Детство Афродиты

Один рассказ из ненаписанных "Приключений Керубино"

Про "Приключения Керубино" - если это, с позволения сказать, произведение когда-нибудь будет дописано, то оно окажется сборником маленьких рассказов о всевозможных замечательных девочках, которых я когда-либо встречал в своей жизни. Пока, впрочем, до этого ещё очень и очень далеко. Вот план сборника:

=========================
+++++++++++++++++++++++++
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КЕРУБИНО
(сборник рассказов)
+++++++++++++++++++++++++
=========================
НАКАЗАННАЯ ДЕВОЧКА
КОЩУННИКИ
ГЛУПОСТИ
ЭГЛЕ, КОРОЛЕВА УЖЕЙ
МУЧЕНИЦА
ВОРОНА
ПАЖ
ИУДЕЙСКИЕ ДРЕВНОСТИ
ТАЙНЫЕ СОКРОВИЩА ПОЛОВЕЦКОЙ КНЯЖНЫ
НЕФЕРТИТИ
КАРДИНАЛ МОНТАНЕЛЛИ
КРАСНАЯ ДЕВОЧКА
ЗВЕЗДА КЛАССА
ДЕТСТВО АФРОДИТЫ
ЗОЛОТОЕ ОЗЕРЦО
ВАСИЛИСА ПРЕМУДРАЯ
ДЕВУШКА С ВЕСЛОМ
ПРИДЁТ СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧОК


=======================
ДЕТСТВО АФРОДИТЫ
=======================

   В сентябре моего последнего школьного года предприимчивая стайка девочек из шестого класса затеяла в школьном дворе многодневный турнир в резинки. Прыгали они  самозабвенно, не пропуская ни одной перемены; видно,  ещё не отпустило ушедшее лето. Я пристрастился смотреть на игру из окна в школьном коридоре; в собственном классе мне было скучно, от повзрослевших одноклассников в последний мой школьный год меня немножко тошнило. На девичьи игры с прыжками, на все эти резинки, прыгалки, классики можно смотреть бесконечно. Но что привлекало меня больше игры - одна из этих девочек была прекрасна, как античная статуя. От неё невозможно было оторвать глаз.

   Мне не под силу описать Афродиту, спустившуюся на землю и превратившуюся в школьницу из шестого класса. Если говорить простыми словами, то это была худощавая, тонкая, крепкая девочка, с рассыпчатыми каштановыми волосами, стриженными под подбородок и с бледной, прозрачной, как бы алебастровой, кожей. Была она нетороплива и тиха. Одета была бедно, всегда в одно и то же форменное платье, зато очень чистое. Её школьный фартук, как я потом узнал, каждое утро заново выглаживала или она сама, или её бабушка. Прыгала она осторожно, поправляя волосы и придерживая платье, перед некоторыми движениями задумывалась. Другие девочки прыгали ловчее, особенно её подружка, маленький конопатый воробушек. Но неловкость движений этой девочки искупалась неподражаемым изяществом; мне кажется, так изображала бы прыжки неловкой прыгуньи гениальная балерина. Странно, но очарование прозрачной алебастровой девочки окружающие не замечали. Подружки не выделяли её; от мальчишек, как я мог видеть, ей прилетало наравне с другими девочками. Её толкали, обзывали, дёргали за ранец; стадным поклонением в их классе пользовалась другая особа.

   Три первых недели сентября счастливая затея девичьей стайки давала мне замечательную возможность, оставаясь незамеченным, ежедневно изучать удивительную алебастровую девочку. За три недели я совершенно выучил её, выучил даже складки её платья; стандартное школьное платье очень шло малолетней Афродите. Но осень шла своим чередом, погода становилась прохладнее, игра в школьном дворе затевалась всё реже. Теперь девочки-шестиклассницы иногда совсем не выходили на переменах во двор. Загнанный назад в круг надоевших сверстников, я скучал. Однажды алебастровая девочка вместе с подружкой-воробушком попалась мне в коридорах школы. Я вдруг понял, что мне нужно для счастья. Несколько минут созерцания этой девочки наполняли мой пустой день так, что его уже стоило прожить.

   Способ видеть её каждый день, конечно, существовал, и очень простой. Нужно было только не лениться. То, что в первый раз произошло случайно, я стал повторять нарочно. На каждой перемене, забросив портфель в следующий по расписанию кабинет, я скорей выныривал в коридор и отправлялся на поиски. Скоро я выучил расписание уроков шестого класса и знал заранее, в каком месте её находить. Разновозрастная толпа бурлила на переменах, как водоворот; в этом водовороте оставаться незамеченным не представляло труда. Я теперь охотно просыпался по утрам и охотно бежал в школу. Следить за алебастровой девочкой в школьных стенах в чём-то оказалась даже интереснее. Теперь каждый день я узнавал об этой девочке что-нибудь новое. Я узнал, что Афродиту зовут Ника Ненашева. Я узнал как звучит у Афродиты голос, выучил цвет её туфелек, портфеля, тетрадок, пенала, физкультурной формы, мне стали известны её отношения с одноклассниками и учителями, вкусы, привычки; однажды я увидел, как она после школы идёт домой - и с тех пор знал, где она живёт. К октябрю я знал об этой девочке, наверное, всё, что только можно было узнать о ней, наблюдая её на людях. Я не знал только одного - какой она бывает, когда остаётся одна.

   Не подумайте только, что я влюбился. Любовные мечты к ребёнку  неприложимы. Любуясь на неё, я мог только мучиться тщетным и страстным желанием любви, сетуя на глупую судьбу, непоправимо разминувшую меня во времени именно с такой необыкновенной девочкой. Разделявшие меня с нею четыре года казалось мне таким же непреодолимым расстоянием, как четыре века. Страсть моя судорожно искала выхода и вылилась в форму восхищённого поклонения - и, к счастью, на это у меня имелся образец. Незадолго до того я начитался Круглого Стола и Кретьена де Труа. В глубине тёмных веков, в галантном обществе древних неустрашимых рыцарей я обнаружил такую штуку, как культ прекрасной дамы. Это было нечто необычное, даже странное, но мне в моём столь же странном положении оно очень подходило. Культ прекрасной дамы - когда предметом устремлений нельзя владеть, но можно его воспевать и прославлять подвигами - облекал мои чувства в строгие, красивые формы. Я не мог позволить себе влюбиться в Нику, но я мог воображать, что некий рыцарь из средневекового сказания, нечаянно попавший на время в другую эпоху, полюбил прекрасную, навек недостижимую для него даму. Я сочинял в голове истории, в которых она была героиней, а я - героем. В этих историях я был лучше себя - и храбрее, и умнее - а она была взрослее, она была уже совсем взрослой девушкой; у меня перехватывало дыхание, когда я отваживался вообразить себе её взрослую грудь. Я сочинял эти истории вечерами, глядя на чёрное небо, и ночью, засыпая в постели.

