У миллионов было такое же голодное детство. И у многих душа отзывается на эту книгу, в том числе и у меня. Там люди у него особенные, сибиряки. Таких открытых душой людей вы не встретите ни на Кавказе, ни в Прибалтике, ни в центральной России. Они  только у  нас здесь, в Сибири. Где особый климат, одухотворённая красотой природа, настоянная на ней. Да и отношения между людьми  у нас совсем другие.
Надежда Харольдовна  была дружна с Астафьевыми. И после смерти Виктора Петровича, будучи в гостях у Марии Семёновны, смущаясь, попросила её дать для  музея в Ирше какие-нибудь личные вещи из их квартиры. На что Мария Семёновна довольно  резко  оттолкнулась.
 - Надюша, ну, что я Вам подарю?! Фартук вот, что ли сниму?! Я-то ещё живая!
       А потом, через неделю получили в Ирше   письмо: Надежда! Простите, моя дорогая, что я отказала Вам и не дала что-нибудь для музея. Сейчас, рассматриваю бумаги, письма, вещи Виктора Петровича, а на отдельную полочку складываю всё, что хотела бы подарить вашему музею.
Это письмо Марии Семёновны  хранится в музее в Ирше, как доказательство, что  ничего не выклянчивали у неё, не требовали. Плотникова, конечно, подвигла её на это своей осторожной просьбой, но она сама приняла решение. А для музея любая вещь Астафьева   бесценна.  В том числе машинка, на которой были напечатаны почти все книги Виктора Петровича. Я её видел и сфотографировал. Очень дорогой подарок музею от Марии Семёновны.
И потом, когда Надежда Харольдовна  навещала Астафьевых, Мария Семёновна часто передавала какие-нибудь вещи. Конечно же, не рукописи. Но какие-то личные предметы,  несомненно. Говорила: посмотри там, Надюша, такую-то книжку, если нет у вас такой, то возьми. Книги дарила, фотоальбомы. Вот что вспоминает Надежда:
-- У неё ведь много фотоальбомов осталось. Когда Виктор Петрович уже болел, она подсаживалась к нему с фотографиями: "Витенька, давай вспомним, кто с тобой на этой фотографии, подпишем". Он отмахивался от неё. Так и остались фотографии не подписанными, никто теперь уже и не скажет, кто на них, при каких обстоятельствах делались эти снимки? Хотя Мария Семёновна очень внимательно  их просматривала.
Снимков в  доме Астафьевых было, наверное, так же много, как  встреч у Виктора Петровича. Он постоянно встречался с различными людьми, его приглашали на мероприятия, на собрания, в учебные заведения, в гости. Часто приезжали и к нему, и в Овсянку, и в квартиру в Академгородке. Не найти дня, когда он с кем-нибудь не встречался. Может, только в периоды тяжелых болезней.
- Ещё одна черта, присущая, кстати, как и Астафьеву, так и Марии Семёновне, -  хлебосольность, гостеприимность. - Продолжает Надежда.  - Диву даёшься, как получалось у  них угостить всех пришедших, приехавших, прилетевших?! Всегда ведь стол накрывался, хоть простой, -- картошка, рыба, хлеб, -- но без угощения не обходилось. Сколько раз приезжали к нему из Ирши с ребятишками в Овсянку, столько раз он выставлял всё из холодильника на широкий, как и его душа, стол, приговаривал:  вот тут, варенье у меня, вот тут мёд, это вот варенье бабёнки-соседки принесли, вот рыбка свежесоленая, угостили рыбачки. Хариус!
Всё выставит, ничего не утаит.  Вот она, простота сибирская.  Ребятишкам, конечно, радость! Да и взрослым приятно. Вообще-то и Виктору Петровичу возили подарки: кто рыбки северной, кто грибочков, кто дичины кусок. Тушку глухаря, гуся, рябчика. Писатель Владимир Шваков рассказывал мне, как  радовал в Овсянке Петровича обской стерлядью, которую ловил сам. А Виктор Петрович в это время варил овсянку только на воде.
- Давайте чуть добавим в овсянку домашнего молока с Алтая,  -  предложил Шваков.  - У меня с собой есть. Племянница перед отъездом угостила.
Астафьев задумался и махнул рукой:
-- Лей, хотя по диете у меня овсяная каша строго на воде.
Тут же приготовили вместе и уху из стерляди, и овсянку на молоке. Посидели, поговорили. За разговором всё съели.
Как-то приехали  к нему  гости из Ирши, Мария Семёновна сказала, что он отдыхает ещё и пригласила гостей к столу.  Ребята отказались, мол, вот эту пищу всегда успеем принять, нам бы поговорить с вами, подышать воздухом вашей усадьбы.
