Самоволка

Хруст снега под кирзачами напомнил рядовому Мише Агурееву, как их деревенский поросёнок Февралька уплетает снятые с кочана глянцевые капустные листы. Так же: хрум-хрум. Пальцы ног заледенели, сапоги вдруг стали малы. Мамка в таких случаях велит скидывать валенки и растирать ступни разогретым постным маслом. Да где уж тут!
Рота была в середине марш-броска с противогазами, ребята тяжело дышали, косились на закатное солнце: скоро ли зайдёт, вслушивались, не поступит ли снова команда «ползком». И так уже ползли через весь стадион по кругу, потом бежали пять километров, потом опять ползли, теперь вот едва передвигали ноги до соседней деревни с интригующим названием Верхние Бабцы, над которым и посмеялись бы вдоволь, да не до смеху, и противогазы эти ещё, будь они прокляты! Да-а, видно не в духе сегодня батяня, гоняет перед смотром, а может жена не дала, вот и срывается на пацанах.

Впереди показался заброшенный дом - не то бывший райсовет, не то клуб. Грязно-жёлтый, с посеревшими облупившимися колоннами и заколоченными ставнями. Мишаня легонько толкнул сипевшего рядом долговязого парнишку и махнул хоботом в сторону дома.
За домом дорога резко поворачивала вправо, рота единым организмом неуклюже сделала крен, чуть слышно матерясь в противогазы. С режущим воздух криком взлетело с крыши местное вороньё, две фигуры - невысокая и длинная - приотстали от людской колонны и, для вида потоптавшись на месте, пулей кинулись к забитой крест-накрест деревянной входной двери.

Внутри был полумрак, к которому, впрочем, вскоре привыкли глаза, сырость, запах старья и подгнившего дерева. Мишаня снял противогаз, скинул на пол сумку, вещмешок и автомат, расстегнул верхнюю пуговицу форменной камуфляжной куртки и, всё ещё тяжело и хрипло дыша, привалился к стене. Его товарищ, не снимая противогаз, наблюдал сквозь узкую щель в дверных досках, как исчезал вдали хвост еле волочащей ноги роты.

- Слушай, Больц, я думал - подохну, - делая жадный глоток ледяной воды из фляги, сказал Мишаня. - А мне ещё силы нужны сегодня. Щас погодим, отдышимся и в посёлок наш рванём. Раиса, кладовщица, так прямо и сказала: муж, грит, мой в четверг в рейс идёт. Четверг - то бишь сегодня. Зыришь! Он у ей дальнобойщик. От! Так и сказала, мол, Мишаня, муж в рейс. И глазами по кругу повела. И одну грудь ручкой так приподняла. Будто заныло у ей внутрях. А я так кумекаю: грудь приподняла, значит пустит. Верно?

Долговязый кивнул, не отрываясь от щели. Мишаня достал из вещмешка сухарик, хрумкнул, запил водой. Хотел было угостить товарища, да передумал - у того, поди, свой сухарик в кармане припасён.
- Да сними ты противогаз этот! Всё! Свобода! До утра! К подъёму бы не опоздать только. С Раисой, факт, забалуемся, не до часов. А ты куда пойдёшь?

Больц молчал. Мишаня огляделся по сторонам. Показалось, будто шевельнулось что на потолке. Или не показалось - он почувствовал, что на лицо его посыпалась мелкая пыль, ощутил на губах упавшую липкую паутину. Выругался.
- У нас в деревне клуб этот пустой не стоял бы. Кто-нибудь обязательно прикарманил и бизнес открыл. Стройтовары или там скад. Подозрительный какой-то домишко. Зыришь?
Мишаня повернулся к дверной дыре - той, где они выломали доску, чтобы попасть внутрь. Выглянул на дорогу. Начинало заметно темнеть. Он убрал свой противогаз в сумку, наощупь проверил запасной магазин с холостыми патронами, поскрёб грязным ногтём по прикладу автомата.
- Ну, всё, пошёл я, наверное. Чего молчишь, Больц?