   Ника Ненашева о моём существовании по-прежнему не ведала. И это неведение так и не было бы нарушено, если бы не случайность. В один прекрасный день в самом начале октября, посланный кем-то из учителей что-то передать учительнице истории, я оказался в шестом классе во время урока, и обнаружил, что местом Ники Ненашевой в её классе была та же парта, что и у меня в моём. Третья парта третьего ряда, у стенки. Не будь этого совпадения, история эта не имела бы продолжения. Но роковое совпадение привело к тому, что история продлилась больше чем на год.

* * *

   А теперь давайте я начну рассказывать вам этот же рассказ немного по-другому.

   В десятом, выпускном классе средней школы я пристрастился вести публичный дневник, который, в принципе, мог прочитать любой желающий. В кабинете математики, на выкрашенной белой масляной краской парте, в одном и том же её месте, на небольшом пятачке размером меньше детской ладони, тоненькой шариковой ручкой с очень слабым нажимом, я каждый день писал небольшой кусочек текста, несколько едва видимых строчек. На следующем уроке математики я стирал этот кусочек текста и писал новый. Это была не публицистика, и не личный дневник (хотя к личному дневнику это было довольно близко) это был сказочный рыцарский роман с продолжением. Некоторое время я не знал, читает ли мой роман кто-нибудь. Никто не писал мне на парте рецензий, и даже ругательств никто не приписал под моими откровениями ни разу (что вообще-то было удивительно). Много лет спустя Софа Лесгафт, учившаяся классом младше, рассказала мне, что по крайней мере её одноклассницы, девочки девятого класса, прочитывали все до единого выпуски романа и относились к моим писаниям очень неравнодушно. Придя в кабинет математики, сказала она, они первым делом собирались в тесный кружок вокруг третьей парты третьего ряда  “почитать, что нового написал Керубино". Она сказала, что большинству девочек мои писания очень нравились. Она сказала, что некоторые особо удачные отрывки некоторые из девочек иногда списывали себе. Узнать всё это годы спустя было мне, конечно, очень трогательно. Софа рассказала также, что девочки иногда безуспешно гадали, к кому всё это пишется. В том далёком году, естественно,  никто в школе не знал - и не мог знать - для кого я на самом деле пишу свой роман с продолжением. Это точно знала только одна девочка во всей школе - та, к кому это повествование было обращено.

   Своё повествование я построил одновременно очень глупо и очень ловко. Глупость - невольная, впрочем, - заключалась в идиотской системе имён, ловкость - в невероятном, очень изобретательном сюжете и тщательно подобранных мелких деталях, которые позволяли девочке, которой я всё это писал, точно понять, что повествование обращено именно к ней. Я не мог в своём повествовании употреблять никаких реальных имён, я не мог даже как-то намекнуть на них. Прочти мои записи кто-нибудь из взрослых, разразился бы нешуточный скандал. Десятиклассник, гордость школы и радость учителей, дурит голову девочке из шестого класса - такое ужасно даже произнести. Поэтому мои записи в части имён содержали даже не простую, а двуслойную шифрацию. Во-первых, имела место инверсия полов, а во-вторых - инверсия характеров. Вместо имени прекрасной дамы, адресата моих посланий, употреблялось имя Карабас-Барабас. Карабас был самый настоящий, он был бородат, страшен, говорил басом - но он был, одновременно, трогательной, изящно-неловкой алебастровой девочкой, которую обожал главный герой. Главного же героя звали Буратина, и Буратина была, напротив, нескладным мальчиком-переростком, отчаянно влюблённым в героиню. От этих перверсий абракадабра в тексте получалась страшенная; нечаянный взгляд взрослого человека, как я однажды проверил, не мог углядеть в этом тексте ничего, кроме абсурда. Но, что удивительно, записи эти в совершенстве расшифровала не только девочка, к которой они были обращены, но и вообще все девочки школы. Вся школа знала, что Керубино из десятого в кого-то ужасно влюбился, все девочки находили мои признания красивыми, а повествование - интересным и полным глубокого смысла. Когда в повествовании случались эпизоды трагические - а они происходили всякий раз, когда нечто подобное случалось в жизни, потому что повесть моя отражала реальные события - например, в день, когда она приходила с красных туфельках, в этих же туфельках щеголял в моей повести и Карабас - так вот, всякий раз, когда что-нибудь в реальной жизни давало мне повод чувствовать себя несчастным, такою же точно тоской начинала страдать и Буратина; а уж она-то умела выразить свою тоску так, что дрожь пронимала. По композиции же и языку это был самый настоящий куртуазный рыцарский роман - с приключениями, подвигами, любовными вздохами - роман о безнадёжной, невозможной влюблённости героя в прекрасную, совершенно недостижимую героиню.

* * *

   Роман на парте я начал писать в первых числах октября, в ноябре в нём произошли главные события, а к декабрю он неожиданно перерос в трагедию. Дело в том, что события романа следовали за событиями из жизни, а события в жизни не стояли на месте.

   Ника Ненашева скоро догадалась, что речь в писаниях на  парте идёт о ней самой.  В каждом выпуске романа она  могла видеть свои поступки, свои вещи, своих одноклассников, свою подружку-воробушка; всё было описано мной хоть и шифрованно, однако выпукло и узнаваемо. Благодаря паре автопортретных  штрихов мне удалось обозначить ей и себя.  День, когда Ника разгадала загадку до конца, когда впервые вычислила и обнаружила меня, когда я наконец поймал  на себе её пристальный взгляд в школьном коридоре, стал для меня праздником. Но, как я узнал позже от самой Ники, радовался я напрасно. Моё лицо ей не понравилось, и я не был для неё прекрасным рыцарем, готовым служить ей верой и правдой. Это девочки из восьмого и девятого классов читали роман с замиранием сердца. Глазами шестиклассницы любовные страдания великовозрастной Буратины виделись как записки сумасшедшего. Она рассказывала мне потом, что ей было смешно и противно, но всего более страшно.

   Скоро выяснилось, однако, что придурковатый великан ведёт себя, в общем-то, спокойно и вся его активность сводится к одному только постоянно возобновляющемуся бреду на парте. Теперь, разгадав меня, разочаровавшись во мне, и убедившись, что я не опасен, Ника могла бы, при желании,  забыть о романе. Однако роман на парте успел сделаться для неё развлечением в монотонной школьной жизни, и подвергнуть его забвению она не захотела. А может быть, уже и не смогла.  Конечно, о любовных чувствах с её стороны не было и речи. Но были другие сильные чувства - оскорбление, недоумение, отвращение. Я сильно затронул её душу, хотя и не стой стороны, с которой рассчитывал. Дурня-великана с его нелепым бредом на парте следовало не позабыть, его следовало наказать. Изобличить его, осмеять, опозорить. Она принялась выдумывать, какую  ловушку  можно было бы устроить своему оскорбителю.

