Приключения Керубино - Детство Афродиты

Рассказ из ненаписанного сборника "Приключения Керубино".

Если это, с позволения сказать, произведение когда-нибудь будет дописано, то оно окажется сборником рассказов о всевозможных замечательных девочках, которых я встречал в жизни. Имя Керубино понадобилось мне, чтобы как-то дистанцироваться от главного героя. Пока, впрочем, до завершения этих замыслов ещё очень и очень далеко.
Вот общий план сборника:

=========================
+++++++++++++++++++++++++
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КЕРУБИНО
(сборник рассказов)
+++++++++++++++++++++++++
=========================
НАКАЗАННАЯ ДЕВОЧКА
КОЩУННИКИ
ГЛУПОСТИ
ЭГЛЕ, КОРОЛЕВА УЖЕЙ
МУЧЕНИЦА
ВОРОНА
ПАЖ
ИУДЕЙСКИЕ ДРЕВНОСТИ
ТАЙНЫЕ СОКРОВИЩА ПОЛОВЕЦКОЙ КНЯЖНЫ
НЕФЕРТИТИ
КАРДИНАЛ МОНТАНЕЛЛИ
КРАСНАЯ ДЕВОЧКА
ЗВЕЗДА КЛАССА
ДЕТСТВО АФРОДИТЫ
ЗОЛОТОЕ ОЗЕРЦО
ВАСИЛИСА ПРЕМУДРАЯ
ДЕВУШКА С ВЕСЛОМ
ПРИДЁТ СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧОК


=======================
ДЕТСТВО АФРОДИТЫ
=======================

В начале сентября моего последнего школьного года предприимчивая стайка девочек из шестого класса затеяла в школьном дворе многодневный турнир в резинки. Прыгали они самозабвенно, не пропуская ни одной перемены; видно, ещё не отпустило ушедшее лето. Я пристрастился смотреть на игру из окна в школьном коридоре; в собственном классе мне было скучно, от повзрослевших одноклассников в последний школьный год меня немножко тошнило. На девичьи игры с прыжками, на все эти резинки, прыгалки, классики можно смотреть бесконечно. Но что привлекало меня больше игры - одна из этих девочек была прекрасна, как античная статуя. От неё невозможно было оторвать глаз.
   
   Мне не под силу описать Афродиту, спустившуюся на землю и превратившуюся в школьницу шестого класса. Если говорить простыми словами, это была худощавая, тонкая, крепкая девочка, с каштановыми волосами и с бледной, прозрачной, как бы алебастровой, кожей. Была она нетороплива и тиха. Одета была всегда в одно и то же форменное платье, зато очень чистое. Её школьный фартук, как я потом узнал, каждое утро  выглаживала или она сама, или её бабушка. Прыгала она не так ловко, как другие девочки, поправляла волосы, придерживала платье, перед некоторыми движениями задумывалась. Но неловкость её движений искупалась особым изяществом; мне кажется, так могла бы изображать прыжки неловкой прыгуньи гениальная балерина. Странно, но очарования этой особенной девочки окружающие не замечали. Подружки не выделяли её; да и от мальчишек, сколько я мог видеть, ей прилетало вровень с остальными. Её толкали, обзывали, дёргали за ранец; стадным поклонением в их классе пользовалась другая особа.
   
   Три первых недели сентября счастливая затея девичьей стайки давала мне замечательную возможность ежедневно наслаждаться созерцанием этой волшебной девочки. Разглядывать её можно было бесконечно. Вся она была —  музыка; мелодия, которую хотелось разучить и запомнить. Но осень шла своим чередом, погода становилась прохладнее, игры в школьном дворе затевались всё реже. Теперь шестиклассницы иногда совсем не выходили на переменах во двор. Загнанный назад в круг надоевших сверстников, я скучал.
   
   Однажды алебастровая девочка встретилась мне случайно на перемене в коридоре. Я вдруг ощутил прилив счастья; скука разошлась, в глазах прояснело. В центре бездушного мира вновь загорелся и затрепетал живой огонёк. Опасаясь  снова потерять его, я очертя голову бросился в погоню. На каждой перемене, поскорей закинув портфель в очередной кабинет, я отправлялся на поиски. Расписание уроков на стене возле учительской позволяло вычислить, у какого кабинета я найду волшебную девочку. Разновозрастная толпа бурлила в школьных коридорах, как водоворот; среди этого гама я пристраивался невидимкой и наблюдал за ней. Конечно, теперь я мог видеть волшебную девочку только урывками, иногда всего несколько минут за день, и притом в школьной толчее, а не в размеренной красоте девичьей игры. Но это было хоть что-то. Это уже позволяло жить и дышать. Зато я каждый день теперь открывал об этой девочке что-нибудь новое,  что можно было унести с собой, добавив в памяти несколько нот к её мелодии. Всё, что касалось этой девочки, животворило. Волшебно было уже её имя, которое я наконец узнал - звали её Ника. Волшебным был голос, цвет портфеля, тетрадок, пенала, физкультурной формы. Отношения с одноклассниками, склонности, привычки, вкусы этой девочки — всё было откровением, чудом, таким же, как смена времён года, расположение созвездий или форма цветов. Однажды я увидел, как она после школы идёт домой - и с тех пор знал, где она живёт. Открытия эти составляли суть моего бытия в первую половину моего последнего школьного года; к октябрю я знал о самом интересном объекте во Вселенной всё, что только можно было узнать о нём, наблюдая  исподволь с безопасной дистанции.
   
   Как бы я был счастлив, если бы мог в неё влюбиться! Просто влюбиться, как в обычную девочку, в свою ровесницу — познакомиться с ней, добиваться её внимания, её симпатии... Мне так хотелось хоть раз посмотреть в её обращённые ко мне глаза, услышать сказанное ко мне слово! Но она была пока ещё только ребёнком, и свои переживания я не мог даже счесть влюблённостью — а только лишь грёзой, бесплодной мечтой; жаждой, которая не могла быть удовлетворена. Нас разделяли четыре года - и эта преграда изолировала её от меня так же надёжно, как если бы это были четыре поколения или четыре миллиона лет. Избранником этой волшебной девочки предстояло стать кому-то другому, а не мне. Я не мог даже побороться за приз. Каким бы неразумным подростком я ни был, я всё же понимал, что меньше чем через год уеду из нашего провинциального городка куда-нибудь на учёбу - и уеду, скорее всего,  навсегда. Не увидят мои глаза, как расправит листья эта веточка, как раскроется  этот цветок. Всё это будет уже без меня и после меня. Счастливым её ровесникам, этим пока ещё растрёпанным мальчишкам, сейчас дёргавшим её за ранец и ставившим ей подножки, я завидовал как жителям грядущего золотого века - века, дожить до которого мне было не предназначено.
   