Сели в комнате, опять заговорились, всё о книгах Виктора Петровича, забыли про всё другое, И тут заходит Виктор Петрович:
-- Маня, а что ты их держишь-то тут?! Давай-ка, к столу!  - И никакие  возражения делу не помогли, такой он был человек: если гость в доме,  обязательно приветить его нужно, угостить, поговорить, уважить. Открытый, душевный, искренний человек был. Сибиряк, хлебосольность и гостеприимность из нас всех трудно вытравить. Навсегда он таким в памяти и останется. Что касается гостей Виктора Петровича, почти все они ехали с подарком.
- Я знал,  - рассказывал Владимир Шваков,  - что Виктор Петрович очень любит рыбу. Как еду  из отпуска с Алтая, сразу не домой, а к нему. Я двенадцать-четырнадцать часов от Усть-Пристани до Красноярска тратил. Рыба еще и не оттает. Так ему контейнер от холодильника и передам вместе с рыбой. Ещё он мёд любил алтайский. А у меня элитный мед, я его прямо на пасеке покупал. Как-то привёз  бальзам  на травах Горного Алтая. Сам я вообще не пью, а Виктор Петрович мог пропустить стопочку-другую. Он  этот бальзам в Академгород увёз, Марию Семеновну угостить.  Там ведь и маралья кровь, и мёд горный, прополис. Хороший бальзам.
    Но вернёмся  в Иршу. Музей Астафьева в Ирше -- бесценное богатство. Но это музей училища, а их теперь повсеместно закрывают. Не исключено,  и Иршинского училища скоро не будет. Хотя его сейчас, воде бы, перевели в горный техникум. Нынешним правителям России они не нужны, училища эти. Им требуется страна дураков, а не учёных.
Как сделать, чтобы всё выпестованное и собранное  с таким трудом  не пропало. Осталось не только нынешним молодым, но и другим поколениям.  Если не ошибаемся, музей Астафьева в Ирше -   единственный на востоке Красноярского края.  Дальше, до самого Приморья, ни одного музея нет.
Есть много вариантов. Самый лучший сохранить всё в Ирше. Но кто за него возьмётся, за новый очаг культуры?  Нужен человек не простой, чтобы болел и переживал за собранное. Харольдовна  уже давно  на пенсии. Дальше эту тему  о ней развивать не будем.  Найдутся ли такие преподаватели, которых не просто поставят присматривать за музеем, но и  сами они будут хранить всё это, преумножать. Болеть за музей всем сердцем.
Поступали предложения передать все материалы в районный музей.  В Рыбинском районе очень хороший районный музей. Но это сложный организационный  вопрос, и Надежде Харольдовне одной его не решить. Но и сидеть, сложа руки, нельзя.  Можно самое ценное передать в краеведческий или литературный музей в Красноярске, ведь в Ирше  столько личных вещей Петровича, только, кто от такого шага выиграет?  Рыбинский  район, училище?  Музей должен быть обязательно в Рыбинском районе. Сегодня это часть культуры района, часть нашего будущего. Если уж прямо говорить, то главное, сделала Надежда Харольдовна. Задача нынешних руководителей района сохранить этот музей.
А мы вернёмся к нашему главному герою. Вот где настоящее слово Астафьева,  в таких книгах, как  «Последний поклон».  Ни с чем не спутаешь. Такие строки ни моль не съест, ни время за века не потеряет. Астафьев -- не выдумщик и не деревенский фантазёр. Он показывает  ту действительность, которая согрелась, вызрела и затем родилась в его голове.  Он вроде набросал портрет родной бабушки, а показал нам всю Россию.
     Виктора Петровича фотографировали на природе многие фотохудожники, но только у Михаила Литвякова из Петербурга  и красноярца   Валерия Бодряшкина что-то получилось серьёзное. Это на мой взгляд. У Литвякова, в  последнюю поездку по Енисею Виктора Петровича в Игарку, особенно удались кадры...  На этих снимках Петрович уже старый, измученный болезнями и собственной горячностью человек. Сидит он на скамеечке теплохода, о чём-то думает. А сзади Енисей. Фотограф так композиционно собрал  снимок, что Енисей кажется морем. Да он и есть море, шириной в районе Туруханска раза в два или в три больше, чем у нас, в Красноярске.
Или Астафьев на берегу Енисея,  у костра. Опять задумчиво его лицо и в мудрых глаза невесть от чего всесвятская печаль.  О чём думал он, чем был недоволен? Печаль в его глазах отмечал и ныне покойный журналист из Минусинска Афанасий Артемьевич Шадрин. Он тоже задавал сам себе эти вопросы. Дескать, Виктор Петрович моложе меня на восемь лет был. Об уходе его в другой мир, даже со сложным здоровьем Астафьева, и речи не могло быть.
Сидели они на каком-то юбилее в газете «Красноярский рабочий»  вдвоём. Виктор Петрович уже тогда улыбался  в час по половинке чайной ложечки.  Это сильно печалило Афанасия Артемьевича. О чём он и поведал мне в своем  материале. Афанасий Артемович написал мне в свое время воспоминания о встречах с Астафьевым..
