Победитель получает десять лет каторги

               
 
 Эта история связана с  электролампами - главным дефицитом на Колыме, живущей без солнца девять месяцев в году. Заключенный Демидов по прозвищу Ученый брался восстановить перегоревшие электрические лампы и так решить проблему освещения, ставшую государственной. Свое  предложение Демидов изложил в  докладной записке начальнику Дальстроя. Начальник-генерал ухватился за мысль. В результате под Магаданом построили завод, специалистом главного цеха назначили Демидова, и, минуя стеклодувную технологию, а также прочие тонкости относительно другого  дефицита – стекла, наладили производство.  И в темном промерзлом краю  стали светлее рудники, прииски, шахты, забои, лагерная больница, зона, бараки, поселок вольнонаемных… Освещенное, всё работало  без простоя.  Куча денег была сэкономлена государству.  И главное…  От скольких катастроф, несчастных случаев уберег Демидов лагерных бедолаг.   Очеловечил, можно сказать,  заледенелое до центра земли гиблое место, сделал его чуть теплее. Так видится это со стороны.               
А как взглянули лагерники, кому наплевать, что такой инженер, как Демидов, в принципе  не может без изобретений? «Фраернулся Ученый»… - световой день удлинился, значит прибавилось время каторжного труда.               

Как водится, высокие награды, премии, всяческие поощрения получило начальство и вольнонаемные работники.   Такое в порядке вещей и поныне,  и в лагерь не надо попадать. «Победитель не получает ничего», - золотые слова, повторенные Хэмингуэем четко и навсегда.  Ни Магадан, ни  Москва даже не поинтересовались изобретателем. Что им до конкретного человека, путаться в мелочах! Они ведь мыслят в масштабах Вселенной.               

Изобретателя всё-таки вспомнил главный начальник, и ему решил кое-что отстегнуть. Под  «кое-чем» подразумевались ленд-лизовские американские вещички вроде ботинок на толстой подошве, разные пальтишки на рыбьем меху, пиджачки, которые перед лагерной рванью третьего срока сходили за роскошь.  И вот при всём народе в красном уголке, где теперь ярко и чисто горели лампы, а не какие-то допотопные керосиновые фонари, на торжественном вечере в честь начальника (!) Дальстроя  зачитали приказ с именами достойных, вольнонаемных, уже попавших под государственные награды. Теперь на местном уровне их одаряли  американскими посылками.  И подневольного Демидова в список включили. Без упоминания фамилии, разумеется. И ему подготовили коробку с ботинками. Награжденные благодарили, кланялись, про труд – дело чести, доблести и геройства лопотали. Вызвали и Демидова. Изобретатель вышел, взял протянутую коробку и положил ее на стол.  Сказал,  что чужие обноски ему не нужны.               

Демидова арестовали и пришили новое дело.  За что?  За отказ от подарка? Но – нет такой статьи в юридическом кодексе наказаний. Такой нет,  зато есть  другая  –  в свете последних решений партии, в духе контрреволюционного фашистского выпада против советско-американского блока:  подрыв  дружбы великих держав. И быстро сообразили, как желали сообразить, как удобней сообразить… Следователь записал, что на допросе Демидов сказал:  «Колыма – это Освенцим без печей».  (Кстати, и Варлам Шаламов, свидетель сцены награждения, в рассказе «Доктор Ямпольский» называет мороз в 60 градусов «колымскими лагерными печами»). И Демидов загремел под суд, и вместо американских ботинок заполучил наручники. Теперь светили ему общие работы на прииске, а то и  номерной лагерь для рецидивистов, которых разбирают по пять и гонят с собаками.  Это только на взгляд какого-нибудь фантазера сказка помогает ориентироваться в темноте, а, по мнению гулаговских мыслителей, она помогает забыть о свете. А то, что на Колыме устроили с  электричеством отдаленное подобие сказки, не сомневались даже в Кремле: орденами Ленина тогда не бросались. Еще неблагодарного  русской махорочкой собирались побаловать: пусть  обменяет на хлеб, если не курит.  Да и ленд-лизовские ботинки, можно сказать, от себя оторвали, тоже ведь подвиг: кованые хромовые сапоги носить без смены, ноги-то не казенные.               

Были, конечно, такие, кто  понял случившееся как это достойно людей. Среди них – Варлам Шаламов. Одно то, что рассказ о Демидове, он, сын священника, назвал Житием, говорит о многом. Ведь житие связано с духовным подвигом, жертвенностью, воплощенными без надежды на благодарность, всегда скупую и чаще всего запоздалую даже в лучшие времена. О тех же годах, когда сама церковь в изгнании благословляла   «грех убиения… вождей бесноватых легионов, упорных в своей демонической нераскаянности» (Карташов А.В. Божий меч, «Россия и славянство», 1928), незачем и говорить.               
Был и другой похожий эпизод в лагерной жизни Демидова. О нем в том же рассказе «Житие инженера Кипреева» пишет Шаламов. После операции врач назначил Демидову усиленный паек. Он отказался от него потому, что кому-то лишние калории нужнее.               