   Но сбитому с толку ребёнку сложно состязаться в интеллектуальных играх с великовозрастным балбесом, и первым в ловушку загнал её я. Однажды Буратина в моём романе назначила Карабасу свидание. Я описал место и время свидания в таких словах, чтобы понять их во всей школе могла она одна. Это было нетрудно, поскольку я единственный знал наизусть вещи и привычки Ники.  В отличие от всех других читателей романа, “достать из портфеля сломанный красный предмет” для неё означало “достать пенал”, а указание “на том углу, где Карабас неделю назад расшиб коленку” было указанием на  вполне конкретное место. Ника на свидание явилась, и явилась в назначенное мной время и назначенным мной способом - держа в руке, как пароль,  пенал и линейку. Вместе с ней пришла её преданная подружка-воробушек, и явились они, опасливо прижимаясь к стенке и готовые в любой момент убежать. Но я на это свидание и не думал являться. Мне хотелось только  удостовериться, что мой эзопов язык  для неё совершенно ясен.

   Устроить мне ответную ловушку оказалось для Ники невозможно. Завлечь глупого гиганта в какое-нибудь неприятное положение, в котором его дурные и опасные страсти оказались бы выставлены на общее обозрение (желательно, на обозрение учителей)   и тем самым наконец обезврежены,  у неё не получалось. Я с самого начала поставил себе правилом не идти ни на какой контакт, ограничиваясь исключительно поэзией на парте.  Единственный способ хоть как-то отомстить за утраченный покой и помучить своего обидчика, который она выдумала - было пробежать мимо меня по коридору в самой опасной близости, почти задев меня. Не имея других развлечений (писания на парте её не развлекали, а сердили) Ника стала предаваться этому выдуманному ею виду спорта. Первое время мне было приятно и от такого внимания. Потом я разобрался, что в нём, в сущности, нет ничего для меня хорошего. А к декабрю я уже совершенно отчаялся и проклял свою затею с романом как неудачную.

   В декабре начало твориться нечто уже совсем непотребное. Ника не считала мои писания личной тайной. Интрига легко распространилось, вначале на  её подружку, затем на девочек класса, а потом даже и на мальчишек. На какое-то, очень короткое, время в декабре 19…. года шестой класс нашей школы вообще перестал учиться. Все принялись азартно охотиться на дурака из десятого, втюрившегося в их одноклассницу. Теперь уже не я отправлялся искать Нику Ненашеву, теперь целый отряд шестиклассников рыскал каждую перемену по школе, разыскивая меня. Аттракцион “пробеги мимо зверя” стал теперь общим развлечением шестого класса и выполнялся желающими по очереди. Дело всё сильнее пахло оглаской и скандалом. Я чувствовал, что стронул с обрыва неуправляемую лавину и просто не понимал, как классная руководительница шестого класса до сих пор не обратила внимания, какой дурью занят теперь каждую перемену  её шестой класс. Буратина в моей повести, как могла, старалась урезонить Карабаса, но страдания замученной Буратины оставлялись раззадоренными шестиклашками без внимания.

   К середине декабря я был уже настолько напуган, что обратился за помощью к любимой учительнице, историчке Тине Ивановне, которую я обожал, которой, по некоторым причинам, очень доверял, и от которой мог позволить себе ничего не скрывать. К родителям обратиться мне, конечно, было нельзя - да и чем они могли теперь помочь? Тина Ивановна, добрая, необыкновенно красивая женщина (она тоже напоминала мне Афродиту) со вздохом выслушала мою исповедь как-то после уроков, сидя перед горой проверяемых ею тетрадок, которые она по этому случаю отложила в сторону. Она качала головой, она улыбалась, она даже прослезилась местами. Но, сетуя, и сетуя местами очень горько, на мою дурь, Тина Ивановна не укоряла меня. Она не осуждала моих чувств и не находила во мне плохих намерений. Она только сказала:
   - Знаешь, тебя очень трудно понять, Бино. Любая девочка из восьмого или девятого класса с готовностью ответит на твои чувства, взять хоть Оксану (она назвала восьмиклассницу Оксану X, признанную красавицу всей школы) или Надю (ещё одна признанная красавица, другого рода). А ты занят непонятно чем, то стучишься в ледяные сердца одноклассниц, которые заняты более взрослыми юношами, то выдумываешь влюбиться в сущего ребёнка. Ох, дурачок ты, Бино, какой же ты всё-таки дурачок...
   Я спросил её, что же теперь можно сделать. Она покачала головой.
   - А теперь уже ничего не сделаешь. Теперь уже будет, что будет. Понадеемся только, что никто не поверит во всю эту кашу с романом, больно уж всё это невероятно. Я постараюсь сделать всё, что смогу. Но вряд ли я смогу многое.

* * *

   Однако Тина Ивановна всё-таки многое смогла. По крайней мере, она смогла сделать главное - она хоть немного отвела удар от предмета моей любви. Потому что когда лавина обрушилась, она обрушилась не на меня. Она обрушилась на Нику Ненашеву.

   В шестом классе произошла какая-то ссора, и какая-то подружка захотела на Нику пожаловаться. Вскрылась ужасная и отвратительная история, которая всех неприятно поразила. Выходило что Ника, гадкая, развращённая девочка, питала нечистые, не положенные ей по возрасту чувства к десятикласснику, годящемуся ей чуть ли не в отцы. Она приставала к нему, дразнила, преследовала его на переменах. Что ещё хуже, она втянула в свои нехорошие забавы весь класс. “В тихом омуте черти водятся” - качали головами учителя. Дело было такое, что оставить его без внимания было невозможно. Довели до директрисы, Семирамиды Чингисхановны. Энергичная Семирамида Чингисхановна немедленно очень  этим увлеклась. Устроились дознания, следствия, были произведены допросы, прямые и перекрёстные. В школу была торжественно вызвана и хорошенько истерзана Никина мама. Но, как ни старались школьные детективы, установить истину оказалось невозможно. От самой Ники чего-либо вразумительного добиться не получалось. Показания других детей были сбивчивы и друг другу противоречили. Доказательств чьей-либо вины не было никаких. Ни Семирамида Чингисхановна, ни другие учителя не могли толком решить - так произошло ли всё-таки что-нибудь непозволительное или не произошло; и если произошло, то - что?