Больц не отреагировал. Мишаня достал из-за пояса фонарик, включил его, осветил помещение. Жёлтый столбик света выхватывал то старую мебель, сваленную в кучу, то остов какого-то станка, то ещё непонятные предметы. И, что удивило его больше всего, - количество дощатых дверей, невесть куда ведущих и расположенных на расстоянии всего полуметра друг от друга.
- Мне кажется, здесь кто-то есть, кроме нас, - зашептал Мишаня, приложив ребро ладони к обветренным губам и повернувшись к Больцу. - От ведь чую!
Он увидел, как напряглась спина Больца, и загоготал.
- Шучу! В штаны со страха не наложи!

Фонарик наткнулся на тёмный комок, оказавшийся мелкой птицей, которая заплакала навзрыд, будто болотная выпь, метнулась к двери, едва не задев Агуреева и Больца, и, раня крылья о неструганные доски, вырвалась через дыру наружу. Мишаня снова выругался.
- Дьявольщина какая-то. А, Больц? Я вот всё спросить тебя хочу - ты немец? Больц же немецкая фамилия, а? Или еврей? А? Не, ты не думай, я не этот, как его… антисермит, мне твоя национальность до фонаря, я просто из интересу. Белобрысый, а глаза чёрные и нос с горбинкой. Вот и разбери - немец или еврей…

Больц медленно повернул к нему голову. Где-то в глубине дома тоненько-тоненько зазвенел колокольчик. Мишаня почувствовал, как вода, которую он пил из фляги, застыла у него внутри, превратившись в ледяной столбик.
- Да сними ты противогаз этот! Задохнешься ж!
Больц не шевельнулся. Мишаня прикрикнул на него, больше для собственного задора, нежели от злости, и схватил рукой за хобот противогаза - под самый корень, у клапанной коробки.
- Тебе говорю, придурок! Бубнишь что-то там себе под нос, я не разберу!

Он резко потянул хобот на себя, в глубине души удивляясь, почему Больц не сопротивляется, дёрнул рывком наверх и…
…Так и остался стоять, не в силах заглотнуть губами воздух…
…Онемевшей рукой направил фонарик на Больца, борясь с дрожью в пальцах…

…Головы у Больца не было. Луч света скользил по стене позади него, Мишаня пошатнулся, осел на подкосившиеся ноги, но вовремя ухватился за дверной косяк.
Больц медленно протянул к нему руку, забрал из его онемевших пальцев противогаз и так продолжал стоять на расстоянии шага, покачивая им, словно бабьей сумочкой.

Кричать Мишаня не мог. Крик родился где-то внутри, но умер мгновенно у зоба, сдавив железным ошейником горло. Он смотрел и смотрел на Больца, не в силах оторвать взгляд. В отверстии у основании шеи - там где, вероятно, была голова, показался тоненький бело-голубой луч, разгорался всё сильнее и сильнее. И тут же из воротника куртки Больца одна за другой начали вылетать пчёлы. Рой жужжал металлически, сделал круг над телом хозяина и со всей мощи тьмой ринулся на Мишаню.

Он опомнился, вскочил на ноги, закрывая от насекомых голову руками, побежал в глубь зала, спотыкаясь о лежащие на полу предметы. Медленно-медленно, покачивая хоботом противогаза в руке, за ним вслед двинулся Больц, перешагивая длинными худыми ногами через доски и валявшиеся стулья. Но как бы быстро ни метался Мишаня по залу, Больц неизменно догонял, делая всего лишь шаг-два.
Пчёлы топтали лапками лицо, шевелились в волосах, забивались в рот, рой выливался за воротник куртки, но укусов почему-то не было. Или были - он так и не понял, в оцепенелом кошмаре носясь по заброшенному дому и не чувствуя ничего, кроме собственного огромного колотящегося сердца. Он отмахивался от них всеми силами, дубасил воздух рукой с фонариком, но всё было бесполезно.
Больц нагонял, махая противогазом над светящимся отверстием в воротнике, будто ковбой лассо. Мишаня кинулся к одной из узких дверей, задёргал ручкой - та выплюнула ржавый гвоздь, на котором держалась, и так и осталась у него в руке.
В отчаянии Мишаня швырнул её в то место, где у Больца предполагалось быть лицу. Долговязое тело увернулось, чуть присев и, протянув длинную руку, толкнуло дверь вперёд: та оказалась незапертой.
Пахнуло сыростью, и отчётливее стал слышен колокольчик. Указательный палец Больца ткнул в дверной проём: иди туда.
Мишаня в отчаянье замотал головой.

- Нет! Нет! Не пойду!

