Казачья моя сторона, фр. 1, с особ-ми диалекта

     Удод – красивая необычная птица с ярким опереньем из рыжих, чёрных и белых полос, длинным клювом и хохолком, раскрывающимся в виде веера. На Кубани её зовут «худодут». Появится невесть откуда на подворье – непременно жди беды. Вот и у Марфы под окном с раннего утра громко и уныло напевала: «Худо тут, худо тут!» и улетать не спешила. А тут ещё сон дурной приснился. А може и не сон вовсе, ведь своими глазоньками видела, аж внутри похолодело.

    Накануне принёс Валентин зарплату и попросил мамку утром в город съездить, рубаху новую ему купить, да приказал не переживать, ежли вдруг деньги потеряет, мало ли что, ведь солнечное затмение надвигается. Сам-то с вечера гулять ушёл, девушка у него появилась. А Марфа ждала-ждала, да дремота сморила, ведь наработалась за день. Чует сквозь сон, будто кто-то вошёл в хату и дверь изнутри на крючок закрыл.

     «Ежли б Валентин с гулек вернулся, он бы шумнул. Кажный раз во дворе с собакой занимается, а уж потом – спать. Это чужой кто-то, не гупает, идёт тихо-тихо», – сообразила Марфа.

     В тревоге она открыла глаза, а к кровати мужчина подходит в белом исподнем, лица не разобрать. От страха Марфа дышать перестала, лежит не шелохнется, а пришелец навалился холодным телом, чуть рассудка не лишил.

     Вскочила Марфа, лампу керосиновую зажгла, огляделась – нет никого. Прислушалась – тишина. К постели Валентина подошла, посмотрела – спит в одних трусах. В этот раз не слыхала, как додому пришёл.
А с утра птица…

     Поехала Марфа в город сама не своя. На толкучке  народ суетится, приценивается да обновы выбирает. Чуть отвлеклась от страшных мыслей, развеялась. Рубаху Валентину купила, как заказывал, жених ведь уже, одеться хочется, хлеба Краснодарского взяла, белого да запашистого, а тут уж пора вертаться обратно.
    
     На въезде в станицу в автобус какая-то казачка вошла, и, встретив подругу, принялась рассказывать, как ноня  в её квартале парня молодого током убило. Он у столба стоял, провод электрический, кольцами смотанный, через плечо перекинул. Старый электрик на столб залез, и как только конец этого провода к линии подключил, на подстанции кто-то электричество пустил. Парень диким голосом кричал, пытался проволоку под током с себя сбросить, но не смог. Люди глазели, а подойти побоялись.

     Подъехала Марфа к остановке, а её Ефросинья поджидает вся в слезах. Тут Марфа и поняла, о ком бабы в автобусе судачили.

     – Ой, ёчиньки, горе-то како! – заголоси;ла Марфа и, опираясь на Ефросинью, жалостно причитая, поплелась, не разбирая дороги.

     Густые смоляные волосы Марфы в одночасье поседели. Воздуха не хватало, глаза застилали слезы, сердце, казалось, камнем сжалось в груди и замерло.

     Поздно вечером Марфа и Ефросинья сидели в сенках, низко нагнув головы, горевали. Белые пряди волос выбились из-под чёрного Марфиного полушалка. По щекам текли ручейки слез.
 
     Дверь тягуче заскрипела и отворилась, заставив Марфу вздрогнуть, внутри похолодело, как в прошлую ночь. Кто-то проследовал в комнату и со стоном упал на кровать сына. Потупившимся взором Марфа рассмотрела только ноги пришельца и признала в них ноги Валентина. Это же привиделось и Ефросинье. Не решаясь войти, в сенках женщины просидели до утра.

     На похороны собралось полстаницы, в основном, молодёжь, у Валентина много друзей и знакомых было, все пришли проводить его в последний путь.

     Потеряв сына, Марфа поняла, что нет справедливости на этом свете. Станичник, что электричество включил, от тюрьмы откупился, и присудили ему платить двадцать пять процентов от зарплаты не Марфе, а государству.