Капельки Солнца

 Рассказ.                Анатолий Статейнов.
 
   

               
                Капельки солнца.

     Для нас, шестилетних, не самых уже   маленьких, но и ещё далеко не самостоятельных,  весна в Татьяновке начиналась с победы солнышка над сугробами у завалинки бабы Сины Сукрутовой. Как я узнал значительно позже, завалинка эта была деда Сукруто  работа, первого мужа бабушки.  С которым они вместе прожили больше сорока лет.
   Своих детей у четы  Сукруто не  случилось. Еще во время переселения в Сибирь, в их поезде умерла одинокая молодая  женщина. Кто она, откуда и куда ехала, Сукруто было неведомо. Как и всем остальным в вагоне.  Поскольку своих детей Сукруто  бог не дал, они девочку-сироту сразу взяли себе, с ней и приехали в Татьяновку, где получили землю, построили дом, завели хозяйство.
    Девочка быстро выросла и в шестнадцать с небольшим её отдали замуж. Сирота оказалась не русской. Была она чернявенькой, с черными узковатыми глазами и ослепительной улыбкой. Вон как далеко  все было
  Девочку назвали Евдокией, и она  оказалась  у Сукрутовых единственным ребенком. Зато внуков  Евдокия принесла отцу и матери целую кучу. Вышла она замуж за доброго хозяина, Прокопия Статейнова. От нее и от моей  родной бабки чеченки, Федосьей Романовной  ее звали, Чеснокова она по отцу,   большинство Статейновых сегодня с черными глазами  и такими  же лицами. Я – черный, Генка – мой брат, Генка – его родной сын и Максим. Вот, истинные Статейновы, в которых теперь и Антоши Зверева кровь. Бабки моей второго мужа. Так, белокурые и голубоглазые Статейновы и превратились в нерусь.
    Антоша Зверев держал в Татьяновке магазин. Два раза в месяц он ездил в Канск за товаром. Это девяносто километров в один конец. Два дня пути только в  Канск. Вот и взял замуж мою бабку, вдову к этому времени, чтобы магазин работал. Бабка была на двадцать лет старше его. Вот и сделали только двоих детей. Васю, дядю моего, убили браться Боковы, а дочь, мама моя, вышла замуж за батю, Петра Васильевича. Говорили, что Антоша был еврей. Их в Татьяновке тогда много  болталось. Кто от Сталина прятался, кто на войну не хотел идти.   Но племянник мой, Генка, все архивы прострочил, когда мы делали с ним книгу про род Статейновых, и ни каких подтверждений этому не нашел.
    Но вернемся к бабе Дуни. До войны  Евдокия успела родить своему мужу  семь детей. Семь статенят. Поэтому нам баба Сина, хоть и с боку припека, но  родня. Сама баба Дуня считала Ксению Николаевну родной матерью. Однако правду о своем появлении в семье Сукруто знала. И приняла это как судьбу.
   Последние годы  Ксения Николаевна жила в Татьяновке  иждевением моего папы и меня. Папа рубил в лесу хлысты на дрова, привозил их на телеге во двор бабушки, а уже во дворе  на полешки распиливал хлысты я, еще деда Сукруты ножовкой. Тогда делали прекрасные  ножовки, как говорил мой  папа: сама пилит.  Учился я в ту пору в третьем классе.  Такие поленницы выкладывал, и сейчас любо бы было посмотреть. Главное, от  неторопливой, но напряженной и постоянной работы,  я  креп физически,  болезни притухали.  Не хотел бы, да согласишься с теми, которые умные.  Для меня только труд и стал исцелением.
   Водопровода в Татьяновке ещё не сделали. С водокачки водой снабжались.  Возил ее бабушке папа, в большой - большой бочке. А когда подрос, то снабжать бабушку водой стал я.  События, о которых буду говорить, шумели в Татьяновке в 1959- 1964 годах. Кто  сейчас те времена, как очевидец,  по страницам своих книг раскладывает, наверное, только я.
  Но вернемся к  бабе Сине. Тогда у каждого дома были завалинки.  Зимой  они  спасали Татьяновку  от сорокоградусных,  и  ещё ужасней,   морозов. Сейчас  деревню такая стынь давно уже не «радует». Ещё когда в техникуме учился, навсегда втемяшились в память  сильные морозы.