Теперь вот морокуем выпустить несколько книг к столетию Виктора Петровича. Две книги, о которых   я  вам поведаю чуть позже, уже увидели свет. Продолжать выпуск планируем уже сегодня. Придумали даже для этих книг рубрику: «К столетию В. П. Астафьева».
Я никогда не относил себя к датским писателям или журналистам. Это они любят выпускать разные книги к юбилеям известных людей или прошедшим событиям. Больше всего книгу нас  написано о революции 1917 года.
   Мне сейчас  хочется, чтобы  книги  дали и сегодняшним, и будущим поколениям  правдивое представление о  Викторе Петровиче. Если, конечно, эти «будущие поколения» захотят лично меня читать. Астафьева –то читать в любом случае будут. 
Пишут эти материалы или уж прислали в редакцию  для обработки люди, которые были в долгом знакомстве с Астафьевым. Это Галина Чернова, Светлана Ермолаева, Анатолий Байбородин, Валерий Хайрюзов, хочу просить и Станислава Куняева, Юрия Жбанова, что-то осталось в творческом наследии Афанасия Щадрина, а есть ещё Евгения Бреус, Николай Байгутдинов, Андрей Кулаков. Конечно, самые серьезные воспоминания Николая Байгутдинова. Тут и к бабкам ходит не нужно. 
   Очень много встречалась с  Астафьевым бывшая заведующая отделом  пропаганды Железнодорожного райкома КПСС в Красноярске, ныне перекрасный писатель и поэтесса Тамара Булевич. Она часто мне рассказывала о своих попытках заманить с Виктора Петровича в райком для встреч с читателями, вернее активом партийной организации.  Как-то  пригласили  Виктора Петровича выступить перед партийным активом. Пришли инженеры с заводов, учителя, швеи с комбинатов бытового обслуживания. В общем, в основном народ простой, работящий, в то же время активный, пропагандисты всё-таки.
   Виктор Петрович  зашёл в зал, осмотрел их всех, обозвал  лодырями, велел идти на заводы, а не протирать штаны в партийных кабинетах. Но ведь они почти все и так были с заводов и фабрик, абсолютное большинство --  рабочие. Астафьев ушёл, а в зале смеялись его «дальнозоркости».   А мне вот интересно, почему молчал Виктор Петрович, когда увидел, что все эти заводы внезапно  закрылись.
Чтобы серия книг про Астафьева состоялась, мне, как организатору, нужно сложить в одно целое много камешков с разными углами.  Найти деньги, авторов,  продать книги. Ещё нужно крепкое здоровье, которого у меня и так остаются крохи. Но поскольку дело это мы начали, приросли надолго к стульям задницами, растёт уверенность, что мы его и завершим. Бог милостлив! Но не больше.
Ой, как трудно говорить об Астафьеве. Всё равно, что между ладонями положить уголек и катать его. Всего перечитал и знаю,   в любую книгу Виктора Петровича  окунись, сердце болит. Особенно в «Последний поклон». От которого у любого нормального читателя щемит сердце и плакать хочется.
Вот возьмите рассказ «Ронжа». Прочитаем вместе всего одну выдержку. Если этот  рассказ не выдуман, страшно.  Не руки помыть хочется, а отбросить книжку в сторону и больше никогда за неё не браться. Вообще Астафьева больше не читать.  В этом рассказе, пусть даже и выдуманном до последней запятой, весь характер Астафьева. Обозленного, расхристанного, издёрганного одиночеством, голодом и холодом, сиротством. Да ещё и собственная душонка у него оказалась с гнильцой. За кусок хлеба, за свое «царство», хоть с кем сцепится в драке. С жаждой задушить. Запинать. Неважно -- беспомощная старуха перед ним или подросток. Главное, это мой хлеб, не отдам! Но почитаем выдержку из рассказа.
-- Ронжа на мгновение оцепенела, глаза у неё завело под лоб, сделав ко мне птичий скок, она схватила меня за волосья, принялась их больно раздирать и так же стремительно, по-птичьи легко отскакнув к доске, загородилась рукой, словно бы от нечистой силы.
-- Ужас! Ужас! -- отряхивая ладонью белую кофточку на рахитной грудёшке, со свистом шептала она,  всё пятясь от меня, всё загораживаясь, всё отряхиваясь.
Я уцелил взглядом голик, прислоненный в углу, берёзовый, крепкий голик, им дежурные подметали пол. Сдерживая себя изо всех сил, я хотел, чтобы голик исчез к чертям, улетел куда-нибудь, провалился, чтобы Ронжа перестала брезгливо отряхиваться, класс гоготать. Но против своей воли я шагнул в угол, взял голик за ребристую, птичью шею и услышал разом сковавшую класс, боязную тишину. Тяжёлое, злобное торжество над всей этой трусливо умолкшей мелкотой охватило меня, над учителкой, которая продолжала керкать, выкрикивать что-то, но голос её уже начал опадать с недоступных высот.