   Терзали в основном Нику и её бедную маму, хотя кое-что перепало и остальным ученикам шестого класса. Я же, отличник, олимпиадник, бессменный редактор школьной газеты, с самого начала был у Семирамиды Чингисхановны вне  подозрений. Она полагала моё участие в деле исключённым. До поры до времени меня даже старались держать в безвестности. Только ближе к новому году Семирамида Чингисхановна однажды вызвала меня в директорский кабинет и осторожно расспросила, знаю ли я некую Нику Ненашеву из шестого класса, и что я могу сказать об этой девочке. Как бы вскользь она осведомилась также (больше для очистки совести) не питал ли я к этой девочке когда-либо каких-либо, скажем так, неположенных чувств и не писал ли ей, скажем так, каких-то неприличных записок. Сердце моё от этих вопросов, конечно, уходило в пятки, но я мог сохранять холодную голову и в ответах довольно успешно манипулировал хитроумной Семирамидой Чингисхановной. Нелегко было выгораживать себя, не переваливая вину на Нику, но какую-то линию защиты мне придумать всё-таки удалось. Я соврал, что чувств никаких ни к кому никогда не питал. Нику Ненашеву из шестого класса, конечно же, немножко знаю, но очень хорошего о ней мнения -  спокойная и уравновешенная девочка. Записок я ей никогда не писал, никаких приставаний к себе с её стороны  никогда не видел, ничего странного за ней никогда не замечал. И её одноклассники тоже меня никогда не преследовали.

   Что удивительно, роман на парте вообще никак в делах следствия не фигурировал, его словно никогда и не бывало. Никто из привлечённых к следствию, ни один ребёнок, не рассказал учителям про этот роман. И девочки старших классов, некоторых из которых тоже осторожно порасспрашивали о деле, про роман на парте тоже смолчали. Тина Ивановна знала о романе всё, знала от меня лично, но молчала и она.

   Тина Ивановна и ещё одна учительница, которую она сочла возможным посвятить в тайну, как могли, остужали нашу раскалённую директрису. Они старались представить дело как нелепое недоразумение, не имевшее основания в реальности. Меня выгораживать им, к счастью, было не нужно, себя я выгородил сам. Оставалось представить Нику как жертву нелепой  клеветы, а  саму клевету - как детскую глупость, сочинённую обиженной одноклассницей из достойной улыбки детской слабости. Ещё, конечно, оставался необъяснимый факт временного коллективного сумасшествия. Да, целый класс на время сошёл с ума от какого-то так и не разъяснившегося недоразумения. Но вы же знаете детей, они так возбудимы, подвержены таким нелепым фантазиям  и всегда готовы нестись очертя голову сами не зная куда. К тому же вот объект их преследований утверждает, что даже ничего не заметил. Может быть, не стоит рассматривать инцидент как такой уж серьёзный, и лучше, чтобы о нём просто поскорее забыли?

   Но Семирамида Чингисхановна всё-таки чувствовала, что у дела есть какое-то реальное основание, что не может быть такого дыма без хотя бы какого-то огня. Наиболее вероятным основанием ей представлялась тяга скучающей шестиклассницы к блистательному выпускнику, умнице и звезде школы. И поэтому она всё-таки устроила на всякий случай показательную расправу над юной Магдалиной из шестого класса, хотя и не такую масштабную, как первоначально собиралась. Да, дело оказалось рядовым происшествием, даже как бы отчасти простым недоразумением. Но Семирамида Чингисхановна была из тех, кто даже из рядового происшествия, даже из простого недоразумения старается извлечь большие, полезные для всего общества уроки.

   Было устроено, как мне рассказывали, классное собрание, на котором Нику выставили, так сказать, у позорного столба. Её проработали перед всем классом как девочку хотя и не окончательно безнравственную, но всё же крайне неосторожную и не по возрасту мечтательную. А главное, увлекающуюся неизвестно чем, что могло привести - хотя, допустим, и не привело - к очень и очень тяжким для неё последствиям. Нику стыдили, увещали, её указывали всем как отрицательный пример, других девочек всячески предупреждали против подобного безнравственного поведения; в общем, небольшое публичное сожжение ведьм всё-таки состоялось. Тина Ивановна, присутствовавшая при этом процессе, рассказала мне, что Ника за всё собрание ни разу не открыла рта. Она не отвечала на вопросы, была мрачна, рассеянна и, казалось, вообще отсутствовала. На Тину Ивановну Ника произвела  хорошее впечатление.
   - Замечательная девочка. - сказала Тина Ивановна. - Дурак ты, Керубино, конечно, редкий, заставил страдать  неповинного человека. Но объект своей привязанности ты выбрал, надо сказать, интересный. Необыкновенная девочка, такая выдержка.

* * *

   Остаток учебного года прошёл уже, конечно, совсем по другому, всё успокоилось. История вскрылась, и, следовательно, больше не могла продолжаться. Шестой класс утихомирился. Романа на парте я больше не писал, учителя пристально следили за дисциплиной на переменах. Для остальных классов происшествие не могло иметь заметного значения. Уже к марту история эта отошла в школьной жизни в глубокое прошлое.

   Я, конечно, продолжал иногда встречать Нику в школьных коридорах, но теперь уже только случайно. Она, конечно, не могла не замечать меня при этих встречах, но тут же отворачивалась и не проявляла ни волнения, ни каких-либо других заметных чувств. Я тоже старался держать себя в узде и не выдавать своей даже несколько возросшей теперь страсти. Нику теперь окружал в моих глазах не только ореол красоты, но и ореол мученичества. Это была теперь в моих глазах не просто самая красивая девочка на свете. Она теперь была для меня ещё и маленькая, стойкая, невыразимо прекрасная Жанна д'Арк, сожженная из-за моих грехов на костре и не издавшая на этом костре ни стона. Я понимал, что ничем и никогда уже не смогу быть для этой прекрасной мученицы интересен, хотя бы потому, что запятнал себя невыносимо некрасивым, невыносимо подлым по отношению к ней предательством. Ведь кому-кому, а Нике-то было доподлинно известно, кто был на самом деле виновником происшедшего.

   Наступил май; тёплыми майскими вечерами, в ночном  полумраке, отпросившись у родителей как бы для маленькой вечерней прогулки, я стал навещать двор её дома, где садился в отдалении на маленькую разбитую скамейку под большим клёном и полчаса или час глядел в тоске на окно её квартиры. Чаще всего в этом окне второго этажа уже  не горел свет; но иногда он всё же зажигался. Это было окно кухни; порой мама её принималась готовить обед на завтра, порой о чём-то хлопотала бабушка. Никогда в окне не показывалась сама Ника. Я радовался, что хотя бы теперь  моё поклонение стало безвредно для Ники, что эти мои полуночные паломничества под окно не могут принести никакой беды, поскольку  никому не известны. Впоследствии оказалось, что эти посещения, которые я считал тайными, были ей известны. Каким образом они сделались ей известны, я не знаю. Ника объяснила мне многое об этом времени, но этого она не объяснила. Просто не понимаю, как она узнала про всё это. Вечерняя весенняя тьма была непроглядной, скамейка располагалась очень далеко от окна, в самом углу двора, в тени клёна.