   Страсть моя искала выхода и нашла тот единственный выход, который был ей доступен. Отношения, которых я не мог иметь, я постарался выдумать. Как раз незадолго до того мне случилось начитаться легенд и сказаний о средневековых рыцарях. Идея поклонения прекрасной даме, поклонения, заранее отказывающегося от  обладания, придало хоть сколько-то осмысленную форму груде моих расстроенных чувств. Оставалось сочинить  сказку, в которой я был бы рыцарем, заглянувшим через волшебное стекло в другую эпоху, и полюбившим в этой эпохе прекрасную, навеки недостижимую деву. Сочинять истории —  это то, что я как раз умел. И вот, день за днём, наблюдая за предметом своей страсти в школьных коридорах, и вечерами, глядя на чёрное небо, и ночами, засыпая в постели, я стал конструировать огромный роман о себе и этой девочке. Череда происшествий сама сплеталась в большую, хотя и нечётко очерченную, сказку. Но выдержать главный  принцип рыцарской любви —  принцип бескорыстия, у меня всё-таки не получалось. Как я ни старался, рано или поздно фантазия угодливо подводила меня к тому, что милостивые небеса, сжалившись, превращали недостижимую деву в близкую мне ровесницу; ничто нас уже не разделяло, и мы соединялись. С мыслью, что она останется для меня недостижимой навеки, смириться я  не мог.
   
   Но что бы я для себя ни придумывал, девочка Ника о моём существовании по прежнему не ведала. И это неведение так и не было бы нарушено, если бы не случайность. В один прекрасный день в начале октября, посланный кем-то из учителей с поручением в кабинет математики, я оказался в шестом классе во время урока, и обнаружил, что местом Ники в её классе была та же парта, что и у меня в моём — третья парта третьего ряда, у стенки. Не будь этого совпадения, история эта не имела бы продолжения. Но роковое совпадение привело к тому, что история эта продолжилась, и даже более, чем на год.
   
   * * *
   
   А теперь давайте я начну рассказывать вам этот же рассказ немного по-другому.
   
   В десятом, последнем классе средней школы я пристрастился выпускать на крышке парты в кабинете математики что-то вроде бесконечного литературного сериала с продолжением. Крышки парт в этом кабинете были выкрашены белой масляной краской. Полагали, что пачкать их записями и рисунками никто не будет; однако на них всё-таки пестрело достаточно случайной чепухи; рассуждения, подсказки, кусочки примеров; время от времени мы под руководством классной руководительницы всю эту чушь отмывали и оттирали. И вот однажды, в конце сентября, я выбрал на крышке парты свободный пятачок размером с детскую ладошку и написал на нём тоненьким карандашом несколько едва различимых строк. Запись была такой:
   “Карабас-Барабас обожал играть в резинки. Каждую перемену с компанией школьниц-подружек он бежал на школьный двор и до самозабвения прыгал там через резинку на своих тоненьких ножках в белых гольфиках.”
   Через пару дней чья-то рука написала ниже:
   “Продолжение будет?”
   Я приписал продолжение. “Карабас не знал, что из верхнего окна школы за его играми всегда следил облачённый в сверкающие латы печальный и грозный рыцарь - влюблённая в него скромная девочка по имени Мальвина.”
   “!!!” - написала в ответ другая рука.
   Я стёр оба кусочка и написал новый.
   Так началась эпопея с романом на парте - история занявшая почти три месяца и кончившаяся катастрофой.
   
   Каждый день я стирал предыдущий кусочек и выписывал новый. Мне было о чём писать в своём романе - вся история была заранее готова в моей голове. Я был влюблён в некую недостижимую девочку - точнее, желал быть в неё влюблён, хотя это было по некоторым причинам невозможно, и в текстах на парте я пытался прожить историю этой любви хотя бы в воображении. Мой роман представлял собой бесконечную сказку о рыцаре, трагически полюбившем прекрасную, навеки недостижимую деву. Происшествия романа были вымышлены, но чувства, стоявшие за ними, искренни, и это давало силу моему перу. Желая выразить терзавшие меня чувства, и в то же время страшно стыдясь их обнажения, я прикрывал их странным перевёртышем — рыцарь у меня скрывался за нежным именем Мальвины, а его возлюбленная щеголяла под грозным прозвищем Карабаса. Это давало роману ещё одно измерение - комическое; но, как ни странно, закованная в латы Мальвина, вступавшая в страшные битвы ради внимания беззащитного сероглазого Карабаса в белых гольфиках, выглядела вовсе не абсурдно. Напротив, она  выглядела крайне убедительно. 
   
   Видимо, мне удавалось писать занятно. Никто не зачёркивал моих странных текстов, не делал рядом с ними неприличных рисунков или браных приписок. Не знаю, были ли у романа читатели, но вот читательницы были точно - и это были чуть ли не все девочки в школе. По крайней мере, Софа Лесгафт, учившаяся классом младше, рассказывала мне впоследствии, что моё повествование очень привлекало её одноклассниц, девочек девятого класса. Придя в кабинет математики, они первым делом собирались над третьей партой третьего ряда почитать продолжение. Конечно, ни безумный сюжет, ни перверсия имён не могли сбить таких проницательных читательниц с толку. Они  быстро разгадали, что всё это  - шифрованные любовные послания. Но они тщетно пытались угадать, к кому они были обращены. Роман был составлен так, что только одна девочка во всей школе могла об этом догадаться. Если накануне эта девочка приходила в школу в красных туфельках или у неё отменяли урок истории - то сегодня в романе Карабас выступал в красных туфельках и у него тоже отменяли урок истории.  Если эта девочка болела и пропускала несколько учебных дней, Карабаса погружал в колдовской сон какой-нибудь отвратительный злой волшебник. Для всех, кроме этой девочки, подобные детали должны были казаться просто случайными подробностями сюжета - и только ей они указывали на неё саму. Однако все девочки в школе — по крайней мере, все одноклассницы Софы Лесгафт, а, кажется, и многие другие девочки тоже — понимали из моего романа, что Керубино из десятого в кого-то ужасно влюбился; все находили мои признания красивыми, а повествование - интересным и полным глубокого смысла.
   
   Угадать меня можно было потому, что себя я обозначил в романе достаточно ясно. Вначале мне казалось  правильным скрывать себя, оставаться неизвестным певцом прекрасной возлюбленной. Но однажды меня пронзила страшная мысль, что девочка, к которой эти писания были обращены, может приписать их какому-то другому мальчику. Это так меня ужаснуло, что анонимная Мальвина, отбросив стыд, со скрежетом подняла заржавленное забрало своего шлема и все наконец увидели её глаза - ну или, по крайней мере, увидели достаточно, чтобы угадать, кто скрывается за её честным именем.
   
   * * *
   В общем, вы уже поняли, конечно, что роман был на самом деле обращён к девочке Нике из шестого класса. И поняли, вероятно, в чём состоял мой замысел — я хотел составить и врезать в её память такое яркое, неуничтожимое послание о своей любви, чтоб оно неминуемо настигло её впоследствии даже спустя годы; выпустить в неё что-то вроде стрелы, предназначенной поразить цель, преодолев пласт времени толщиной во много лет. Я воображал, как будущую повзрослевшую Нику  однажды настигнет воспоминание, как некий мальчик, много лет назад, ещё когда она ходила в гольфиках и прыгала через резинку, любил её. Как предел мечтаний мне представлялось что она будет силиться припомнить лицо этого мальчика, и хоть и поздно, но сжалится над ним. А как самая большая награда - что она с той же силой, как я, пожалеет, что нам с ней не суждено было встретиться в  жизни.
   