-- Ч-что? Что такое? -- забуксовала, завертелась на одном месте учителка.
Я хлестанул голиком по-ракушечьи узкому рту, до того вдруг широко распахнувшемуся, что в нём видна сделалась склизкая мякоть обеззвучившегося языка, после хлестал уже не ведая куда. Ничего в жизни даром не даётся и не проходит. Ронжа не видела, как заживо палят крыс, как топчут на базаре карманников сапогами, как в бараках иль жилище, подобном старому театру, пинают в живот беременных жен мужья, как протыкают брюхо ножом друг другу картёжники, как пропивает последнюю копейку отец, и ребенок, его ребенок, сгорает на казенном топчане от болезни... Не видела! Не знает! Узнай, стерва! Проникнись! Тогда иди учить! Тогда срами, если сможешь! За голод, за одиночество, за страх, за Кольку, за мачеху, за Тишку Шломова! За всё, за всё полосовал я не Ронжу, нет, а всех бездушных, несправедливых людей на свете.
Эта,  не поддающаяся разуму,  сцена -- завершение   второй книги «Последнего поклона». Лучшего, из всего написанного Виктором Петровичем. Рассказ построен им так, что  сердце ребёнка  не выдержало  чёрствости и жестокости  «недалёкой»,  якобы,  учительницы. Мне такое читать не хочется, выкинул бы эту «Ронжу»  из  «Последнего поклона», чтобы ею там и не пахло. Вы в своём уме Виктор Петрович? Если вам все это приснилось, зачем дурные сны в книгу? Если даже и половина придумана в рассказе, а остальное -- правда, мне всё равно не вас, «Ронжу» жалко.  Я не люблю, когда об учителях говорят плохо. И нормальный человек не может хлопать избиению «Ронжи».
Когда мы учились в школе, был железный закон:  учитель всегда прав. И папа мой строго придерживался этого закона.  Скажи я учителю хоть одно слово против!  Исполосовал бы хворостиной или чересседельником. Поэтому я этих слов ни одному своему учителю не сказал, в том числе по внушенным мне папой убеждениям. Конечно, живые мы люди, какая-то несправедливость ко мне  со стороны учителей встречалась. Но я её стерпел и тогда же забыл.
Года полтора ли, два назад всё телевидение Красноярска задыхалось от новости. Какая-то ученица, лет в четырнадцать, дралась на уроке с учительницей. У нас на телевидение  в журналистах сейчас девочки, которые без юбок и трусиков по городу ходят. У них представление о Совести и Нравственности меньше, чем у воробья одно место. Представляю, что перетерпела эта учительница. А заступиться за неё некому, как собачки кинулись с телевидения девочки без трусиков. И совесть у них, и понимание нравственности,  тоже без трусиков.
Самое обидное, ни районо, ни крайоно, ни директор школы за эту учительницу не заступились. Ни губернатор края, который  специально поставлен сеять добро в крае.  Боялись. Хотя они лучше меня знают этот закон: учитель всегда прав. За что только деньги получают, эти господа, учителей руководители, власть наша.
«Ронжа» -- не просто сопротивление закону: учитель всегда прав, -- а насмешка над ним, над школой, над обычаями нашими. Культурой и верой нашей. Какой бы дурой (прости меня господи, выжился под старость лет, забыл хорошие слова), не была Ронжа, она -  учитель. Да и оболгал её Виктор Петрович. Нет, и не может быть такой учительницы.  Только в нездоровом уме Виктора  Астафьева она могла родиться. В школе я учился восемь классов, четыре года в техникуме, шесть в университете,  не довелось встретиться с такой учительницей. Хотя учителя тоже люди, могут ошибаться.
Терпеть нужно учителя, как отца и мать, бабушку и дедушку. Помню, на охоту ходили с папой. Вернее, папа нас таскал на неё каждый выходной.   Всем нам, ребятишкам,  осточертела эта охота хуже рыбьего жира, которым нас в детстве поили. Мы с троюродным братом Ваней Статейновым какую-то «ценную»  установку папы пропустили, ушёл  табунок коз дальше жить. Лет по двадцать пять лоботрясам было, оба ещё не женатые.  Папа, от ярости за дурь  нашу, мою и Ванину спину хорошо погладил прикладом. Отошли, поёжились и все. Папа ведь, что ты ему скажешь? До самой смерти никто из нас и не подумал поднять руку на отца.
Теперь понимаю, что не случайно Виктор Петрович так яростно принялся материть фронтовиков за неприятие ими  «Проклятых и убитых». Бил их также до крови, как свою учительницу «Ронжу». Кричал на всю Россию: я вам покажу, где правда! Чего кипятился, никому, ведь, ничего не доказал. Не приняли люди его «Проклятых и убитых»,  кроме Сороса и Бел Гейтса. Ну, эти кулички и рождены  был грязь сеять. 
