Солист Его Величества. Часть I. Глава 4

 Старушка поставила стакан и поглядела в окно. На ней был жакетик свободного покроя, цветастая юбочка и высокие сапоги. Мне показалось, что она кого-то ждала, но этот человек не пришел. Она вздохнула и вновь опустила взгляд на часы: без четверти четыре. За окном – март, гололедица, обычная погода в нашем городе.
- Хм-м, - неопределенно протянула пожилая дама. Я отпил ещё кофе и негромко окликнул официанта.
  Я сказал «негромко», но, в сущности, это не совсем так: голос у меня достаточно звучный. Старушка за соседним столиком обернулась в мою сторону. Задумалась, постучала авторучкой по столу. И вдруг позвала:
- Молодой человек! Да-да, вы, со скрипкой. Подойдите-ка сюда, пожалуйста.
  Я поднялся. У меня было странное чувство, словно она оглядывала мою фигуру – сверху вниз, и от этого стало как-то беспокойно.
 Нечего тут разглядывать. Я, может, стесняюсь.
Я же не спортсмен и не балерина, ничего художественного в моем облике нет.
 Но... Цепкий взгляд старой дамы был устремлен не просто на внешность. Нет-нет, тут было другое. Я отбросил сомнения, подошел не спеша и присел на краешек стула рядом с ней.
- Вам никогда не говорили, что вы похожи на Венявского? – быстро спросила она.
   Честно говоря, я ожидал чего угодно, но только не подобного вопроса.
- Случалось, - произнёс я. – А чем именно я на него похож?
- Вообще похожи. Линии лица, профиль, и у вас очень интересный взгляд, ну-ка, повернитесь… Да нет, не всем корпусом!! Только голову. Ага. Вы знаете, оч-чень даже оч-чень…
  Подошел официант, и я махнул ему, чтобы принес счет.
- Ведь вы скрипач, да? – повторила моя собеседница. – Не альтист, не домрист…
- Скрипач, - с улыбкой ответил я.
- Видите ли, вот в чем дело, - начала она и вдруг умолкла. Бисерные глазки её сверкнули по сторонам, затем она продолжила: - Я хочу вам кое-что предложить.
- Отлично. Но сперва, скажите, как я могу к вам обращаться, ээ… мадам?
- Мадемуазель, хо-хо, мадемуазель! – прыснула старушка. Но тут же посерьезнела. – Выбросьте это из головы. Меня зовут Полина Даниловна. Фамилия моя - Латникова, может быть, слышали. Я работаю в частном музее. Собираю разные диковинки, как в лавке старьёвщика, разные разности, всякие редкости. Картины молодых художников, скульптуры, резьба по дереву, расписные шкатулки, интересные украшения – казалось бы, мелочи, а получился уютный домик, куда часто заходят гости побеседовать, попить чай. Понимаете, о чём я?
- Кажется, да.
- Хорошо. Время от времени мы приглашаем в наш салон музыкантов. В феврале, например, у нас играли фольклористы. Славные ребята, воспитанные, но всё же это народная музыка, немножко не тот жанр. Нужен классический музыкант, но не простой, а человек с яркой внешностью и характером исполнения. Музыкант, способный перевоплотиться, проживая на сцене жизнь композитора, пьесу которого он играет. Вы умеете такие штучки?
  Я подвинул блюдечко.
- Честно, не знаю. Пока не пробовал. Если вы предложите, я соглашусь.
- Прямо так и согласитесь? – она недоверчиво сверкнула бусинками глаз. – Вы ж меня не знаете, вдруг я какую-нибудь гадость предложу?
- Не-а, - сказал я. – У меня свои отношения с Венявским.
- О-о, вот как! Ценю. Оч-чень хорошо. Возьмите визиточку. Вас зовут…
- Антон. Светлицкий. Через Ц. Да.
   Полина Даниловна записывала мои контакты себе в телефон. Она отлично ладила с техникой, в чём я позже убедился.
- Ну так вот. Это по Белорусской дороге. Вас отвезёт моя дочь. Её зовут Лариса, запомните, пожалуйста. Она позвонит перед тем, как выехать. Мы с ней не очень похожи, поэтому я попрошу её надеть какую-нибудь красную кепку или там жёлтый берет, чтобы вы легче узнали. А вы, голубчик, вы всегда в этом шарфе ходите?
- Часто. Как вы узнали?
   Она пожала плечами:
- Он протерся в трёх местах. И бахрома вся вылезла.