   * * *
   
   Что роман мой читают, я знал из пометок, оставляемых на парте —  если я задерживался с выпуском, на парте появлялся вопрос "А дальше?..". Но я не знал точно, читает ли мои писания та, для которой они предназначались. И поэтому Мальвина в моём романе однажды назначила Карабасу свидание. Я описал место и время свидания в таких словах, что понять их могла только одна девочка в школе - это было возможно потому, что я знал расписание, вещи и привычки Ники не хуже неё самой. В отличие от других читателей, для неё «достать из портфеля сломанный красный предмет» означало «достать пенал», а указание «на том углу, где Карабас неделю назад расшиб коленку» было указанием на вполне конкретное место. И чудо, о котором я мечтал, случилось. Ника на свидание явилась, причём точно в назначенное время.  Явилась она, ступая на цыпочках, зыркая глазами по сторонам, прижимаясь к стенке и готовясь в любой момент убежать. Но меня она, конечно же, в назначенном месте не застала.  Я в этот момент находился там, где видеть меня она не могла. На самом деле я не искал и не желал свидания — я не знал бы, что на нём делать. Мне только нужно было  удостовериться, что мои послания доходят до той, для которой я их пишу.
   
   Не сразу, но сбылось и моё второе желание — убедиться, что Ника разгадала того, кто ей пишет. День, когда она распутала ребус до конца, когда вычислила автора безумных влюблённых посланий, когда наконец я поймал на себе её пристальный взгляд в школьном коридоре - этот день стал для меня праздником. Я чувствовал счастье, я чувствовал абсолютное удовлетворение. Цель моя была достигнута, дело сделано. Больше  желать было нечего.
   
   Но, как я узнал позже от самой Ники, радовался я напрасно. Моё лицо не понравилось ей. И я не показался ей прекрасным влюблённым рыцарем. Больше того - со временем я узнал, что её совершенно не трогали мои писания на парте. Рыцари и любовные страдания не интересовали зелёную шестиклашку. Это девочки из восьмого и девятого классов читали роман с замиранием сердца. Глазами шестиклассницы любовные страдания великовозрастной Мальвины виделись как записки сумасшедшего. Она рассказывала мне потом, что ей было смешно и противно, но всего более страшно.
   
   Испуг, впрочем, продлился недолго. Скоро Ника поняла, что придурковатого десятиклассника можно не бояться. Вся моя активность сводилась к запискам на парте; я не искал контактов, не посылал больше сигналов; и вообще, настолько хорошо маскировался, что она не могла понять по моему виду, знаю ли я, что она меня читает и понимает, что я хочу ей сказать. В моих планах не было, чтобы происшествия в романе на парте как-то перетекли в события реальной действительности. Но её планы оказались совсем другими. Роман на парте был странным, но ярким пятном в её однообразной школьной жизни. Он конечно, не задевал её чувств; но задевал воображение и достоинство. Свидание, на которое её вытянули, не явившись для встречи с ней, мучило и жгло её. Против воли навязанное ей неизвестным человеком писания и приключения виделись ей оскорблением. Побуждений моих она не понимала и понимать не могла. И вот какой она составила себе план: дурня-десятиклассника за его гадкую затею  следовало наказать. Не игнорировать, как сообразила бы более старшая девочка, не позабыть, а именно наказать. Его следовало вывести на чистую воду, осмеять, превратить в посмешище. Его следовало изобличить перед учителями, не ведающими, какими глупыми делами занимаются в школе некоторые старшеклассники. И Ника стала выдумывать ловушку для своего оскорбителя.
   
   Однако устроить эту ловушку оказалось для неё неожиданно сложно. Завлечь меня в неожиданное положение, в котором мои дурные притязания оказались бы выставлены на общее обозрение, у неё не получалось. Я упорно не шёл ни на какой контакт. Достигнув цели и убедившись, что стрела моя пущена и уже летит, я вообще как бы перестал Нику замечать. В текстах на парте я вёл роман к завершению — в отличие от моих мечтаний и грёз, реалистично-несчастному завершению. Никины же чувства, напротив, были только раздражены и раззадорены. Они искали выхода, и, подобно моим чувствам, хотя и по другой причине, но тоже не могли его найти. Единственный способ как-то отомстить за утраченный покой и помучить своего обидчика, который ей удалось измыслить, была чисто детская, абсолютно  нелепая затея — стремительно пробегать мимо меня по коридору в опасной близости, задев или стукнув меня рукой или каким-нибудь предметом. Не имея других развлечений (тексты на парте стали редкими и почти прекратились) Ника стала предаваться этому странному виду спорта.  Первое время мне было приятно такое внимание — я не ожидал его и был рад проявлению любых чувств. Но вскоре я понял, что ничего хорошего ни для меня, ни для Ники в этих проявлениях нет, а есть лишь обида несчастного ребёнка, страдание и желание мести. Меня стали мучить угрызения совести — мои подростковые фантазии, которые я полагал невинными и даже светлыми, оказались тяжким ядом для не изведавших ещё отроческих волнений маленького человека. А к декабрю я так отчаялся, что вообще проклял затею с романом как совершенно гибельную.
   
   Дело в том, что в декабре начало твориться нечто совсем  уже неладное. Ника с самого начала не видела в происходящем тайны; она показывала дурацкие записки на парте всем своим подружкам; тыкала в них пальцем; объясняла, что это пишет для неё один дуралей из десятого класса — вот только желающих слушать её и верить ей не находилось. Однако в декабре вирус внезапно сработал и интрига вдруг захватила остальных девочек  класса. А потом даже и мальчишек. Скорее всего, дети просто утомились к концу четверти; но скандальные любовные послания на третьей парте вдруг вошли в шестом классе в большую моду. И это привело вот к чему: в один прекрасный день в декабре 19…. года шестой класс нашей благословенной школы вообще перестал учиться. Ученики дружно предались странному виду спорта — охоте на придурка-десятиклассника, втюрившегося в их одноклассницу. Теперь уже не я на переменках искал по школьным коридорам Нику. Теперь, напротив, целый отряд её одноклассников на переменах  рыскал по школе, разыскивая меня. Аттракцион с пробегом мимо опасного зверя стал общим развлечением. Иногда я даже боялся высунуть нос из класса. Шестиклашки меня дразнили, скакали передо мной на одной ножке, кривлялись, обзывались, в меня бросали разные предметы. При такой постоянно расширяющейся массовости дело всё сильнее пахло оглаской и скандалом. Я чувствовал, что стронул с обрыва неуправляемую лавину. Мальвина в романе на парте каждый день старалась унять разошедшегося Карабаса, плакала, умоляла, но разъярившиеся шестиклашки оставляли стенания замученной Мальвины без внимания. Я полностью прекратил откровения на парте, затаился и трепетал; страшное предчувствие, что скандальное внимание десятиклассника к девочке из шестого класса скоро сделается известно всему миру, терзало меня; и хотя я понимал, что доказать мою вину будет невозможно - роман писался порциями и такими же порциями каждый день исчезал бесследно — но я понимал также, что для того, чтобы выгородить себя, мне придётся лгать людям в глаза; лгать всем - себе, учителям, родителям; а главное, я понимал, что эта ложь явится предательством моей любви. Ложь отменит её, ложь навсегда перечеркнёт её.
   
