Время созвездия Водолея

       
      4.

   - Мой дед Федор Федорович квартировал на Тверской, в старинном особняке... от него камня на камне не осталось, потом перебрался на Кудринку... угол Садовой и Качалова, этот дом и сейчас стоит, как раз напротив особняка нашего Торквемады... Естественно, злодей был тогда в фаворе, творил что хотел, но мы-то ничего не ведали. А впрочем, ведай-не-ведай, тиран  уж повязал  по рукам и ногам. Дед служил себе в театре, на хорошем счету, главный режиссер и так далее. Естественно, избытком времени не располагал, а для души холил кота. Да-а, роскошного, огромного, с дымчатой шерстью... глаза с поволокой. Спокойствие, благородство, добрый нрав - всё при •нём. Дед величал его «батюшка-кот», и никому даже гладить не позволял. Слышишь, детка, я тебе говорю... Ведь ты у нас известный друг животных.

   Мокей Авдеевич отворачивается. Привычка Скуратова шутить заставляет его ждать подвоха. Печален Мокей Авдеевич. Ниночкин отказ не прошел даром: под глазами у старца тени, лицо осунулось, борода и та потускнела. Лишь осанка прежняя, даже недоброжелатель не назвал бы его согбенным.

   - Ну вот... Однажды является к дедушке бравый такой молодец, скрипя новенькой портупеей, - продолжает Маэстро, стараясь изо всех сил отвлечь Мокея Авдеевича. - «У вас-де кот, а у нас - кошечка. Нельзя ли их сосватать? Будьте уверены, товарищ, вернется в целости и сохранности...» Добавление отнюдь не праздное. Тайны тайнами, а слухи о нравах злодея просачивались на поверхность, а тут еще за кулисами, из одного театра в другой, кочевала история о некоей актрисе, которая имела неосторожность, и так далее... Словом, на рандеву не оправдала надежд, паук выпустил ее целехонькой, даже как галантный кавалер проводил к машине и преподнес на прощание букет роз: «А это вам на могилу...».

   - Легенда, - мрачно говорит Мокей Авдеевич. - Госбез - сборище скупердяев. Снегу зимой не разживешься что на Соловках, что на Колыме.

   - Детка, ты не умеешь слушать. Не перебивай! Кстати, любимица публики вскоре исчезла и обнаружилась спустя много лет, когда начали выпускать... Так вот, мой дед Федор Федорович пришел в страшное волнение, словно речь шла о настоящих матримониальных делах, словно злодей покушается на него, на его семью, внука... «Батюшка-кот ручной», - и то была чистая правда. «Порог не переступает. Если угодно, извольте,  вашу кошечку к нам...» Молодец щелкнул каблуками и удалился, а дед провел пренеприятнейшие пятнадцать минут. По тем-то временам. Он уже мысленно собирал вещи... Не пугайся, Миклуша, ты и так бледный, - всё закончится благополучно. Кошечку принесли и оставили с кавалером. Понравились ли они друг другу, не знаю, а вот я... устал ждать, когда ты выйдешь к  роялю. Прошу!

   - Что-то  неважно себя чувствую... - жалуется Мокей Авдеевич. - Недуги одолели... Преарапское состояние. Пессимизм, будь он трижды неладен.

   - Что? - грозно переспрашивает Маэстро и, отойдя на шаг, разгневанный, указывает на Мокея Авдеевича: - «Как же смел ты, вор, назваться государем?!»

   - «Я не ворон, - возразил Мокей Авдеевич тоже словами пушкинского Пугачева, - я вороненок, а ворон-то еще летает».

   - Не желаю слушать! От тебя  веет обаянием порока. - И, обратясь ко мне, серьезно говорит: - Вы знаете, старец сладострастен, как павиан.

   Шутка выводит Мокея Авдеевича из себя. Он бросает книгу, которую держал, вскакивает и с вызовом обещает:

   - Погодите! Я заставлю вас заплакать!