Он дёрнулся, с силой ударив Больца макушкой в живот, и вновь побежал. Прочь, прочь! Скорей бы найти ту дыру, в которую они пролезли!
Упавший от его неожиданного удара Больц синхронно дёргал руками и ногами в воздухе, как жук, которому не хватает сил перевернуться с панциря на брюшко.
Свет фонарика в Мишаниной руке выхватил клубок крыс, копошащихся возле брошенного им вещмешка. Значит, рядом должна быть та самая входная дверь! Он подбежал, но с ужасом обнаружил, что доска, которую он выбил своими же руками, была на прежнем месте - вновь прибита, закрыв проём. Дверь словно сама затянула свою рану, не оставляя даже щели.
В отчаянье Мишаня с силой ударил по ней ногой, стараясь выбить. Дверь не поддалась.

Тут Больц, наконец, встал на ноги и в одном прыжке настиг его.
Мишаня сжался в комок, ощутил себя маленьким, немощным насекомым, не больше одной из пчелиных особей, ползающих по его лицу. Сделал шаг назад окаменевшими ногами, споткнулся о собственный вещмешок и неуклюже сел на пол. Крысы с писком разбежались по углам. Из нутра Больца со свистом вырвался гудок - сильный, мощный, будто паровозный, закладывающий уши. Тело Больца наклонилось к Мишане близко-близко, он ощутил запах непрогоревшей соляры с какой-то земляной примесью. Гудок замолчал, а с ним погасло и свечение из горловины Больца. Мгновение - и всё затихло.

- Ну, что, Агуреев? Не поделился ты со мной сухариком! - прошептал Больц, и Мишане показалось, что звук этот в тишине родился у самого его уха, даже дыхание ощутил на щеке.
- Ты что, Больц? Больц, ты что? Ты что, Больц?

Тот поднёс палец к месту, где должны были быть губы: тс-сс!
Затем надел противогаз, и голова его снова обрела объём, а круглые стеклянные глазницы загорелись изнутри голубыми лучами, осветили пространство вокруг, точно два прожектора.
- Ты что, Больц? Больц, ты что? - тараторил Мишаня, кусая губы в кровь.
Больц наклонялся к нему всё ниже.

Мишаня тихонько завыл, пополз боком, точно краб, опираясь всеми четырьмя конечностями, пока рука его не наткнулась на валявшийся автомат. Рывком выхватив его, заученным движением сняв с предохранителя, Мишаня нажал на спусковой крючок и выпустил наискосок всю обойму в нависающее над ним тело Больца.

Тишину резанул звук автоматной очереди, дом немедленно отреагировал - завизжали крысы, осыпалась штукатурка с потолка, забились в панике зимовавшие за балками птицы. Больц вдруг замер, выпрямился, рыкнул по-звериному и схватился за дырку в пробитой куртке, заткнул её ладонью. Из других дыр сочилась самая настоящая кровь - человеческая, и запах у неё был человеческий: немного железистый, сладковато-солоноватый...
Больц дёрнул плечами, посмотрел сквозь глазницы противогаза на мокрую от крови руку, потом на Мишаню и начал мешком заваливаться набок.

- Ангидрид твою перикись! - медленно, по слогам простонал Мишаня. - Они ж холостые! Нам же ж боевые не выдают… Не положено ж…

Больц упал.
Мишаня бросил автомат, оцепенело провёл ладонью по мокрому лбу и тут только заметил, что пчёл не было. Вот были, а теперь нет. Исчезли. И свет из глазниц Больцовых не горит больше.
Мишаня осторожно подошёл к нему, ткнул в тело фонариком - рукой не решился - и отпрянул назад. Стало нестерпимо жарко в куртке, будто кто облил кипятком из парной, он скинул её на пол и присел на корточки.

- Больц, ты что? Ты что, Больц? Больц, ты что?

Колокольчик тихонько звенел где-то в голове, у самого темени.
Мишаня заплакал, осторожно поднёс руку к противогазу Больца, ухватился за клапанную коробку. Вот сейчас он чуть-чуть приподнимет, снимет его… всего одно движение рукой, всего одно… И там…
…И там.. И что, если там покажется знакомый подбородок с родинкой у нижней губы? Подбородок его ротного товарища Саньки Больца…. Что если?..

…Что если?..

…Он осторожно потянул противогаз вверх…

 И тут Мише Агурееву стало по-настоящему страшно.