  Над нами выросла сутулая фигура официанта с заложенными за спину руками - видимо, стажёр, из тех ребят, что здесь подрабатывают. Я расплатился с ним, он тут же юркнул куда-то вбок и исчез. Я поднялся:
- Что ж, спасибо большое... Я пойду. Пора мне. Вы не возражаете?
- Да-да, конечно-конечно, - покивала Полина Даниловна. - Только ждите звонка.
- Обязательно, - сказал я и, попрощавшись, направился к выходу из кафе.
  По пути я думал: Венявский? Почему? Как так получилось, что незнакомая пожилая дама попросила меня сыграть роль моего любимого композитора, с которым у меня связано столько воспоминаний? И в тот раз, когда... Но тут, пожалуй, стоит рассказывать по порядку.

***
  …Бабушка отдала меня на скрипку. В этом нет ничего удивительного, поскольку сама она прекрасно пела под гитару, - разумеется, насколько может себе позволить скромный музейный работник. Как только я научился разбирать, о чем поет моя бабушка, то сразу смекнул, что мир непрост. Тут вам и «давно я тебя поджидал», и «ой, пропадет, он говорил, // твоя буйна голова», и «как повез тёщу зять во дикую степь»… Словом, приключения на каждом шагу!
  Было мне тогда четыре годика. В пять я уже держал смычок – крепко, как половник с компотом. Сейчас я, конечно, не могу представить, как это звучало, но помню точно, что мне самому очень нравилось. А вот Сень-Сенич (Семён Арсеньевич Городчиков) хмурился, закусывал свой гусарский ус, стучал кольцом по столу и бормотал полушёпотом:
- Расслабь руку… Не цепляйся, давай, бережнее... как будто птичку держишь.
  Он и сам похож был на синичку – маленький, щупленький, грудь колесом. Мне было даже интересно наблюдать, как Сень-Сенич морщит лоб и притворно-сердито изрекает замечания. Он всегда говорил шёпотом, потому что сорвал голос, еще будучи дирижёром военного оркестра. Когда я, уже став постарше, спрашивал о его ратных подвигах, Сень-Сенич ласково улыбался и отвечал уклончиво:
- Не стоит тебе этого знать, малец, чем я там прославился.
  «Сицилиана и ригодон» Крейслера – произведение непростое, заковыристое. Мне довелось исполнить его в пятом классе на большом концерте, куда собрались слушатели со всего округа. Это же как в филармонии выступить. Когда шестнадцатые в ригодоне начали улетать из-под смычка, сразу и пианистка занервничала, и в третьем ряду послышался знакомый суховатый кашель. Но я не растерялся и довёл пьесу до конца. В антракте мы втроем – Сень-Сенич, я и бабушка – пошли в буфет и сфотографировались.
  Эта фотокарточка до сих пор хранится у меня. На ней три счастливых и родных друг другу лица: Сень-Сеничу – 37, бабушке – 54, мне – десять. Через две недели после моего выступления уехали папа и мама. Собственно говоря, я должен был уехать вместе с ними. Но тут передо мной вставал неразрешимый вопрос: а как же быть с музыкальной школой и бабушкой? Ведь там, куда мне предстояло переселиться, на скрипке играть уж точно бы не разрешили. И даже позвонить бабушке по телефону из Канады не так-то просто: нужно набрать целую уйму цифр, а я никогда не был силен в математике…
  Почему-то мои родители решили, что бабушке будет помогать по хозяйству дядя Стас, который работает кондуктором в поездах дальнего следования. Даже для такого маленького мальчика, как я, было совершенно ясно, что дядя Стас один со всем не управится: разве он умеет печь кулебяку? Вязать варежки? Разгадывать шахматные задачи? А ведь всему этому бабушка научила меня еще в прошлом году!
- Ты будешь за Алёхина… А я – за Тартаковера. Ну-ка, давай смотреть, чего они там намудрили?
  А по вечерам мы с баб Зоей варили рассольник и вместе разбирали какую-нибудь новую пьесу, которую мне задал Семён Арсеньевич, например, «Русский танец» Прокофьева. Словом, жилось мне хорошо, и мы с бабушкой прекрасно друг друга понимали!