   В конце учебного года я довольно тяжело заболел и месяца два не ходил в школу, а затем уехал в Москву и поступил в университет. Так что в школе я оказался в следующий раз уже только на зимних каникулах следующего года, когда зашёл встретиться с учителями. Встретиться с ними, рассказать им про житьё-бытьё новоиспечённого студента было, конечно, для меня важной целью; но втайне, признаюсь, мне больше хотелось разведать хоть что-нибудь о Нике. О ней я, впрочем, узнал от первого же, к кому зашёл. Среди прочего Тина Ивановна сказала мне с улыбкой:
   - А видел ты уже свою пассию? Не поверишь, когда увидишь. Вытянулась, повзрослела... это теперь уже девушка.

   И я увидел эту уже девушку - в следующий же свой визит в школу. Она стояла среди подруг, в школьном вестибюле. Я действительно не мог поверить в то, что вижу. Ведь прошло совсем немного времени - весна, лето, первые учебные полгода... Но передо мной уже была не девочка. Ника невероятно вытянулась. Теперь это была тоненькая, худенькая, но вполне уже девушка, стройная, лёгкая, прямая, с прекрасной осанкой, очень независимая. Что характерно, она была в совершенно таком же коричневом тяжёлом школьном платье, очень чистом, с безупречно выглаженным чёрным фартуком. Я не уверен, заметила ли она меня. Насколько я понимаю женскую психологию, не только заметила, но, может быть, даже специально для меня вышла; но по виду её сказать этого было никак нельзя. За мучительные пять минут, которые я тёрся в вестибюле, якобы рассматривая стенды на школьных стенах, я ни разу не поймал на себе её взгляда.

   Вытянувшаяся девушка с прямой осанкой очень встревожила моё воображение, и в эти зимние каникулы я тоже приходил вечерами под их окно, сам не знаю зачем. В голом феврале, на фоне белого снега двор хорошо просматривался даже ночью, и занять прежнюю позицию на скамейке под  клёном было невозможно. Я глядел на их окно с такого большого отдаления, что оно казалось просто светящейся горошиной.

   В летние каникулы после первого курса я снова явился под вожделенное окно в надежде как-то определить, в городе ли Ника. В школе её искать летом, конечно, было бесполезно, а других ориентиров, кроме этого окна, у меня не было. Мне очень хотелось увидеть, какой эта вытянувшаяся девушка стала теперь, ещё полгода спустя. Было лето, пора отпусков, лагерей и разъездов, и в том, что Ника теперь в городе, вероятности было не так уж много. Пять или шесть вечеров я приходил под их окно, но наблюдения ничего не давали - я видел в окне маму, несколько чаще бабушку, но никогда саму Нику.  Наконец, когда я уже совсем поверил, что Ники в городе нет, я увидел её совершенно неожиданно, и  не вечером в окне  квартиры, а среди белого дня, прямо в городе, на людном бульваре, возле маленького кафе с мороженым. Она откуда-то возникла передо мной, мы столкнулись буквально нос к носу. Я оторопел, но она, кажется, была к встрече готова. Твёрдым, лёгким шагом, совершенно, как мне показалось, не смущаясь, она направилась ко мне и, не здороваясь, не представляясь, глядя мне прямо в глаза, сказала:
   - У меня есть домашняя обязанность, по утрам я хожу за молоком в Заречье. Вставать нужно рано, в шесть утра. Если вы завтра в шесть будете ждать меня вон там (она указала на  большое дерево в ста метрах через дорогу от кафе) я разрешу вам себя проводить.

* * *

   Описать все три месяца этого лета, все семьдесят или больше наших походов за молоком в Заречье я просто не в силах - ни слов мне не хватит, ни бумаги. На самом деле это лето было целая маленькая бесконечность, целая, прожитая за три месяца, маленькая жизнь. Причём жизнь безмятежная, райская; в сущности, чистая музыка.

   Конечно, на следующий день в шесть утра я уже ждал её под назначенным деревом. Я очень волновался, я плохо спал ночь, я всё утро озабоченно рассматривал в зеркало свою неказистую физиономию, выходя из дома, я одел новую, с вечера выглаженную рубашку. Мне было так страшно, что меня даже немного мутило, я не знал, как мне следует вести себя, что делать. Я старался придумать, что скажу, но ничего не получалось придумать. Но всё решилось очень просто. В шесть утра  из-за угла маленького кафе на противоположной стороне улицы показалась Ника - стройная девушка в белой майке и короткой юбочке, с пустым молочным бидончиком в руках. Она издалека увидела меня - хотя я прятался в ста метрах за деревом - и как только увидела, её лицо сразу осветилось ясной, довольной, безмятежной улыбкой. Эта улыбка не сходила с её лица всё время, пока она шла ко мне по бульвару, пока, пережидая машины, переходила широкую дорогу. Она подошла и встала, улыбаясь, передо мной, а я не всё так и не придумал, что сказать.
   - Вы, наверное, хотите взять у меня бидончик? - спросила она, угадав мои затруднения.
   Я взял бидончик, постаравшись не прикоснуться к её узкой, худой ладони.
   - Идём? - спросила она, указав рукой в сторону Заречья.
   Мы пошли рядышком, она - беззаботно и легко ступая, я - потупя глаза, с пустым гремучим бидончиком в руках. На ступнях у неё были стёртые розовые сандалии.
   О чем говорить дальше, мне тоже выдумывать не пришлось. Ника была особенная девочка, у неё были заранее выдуманы разговоры на весь первый день.
   - А что вы сейчас читаете? - спросила она у меня, едва мы прошли несколько шагов.

   Дорога в Заречный Посёлок и назад была долгой, красивой и разнообразной. Только в один конец она занимала минут сорок и пролегала в основном по череде сменяющих друг друга сельских кварталов, между покрашенными масляной краской цветными домиками, заборами, канавками, кустами крыжовника и сирени. Местами на ней был асфальт, местами асфальт отсутствовал, кое-где она превращалась почти в тропинку, а в самом начале она переходила по узкому мосту быструю речку. На закраине самого далёкого квартала, в небольшом доме с коровой, бралось заветное молоко. Ника звонила в калитку, хозяйка выходила забрать у неё пустой бидон, возвращала его полным, я брал бидон и мы шли назад. С одной стороны, по дороге нам почти никто не попадался, она была безлюдной. Можно было разговаривать, смеяться, никто не мог услышать, не мог помешать. Можно было обсуждать любые секреты, никто не мог подслушать. С другой стороны - настоящей безлюдности на самом деле не было, слева и справа по сторонам дороги в каждом домике, дворике, окне теплилась какая-то семейная или хозяйственная жизнь.