   К середине декабря я был уже настолько напуган, что обратился за помощью к любимой учительнице, Тине Ивановне, нашей историчке, которую я обожал, которой, по некоторым причинам, очень доверял, и от которой мог позволить себе ничего не скрывать. К родителям обратиться мне, конечно, было нельзя — да и чем они могли теперь мне помочь? Тина Ивановна, добрая, очень красивая женщина (она тоже напоминала Афродиту) со вздохом выслушала мою исповедь однажды после уроков, сидя перед горой проверяемых тетрадок. Она качала головой, она улыбалась, она даже прослезилась местами. Но, сетуя на мою дурь, и местами горько меня укоряя, Тина Ивановна не осуждала меня. Она только сказала:
   — Знаешь, тебя трудно понять, Бино. Любая девочка из восьмого или девятого класса с готовностью ответит на твои чувства. Взять хоть Оксану Ч. (она назвала восьмиклассницу, Оксану, признанную красавицу всей школы). Уверена, ты бы имел успех. А ты занят непонятно чем. Стучаться в сердца ровесниц, отданные более взрослым юношам, конечно, бесполезно. Но к чему выдумывать влюбиться в сущего ребёнка?… Ох, дурачок ты, Бино, какой же ты всё-таки дурачок...
   Я спросил её, что теперь можно сделать. Она покачала головой.
   — Теперь уже ничего не и сделаешь. Теперь уже будет, что будет. Понадеемся, что никто не поверит во всю эту кашу. Больно уж всё это невероятно. Я постараюсь, конечно, сделать всё, что смогу. Но вряд ли я смогу многое.

   * * *
   Однако Тина Ивановна всё-таки многое смогла. По крайней мере, она смогла сделать главное —  она хоть немного отвела удар от предмета моей любви. Потому что когда лавина обрушилась, она обрушилась не на меня. Она обрушилась на Нику.
   
   В шестом классе вспыхнула ссора, и одна из подружек захотела на Нику пожаловаться. Вскрылась ужасная и отвратительная история, которая всех неприятно поразила. По словам подружки выходило, что Ника, гадкая, развращённая девочка, питала нечистые, не положенные чувства к десятикласснику, годящемуся ей чуть ли не в отцы — и заразила этими чувствами весь класс. Весь шестой класс на переменах приставал к отличнику Керубино из десятого класса, преследовал и изводил его. Дело довели до директрисы, Семирамиды Чингисхановны. Энергичная Семирамида Чингисхановна очень увлеклась. Устроились следствия, дознания, были учинены допросы. Допросили жалобщицу, указывавшую на Нику. Допросили Нику — она указала на меня. В школу была торжественно вызвана и с пристрастием допрошена ошарашенная Никина мама. Но как ни старались детективы, у них не получалось выяснить главного — установить источник бедствия. Показания детей были сбивчивы и противоречивы. Большинство детей указывали на Нику, но были и такие кто указывал друг на друга, или вообще ни на кого. И не было ответа на главный вопрос — кто учинил это массовое безумие? совершалось ли что-нибудь по-настоящему непозволительное? и с чьей стороны?
   
   Терзали Нику, терзали её маму, я же, отличник, гордость школы, с самого начала был вне подозрений. До поры до времени меня даже старались держать в полной безвестности. Только ближе к новому году Семирамида Чингисхановна вызвала меня однажды в свой кабинет и осторожно расспросила, знаю ли я некую Нику из шестого класса. Не питал ли я к этой девочке каких-либо, скажем так, неположенных чувств и не писал ли ей каких-то, скажем так, неприличных писем. Сердце моё от этих вопросов, конечно, уходило в пятки, но я сохранял холодную голову и в ответах успешно манипулировал допросчицей. Я сказал, что Нику из шестого класса, конечно же, знаю. Что очень хорошего о ней мнения, это спокойная и уравновешенная девочка. Нет, я не думаю, что она могла быть причиной какого-то массового безумия. Сам я записок я к ней никогда не писал и чувств никаких никогда не питал. К себе с её стороны какого-то особого внимания тоже не замечал. Да, шестиклашки почему-то взяли последнее время моду донимать меня на переменах, однако я на них никоим образом за это не обижен.
   
   Что удивительно, истинного источника сумасшествия, романа на парте, следствие вообще не обнаружило. Никто из привлечённых так и не рассказал учителям про этот роман. Его словно и не бывало никогда. Даже девочки старших классов, которых расспросили об этом деле, про роман на парте все как одна смолчали.
   
   Тина Ивановна и ещё одна учительница старательно остужали нашу раскалённую директрису. Они выставляли ей всё дело как недоразумение, не имевшее оснований в реальности. Меня выгораживать не требовалось. Нику они выставили как жертву детской глупости, напраслины, сочинённой обиженной подружкой. Действия обиженной подружки представили как не совсем достойные, конечно, но всё же объяснимые и не преступные. Что же до класса… Да, целый класс на время сошёл с ума. Но вы же знаете детей, они так возбудимы. Они подвержены нелепым фантазиям. Они всегда готовы нестись очертя голову сами не зная куда. К тому же вот объект их преследований утверждает, что не имеет к ним претензий. Может быть, не стоит рассматривать инцидент слишком серьёзно?
   
   Но Семирамида Чингисхановна всё-таки чувствовала, что у пожара есть какое-то реальное основание, что не может быть дыма без огня. Наиболее вероятным основанием ей, в конце концов, представилась влюблённость невзрачной  и серой(как она считала) шестиклассницы в блистательного (как она считала) выпускника, умницу и звезду школы. И поэтому она всё-таки устроила, на всякий случай, показательную расправу над юной Магдалиной из шестого класса. Да, дело оказалось рядовым происшествием, даже, может быть, простым недоразумением. Но Семирамида Чингисхановна была из тех, кто даже из рядовых происшествий и простых недоразумений старается извлечь полезные для общества уроки.
   
   Мне рассказывали, что в шестом классе было устроено большое классное собрание. Нику торжественно выставили у позорного столба. Её проработали как девочку хотя и не окончательно погибшую, но всё же крайне неосторожную и не по возрасту мечтательную. А главное, увлекающуюся неизвестно чем, что могло привести к очень и очень тяжким для всех последствиям. Нику стыдили, приводили как отрицательный пример, других девочек всячески предупреждали против подобного безнравственного поведения; в общем, небольшое публичное сожжение ведьм всё-таки состоялось. Тина Ивановна, присутствовавшая при процессе, рассказала мне, что Ника за всё собрание не открыла рта. Она стояла у доски, не отвечая на вопросы, была мрачна, рассеянна и, казалось, порой вообще отсутствовала. На Тину Ивановну Ника произвела хорошее впечатление.
   — Замечательная девочка. - сказала Тина Ивановна. - Дурак ты, Керубино, конечно, заставил страдать неповинного человека. Но объект своей привязанности ты выбрал, надо сказать, интересный.
   
   * * *
   
   Остаток учебного года прошёл уже, конечно, по другому. Всё успокоилось. История вскрылась, и, следовательно, не могла продолжаться. Шестой класс утихомирился. Романа на парте я больше не писал, учителя пристально следили за дисциплиной на переменах. Для остальной школы происшествие вообще осталось почти незамеченным. И уже к марту вся история отошла в глубокое прошлое.
   