Заканчиваю писать эти строки седьмого сентября 2020 года. Только что вернулся из Овсянки. Там  раньше в это время  обязательно был  праздник, посвящённый Виктору Петровичу. Из-за коронавируса всё оказалось скомкано. Улицы Овсянки не были забиты людьми. Слава богу, сделали теперь в музее сцену и кресла под открытым небом.  Кроме нынешнего года, съезжались сюда со всего края художественные коллективы. Да и нынче народ был, сами по себе люди приехали, и не мало.  Вместе мы ходили из домика в домик, изучали экспонаты, которые уже и так неплохо знаем. Где-то объединялись женщины по пять-шесть человек и закипала песня. Хоть и запретили праздник, но если три женщины или больше, в клуб собрались,они петь будут, а не указы читать: чего можно, а что строго запрещено.
Как схватывали они звонкую народную удаль, величие Руси. Сливались песни  с Овсянкой, Енисеем, горами и летели  вдаль, мне не изведанную.  Уже не остановить их. Песни, оказываются, не умирают, а летят и летят в дали на неизвестные.   Они теперь даже не в небе, где-то выше. Если сталкивались эти песни с горами, то горы сразу становились ниже и не притормаживали полёт песни. Плывут от звезды к звезде, славят Русь и Овсянку, родившую гения. Хочу сказать, что поют в Овсянке песни  теперь каждый астафьевский праздник. И в будние дни. Приезжает разный народ, в том числе и певцы.
Я тогда спустился к Енисею, долго и охотно ходил по обжигающей холодом воде босиком. Осень 2020 года была холодная, каждый день шли дожди. Вода совсем заледенела.  Постоянно хожу  в Овсянке по Енисею.  Забреду по колено и чувствую, как кусают пальцы ног и икры мальки хайрюза и ленка. Маленький Астафьев также с ними баловался в детстве. Он -- в Овсянке, мы -- в Татьяновке. И обе эти деревни -- часть Руси.
  Когда успокоилось сердце, ровнее стало дыхание, уселся на камешек побольше, и снова стал слушать песни.  В Овсянке пели всегда. Деды и прадеды Астафьева, тётки и дядьки. Пел он сам с братьями и сёстрами. Теперь вот поют уже без него. Но это астафьевские песни, в том числе и ими он возносил Россию. И мы, русские, славный и великий народ, любим песни.
Виктор Петрович  -- неотъемлемая часть Овсянки, Красноярска, Енисея,  всей России. Господи, помоги нам  разобраться в нашей памяти.  Вспомнить всех наших великих писателей, расставить их по алфавиту по полочкам в библиотеках.  Не мне думать, кого куда посадить.  Есенина нужно переиздать всего, Шукшина, Шолохова, Распутина.  Пока  я не могу даже представить, как это сделать и кому взяться за работу?  Начинать нужно с денег.  А власти красноярские мне с 1991 года ни копейки не дали на самые добрые дела. Зато всех других усиленно осыпают.
Время катит и катит воды Енисея.  С каждым годом  седеет и седеет моя голова. Тает и тает мой вес, боюсь, что не только он.  Вот и мой врач Татьяна Леопольдовна стала говорить, что себя нужно сейчас  больше и больше  беречь.  Время. Дескать, все мы не вечны, но думать о себе нужно.
Я из тех, кто лично очень хорошо знал Виктора Петровича. Работал с ним, одну книгу даже вместе сделали. Стараюсь писать о нём правду. После нас о нём обязательно будут писать другие.  Потом следующие и следующие поколения пишущих. Но к этому времени Овсянка будет уж другая,  светиться совсем не нынешним светом, мало чем на астафьевскую похожая.  И правда о Викторе Петровиче тоже перекрасится, только не  ведаю   в какие цвета. Мы-то, кто знал его, встречался, лично беседовал, старались писать правду. А что будут выдумывать те, кто только читал его книги? О чём они станут размышлять?  С чистыми ли руками сядут за рабочие столы?

Этого никто не знает.  Всё рушит и создаёт Время. Оно не имеет привычки хотя бы на мгновение остановиться, тем более, повернуть назад. Время можно только наполнить своими делами: книгами, песнями, танцами. А потом оно само отберёт, что должно остаться потомкам.  Одно ясно и без нашёптывания бабушек: Астафьев  в вечности славы Руси. Хоть как мы можем сердиться на него, рубить не останавливаясь только  свою правду,  а он -- непоругаемый.