   На  улице стоял густой-густой сероватый туман. На другом конце деревни, это за два километра, стукнет калитка, мы ее  слышим. Идет по деревне человек, все  в курсе. Которые поопытней, по шагам догадывались: кто идет,  куда, а зачем, можно было и выдумать.  Дабы  соседу что-то  потом  рассказать.
  Со временем морозы  как-то сошли на нет. Сейчас, если двадцать пять на градуснике,  татьяновцы  в букву «зю» гнутся. Сырой стал климат, влажность та же зимой напреет густая, пронизывающая почище морозов,  как у моря живем. Только женские каблучки на сапожках тук-тук по заледеневшему снегу.  Чем чаще стучат каблучки, тем, видно,   сильнее замерзает их хозяйка. По топоту понятно.
   Терпежу татьяновским девкам моего поколения  не хватало.  В клуб они уже залетали с дрожью в зубах. Сразу к печке. У нас в клубе голландка стояла.  Девки попутный стул хвать и к печке, разуются, ноги греют.  Ожили, повеселели, так растанцуются, про мороз забудут. Зато обратно домой не разбежишься. С провожатым уже отправлялись. А ему тискать молодую девку хочется, целовать. Тут уж терпи, если поцелуи не греют.   
  А мы в сорок пять,  сорок девять градусов  в фуфаечках в техникум бегали, за два километра от дома. Правда, на ногах – валенки, на голове шапка из овчины. Другой одежды родителям не  купить.  Закалились. Я как-то вспоминал эти морозы, на втором или третьем курсе техникума, с декабря начало давить минус  пятьдесят,  и только в середине февраля, а то и вначале марта,  антициклон этот из Якутии рассыпался от набиравшего силу солнышка. А так все время стояло минус сорок пять – сорок девять. 
  Фундаментов цементных, как сегодня, тогда в деревне ни кто не лил.  Цемента было не докупиться. Весь цемент на индустрию шел. Да и в каждом колхозе или совхозе  коровники, свинарники, телятники росли словно грибы. Жили - то хорошо, вот и строили.   
  Главное, в  деревне  нужно было постараться  построить или купить дом для своей семьи, а завалинки  лепили просто. Вбивали колышки потолще и повыше, к  ним, со стороны дома, крепили гвоздями на двести доски листвяжные,  сыпали в проем землю,  колышки отпиливали, чтобы они не торчали выше досок, вот и все хлопоты, большого ума не требовалось.  Кто победнее, вбивали колышки и плели вокруг них плетень из четырех – пяти летних осинок. Лет на десять хватало.
  Палисадники тогда редко у какого дома  красовались. Поэтому на этих завалинках мостились бабы вечерами, лузгали семечки,  сочиняли друг другу какие-то истории.  А по выходным и днем выплывало из калиток с десяток соседок, угощали друг друга семечками. Баба Сина с ними, этой  хоть поговорить есть с кем, и то   ладно. Летом  посиделки были почти каждый вечер, и всегда на них белел  платочек бабы Сины. Кроме Ксении Николаевны других добрых старух на нашем конце улицы не было. Я только с нею и общался.   
  Мужики  на завалинках  дымили самокрутками. Иногда до полуночи. Правда, когда приходилось вставать, нужно были  отряхивать от земли юбки и штаны, а если посветлей, что надевалось, то и стирать.  У деда Сукруто и сверху завалинка была покрыта хорошо простроганными досками. Верхняя доска перекрывала нижнюю. В дождливые дни вся вода скатывалась вниз и буквально за несколько часов завалинка высыхала, затем дед эти доски  покрасил, и на завалинку можно было садиться без какого-либо ущерба для себя и своей юбки. После деда раз в пять-шесть лет завалинку красила сама баба Сина.
  Мы же ранней весной бегали  по дедовской завалинке  в валенках. Чтобы бабушка  не обиделась, старались не мазать доски грязью, разувались, а босыми детскими  ногами старые доски не продавить. Береглись хоть чем-нибудь досадить старушке.  В обед начнет припекать, разуемся, валенки рядом, сидим на солнышке, греемся.  Я больше всех ютился на бабушкиной завалинке.  Случалось, разомлею на мартовском солнышке и незаметно засну. Сон  полуденный слаще меда. Свежий вскидываешься, сильный.