   Я продолжал встречать Нику в школьных коридорах, но теперь уже только случайно. Она не могла не замечать меня при встречах, но отворачивалась и не проявляла заметных чувств. Страсть свою я старался держать в рамках. А страсть моя только возросла. Нику теперь окружал в моих глазах ореол не только красоты, но и мученичества. Венера превратилась в Жанну д'Арк и сделалась ещё прекраснее. Эта маленькая, стойкая  девочка была сожжена на костре из-за моих грехов, приняла позор, который должен был достаться мне. Я понимал, что, даже рухни теперь между нами непреодолимая стена времени, я уже не смогу быть её рыцарем. Я запятнал себя предательством. Ведь кому-кому, а Нике-то было доподлинно известно, кто был на самом деле виновником происшедшего.
   
   Наступил май; тёплыми майскими вечерами, в ночном полумраке, отпросившись у родителей для вечерней прогулки, я стал навещать окрестности её дома. С маленькой разбитой скамейки в углу двора, скрытый большим клёном, я полчаса или час смотрел с тоской на окно её квартиры. Чаще всего в окне уже не горел свет; но иногда он всё же зажигался. Это было окно кухни; порой мама её принималась готовить еду на завтра, порой о чём-то хлопотала бабушка. Никогда в этом окне не показывалась сама Ника. Я радовался, что хотя бы теперь моё поклонение стало безвредно для неё и ничем её не может потревожить. Впоследствии оказалось, однако, что эти посещения, которые я считал тайными, были известны Нике. Каким образом они сделались ей известны, я не знаю. Ника объяснила мне многое об этом времени, но этого не объяснила. Просто не понимаю, как она узнала. Вечерняя весенняя тьма была непроглядной, скамейка располагалась далеко от окна, в самом углу двора.
   
   В конце учебного года я довольно тяжело заболел и месяца два не ходил в школу, а затем уехал в Москву и поступил в университет. Так что в школе я оказался в следующий раз уже только на зимних каникулах следующего года, когда зашёл встретиться с учителями. Встретиться с ними, рассказать им про житьё-бытьё новоиспечённого студента было, конечно, для меня важной целью; но втайне, признаюсь, мне больше хотелось разведать хоть что-нибудь о Нике. О ней я, впрочем, узнал от первого же, к кому зашёл. Среди прочего Тина Ивановна сказала мне с улыбкой:
   — А видел ты уже свою пассию? Не поверишь, когда увидишь. Вытянулась, повзрослела... теперь это уже девушка.
   
   И я увидел эту уже девушку - в следующий же свой визит в школу. Она стояла среди подруг, в школьном вестибюле. Я действительно не мог поверить в то, что вижу. Ведь прошло совсем немного времени - весна, лето, первые учебные полгода... Но передо мной уже была не девочка. Ника невероятно вытянулась. Теперь это была тоненькая, худенькая, но вполне себе девушка, стройная, лёгкая, прямая, с прекрасной гордой осанкой. Что характерно, она была совершенно в таком же коричневом школьном платье, чистом, с безупречно выглаженным чёрным фартуком. Я не уверен, заметила ли она меня. Насколько я понимаю женскую психологию, не только заметила, но, может быть, даже специально для меня вышла; но по виду её сказать этого было никак нельзя. За мучительные пять минут, которые я тёрся в вестибюле, якобы рассматривая стенды на школьных стенах, я ни разу не поймал на себе её взгляда.
   
   Вытянувшаяся девушка с прямой осанкой встревожила моё воображение, и в эти зимние каникулы я тоже приходил порой вечерами под окна их дома, сам не знаю зачем. В голом феврале, на фоне белого снега двор хорошо просматривался даже ночью, и спрятаться на скамейке под клёном было невозможно. Мне приходилось смотреть на их окно с такого большого отдаления, что различить в нём чего-нибудь было уже невозможно.
   
   В летние каникулы после первого курса я снова явился под вожделенное окно в надежде как-то выяснить, в городе ли Ника. Искать её летом в школе, конечно, было совершенно бесполезно, а других привязок, кроме школы и этого окна, у меня не было. Мне очень хотелось увидеть, какой эта вытянувшаяся девушка стала теперь, ещё полгода спустя. Было лето, пора отпусков, лагерей и разъездов, и в том, что Ника теперь в городе, вероятности было не так уж много. Пять или шесть вечеров я приходил под окно, но наблюдения ничего не давали - я видел в окне маму, иногда бабушку, но никогда саму Нику. Наконец, когда я уже совсем поверил, что Ники в городе нет, я увидел её совершенно неожиданно. И не вечером в окне её квартиры, а среди бела дня, прямо в городе, на людном бульваре, возле маленького кафе с мороженым. Она откуда-то возникла передо мной сама. Мы столкнулись буквально нос к носу. Я оторопел, но она, кажется, была к встрече готова. Твёрдым, лёгким шагом, совершенно, как мне показалось, не смущаясь, она направилась ко мне и, не здороваясь, не представляясь, глядя мне прямо в глаза, сказала:
   — У меня есть домашняя обязанность, по утрам я хожу за молоком в Заречье. Вставать нужно рано, в шесть. Если вы завтра будете ждать меня вон там (она указала на большое дерево в ста метрах через дорогу) я разрешу вам себя проводить.
   
   * * *
   
   Описать все три месяца этого лета, все семьдесят или больше наших походов за молоком в Заречье я просто не в силах - ни слов мне не хватит, ни бумаги. На самом деле это лето было целая маленькая бесконечность, целая, прожитая за три месяца, маленькая жизнь. Причём жизнь безмятежная, райская; в сущности, чистая музыка.
   
   Конечно, на следующий день в шесть утра я уже ждал её под назначенным деревом. Я очень волновался, я плохо спал ночь, я всё утро озабоченно рассматривал в зеркало свою неказистую физиономию, выходя из дома, я одел выглаженную с вечера рубашку. Мне было так страшно, что меня даже немного мутило. Я не знал, как мне следует вести себя, что делать. Я старался придумать, что скажу, но ничего не получалось придумать. Но всё решилось очень просто. В шесть утра из-за угла маленького кафе на противоположной стороне улицы показалась Ника - стройная девушка в белой майке и короткой юбке, с пустым молочным бидончиком в руках. Она издалека увидела меня - хотя я прятался в ста метрах за деревом - и как только увидела, её лицо сразу осветилось ясной, довольной, безмятежной улыбкой. Эта улыбка не сходила с её лица всё время, пока она шла ко мне по бульвару, пока, пережидая машины, переходила широкую дорогу. Она подошла и встала, улыбаясь, передо мной, а я  всё так и не мог придумать, что сказать.
   — Вы, наверное, хотите взять у меня бидончик? —  спросила она, угадав мои затруднения.
   Я взял бидончик, стараясь не касаться её узкой, худой ладони.
   — Идём? - спросила она, указав рукой в сторону Заречья.
   Мы пошли рядышком, она — беззаботно и легко ступая, я — потупя глаза, с пустым гремучим бидончиком в руках. На ступнях у неё были стёртые розовые сандалии.
   О чем говорить дальше, мне тоже выдумывать не пришлось. Ника была особенная девочка, у неё были заранее выдуманы разговоры на весь первый день.
    — А что вы сейчас читаете? - спросила она у меня, едва мы прошли несколько шагов.
   