 Как-то мы собирали в издательстве «Буква Статейнова»   «круглый стол», посвященный Виктору Петровичу. Николая Байгутдинова пригласили, как без него.  Он -- редактор, работал при советской власти в книжном издательстве.  Много занимался выпуском пятнадцатитомника Мастера. Десятки раз по этому поводу был в Академгородке у Виктора Петровича.  Пришли на эту встречу  и многие известные люди, хорошо знакомые с творчеством Виктора Петровича, и просто читатели Астафьева.  Материалы этого «круглого стола» опубликованы. Мероприятие прошло ударно. Николай Михайлович  Байгутдинов неоднократно брал слово. Как хорошо он говорил. Почитайте:
-- Самым ярким примером непонимания общественностью сути творчества В. П. Астафьева является, на мой взгляд, памятник ему. ( В Красноярске, рядом с бывшим музеем Ленина. Прим А. П. Статейнова). В отличие от поздеевского, где каждая деталь «художником дышит», в нём нет ничего от всемирно известного писателя. Разве что внешнее сходство.
Выдающимся личностям памятники ставят обычно через 50 лет после ухода их из жизни. Возможно, когда устоится эпоха, чётко прояснится, кто кем в ней был, ваятель переосмыслит своё творение: изобразит ниже пояса статуи отвратительное мурло, схожее со всеми папами римскими и с их иезуитами, королями, царями, генсеками, президентами, а Виктор Петрович широкой ладонью закроет ему рот: не плюй в небо,   попадёшь себе в лицо.  Именно эта древняя протославянская мудрость  в основе всего творчества В. П. Астафьева.
В бытность своего сотрудничества с издательским домом «Офсет» и работы над 15-томным собранием сочинений, я много раз встречался с Виктором Петровичем, подолгу разговаривали. Ничего сверхмогучего, в смысле напыщенного, горделивого, я в нём не обнаружил. Напротив, он к тому времени выглядел судьбой согбенным стариком. Как-то при мне позвонили ему, что его кандидатура выдвинута на соискание премии «Триумф». Он раздражённо бросил телефонную трубку и пробурчал:\
-- Терпеть не могу триумфаторов. Цезарь был триумфатором, Наполеон, Гитлер. И меня туда же.   
Я его запомнил на всю жизнь плачущим. Сидит он за массивным столом и пишет кем-то подаренной авторучкой «Паркер» с золотым пером, часто макая его в школьную чернильницу, сохранившуюся, наверное, ещё с 50-х годов. Так привык. Слёзы текут по щекам. Он их смахивает ладонью, кивком показывает мне на стул, мол, посиди, дай закончу абзац!
      - Писатель -  профессия несчастная. Не зря Виктор Петрович не желал её своим детям, -  вспоминает те дни критик Валентин Курбатов («Литературная газета», № 23-24, 2003 год).
Натура у него была впечатлительная. Он глубоко вживался в образы своих героев. Снова и снова переживал вместе с ними все тяготы войны, страдал от ран, голода, холода, матерился, на чём свет стоит. Как талантливый актер, удачно сыгравший роль, сутки не может вернуться в свою оболочку, так и он продолжал даже в своих лирических и философских отступлениях ругать окопным языком командиров, политруков. И своих, и чужих. А кто встречал настоящего фронтовика, ходившего в рукопашную, в штыковую, который бы не матерился, а восхвалял своё начальство?
Строчки давались Астафьеву трудно. Вложил в него Создатель миров толику истины, вот он и мучился, чтобы переложить её в слова и донести до сознания людей. Но слов-то таких уже нет в обиходе. Они все переиначены. Например, слово «лад», каким назвал свою замечательную книгу Василий Белов. Даже он, будучи прекрасным лингвистом, не разъясняет, что «лад» -- производное от «ладана», на протославянском -- можжевельник. Не любое дело можно обозначить этим словом, а лишь добротное и угодное Небу. Схожее мнение и у видного американского богослова Роба Хадсона. Более двух часов проговорили мы с ним в его гостиничном номере в Красноярске.
-- Россия обладает огромным духовным потенциалом. Только вы нашу заразу к себе не пускайте! -- сказал он в конце беседы. Выходит, их быт и всю систему ладом не назовёшь. Служители лжи (лжец по-гречески -- дьявол) изменили слова, обозначающие суть вещей и явлений, а изменённые слова изменили понятия, изменённые понятия изменили сознание народа, изменённое сознание вытравило душу. Состояние изменённого сознания -- это диагноз, в котором пребывает всё наше общество. Потому, «чтобы изменить положение вещей, необходимо исправить названия вещей». Но это задача учёных -- историков, лингвистов. Писатель же концентрирует истину в образах, пользуется метафорой, гротеском, аллегорией.
Это язык Библии. Люди, не приученные к её чтению, сетуют, что Астафьев труден, он сложный для понимания. Да! Когда впервые берёшь в руки Библию, также запинаешься на первой же строчке. Перечитываешь и чувствуешь, что там есть такое, к чему тянется твоя душа, а мозг не «врубается». Хватаешься за другие книги, там ищешь и находишь отправные точки для дальнейшего понимания. На десятый, двадцатый раз прочтения доходит -- прав Создатель, сказавший.