 Доски же эти верхние в подросший мартовский день легко прогревалась и через снег. И завалинка раньше  вытаивала, и возле  дома бабы Сины земля обнажалась быстрее. Вот почему нас тянуло именно сюда.
 С завалинки этой, да и от самого дома бабушки Сукруто, нас ни кто не гонял. Наоборот, бабушка обычно  выходила   из дому, если  у окон   появлялись мы, садилась на скамеечку возле забора и смотрела, чем  дети занимаются. Время от времени она подзывала нас,  давала всем по конфетки.  Или звала в дом.
 - Пойдем- тя, я седни блины пекла, разгорячилась что-то, целая горка на блюде, теперь за неделю не съесть, хоть  поможите.
- Да  дома ели! – стеснялись мы, вредничали.
- Утром, а уже давно обед, чи не видете. Пошли-тя, пошли-тя.
  Бабушка была из малороссиян, то есть из мест нынешней Украины. Прожила она чуть больше ста лет. Из них почти восемьдесят   – в Татьяновке. Но от южного  акцента до конца своих дней так и не освободилась. Может и не хотела.  Мы, ребятишки, между собой  частенько смеялись над её говором. Но только когда отходили от её дома подальше.  Бабушку все уважали, может как школьную учительницу, и не из-за конфет, а за то, что отдавала она нам завалинку на всю весну. Не кричала на нас, не грозила прутом: дескать, сейчас поучу. Не вмешивалась, когда кто-нибудь покрепче толкал в спину слабого. Это жизнь. С пеленок учись за себя постоять.  А вот за столом подбадривала.
    - Ешь Толик, крепче вырастишь. Ты уже час за столом и все с одним блином борешься. Так мужики не едят.
    И вообще, разрешала мне все лето играть возле своего дома и даже  во дворе..  А на Новый год она отдавала нашему папе бутылку, он с ней шел к трактористу дяде Коли Тугову и   Николай Федорович  возле дома бабушки бульдозером  наметывал солидную снежную горку. Папа мой на коне привозил две бочки воды, заливал горку, за ночь все смерзалось и мы на ней катались все зимние каникулы. Да и потом, в выходные   дни, иногда до полуночи  шумели возле   этой горки.  Там хоть всю ночь играй. Совхозный электрик дядя Гриша Новиков на самом близком к горке  столбу повесил мощный  прожектор, он и освещал горку. Елку вот только возле неё не ставили, а жаль. Но нам и без елки было весело. В нашем доме пять детей. У Князевых  шесть, у Баниных – трое, у Новиковых – двое,  чуть ниже на нашей улице стоял дом   Низовцевых, там девять хлопцев и девчат. А если припекало, можно было запросто сбегать к  елке возле клуба. Ее там наряжали бумажными фонариками и еще раскрашивали лампочек двадцать и тоже на елку. По тем временам это считалось роскошью.
  Думаю теперь, скучно было бабушки одной, вот она от одиночества  и привечала нас, меня в первую очередь. Жизнь у бабы Сины  не пахла  медом.  Первый муж ее, дед Василий Сукруто, был намного старше  жены. Пожили неплохо, а бабушки только пятьдесят пять стукнуло. В колхозе она не работала,  своего хозяйства был полный двор. Жалко его было выводить, дочка посоветовала хорошо знакомого ей деда из Уяра, у которого тоже жена умерла. Звали его дед Глеб, и я его совсем немного, но помню.  Только и дед Глеб отошел куда положено по своему времени. Одна одинешенька бабушка жила ещё лет двадцать пять,  тридцать. Лишь на восемьдесят девятом году жизни её забрала к себе  в Уяр дочь Евдокия. Прокопия, мужа дочери,  убили на войне, она осталась одна и больше  уже замуж не выходила. Жила одна в небольшом домике во дворе у старшей дочки Нюры, Последние годы вместе с матерью, бабой Синой,  в этом же домике.