   Как описать эти безмятежные походы, эти счастливые прогулки? Легко описывать отношения нелюбовные и события драматические, описать счастье, любовь, дружбу невероятно трудно. Я могу сообщить только какие-то отдельные штрихи.

   Ника оказалась девочкой очень читающей. Разговор о книгах и книжных героях был для неё самым простым и естественным. С книг началось наше общение, к книгам же мы и впоследствии возвращались не раз. За лето мы как-то ненароком, почти незаметно, обсудили чуть ли не всю мировую литературу - особенно досталось “Войне и Миру”.

   Ника оказалась девочкой вдумчивой, склонной к определённости и порядку. Как в одежде у неё был порядок, так у неё был порядок и в голове. Она не была придирчивой, но всегда старалась расставить всё по полкам. Мысли, чувства и намерения особенно; в душевных делах она особенно не терпела неопределённости. Например, я уверен, что она точно знала все свои чувства ко мне.

   У неё было замечательное чувство юмора, и оно всегда было у неё наготове. Это был именно юмор, а не язвительность или ехидство. Смеялась она громко, прямо хохотала, иногда даже буквально взявшись за бока, за живот, за коленки. Не раз случалось, что она смеялась до слёз. Она смеялась так, что, как говорится, желудок можно было через рот увидать.

   Она не была разговорчива и речь строила, как человек молчаливый. Конечно, в это лето она поневоле говорила немало; но говорила именно как молчаливый человек — то есть не  тараторила, всё обдумывала, делала паузы; говорила она языком бытовым, но  близким к литературному.

   В одежде она ценила прежде всего простоту. За всё время знакомства я видел её всего в двух нарядах, притом одинаково простых. До этого лета я видел её только в школьном наряде, в тяжёлом коричневом школьном платье с чёрным фартуком, Теперь я узнал её летний наряд - белую майку с длинными рукавами и короткую юбку (тоже, кстати, коричневую). Только однажды она вышла вдруг в ситцевом голубом платье в мелкий цветочек - не поспела вчера со стиркой, объяснила она.

   Ника никогда не знала своего отца - не помню, ушёл ли он от них или умер, - но, в доме у них царило исключительно женское царство. Мама, она, бабушка. И такое же женское царство царило в ближней родне - две тёти, обе без мужей, вот, собственно, и всё. В дальней родне были мужчины, но дальняя родня была далеко, в краях почти недостижимых. Никаких  братьев и сестёр, даже двоюродных, у неё не было.

   Ника была музыкальна, хотя никогда не училась в музыкальной школе. Она двигалась так, что, мне кажется, залюбовался бы любой хореограф, хотя никогда не ходила ни в балет, ни хотя бы в какую-нибудь школу танцев.

   Ника не имела никакого, совершенно никакого представления, насколько она хороша собой, и насколько совершенную скульптуру создал бы скульптор, которому бы она себя показала. Она считала себя девочкой довольно милой, и, как она надеялась, привлекательной, но представление, что ею можно любоваться как каким-то воплощением Афродиты, казалось ей дичью.

   Разница наша в возрасте оказалась меньше, чем я думал. Я пошёл в школу в шесть лет, и был моложе большинства одноклассников, Ника, наоборот, пошла в школу в восемь и была в своём классе среди самых старших. В лето наших походов за молоком, таким образом, мне было полных семнадцать, ей - почти четырнадцать.

   К концу первой недели мы перешли с “вы” на “ты”. К этому же моменту мы успели полностью и даже по нескольку раз рассказать друг другу свои биографии.

   На третьей неделе мы взялись за руки. Рука в руку мы и прогуляли до конца лета. Это был единственный физический контакт между нами. Ладонь её, очень узкая, оказалась неожиданно твёрдой и неожиданно сильной. Я даже застеснялся перед ней своей мягкой, как мне показалось, немужской ладони. Она, к счастью, ничего такого не замечала, за руку брала меня с удовольствием и никогда по своей воле моей руки не отпускала. Ощутив в первый раз её твёрдую ладонь, я невольно подумал, что такая же твёрдая и прохладная ладонь была бы, наверное, и у ожившей статуи.

   Самым интересным занятием оказалось для нас обсуждать отношения Карабаса и Буратины - и не только обсуждать, но и прояснить их, наконец, окончательно. Мы обсудили весь роман, все его самые мелкие перипетии, мы восстановили октябрь, ноябрь и декабрь заветного года полностью, день за днём, иногда даже до минуты. Было наслаждением сверять мои и её чувства, мои и её намерения, мои и её поступки. Меня поражали её мотивы, её очень часто удивляли мои. Вещь, которая казалась мне очевидной, могла быть для неё  парадоксом и наоборот. Эту тему можно было обсуждать бесконечно. Больше всего меня удручало, что она никогда, ни одного дня в том далёком прошлом не относилась серьёзно к моим чувствам и не испытывала ко мне даже подобия  симпатии или хотя бы интереса. Она, напротив, считала это совершенно естественным. Наконец, она заметила, насколько серьёзно это меня печалит.
   - Не переживай, ты ведь знаешь, что сейчас не так. - сказала она значительно, заглянув мне в глаза.
   Это было очень здорово. Но это были все признания, которые я от неё слышал.

   Однажды я принялся выяснять, что она почувствовала, увидев меня в мой зимний визит в школе, и вышла ли она тогда в школьный вестибюль специально ради меня или нечаянно.
- Ну конечно, специально, Бино. - сказала она.- Вся школа ждала от меня этого. Меня просто под руки привели.
   И она засмеялась, что-то припомнив.
- Ты ведь очень популярен. - добавила она. - Все мне завидовали.
   Это было для меня тоже неожиданно, и тоже не слишком приятно. Нет, услышать о своей популярности, конечно же, было лестно. Но мотив Ники, получается, оказался внешний, общественный, а я-то надеялся, что прошлой зимой эта сильно вытянувшаяся девочка уже питала ко мне хоть что-нибудь личное. Да и добрая Тина Ивановна, думал я, не стала бы мне поминать Нику, если бы не предполагала с её стороны неравнодушного отношения.
   - Нет. - сказала она. - Ничего серьёзного я не питала. Мне просто хотелось, чтобы ты меня увидел, вот и всё.
   - Вот это да. - сказал я. - Получается, ты вообще никогда не была влюблена в меня ни дня?
   Ника нахмурилась и поглядела на меня укоризненно.
   Я к этому моменту уже хорошо знал её, знал её прямоту, между мыслями, словами и делами у неё никогда не было никакого зазора. А ведь она гуляла со мной ежедневно, улыбалась мне, держала меня за руку… разве мог я не знать, как она ко мне относилась? Мне стало стыдно своего вымогательства