   Дорога в Заречье и назад была красивой, разнообразной и долгой. Только в один конец она занимала минут сорок и пролегала в основном по череде сменяющих друг друга сельских местечек, между покрашенными масляной краской цветными домиками, заборами, канавками, кустами крыжовника и сирени. Местами на ней был асфальт, местами он отсутствовал, кое-где дорожка превращалась почти в тропинку, а в самом начале переходила по узкому мосту через быструю речку. На закраине самого далёкого квартала, в небольшом доме с коровой, бралось заветное молоко. Ника звонила в калитку, хозяйка выходила забрать у неё пустой бидон, возвращала его нам полным, я брал у неё этот полный бидон и мы отправлялись назад. По дороге нам почти никто не попадался, дорога была безлюдной. Можно было разговаривать, смеяться, никто не мог услышать, не мог помешать, никто не мог подслушать. С другой стороны - настоящей безлюдности на самом деле не было, слева и справа по сторонам дороги в каждом домике, дворике, окне теплилась какая-то семейная или хозяйственная жизнь.
   
   Как описать эти безмятежные походы, эти счастливые прогулки? Легко описывать отношения нелюбовные и события драматические — описать счастье, любовь, дружбу невероятно трудно. Я могу сообщить только какие-то отдельные штрихи.
   
   Ника оказалась девочкой очень читающей. Разговор о книгах и книжных героях был для неё самым простым и естественным. С книг началось наше общение, к книгам же мы и впоследствии возвращались не раз. За лето мы как-то ненароком, почти незаметно, обсудили чуть ли не всю мировую литературу — особенно досталось “Войне и Миру”.
   
   Ника оказалась девочкой вдумчивой, склонной к определённости и порядку. Как в одежде у неё был порядок, так у неё был порядок и в голове. Она не была придирчивой, но всегда старалась расставить всё по полкам. Мысли, чувства; особенно в душевных делах она особенно не терпела неопределённости. Например, я уверен, что она точно знала все свои чувства ко мне.
   
   У неё было замечательное чувство юмора, и оно всегда было у неё наготове. Это был именно юмор, а не язвительность или ехидство. Смеялась она громко, хохотала, иногда даже буквально взявшись за бока, за живот, за коленки. Не раз случалось, что она смеялась до слёз. Она смеялась так, что, как говорится, можно было через рот увидать желудок.
   
   Она не была разговорчива и речь строила, как человек молчаливый. Конечно, в это лето она поневоле наговорилась немало; но говорила именно как молчаливый человек — то есть не тараторила, обдумывала, делала паузы; говорила она языком бытовым, но близким к литературному.

   В одежде она ценила прежде всего простоту. За всё время знакомства я видел её всего в двух нарядах, притом одинаково простых. До этого лета я видел её только в школьном наряде, в коричневом школьном платье с чёрным фартуком, Теперь я узнал её летний наряд — белую майку с длинными рукавами и короткую юбку (тоже, кстати, коричневую). Только однажды она вышла вдруг в ситцевом голубом платье в мелкий цветочек - не поспела вчера со стиркой, объяснила она.
   
   Ника никогда не знала своего отца - не помню, ушёл ли он от них или умер, - но, в доме у них царило исключительно женское царство. Мама, она, бабушка. И такое же женское царство царило в ближней родне - две тёти, обе без мужей, вот, собственно, и всё. В дальней родне были мужчины, но дальняя родня была далеко, обитала в краях почти недостижимых. Никаких братьев и сестёр, даже двоюродных, у неё не было.

   Ника была музыкальна, хотя никогда не училась в музыкальной школе. Она двигалась так, что, мне кажется, залюбовался бы любой хореограф, хотя никогда не ходила ни в балет, ни хотя бы в какую-нибудь школу танцев.
   
   Ника не имела никакого, совершенно никакого представления, насколько она хороша собой, и насколько совершенную скульптуру создал бы скульптор, которому бы она себя показала. Она считала себя девочкой довольно милой, и, как она надеялась, привлекательной, но представление, что ею можно любоваться как каким-то воплощением Афродиты, казалось ей дичью.
   
   Разница наша в возрасте оказалась меньше, чем я думал. Я пошёл в школу в шесть лет, и был моложе своих одноклассников, Ника, наоборот, пошла в школу только в восемь и была в своём классе среди самых старших. В лето наших походов за молоком, таким образом, мне было полных семнадцать, ей - почти четырнадцать.
   
   К концу первой недели мы перешли с “вы” на “ты”. К этому же моменту мы успели полностью и даже по нескольку раз рассказать друг другу свои биографии.
   
   На третьей неделе мы взялись за руки. Рука в руку мы и прогуляли до конца лета. Это был единственный физический контакт между нами. Ладонь её, очень узкая, оказалась неожиданно твёрдой и неожиданно сильной. Я даже застеснялся перед ней своей мягкой, как мне показалось, немужской ладони. Она, к счастью, ничего такого не замечала, за руку брала меня с удовольствием и никогда по своей воле моей руки не отпускала. Ощутив в первый раз её твёрдую ладонь, я невольно подумал, что такая же твёрдая и прохладная ладонь была бы, наверное, и у ожившей статуи.
   
   Самым интересным занятием оказалось для нас обсуждать отношения Карабаса и Мальвины - и не только обсуждать, но и прояснить их, наконец, окончательно. Мы обсудили весь роман, все его самые мелкие перипетии, мы восстановили октябрь, ноябрь и декабрь заветного года полностью, день за днём, иногда даже до минуты. Было наслаждением сверять мои и её чувства, мои и её намерения, мои и её поступки. Меня поражали её мотивы, её очень часто удивляли мои. Вещь, которая казалась мне очевидной, могла быть для неё парадоксом и наоборот. Эту тему можно было обсуждать бесконечно. Больше всего меня удручало, что в том далёком прошлом она никогда, ни одного дня не относилась серьёзно к моим чувствам и не испытывала ко мне даже подобия симпатии или хотя бы интереса. Она, напротив, считала это совершенно естественным. Наконец, она заметила, насколько серьёзно это меня печалит.
   — Не переживай, ты ведь знаешь, что сейчас всё не так. — сказала она значительно, заглянув мне в глаза.
   Это было очень здорово. Но это были все признания, которые я от неё слышал.
   