  До моих шести лет семья наша ютилась  в стареньком доме на Нижней улице, у самой реки.  Из-за недосмотра родителей  и двенадцатилетнего дяди Миши я в полтора года упал с кровати и сломал себе бедренные кости. Мама пришла, подняла, увидела, что ножки мои как-то весело по сторонам болтаются, а я ору благим матом, аж посинел. Позвали бабушку Князиху, Анну Ивановну. Она решила, что у меня  вывих, вправила, как могла ножки. Перетянула их шалью, сверху  сукном поплотней, так я и пролежал полгода. Потом  сам научился сидеть, с год, а может и больше сиднем просидел. Не Илья Муромец, но тоже не мало.  За это время ноги и сложились калачиком.
   Ходить  пытался то ли в три с половиной, то ли в четыре года. Ходьбой это назвать трудно, скорее всего,  передвигался,  качаясь из стороны в сторону, как Ванька – Встанька, полуползком. Когда стаивал снег с завалинки, я выруливал на нее и крутился там почти весь световой   день. Домой заносило попить воды или покушать, если что найду на столе. Для этого нужно было  сначала закинуть себя на широкую лавку возле стола,  только затем опереться на край стола и внимательно его осмотреть.
   Ползал я по быстро высыхавшей завалинке, смотрел,   чем занимаются те ребятишки, что на своих ногах. Смеялся, если они играли в догоняшки или лапту. Эти смотрины как-то успокаивали  мою  обиду  за собственное уродство. Потому я не очень помню весь наш дом  на Нижней улице, но завалинка как сейчас передо мной. Дом стоял на солнечной сторон.  Думаю теперь, только солнышко меня и вылечило.  Тут и спорить нечего, с чего бы другого ноги мои к двенадцати годами почти выправились. Солнышко капало и капало на мою вихрастую рыжую голову, лечило. Ни я, ни мама с папой об этом и не догадывались. Но понимали, на солнышке мне теплее.
  Папа наш не имел тех золотых рук в столярничестве, чем мог похвастаться дед Василий Сукруто, завалинка у нас не была закрыта досками. Для меня это было ещё и лучше. Я насыпал из перепаханной мною и курами в пыль земли горки, «строил» между ними дорогу и ездил по ней на воображаемой машине. Поскольку ни какой машинки у меня на самом деле  не было, ее заменяла какая-то чурочка. Но дядя Миша поколдовал над ней, и чурочка стала чем-то похожа на грузовик. В общем, играл я сам с собой, гудел то трактором, то машиной, рассказывал что - то сам себе. То, что я – калека, в подобные минуты детских забав, забывалось.
  Такие, как я,  дети, обычно вырастают тихими, спокойными, стеснительными, но я, как только чуточку набрался сил, научился сначала забираться на завалинку, а потом и  ползать по ней, освобождал себе пространство от кур, они любили завалинку больше меня. Повеселел. Мама говорит, матерился  так, на всю нашу улицу слышно было.
   Из ребятишек никто меня не обижал, кроме жившего через дорогу моего ровесника Кольки Иващенко по прозвищу Падла. За что ему  дали совсем веселую  кличку понятно, а вот кто – история Татьяновки не сохранила. Не было такого дня, чтобы мама его, не выписала  сынку серьезных премиальных в виде ремня. А чаще всего чересседельником, который висел у них в доме прямо у входа в сенцы. Чем старше становился Колька, чем чаще гулял чересседельник по его заднице.
   То к кому-нибудь в огород залезет, хотя в своем  огурцов на грядках кучи.  То расстреляет  соседских кур из рогатки, цыпленка  или гусенка. Овцам старался прямо в глаз ухнуть. Или поймает чужого цыпленка и начнет палить живым над костром. Точно,  падла. Родители татьяновских ребятишек гнали его от своих детей. Испортит.
    Одну курицу Филиппа Литовченко даже убил из рогатки. Я это знаю потому, что слышал, как Филипп с полчаса орал что-то тете Нюше, Колькиной матери. Пришлось ей отдавать свою курицу старику. То кому-нибудь из малышей лоб разобьет. Крынки глиняные на столбах плетня покромсает рогаткой. Колька ходил к кузнице, отворачивал там с сеялок и силосных комбайнов средней величины  гайки, пока ни кто не видит, ими и стрелял в крынки.