- Если ты приблизишься ко Мне на один локоть, Я приближусь к тебе на двенадцать локтей.
Творчество Астафьева -- это не развлекательное чтиво, где в основе драка, разврат, погоня, пьянка... Без углублённого изучения истории, лингвистики, философии и, конечно же, истинных законов Создателя суть его творчества остаётся недосягаемой не только рядовому книгочею, но и такому изощрённому критику, как Б. Карпов из журнала «На боевом посту». В № 11 этого издания за 2011 год он придирается к фразе Виктора Петровича: «А. В. Суворов бесцельно таскал войска туда-сюда по Европе». Мол, обидел великого полководца. Уж военспец должен бы знать, что знаменитый альпийский поход А. В. Суворова был ничем иным, как погашением русской кровью кредитов, взятых Россией в Европе. Почти как в настоящее время. Не вина в этом полководца, и Астафьев не принижал его достоинств.    Это тоже надо понимать.
Философ Александр Зиновьев писал: «Вся история сфальсифицирована в угоду правящих элит». В истории религий для истинной веры вообще места не нашлось, будто и нет её совсем. Но именно она составляет основу всего творчества В. П. Астафьева и раздражает всех, кто так и не смог удосужиться уяснить себе: что же это такое и с чем его едят?
В советское время Виктора Петровича печатали часто и без проблем. Платили приличные гонорары. А теперь -- шиш. В конце 80-х -- начале 90-х годов он несколько раз добывал деньги у почитающих его хозяйственников, но каждый раз деньги пропадали вместе с издательствами. Последний раз такое произошло с уважаемой «Молодой гвардией». Хорошо, хоть рукописи сохранились.
В мае 1996 года во время посещения Красноярского края президентом РФ Б. Н. Ельциным руководству полиграфкомбината «Офсет» совместно с краевой писательской организацией удалось включить в «Перечень вопросов для решения» издание трудов В. П. Астафьева. Помог тогдашний губернатор В. М. Зубов. На этом «поглаживание по шёрстке» закончилось.
-- Начались мытарства. -- Продолжает рассказ Николай Байгутдинов. -- С подписанным перечнем я срочно вылетел в Москву. В резиденции главы администрации президента в тот же день получил от ворот поворот. Я был в шоке от своеволия чиновничества. Я много лет проработал в управлении в сфере экономики. Доводилось встречаться с А. Н. Косыгиным, первыми лицами в руководстве Госплана, Госснаба, отраслевыми министрами. Попробовал бы тогда кто перечить решению вышестоящего начальства... А теперь даже президент страны им не указ.
Срочно возвращаюсь в Красноярск, беру у Виктора Петровича письмо к И. Д. Лаптеву и назад. Председатель Госкомпечати РФ лично знал Астафьева, уважал его. Вот на эту личную дружбу и была моя последняя надежда. Иван Дмитриевич долго вертел в руках письмо и произнёс, как приговор прочитал:
-- Нет у меня денег. Давно всё распределено.  Ладно. Придётся оголить издательство «Дом» Лиханова. Дам два миллиарда.  Учти! Гонорара не будет.
  Именно эта личная отзывчивость И. Д. Лаптева и явилась прологом к изданию 15-томника. В другом начальственном кабинете, выше этажом, меня проинструктировали, какие страницы и абзацы я должен «вымарать» из рукописи под угрозой потери головы. Ничего я вычёркивать не стал. Сразу же по выходу из печати тиража потерял должность, но сохранил совесть.
Было время, когда либералы пытались использовать В. П. Астафьева в борьбе с коммунизмом. Так же, как пролеткультовская пропаганда в своё время сделала Л. Н. Толстого «зеркалом русской революции». Но не получилось. Виктор Петрович чуть было не поддался сатанинскому гипнозу, одурманившему многих в начале перестройки. Порой даже ввязывался в политические драчки. Нет-нет, да и печатал статейки на злобу дня, о написании которых потом сожалел.  Спохватились и реформаторы. Слишком большой динамит заложен в его произведениях, способный в пух и прах разнести саму сердцевину мировой закулисы.
Кажется, ещё Андрей Белый сказал: Есть три формы борьбы с неугодными: 1 -- залить грязью; 2 -- замолчать; 3 -- извратить. Ничто не стоит на месте. Подлость тоже совершенствуется. К этим трём формам теперь прибавилась четвёртая,  китайская: задушить в объятиях.