   И первые строки романса действительно звучат очень грустно.

   Растворил я окно,
   Стало душно невмочь...

   Жалостливый голосок едва слышен. Еще минута, и он затихнет. Неожиданно для самой себя я помогла. Вдвоем мы прикончили романс, и Мокей Авдеевич с удивлением посмотрел на меня. Что таил его взгляд, я не поняла, но позднее его пристальный взгляд мне не раз припоминался.

   Однако Маэстро был недоволен.

   - Князь Константин Романов выше меня на целых две головы... Естественно, перед раскрытым окном он опустился на колени. Ничего странного. Петр Ильич и другие тексты К.Р. положил на музыку. Мелодичность стиха - это знаете... не каждому дано... Ученик и покровитель Фета, кстати... Нынешние ставят К.Р. в вину: «Эпигон!», «Не продвинул поэзию вперед!..» Может, не продвинул, но и не задвинул тоже.

   - Его счастье, что сподобился умереть в пятнадцатом, а то бы шлепнули, за милую душу, как всех  великих  князей, и не посмотрели бы, что протежировал Демьяну Бедному, - отзывается Мокей Авдеевич.

   - Чужбина, ночь, соловей, - вот о чем ты должен думать, - раздражается Маэстро. - Что у тебя в голове?! Что ты за несносный человек?! - И подгоняет ученика, напоминая текст:
   
   - Ну, «Где родной соловей...».

   - «Песнь родную поет», - подхватывает Мокей Авдеевич под аккомпанемент Ниночки.
А Маэстро, дирижируя, строго замечает:

   - Власть - это способ распределения, - относя едкую интонацию Мокея Авдеевича на предмет особого разговора.

   - И подавления, - не уступает Мокей Авдеевич.

   - «Песнь родную поет», - настаивает Маэстро.

   - А хочешь, возьму шаляпинскую ноту?

   - Не воображай! - осаживает Маэстро. - Когда Иоанн Креститель стоял рядом с Христом, ему тоже мнилось, будто и он такой же человек. Не расслабляйся, держи ребра! Вообрази себя великим князем, отпрыском царской семьи...

   Мокей Авдеевич со вздохом поднимает глаза, но Маэстро и тут добирается:

   - Вот и я тоже... пел в «Князе Игоре»: «От Божья суда не уйдешь никуда» и указывал пальцем вверх, а режиссер сказал: «Мой друг, держите руку при себе, все знают, что Бог там». - И сердито заканчивает: - Мика, ты не понимаешь элементарной разницы между завершенным и совершенным.

   - А ты не понимаешь, - упрямо говорит Мокей Авдеевич, - что Христос был КОЛЛАБОРАЦИОНИСТОМ.

   Маэстро уставился на него, но, чтобы не тронуться разумом, обаятельно улыбнулся. Широко и сценически.

   Желание взять шаляпинскую ноту занозой сидело в Мокее Авдеевиче. Именно сейчас, отвергнутый Ниночкой, он мог так тряхнуть, что застонал бы рояль вместе со своим «Блютнер Лейпциг». Но Мокей Авдеевич говорит:

   - Прошлое - сплошное смертоубийство, а будущее в тумане.

   - Детка, что ты сердишься? Разве я спорю? Прочти Платона. У него всё сказано. Отдай Платона на отзыв Томасу Мору или наоборот - и будет тридцать седьмой год. Увы, Миклуша, власть - это способ распределения.

   - И подавления, - твердит свое Мокей Авдеевич.