   Чего, увы, я не мог сказать о своём отце. Вечно недовольный, резкий, он постоянно был занят какой-то важной работой – медицинской или научно-исследовательской, – я не вдавался в подробности, да и сами родители неохотно об этом рассказывали. Планировалось, что я тоже присоединюсь к ним, как только достаточно повзрослею, чего мне, разумеется, совсем не хотелось, а хотелось, напротив, продолжать заниматься музыкой. А этого мой папа потерпеть не мог. Ему казалось, что играть на скрипке и вообще на каком бы то ни было музыкальном инструменте – дело несерьёзное, недостойное мужчины, будущего кормильца семьи. От такой профессии, считал папа, практической пользы нет. То ли дело врач или сотрудник МЧС, которые спасают людей (ну ладно, может, и не МЧС из-за моего неважного зрения, но вы поняли), или проектировщик, чертёжник, инженер, в общем, кто-то, от кого окружающим действительно есть польза. А иначе ради чего человек живёт, как не ради того, чтобы вносить свою лепту в общий круговорот важных и нужных дел? Такой человек, считал папа, никому, в том числе и себе, не помогает, и он даже не эгоист, а просто балда какой-то.
 - Долго я ещё буду слушать, как ты играешь на скрипке? Займись какой-нибудь серьёзной профессией! – возмущался отец.
  А маленький я ему отвечал, поправив очки:
- Папа, скрипка – вполне серьезная профессия. На скрипке играли вон сколько замечательных людей: Крейцер, Паганини, Уле Булль, Вьётан, Сарасате, Венявский…
  Но тут же получил подзатыльник:
- Не смей со мной спорить! Это я говорю, а ты слушаешь! Я не собираюсь дожидаться, пока мой сынок вырастет в здоровенного балбеса, который вместо нормальной работы будет перебирать струны на потеху публике!
- …а ещё Хейфец, Менухин, Шеринг, Стерн, Ойстрах, Коган… - шёпотом продолжал перечислять я.
  Тут папаша закричал, чтобы я убирался. "И скрипку свою забери с собой!" Бросил мне футляр и распахнул дверь. Что ж, думал я, Кристоф Глюк тоже был маленьким, как и я, ему тоже не давали заниматься, тогда он стал играть на губной гармошке по ночам и разбудил весь дом. А потом пошёл пешком в Прагу, через лес, и поступил в пражский университет.
  Было ещё не очень поздно, часов восемь. Я отправился к Сень-Сеничу. До него было идти две остановки метро, обычно мы ездили друг к другу на троллейбусе, но сейчас у меня не было денег. Вернее, было несколько монеток, но их хватило бы только на таксофон (что я и сделал: зашёл в ближайшую телефонную будку и позвонил педагогу). Он отозвался быстро. И голос у него был не совсем обычный, а словно бы чуть звонче. Я даже сразу не узнал.
- Семёна Арсеньевича попросите, пожалуйста, - сказал я.
- Кто это говорит? - вместо привычного мне шепота послышалась звонкая сталь. Я-то привык, что Сень-Сенич все время шепчет, порой его слова трудно было разобрать.
- Семён Арсеньевич, это Антон.
- Да, слушаю тебя, - голос в трубке сразу смягчился и опал куда-то.
- Меня выгнали из дома, - сообщил я.
- Опять? – вздохнул Городчиков. - Стой там, где ты есть. А где ты есть?
  Я объяснил.
- Я сейчас приеду, - сказал он и повесил трубку. Он и правда приехал очень быстро.
Начал накрапывать дождик. Семён Арсеньевич взял меня под руку (на мне было осеннее пальтишко с широкими рукавами, как у боярина) и, раскрыв над головой зонтик, начал рассказывать какую-то забавную историю из жизни своей сестры. Он часто рассказывал всякую чепуху, просто чтобы повеселить меня, но многие из его историй были правдивыми, а иногда, случалось, что и грустными.

  А потом мы занимались у него дома, и, объясняя мне, как лучше сыграть кантилену в пьесе, Сень-Сенич привстал с табуреточки.
- Нет-нет… Ты не понимаешь. Это нужно сделать вот так…
  Его худые руки взлетели и опустились, снова взлетели, и откуда-то сверху полилась музыка. Семён Арсеньевич словно сплетал в воздухе какие-то невидимые нити, при этом притоптывая и напевая. Это состояние подъёма, когда чувствуешь такую радость, что готов вылететь из концертного фрака и превратиться в свет… На минуточку. А потом снова спуститься на Землю.
 Так я впервые увидел, как Семён Арсеньевич дирижирует.

Продолжение: http://proza.ru/2021/01/30/1634