   Однажды Ника меня напугала. Ещё в самом начале свидания, едва мы дошли до мостика через речку, она вдруг остановилась. Лицо её стало каким-то озабоченным, ладонь напряглась. Глаза глядели вперёд как в пустоту, как будто не видя. Она взялась за живот, и немножко присела. Потом присела ещё ниже, почти на корточки, и как-то беспомощно потянула на колени свою юбочку, слишком короткую для этого. Один короткий момент она была растеряна.
   - Ой. - сказала она переменившимся голосом. - Отвернись, ладно? Не смотри на меня пока. Пожалуйста.
   Я отвернулся. Ладони моей она не отпускала.
   - Подожди, не смотри.
   Я ждал. Мне показалось, что она совсем уже растерялась.
   Прошло секунд тридцать. К счастью, на мостике - да и вообще далеко вокруг - никого не было.
   - Так. - сказала вдруг Ника своим обычным, уверенным голосом. - Я сейчас пойду домой. Можно попросить тебя? Отпусти мою руку. Отдай мне бидончик. Не спрашивай что случилось. Не оборачивайся, пока я не уйду далеко. И когда уйду, тоже, пожалуйста, не смотри мне вслед. Послушайся меня, ладно? Очень прошу.
   Я пообещал. К этому моменту я тоже был растерян и даже напуган.
   - А молоко? - вспомнил вдруг я.
   - За молоком пойдём завтра. - сказала она.
   Я отпустил её ладонь и почувствовал, как она забирает у меня бидончик.
   - Не беспокойся. - сказала она. - Ничего не произошло. Завтра, как обычно, в шесть напротив кафе.
   - Да. - сказал я. - Хорошо. - сказал я.
   - Только не оборачивайся. - сказала она.
   И ушла.
   Я выполнил своё обещание, не обернулся. Несколько минут, для уверенности, что время ожидания истекло, я рассматривал зелёные воды речки, очень быстро бегущие, потом отправился домой. Весь день я мучился, беспокоился, мне лезли в голову глупые мысли, я раздумывал, не в больнице ли она теперь. Я раздумывал, как мне обратиться к её маме, и пустят ли меня к Нике, если что. Я осознал, что так и не позаботился узнать номер её телефона, номер квартиры. Но назавтра Ника, к счастью, появилась с утра совершенно прежняя, в полном порядке. Лицо её было весёлым и спокойным, как всегда.
   - Не бойся. - сказала она первым делом. - Всё в порядке. Ничего не случилось.
   - Точно?… - спросил я. - Точно?…
   Она несколько раз уверенно кивнула головой, заглядывая мне в глаза, чтобы убедиться, что я верю. Мы отправились в путь. Она действительно была совершенно прежней, и поскольку это никогда больше не повторялось, мы никогда больше об этом не вспоминали.

   Как-то Ника вдруг заговорила о поцелуях.
   - Знаешь, - сказала она, - вчера мама вдруг спрашивает меня: скажи мне, вы с ним целовались?..
   Она посмотрела на меня со значением.
   - Очень настойчиво спрашивает, очень внезапно. Уже перед сном. И мрачно так. “Только честно скажи. Отвечай мне немедленно, честно. Вы целовались?..” Я даже испугалась.
   Я подумал о том, что мы никогда не целовались и что если дело будет зависеть от меня, мы поцелуемся очень не скоро.
   - И что ты ответила? - спросил я.
   Ника улыбнулась.
   - Понимаешь, - сказала она, - я ответила очень глупо. Ты не поверишь, как глупо. Я, конечно, не сказала “да, целовались”, хотя это прозвучало бы здорово, просто как бомба. Мама, наверное, упала бы в обморок. Но и “не целовались” мне тоже было почему-то стыдно ей сказать. Не знаю почему. И я ответила.. -
   Она вспомнила, что она ответила и принялась смеяться.
   -… я ответила… я ответила…- она всё не могла преодолеть душащий её смех. У неё даже слёзы выступили на глазах.
   - Я ответила - не знаю!..

   Разбирая наше общее прошлое, мы однажды дошли и до инцидента со шлепком. Этот некрасивый случай я забыл поведать в первой части своего рассказа - точнее, не забыл, а, постыдился. В том бурном позапрошлогоднем декабре, я однажды шлёпнул Нику по попе, когда она пробегала мимо меня по лестнице. В декабре она пристрастилась делать  пробег “подразни великана” чуть ли не ежедневно. А в тот день  пробежала особо наглым способом. Обычно у её подвига были какие-нибудь свидетели - подружка-воробушек, целая стайка подружек или даже весь класс. Это делало её пробег относительно безопасным. А в тот раз она оказалась на лестнице передо мной совершенно одна, рядом не было не только подружек, но вообще ни души. Наверное, дело было во время какого-то урока, потому что на переменах в школе таких безлюдных лестниц не бывает. Помню, в серых глазах маленькой Ники я увидел отчаянный азарт, они прямо загорелись, запылали - видно, это был тот момент, когда она решалась, не побоится ли она устроить пробег в таких  условиях. Раздумывала она, впрочем, недолго, тут же решилась и побежала. Я спускался по лестнице, она пробегала вверх. Я был так несчастен от этой её игры и ставил себя в тот момент уже настолько низко, уже не испытывал ничего, кроме досады на свою глупость с романом, превратившую меня в дурацкий бесплатный аттракцион. И, однако, точно знаю, что ещё за секунду я не собирался ничего делать. Но когда уже она пробегала мимо, рука моя вдруг поднялась и неудержимо шлёпнула её по маленькой наглой попе в коричневом школьном платье. Попа у неё оказалась неожиданно твёрдая, просто как каменная, как будто она действительно была не живой девочкой, а каменной статуей из музея. Я был удивлён, ладонь моя зудела. Стремглав она пронеслась мимо, но остановилась на верхней площадке и в ярости обернулась на меня. Она задыхалась, глаза её сверкали отчаянным гневом - но даже тогда у неё не покраснели щёки, они оставались белыми, резными, алебастровыми, как всегда. Ника теперь объяснила мне, что такая уж ей досталась кожа - никогда, ни при каких условиях не меняет цвет.
   - И загорать у меня тоже никогда не получается. - прибавила она.
   Случай со шлепком её сердил даже теперь.
   - Это было по-настоящему скверно. - сказала она.
   Я, конечно, каялся. Она видела это.
   - А впрочем и я, конечно, была дура.
   Я осмелился рассказать ей самое постыдное - что ещё больше самого поступка я испугался тогда возможной его огласки. Я сказал, что во время процесса над Жанной д’Арк я особенно трепетал, что может всплыть этот случай с шлепком по попе.
   - Да нет, откуда бы он всплыл. Я же понимала, что была, в общем-то, сама виновата. Да и не решилась бы я рассказать, никому, даже маме, слишком было стыдно.
   Она винила себя.
   Но, однако, что характерно для Ники, даже обсуждение такого неприятного случая закончилось смехом. Во время обсуждения нам много раз пришлось повторить “попа” и “попка”. В какой-то момент Ника начала смеяться и сказала мне:
   - А знаешь, как мама мне угрожает, когда рассердится? Вот я тебе сейчас по шлёпе как дам!