   Однажды я принялся выяснять, что она почувствовала, увидев меня в мой зимний визит в школе, и вышла ли она тогда в школьный вестибюль специально ради меня или нечаянно.
   — Ну конечно, специально, Бино. —  сказала она. — Вся школа ждала от меня этого. Подруги меня просто под руки  привели.
   И она засмеялась, что-то припомнив.
   — Ты ведь очень популярен. — добавила она. — Все мне завидовали.
   Это было для меня тоже неожиданно, и тоже не слишком приятно. Нет, услышать о своей популярности, конечно же, было лестно. Но мотив Ники, получается, оказался внешний, а я-то надеялся, что прошлой зимой эта сильно вытянувшаяся девочка уже питала ко мне хоть что-нибудь личное. Да и добрая Тина Ивановна, думал я, не стала бы мне поминать Нику, если бы не предполагала с её стороны неравнодушного отношения.
   — Нет. — сказала она. — Ничего серьёзного я не питала. Мне просто хотелось, чтобы ты меня увидел, вот и всё.
   — Вот это да. — сказал я. — Получается, ты вообще никогда не была влюблена в меня ни дня?
   Ника нахмурилась и поглядела на меня укоризненно.
   Я к этому моменту уже хорошо знал её, знал её прямоту. Между мыслями, словами, делами у неё не было никакого зазора. А ведь она гуляла со мной ежедневно, улыбалась мне, держалась за мою руку… разве мог я не знать, как она ко мне относилась?… Мне стало стыдно своего вымогательства.
   
   Однажды Ника меня напугала. Ещё в самом начале свидания, едва мы дошли до мостика через речку, она вдруг остановилась. Лицо её стало каким-то озабоченным, ладонь напряглась. Глаза глядели вперёд как в пустоту, как будто не видя. Она взялась за живот, и немножко присела. Потом присела ещё ниже, почти на корточки, и как-то беспомощно потянула на колени свою юбочку, слишком короткую. Один короткий момент она была растеряна.
   — Ой. — сказала она переменившимся голосом. - Отвернись, ладно? Не смотри на меня пока. Пожалуйста.
   Я отвернулся. Ладони моей она не отпускала.
   — Подожди, не смотри.
   Я ждал. Мне показалось, что она совсем уже растерялась.
   Прошло секунд тридцать. К счастью, на мостике - да и вообще далеко вокруг - никого не было.
   — Так. — сказала вдруг Ника своим обычным, уверенным голосом. - Я сейчас пойду домой. Можно попросить тебя? Отпусти мою руку. Отдай мне бидончик. Не спрашивай что случилось. Не оборачивайся, пока я не уйду далеко. И когда уйду, тоже, пожалуйста, не смотри мне вслед. Послушайся меня, ладно? Очень прошу.
   Я пообещал. К этому моменту я тоже был растерян и даже напуган.
   — А молоко? - вспомнил вдруг я.
   — За молоком пойдём завтра. — сказала она.
   Я отпустил её ладонь и почувствовал, как она забирает у меня бидончик.
   — Не беспокойся. - сказала она. — Ничего не произошло. Завтра, как обычно, в шесть напротив кафе.
   — Да. — сказал я. — Хорошо. — сказал я.
   — Только не оборачивайся. — сказала она.
   И ушла.
   Я выполнил своё обещание, не обернулся. Несколько минут, для уверенности, что время ожидания истекло, я рассматривал зелёные воды речки, очень быстро бегущие, потом отправился домой. Весь день я мучился, беспокоился, мне лезли в голову глупые мысли, я раздумывал, не в больнице ли она. Я придумывал, как мне обратиться к её маме, и пустят ли меня к Нике, если что. Я осознал, что так и не позаботился узнать номер её телефона, номер квартиры. Но назавтра Ника, к счастью, появилась с утра совершенно прежняя, в полном порядке. Лицо её было весёлым и спокойным, как всегда.
   — Не бойся. — сказала она первым делом. — Всё в порядке. Ничего не случилось.
   — Точно?… — спросил я. — Точно?…
   Она несколько раз уверенно кивнула и заглянула мне в глаза, чтобы убедиться, что я верю. Мы отправились в путь. Она действительно была совершенно прежней, и поскольку это никогда больше не повторялось, мы больше об этом не вспоминали.
   
   Как-то Ника вдруг заговорила о поцелуях.
   — Знаешь, - сказала она, — вчера мама вдруг спрашивает меня: скажи мне, вы с ним целовались?..
   Она посмотрела на меня со значением.
   — Очень настойчиво спрашивает, очень внезапно. Уже перед сном. И мрачно так. “Только честно скажи. Отвечай мне немедленно, честно. Вы целовались?..” Я даже испугалась.
   Я подумал о том, что мы никогда не целовались и что если дело будет зависеть от меня, мы поцелуемся очень не скоро.
   — И что ты ответила? — спросил я.
   Ника улыбнулась.
   — Понимаешь, - сказала она, — я ответила очень глупо. Ты не поверишь, как глупо. Я, конечно, не сказала “да, целовались”, хотя это прозвучало бы здорово, просто как бомба. Мама, наверное, упала бы в обморок. Но и “не целовались” мне тоже было почему-то стыдно ей сказать. Не знаю почему. И я ответила.. -
   Она вспомнила, что она ответила и принялась смеяться.
   —… Я ответила… Я ответила… — она всё не могла преодолеть душащий её смех. У неё даже слёзы выступили на глазах.
   — Я ответила - н е   з н а ю!..
   
   Разбирая наше общее прошлое, мы однажды дошли и до инцидента со шлепком. Этот некрасивый случай я забыл поведать в первой части своего рассказа - точнее, не забыл, а, постыдился. В том бурном позапрошлогоднем декабре, я однажды шлёпнул Нику по попке, когда она пробегала мимо меня по лестнице. В декабре она пристрастилась делать пробег мимо злого великана чуть ли не ежедневно. А в тот день пробежала особо наглым способом. Обычно у её подвига были какие-нибудь свидетели - какая-нибудь подружка, целая стайка подружек или даже весь класс. Это делало её пробег относительно безопасным. А в тот раз она оказалась на лестнице передо мной совершенно одна, рядом не было ни души. Наверное, дело было во время какого-то урока, потому что на переменах таких безлюдных лестниц не бывает. Помню, в серых глазах маленькой Ники я увидел отчаянный азарт, они прямо загорелись, запылали - видно, это был тот момент, когда она решалась, не побоится ли она устроить пробег в таких условиях. Раздумывала она, впрочем, недолго; тут же решилась и побежала. Я спускался по лестнице, она пробегала вверх. Я был так несчастен от этой её игры и ставил себя в тот момент уже настолько низко, что не испытывал ничего, кроме досады на свою глупость с романом, превратившую меня в дурацкий бесплатный аттракцион. И, однако, точно знаю, что ещё за секунду я не собирался ничего делать. Но когда уже она пробегала мимо, рука моя вдруг поднялась и неудержимо шлёпнула её по маленькой наглой попке в коричневом школьном платье. Попа у неё оказалась неожиданно твёрдая, просто как каменная, как будто она действительно была не живой девочкой, а каменной статуей из музея. Я был удивлён, ладонь моя зудела. Стремглав она пронеслась мимо, но остановилась на верхней площадке и в ярости обернулась на меня. Она задыхалась, глаза её сверкали отчаянным гневом - но даже тогда у неё не покраснели щёки, они оставались белыми, резными, алебастровыми, как всегда. Ника теперь объяснила мне, что такая уж ей досталась кожа - никогда, ни при каких условиях не меняет цвет.
   — И загорать у меня тоже никогда не получается. — прибавила она.
   Случай со шлепком её сердил даже теперь.
   — Это было по-настоящему скверно. — сказала она.
   Я, конечно, каялся. Она видела это.
   — А впрочем и я была дура.
   Я осмелился рассказать ей самое постыдное - что ещё больше самого поступка я испугался тогда возможной его огласки. Я сказал, что во время процесса над Жанной д’Арк я особенно трепетал, что может всплыть этот случай с шлепком по попе.
   — Да нет, откуда бы он всплыл. Я же понимала, что была, в общем-то, сама виновата. Да и не решилась бы я рассказать, никому, даже маме, слишком было стыдно.
   Она винила себя.
   Но, однако, что характерно для Ники, даже обсуждение такого неприятного случая закончилось смехом. Во время обсуждения нам много раз пришлось повторить “попа” и “попка”. В какой-то момент Ника начала смеяться и сказала мне:
   — А знаешь, как мама мне угрожает, когда рассердится? Вот я тебе сейчас по ш л ё п е как дам!
   