   - Когда у власти задерживаются профессиональные революционеры-подпольщики... Эффект узкой специализации. Это всё равно что постоянно лечиться у хирурга: лучшее средство от перхоти - гильотина. Так и мы - были заворожены отсечением... Я отлично помню, как в газетах, календарях печатали: 20-й год революции, 25-й, 30-й... Море разливанное крови, безразмерная революция, а до коммунизма так и не добрались. Да за эту... с позволения сказать, фантазию, черт возьми, всё человечество может перед Россией шапку снять. Это только народ не от мира сего способен позволить себе такое... Да вот еще недавно... Все же помнят... пели: «Революция продолжается...» А на съезде говорили о какой-то горстке революционеров, которые идут узкой кремнистой тропой.

   - Интересно было бы взглянуть на этих канатоходцев, когда они набивали кубышки, - отозвался Мокей Авдеевич. - Шельмовали напропалую. Совдепия и утопия... Бред.

   - Век гуманизма кончился. Звезды на небе и те иные! Обозначилось созвездие Водолея, которое никогда не было видно.

   - Значит, до четверга? - в дверях спрашивает Ниночка, оделяя прощальной улыбкой всех поровну, не забывая и Людвига ван Бетховена.

   - Терпеть не могу эти фальшивые улыбки! - взрывается Мокей Авдеевич, давая, наконец, выход своему самолюбию. Но Ниночка его не слышит. Она далеко. Возле бывшего катафалка. - Эти ужимки, гримасы... Постоянно она куда-то торопится. Тут совместительство, там совместительство... Мечется, как в капкане. Тьфу!

   - Аморозе дольче, Мика, - пробует унять его Маэстро на своем музыкальном языке, давшем жизнь вселенскому  портаменто.

   Однако старец во власти ее - пошлой действительности. Уже и баритон Василий Васильевич по-житейски советует ему плюнуть, потому что отрицательные эмоции - что хорошего? Да, сегодня уже у Мокея Авдеевича не было полётного звука.

   - А Ниночка что ж... - мудро заканчивает Василий Васильевич, - придет-уйдет, а искусство вечно, никогда не предаст.

   - Ладно... Чего уж там... Мелочиться... Я хочу расстаться с Ниной Михайловной по-хорошему, - решает Мокей Авдеевич. - Дам прощальный ужин. Гратис.

   - Не выдумывай! - сердится Маэстро. - Богач отыскался. Когда ты возьмешься за ум?

   - Поди, твоих умников и без меня, грешного, пруд пруди. Заполонили.

   - Ты же, - смеется Маэстро, - водил ее на вечер: «Кому за сто тридцать»? Водил. Она познакомилась там со своим нынешним кабальеро? Познакомилась...

   Мокей Авдеевич предпочитает не вспоминать. Он бы и колкость пропустил мимо ушей, но чересчур ядовита.

   - Может, и не сто тридцать, а двести... Все мои...

   - Миклуша, ты говоришь со мной, как с дикарем. Я же не зулус, всё понимаю.

   - Чужого не заедал. Своего вкусил. С лихвой! Восемнадцать лет от звонка до звонка. И впереди еще,  сколько хлебать, неизвестно...

   - Ну, будет тебе. Ты ведь у нас добрый, тактичный. Дальше Евгении Марковны не посылаешь.

   - А чего ж задираешься?! И без тебя прокаркают... По тебе, так седой - и уже геронт.
Маэстро выпрямляется, его осеняет.

   - Господи! Как же я раньше... Самсон - вот кем ты должен заняться. У тебя есть клавир «Самсона и Далилы»?

   Лицо Мокея Авдеевича теплеет.

   - Могучий Самсон, - вдохновляется Маэстро, - обречен вращать мельничный жернов. Его лишили длинных волос, ему выкололи глаза. Женское предательство обуздало героя. Он напоминает укрощенного льва.

   Мокею Авдеевичу идея определенно нравится.

   - Всем шампанского! - кричит Маэстро, садясь за рояль. - Детка, ты чересчур склонен к интиму. Это роскошь в наш сокрушительный век. Светлой памяти, Марья Юрьевна Барановская говаривала: «Учитесь отходчивости у природы». А уж она-то находилась в Бутырку, набедовала там в очередях.