   Про наши свидания она как-то сказала:
   - Я раньше никогда не думала, что свидания - это так легко и приятно.
   Но, подумав, озабоченно прибавила:
   - Правда, я не совсем уверена, что это - свидания.

   В середине лета к утренним встречам как-то сами собой прибавились и вечерние. Точнее, прибавились они отнюдь не сами собой. Мы уже довольно долго обсуждали, что видеться с утра очень хорошо, конечно, но вот вечера пропадают зря. Однако когда Ника обратилась к маме, мама поначалу отказала ей наотрез.
   - Хватит вам уже и того, что вы неизвестно где ходите целый час по утрам. - сказала она.
   Но нам, конечно, очень хотелось видеться и вечерами. Ника безуспешно уговаривала маму, но уговоры не имели никакого успеха, пока, на наше счастье, к ним в гости не приехала на неделю из N-ска Никина тётя, мамина сестра. Тётя, решительная особа, сразу приняла горячее участие в семейных делах. Она взялась за дело как опытный, решительный врач. Ей была доложена семейная проблема - у Ники появился какой-то непонятный молодой человек, вероятно, очень опытный и опасный охотник за юными девочками, но поделать с этим ничего не возможно. Тётя первым делом исповедала Нику.
   - Я всё ей рассказала, как есть. - простодушно сказала Ника. - А впрочем, я и маме ведь всё рассказывала.
   Однако если свою нерешительную маму Нике когда-то всё-таки удалось упилить хотя бы на утренние свидания, то категоричная тётя пришла в ужас, и потребовала всё это безобразие немедленно прекратить. Пока не случилось чего-нибудь непоправимого.
   - Она такая непреклонная - сказала Ника, - ты бы видел!..
   Решительным характером тёти, я знал, она немножко гордилась.
   Разговор, рассказывала она, длился весь вечер. Всё женское царство принимало в нём участие - мама, тётя, бабушка. В самом конце тётя согласилась на предложенный Никой компромисс.
   - Я сказала тёте - да выйди сама, посмотри на него! И они решили, что тётя выйдет сегодня вечером и на тебя посмотрит. А потом они примут решение.
 
   К вечеру я был готов к разговору. В назначенный час Ника с тётей вышли из-за здания кафе и направились ко мне. Тётя, высокая и крепкая блондинка, шла решительным шагом и судорожно осматривалась по сторонам. Насколько я понимаю, она орлиным взором высматривала предполагаемого агрессора. Однако, как ни высматривала, она так и не заметила меня, пока Ника не подвела её ко мне вплотную. Она поставила нас друг перед другом нос к носу и тётя посмотрела на меня непонимающим взглядом.
   - Что? - сказала она и перевела недоумённый взгляд на Нику. Ника кивнула утверждающе.
   - Кто? Вот этот? - продолжала спрашивать, как заводная, тётя. Уж не знаю, кого она ожидала увидеть. Наверное, какого-нибудь сизого ястреба с загадочными синими глазами и трехдневной щетиной, как выглядел в некоторых фильмах Ален Делон, девичья смерть. И вдруг она сказала в точности ту фразу, которую сказала обо мне десятью годами ранее мама Иры Пономарёвой. Сказала она её слово в слово.
   - Вот этот ангелочек?..
   Это совпадение - да ещё слово в слово - поражает меня до сих пор. И я до сих пор не понимаю, как можно было увидеть во мне ангелочка. Может быть, в третьем классе, когда меня пришла пугать мама Иры Пономарёвой, я и был ещё ангелочком - маленький опрятный мальчик, отличник, с ясным, звенящим голоском. Но теперь-то я уже был студентом почти что второго курса, битым, бывалым, и выглядел я, мне кажется, как вполне себе завзятый шалопай. Однако тёте так не показалось. Нике отныне было разрешено не только гулять со мной по утрам, но и выходить ко мне минут на сорок вечером. Причём к утренним свиданиям удалось даже выпросить добавку, дополнительных полчаса. Нике поставили только то условие, что гулять мы должны исключительно по бульвару недалеко от кафе, а домой она должна возвращаться не позже девяти.

   В тот вечер мы гуляли по бульвару втроём, с тётей. Целый час тётя расспрашивала меня о родителях, о моих планах, об учёбе в Москве. В конце она сказала Нике:
   - Ну ладно, я пожалуй, уже пойду. Ты можешь ещё остаться.

   Прогулки по бульвару оказались не так хороши, как утренние походы за молоком. К вечеру бульвар заполнялся отдыхающими людьми; у кафе и в очередях за мороженым толпились люди, все скамейки были заняты. Оставалось прогуливаться, как на подиуме, под перекрёстными взглядами десятков скучающих людей. Конечно, гулять с ослепительной красавицей на глазах у людей приятно, но ведь иногда попадались знакомые, которых нужно было как-то приветствовать, избегая ответа на светившийся в их глазах немой вопрос. В общем, это была мука, а не прогулки. Серьёзно разговаривать нам было вечером практически невозможно, за руки взяться нельзя. Отказаться от этих вечерних прогулок мы, конечно, всё равно не хотели; но сравнить это жалкое времяпровождение с утренними походами в Заречье было невозможно.

   Зато мы выдумали теперь себе новое развлечение - мы продолжили роман про Карабаса и Буратину. Сочиняли мы его как шахматную партию - делал ход я, делала ход она. Её ходы в этой игре были непредсказуемы, не отставал и я. Мы сочинили очень, очень большое число глав романа и ещё несколько отдельных повестей и пьес. Фабула была одна и та же:  Буратина нападала на Карабаса и создавала ему всяческие трудные ситуации; Карабас выкручивался, как мог. Не всегда теперь я играл за Буратину; иногда мы менялись ролями. Действие романа обошло многие континенты, века, страны, эпохи, культуры; Карабас с Буратиной побывали по земному шару от Парижа до Новой Зеландии. Делалось всё это легко, играя; жанры мы перебрали едва ли не все, от фарса до трагедии. Легче всего сочинялись диалоги, нужно было только договориться, кто за кого говорит.

* * *
   В самый последний день лета, накануне отъезда и расставания Нике разрешили погулять дольше. Но даже три лишних часа истекли незаметно; пора было уходить; Ника почему-то медлила. Было уже темно. Я догадался, чего она ждёт, наклонился и поцеловал её. Поцеловать в губы я не мог, я поцеловал в щёку. Щека была твёрдая, прохладная и влажная. Как только я поцеловал её, Ника ушла.

   И больше мы никогда не виделись. Я не скажу вам, почему.

==