К Астафьеву были применены методично и последовательно все известные приёмы борьбы. Особенно действенной предполагалась быть поездка в Ватикан. Сильнейшая разведка в мире «Пи-2» вычислила возможную угрозу со стороны так называемых «почвенников». В начале 90-х годов десять самых известных писателей страны «удостоились» аудиенции у Папы римского. Астафьев оказался предусмотрительнее Чингиза Айтматова. Больше молчал и слушал. Впоследствии получилось так, что Айтматова послали подальше послом, а Астафьева «задвинули» в Охотный ряд депутатом. Политиков, желающих занять эти кресла, пруд пруди, а способные написать «Буранный полустанок», «Плаха», «Царь-рыба», «Прокляты и убиты» рождаются раз в сто лет, а то и реже.
Теперь «объятия» становятся ещё теснее. Ставятся несуразные скульптурные изваяния в Овсянке, именем писателя называют детские футбольные клубы и т. д. Осталось только памперсы рекламировать. Так ретушируют образ писателя планетарного масштаба в местечкового автора.
В последние годы жизни он стал как-то значительнее, мудрее, глубже. Может, и в этом причина непонимания его даже близкими в прошлом друзьями... Журналы и газеты нередко называли его пророком. В то же время в отдельных изданиях нет-нет, да и проскальзывали статейки о его как бы вздорном характере.
Отсюда астафьевское недоверие, а порой и ненависть к тем политрукам, генералам, которые пошли учиться в офицерские вузы не по призванию, а по жажде к комфортной жизни и устилали трупами солдат поля сражений. Также западные лжемудрецы перелицевали древнее понятие: «Любовь к Родине оправдывает даже негодяя» в «Патриотизм --  последнее прибежище негодяя».   Есть разница?
Есть история фундаментальная, академическая. В ней -- правда. В наши мозги втемяшивают прикладную, политологическую историю. Цель её -- полная деградация народа. На самом же деле все национальности и этносы Евразии -- это единый великий русский народ.
Корни его в цивилизации «татара» -- железного века, на санскрите -- Кали-Юга. Около двух тысяч лет до н. э. именно наши общие пращуры в Прибайкалье научились выплавлять железо в примитивных печах, которые назывались «татара». Европа тогда еле-еле освоила бронзу. Железные орудия труда, охоты, воинское снаряжение содействовали бурному развитию хозяйственной, культурной деятельности общин. «Человейник» разрастался. В течение трёх волн великого переселения народов наши пращуры заняли всю Азию и Центральную Европу. Они принесли туда культуру. Они в 312 году н. э. крестили Рим и помогли Константину создать Византию. Говорили они на одном общем, понятном всем языке, который при Петре I иезуиты заменили на искусственный: 60  процентов корней слов взяли из лексики «татара», 30 процентов -- из угро-финского, остальные -- из латыни, греческой и др. Изменили грамматику, и только благодаря гению А. С. Пушкина и его современников мы имеем теперь прекрасного звучания язык. Но истинный смысл слов потерян.
Вопрос же о А. И. Солженицыне вызвал у Виктора Петровича заметное раздражение:
-- Ничего я против него не имею. Просто я другой, -- ответил он.
 Потом спокойным, мягким голосом добавил. Вот он ездит по городам и весям страны, учит, как обустроить Россию. Останавливается, кажется, на Кубани в одной станице, и хозяин дома, где он гостит, уступает ему свою постель в знак уважения. Он об этом пишет с гордостью, даже с бахвальством. Я бы так поступить не смог. Супружеская постель -- это свято. Взял бы одеяльце и лёг где-нибудь на сеновале. Понимаю хозяев. У них русская натура: всё лучшее гостям.
Маленький житейский штришок, а какой глубокий водораздел обнаруживает он между ментальностями. На Руси, чтобы признали тебя русским и поверили в искренность твоих намерений, надо знать, чтить и соблюдать русские обычаи. Уставы западных монастырей здесь чужды.
Хорошо сказал Николай Байгутдинов. Мне очень понравилось. Я сам много занимался историей Руси. Особенно древней. «Древняя история Сибири Анатолий Статейнова», «Первая империя русов» и другие книги написал.
Но найти какие-то единственные слова о Викторе Петровиче сегодня трудно и невозможно. Каждый из нас лепечет своё.  Может случиться так, что вся наша правда об Астафьеве отлетит, как луковая шелуха. Но мы всё равно сегодня должны написать то, что знали.
Как на это отреагирует Время, вопрос второй, но для меня  не особо важный. Мне на него не ответить. Лично для нас он не  ступень в будущее.
Впрочем, это касается и самого Виктора Петровича. Он сказал и ушёл. Такой же  смертный, как и все мы, такой же грешный и заблуждающийся. Налагающий на себя крест и тут же  согрешающий. Снова крестящийся и снова грешивший. Он теперь никого не одёрнет и не прикрикнет. Чтобы и кто не молол против него.  Другого Виктора Петровича просто не будет.  А если и родится когда-то Астафьев из этого рода Астафьевых, такое обязательно случится, всё равно это будет иной писатель, не Виктор Петрович.