1. Роберт

               
    К нему пробралось нечто враждебное и мистическое первый раз в двенадцать лет, после самодеятельных занятий йогой и экстрасенсорикой по книгам, завалившим  в то перестроечное время книжные прилавки. Тогда же появились и розовые отметины на теле, словно его клеймили, как собственность, как раба, как скот. Теперь ты наш! Голос в тонком сне приглашал к знакомству и обмену информацией, называл себя иерархом какой-то там звездной системы. Предложил мальчику сделку: он подселится к нему, и будет считывать какие-то духовные единицы, а взамен исполнит все желания.
     Но, то ли неведомые нестыковки в том, ином мире, то ли провидение, или Милость Божья не дали проникнуть в неокрепшую душу и обжиться там, а лишь зацепиться лярвой грязных желаний и волочиться вслед за мальчиком. А договор есть договор. Его исполнять надо. И странное дело: сбываться начали самые низменные и мерзкие желания, которые приносили скорее вред, чем пользу. В ответ пришлось расплачиваться здоровьем и душевными муками. И вот, когда уже совсем припекло и тошно, и невыносимо, внутри него стал нарождаться новый человек.
     У него было два имени: первое Роберт дали при рождении, второе по крещению Пафнутий. Застенчивым и краснеющим семнадцатилетним пареньком осмелился войти в храм и пожелал креститься. Там встретил чернявую, строгую тетку, торговавшую за свечным ящиком. Она узнала его имя, наслюнявила палец и, покачиваясь на стуле, перелистала толстую книгу.  Роберта по церковным календарям не значилось. Нужно бы стать Пафнутием и наследовать, по словам монахини Марии (вот кем она оказалась) Царствие Божие. Назначили дату, провели обряд и прочее... Как говорил иногда пьяненький папа:
- Сынок, женить, мы тебя женим, а дальше, как жить будешь?
     Да, пытаться быть наследником того, чего не видел и не ощущал трудно. Но, как сказано в Писании: «Блаженны не видевшие, но уверовавшие…» Так и Роберту хотелось думать, что Оно все же есть. А больше всего хотелось отказаться от дружков, которые больно перетягивали вены и кололи туда всякую дрянь. А начиналось, как обычно с травки, которой многие в юности баловались и, конечно, в любой момент могли бросить.
     И еще он пошел в храм, когда смутной куцей мыслью, где-то на задворках сознания,  мало кажущееся на правду, пробежало: «Того, кто рядом – нет! Того, кто охранял – убили! Образ златокудрого серьезного не по годам юноши с блистающим мечом в руках потускнел, потух, пропал. Роберт ощутил внутри себя провал, обрыв, дыру. И сразу же в душе  что-то затряслось, завозилось, заелозилось, похожее на свиное щетинистое рыло. Но это – потом, а пока:
 «Выровняйте пути Господни!»
- Робертик, ты ведь такой еще маленький, - выговаривала ему мама, встречая из очередной спасительной клиники и пряча мокрый платок в руку.
В общем, и не жил он вовсе, как выяснилось от Марии.  А надо бы. И начинать, и выравниваться. Монахиня не строжилась, а болела. Сама признавалась.
- Они меня, - расстраивалась, - из-за таких, как ты, всегда в самое сердце колют.
Кто они, почему из-за таких? Непонятно!
Повела на кирпичный завод. Там показала кирпич до обжига в печи и после.
- Ну, видишь разницу? – спросила его.
Кирпич из печи вышел бордовым и твердым.
- Ты должен восстать таким же – закаленным против греха, и обоженым от Святаго Духа, - учила она.
 Роберт почил, а Пафнутию народиться должно.
     Умирать страшно. Особенно, когда и пожить-то не успел. Бороться и терпеть трудно. И монахиня с наставлениями надоела. Он решил ожидать чуда. И оно произошло. Буднично, просто, без оркестров, цветов и смены домашнего наряда на брачный. Не в какую-то особенную красивую и загаданную дату, нет, в обычный день среди недели. Словно отрубило. По инерции посещали прежние товарищи, приносили дозу. А он и не выходил вовсе к ним наружу, не принимал ничего из их рук. Передал свою немощь на плечи Господу. Хотя и самому потрудиться пришлось. Ломку на сухую никому не пожелаешь пережить.
     Умирал Роберт долго и мучительно. Пафнутию и сейчас думается, что Роберт до сих пор умирает.
     Роберт не спал неделю. Чтобы заглушить боль, которая засела в костях, приседал и отжимался. Ничего не ел и много плакал. Мария ничего об этом не знала, а когда он признался, сказала, что это бесы горевали по его душе