P. S.                                Читатели помнят знаменитые слова Шаламова о месте писателя в жизни:  «Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад».  Если говорить о  «Житии инженера Кипреева», то автор-рассказчик видится всё же Орфеем,  но не с кифарой, а… с куском стекла, вынесенным из ада, где правит Плутон, где струятся мертвые воды забвения Леты. Когда-то стекло было зеркалом, сделанным инженером Кипреевым. Вынесенное, оно со  временем  стерлось,  его  поверхность, похожая на мутную, грязную воду  подземной реки, напоминает о чем-то важном, не отделимом от чувства долга. От желания зафиксировать. Шаламов знает: жизнь – это умение забывать,  искусство забывать. Зеркальный осколок - этот отработанный кусок рентгеновского аппарата, который Кипреев покрыл серебром,  не только память о нем, Колыме. Он   уберегает от соблазна забвения, от неведения и слепоты ложных богов человеческого потока, ведомого к навязанной цели. В этом месте  Шаламов совпадает с Марселем Прустом, кто, размышляя об уязвимости красоты перед временем, полагает, что есть вещь более уязвимая, чем красота, – это горе. Потому для Шаламова проза - «открытая сердечная рана».  Нет ничего удивительного в его словах о том, что он мог бы плюнуть в красоту. Мог бы, но ведь не плюнул: «Зеркало со мной. Это не амулет. Приносит ли это зеркало счастье –  не знаю. Может быть, зеркало привлекает лучи зла, отражает лучи зла, не дает мне раствориться в человеческом потоке, где никто, кроме меня, не знает Колымы, не знает инженера Кипреева». Думая о новой прозе, утверждая её, Шаламов тем самым предполагает какую-то новую красоту, которая спасет мир, - она будет другой.  Зеркало  как символ мистичности возвращенной жизни одновременно образ памяти (то же у Андрея Тарковского) и образ человеческой катастрофы, имеющий христианско-славянский подтекст в имени прототипа Кипреева - Георгий: с незамутненным зеркалом сравниваются в Библии доспехи святого Георгия
                Свободный поступок  в среде лагерного «здравомыслия» всегда тяготеет к мифу,  тем же мифом и объясняется, то есть тем, что в народе, в его коренной, крепкой части, испокон века зовется честью, а в других,  сильно прореженных, слоях населения – духовным аристократизмом. Тот случай, когда о человеке следует судить не по тому, чего он достиг, а по тому, от чего отказался.               

Дополнительные десять лет – месть травмированных генералов  Демидов встретил спокойно: ведь он знал, на что шел. Он даже заранее принял меры, чтобы обезопасить семью. Попросил сообщить, что его нет в живых.  Разумеется, он хотел судьбу, для которой родился, а ему навязали выдолбленную по колодке участь отверженного, не задумываясь, что она больше подходит его благодетелям.  А то, что его деяние обязывало к какой-то порядочности, - тут можно только руками развести: где ее, порядочность,  взять – это и по сей день дефицит почище электрических ламп.               

Нынешние ученые мужи – историки, утверждая, что террор превратился в «инструмент решения народнохозяйственных задач», не упускают случая заметить: «оправдания и объяснения этому, конечно, нет». Странный вывод. Даже не вывод, а инфантильная отговорка. Почему же нет объяснения? Да еще «конечно»? Если в этом мире и есть что-то непостижимое, так это святость и доброта. Проявленные же в экстремальных условиях, на грани физического и духовного истощения, под автоматом, за колючей проволокой, эти качества вообще за пределами объяснений. За пределами слов  и самого понимания. Это явление иррациональной духовной природы, а не человеческого разума, для которого зло  – «предмет размышлений  более увлекательный, чем добро» (И.Бродский). Оперировать абстрактными категориями, может быть, и приятное занятие, но оно чревато тем, что в самых примитивных, грубых и бандитских вещах переразвитый интеллект усматривает что-то необыкновенное, мистическое, грандиозное. Что-то данное в отместку за непонятные грехи как наказание, то есть логически и этически обоснованное кучей причин, облагороженное цитированием, например Шекспира: «На свете, друг Гораций, есть много непонятного…»  Эффектно, правда! Экстремальные же обстоятельства тем и хороши, что упраздняют слова, особенно выражающие  абстрактные категории. Слова просто перестают что-то значить, самоуничтожаются перед одним реальным единственно верным  поступком добра. И он, этот безмолвный поступок, не то что гипнотизирует наше сознание и нашу способность оперировать абстрактными категориями, как это, по-Бродскому,  делает зло, такой поступок просто их отменяет. Было бы намного удивительней, если бы при политической системе, которая сложилась, и том состоянии мира, к которому медленно и верно двигалась вся история человечества, террор не возник  – вот это действительно объяснить невозможно. Да он подготовлен самой этикой цивилизации и только ждал удобного случая, чтобы завладеть умами. Если Вольтер пишет о сожжении иезуитов как о приятном известии, то чего ждать от других?.. Пошлая фраза из какой-то немецкой пьески: «Когда я слышу слово «культура»…-  далее по тексту что-то про курок, приписываемая известному  фашистскому подонку, прямо-таки вошла в поговорку, повторяется как что-то оригинальное.  Нет! у Демидова не было завороженности злом. В отличие от нынешних историков он мог дать ему объяснение. Тень Мефистофеля присутствует в нескольких его рассказах, бледнея перед реальными негодяями, которым доверены судьбы тысяч людей. Душевную историю своих персонажей писатель читает как открытую книгу. Трусость, корысть, властолюбие, психические извращения, карьеризм, идеологический фанатизм и всё это вместе взятое, банальное до отвращения, - вот понятия,  которыми он оперирует, исследуя причины карательного воплощенного зла. При этом отдавая себе отчет, что многие генералы, начальники, судьи, охранники, конвоиры как пошлые грабители и убийцы ничего, кроме каторги, не заслуживают. Про них в народе перефразирована поговорка: «Не так страшен черт, как его малютки».