   Про наши свидания она как-то сказала:
   — Я раньше никогда не думала, что свидания - это так легко и приятно.
   Но, подумав, озабоченно прибавила:
   — Правда, я не совсем уверена, что это - свидания.
   
   В середине лета к утренним встречам как-то сами собой прибавились и вечерние. Точнее, прибавились они не сами собой. Мы уже довольно долго обсуждали, что видеться с утра очень хорошо, конечно, но длинные вечера пропадают совершенно зря. Однако, когда Ника обратилась к маме, мама отказала ей наотрез.
   — Хватит вам уже и того, что вы неизвестно где шляетесь целый час по утрам. — сказала она.
   Но нам, конечно, очень хотелось видеться и вечерами. Ника безуспешно уговаривала маму, но уговоры не имели никакого успеха, пока, на наше счастье, к ним в гости не приехала на неделю из N-ска Никина тётя, мамина сестра. Тётя, решительная особа, сразу приняла горячее участие в семейных делах. Она взялась за дело как опытный, решительный врач. Ей была доложена семейная проблема - у Ники появился какой-то непонятный молодой человек, вероятно, очень опытный и опасный охотник за юными девочками, но поделать с этим ничего не возможно. Тётя первым делом исповедала Нику.
   — Я всё ей рассказала, как есть. — простодушно сказала Ника. — А впрочем, я и маме ведь всё рассказывала.
   Однако если свою нерешительную маму Нике когда-то всё-таки удалось упилить хотя бы на утренние свидания, то категоричная тётя пришла в ужас, и потребовала всё это безобразие немедленно прекратить. Пока не случилось чего-нибудь непоправимого.
   — Она такая непреклонная — сказала Ника, — ты бы видел!..
   Решительным характером тёти, я знал, она немножко гордилась.
   Разговор, рассказывала она, длился весь вечер. Всё женское царство принимало в нём участие - мама, тётя, бабушка. В самом конце тётя согласилась на предложенный Никой компромисс.
   — Я сказала тёте: да выйди сама, посмотри на него! И они решили, что тётя выйдет сегодня вечером и на тебя посмотрит. А потом они примут решение.
   
   К вечеру я был готов к разговору. В назначенный час Ника с тётей вышли из-за угла кафе и направились ко мне. Тётя, высокая и крепкая блондинка, шла решительным шагом и судорожно осматривалась по сторонам. Насколько я понимаю, она орлиным взором высматривала предполагаемого агрессора. Однако, как ни высматривала, она так и не заметила меня, пока Ника не подвела её ко мне вплотную. Она поставила нас друг перед другом нос к носу и тётя посмотрела на меня непонимающим взглядом.
   — Что? — спросила она и перевела недоумённый взгляд на Нику. Ника кивнула утверждающе.
   — Кто? Вот этот? — продолжала спрашивать, как заводная, тётя. Уж не знаю, кого она ожидала увидеть. Наверное, какого-нибудь ястреба с загадочными синими глазами и сизой щетиной на щеках, как выглядел в некоторых фильмах Ален Делон, девичья смерть. И вдруг она сказала в точности ту фразу, которую сказала обо мне десятью годами ранее мама Иры Пономарёвой. Сказала она её слово в слово.
   — Вот этот ангелочек?..
Это совпадение - да ещё слово в слово - поражает меня до сих пор. И я до сих пор не понимаю, как можно было увидеть во мне ангелочка. Может быть, в третьем классе, когда меня пришла пугать мама Иры Пономарёвой, я и был ещё ангелочком - маленький опрятный мальчик, отличник, с ясным, звенящим голоском. Но теперь-то я уже был студентом почти что второго курса, битым, бывалым, и выглядел я, мне кажется, как вполне себе завзятый шалопай. Однако тёте так не показалось. Нике было разрешено не только гулять по утрам, но и выходить ко мне минут на сорок вечером. Причём к утренним свиданиям удалось даже выпросить добавку, дополнительных полчаса. Нике поставили только то условие, что гулять мы должны исключительно по бульвару недалеко от кафе, а домой она должна возвращаться не позже девяти.
   
   В тот вечер мы гуляли по бульвару втроём, с тётей. Целый час тётя расспрашивала меня о родителях, о моих планах, об учёбе в Москве. В конце она сказала Нике:
   — Ну ладно, я пожалуй, уже пойду. Ты можешь ещё остаться.
   
   Вечерние прогулки по бульвару оказались не так хороши, как утренние походы за молоком. К вечеру бульвар заполнялся отдыхающими; у кафе и в очередях за мороженым толпились люди, все скамейки были заняты. Оставалось прогуливаться, как на подиуме, под перекрёстными взглядами скучающих горожан. Конечно, гулять с ослепительной красавицей на глазах у людей было приятно, но ведь иногда попадались и знакомые, которых нужно было как-то приветствовать. В общем, это была скорее мука. Уединиться было невозможно, серьёзно разговаривать не получалось, за руки взяться нельзя. Отказаться от этих вечерних прогулок мы, конечно, всё равно не хотели; но они шли ни в какое сравнение с  радостными утренними походами.
   
   К концу лета мы выдумали последнее развлечение — сочинили довольно много  продолжений романа о Карабасе и Мальвине. Сочиняли мы их, как разыгрывают шахматные партии —  делая поочерёдные ходы. Ходы Ники порой были непредсказуемы, старался не отстать и я. Роман удалось дополнить множеством глав и некоторым количеством параллельных сюжетов. Не всегда теперь я играл за Мальвину, иногда для интереса мы менялись ролями. Герои создавали друг другу непреодолимые  ситуации и выкручивались из них, как могли. Действие обошло немало веков и стран. Сочинялось всё это в шутку, но старания прилагались вполне серьёзные; тональность менялась от фарса до трагедии. Легче всего сочинялись диалоги, нужно было только условиться, кто за кого говорит.
   
   * * *
    В самый последний день лета, накануне отъезда и расставания Нике разрешили погулять подольше — аж до полуночи. Но даже три лишних часа истекли незаметно; пора было уходить. Ника почему-то медлила. Было уже темно. Я догадался, чего она ждёт, наклонился и поцеловал её. Поцеловать в губы я не мог, я поцеловал в щёку. Щека была твёрдая, прохладная и влажная. Как только я поцеловал её, Ника ушла.

   И больше мы никогда не виделись. Я не стану рассказывать вам, почему. Я мог бы это сделать, но это была бы уже совсем другая история.
   
   
 
 


===

(UPD. 2025.03.26 текст был заменён; редакция текста 2025 года)