  Забирался он и ко мне на завалинку. Рушил Падла мои горки, разбивал дорогу, будто её и не было. Стукал меня по голове моей же машинкой. Я жаловался своему уже шестнадцатилетнему дяде Мише. Он выследил Падлу,  долго  и больно крутил ему уши. Падла визжал, как три свиноматки сразу. Но стоило дяде отпустить его, после  хорошего пинка,  Кольца отбегал от нас подальше и оттуда кричал: вот погоди, я мамке все расскажу. Но на всякий случай  прятался в  свои ворота и, приоткрыв чуточку калитку, зорко следил, куда понесло дядю Мишу? Не попасться бы ему снова на глаза.
     Била Падлу и сеструха моя старшая, с двадцати лет она в миру Галина Петровна, и до сих пор так. В церкви Барматовского района ее зовут сегодня матушкой Галиной, староста она там, второй человек, после батюшки.
 Но в детстве бывало,   исцарает  Кольку за меня, он  как чесоточник, в кровяных полосках  недели две красуется.  Но дурных своих привычек и после этого не ломал. По деревне Колька ходил или королем или прыгал через плетни и прятался в крапиве, когда  видел того, кому сотворил какую- пакость. Добрые дела делать, Колька так и  созрел. Еще до школы его ни в какую кампанию не брали. Шарашился с рогаткой по Татьяновке один. Закончил в школе только четыре класса. Потом отказался от этого хлопотного занятия. Сначала дома сидел, на улице, у маленьких, отбирал конфетки, копейки какие-то. Потом воровать стал.
 Пока дядя был на летних каникулах  Падла ко мне больше ни разу не подошел,  осенью Миша уехал  в поселок  Урал, где учился в средней школе, Падла вновь подходил ко мне и давал подзатыльника. Но это длилось с год, может чуть дольше. . Как только я стал ползать быстрее  и быстрее по завалинке, руки мои окрепли, в отличии от ног, там все шло медленнее.  Я однажды схватил Падлу и так сильно тряхнул, что он опешил, побледнел, отбежал подальше и стал расстреливать меня из рогатки. Выбежала моя мама, схватила Падлу,  рогатку у него отобрала. Чтобы уже закончить рассказ про Падлу, скажу сразу, он почему-то так и не вырос, остался таким же,  метр с кепкой, как и я. В  четырнадцать или  пятнадцать  лет Падла уже сидел в детской колонии. За что – не помню. Выходил на какое-то время из тюрьмы, снова садился.  Там он и провел большую часть своей нескладной жизни. Всем поперёк. Но меняться характером упорно не хотел.
  Когда я учился в восьмом классе, мы с ним крепко подрались. За Ирку  Червоненко, по деревенскому прозвищу Стропила.  Учился я тогда вместе с Иркой в восьмом классе Рыбинской восьмилетней школы. Ирка высокая, метр восемьдесят пять, не меньше.  Я  ей как раз был по грудь. И Падла также. Плечики у Иришки в две ладони доброго мужика, а груди как кулаки этого же мужика. Плотные, упругие. Бедра расцвели  на зависть всем бабам деревни. И молодым, и старым.   Мужики смеялись.
 - С такой задницей Ирка никогда не будет жить бедно. Царица
 Не знаю, что меня к ней тянуло, тем более Падлу.  Сама Ирка держала прислон ко мне. На входе в нашу  библиотеку был построен большой такой навес, в виде веранды.   В конце его стояла широкая и длинная скамейка.  Там мы и целовались. Рука моя в любой мороз у Ирки под майкой плавала. Однажды к нам с солидной осиновой палкой зашел Падла.
   -  Сейчас я тебе суке зубы повыщелкаю – щурился он в злобе, - не подходи больше к ней.
   Он  выбирал расстояние для удара, неторопливо, явно рассчитывая, что против лома и специально обструганной осиновой палки, кол это самый настоящий, приема нет. Я на него прыгнул первым. Получилось удачно,  сбил Кольку с ног и мутузил теперь по голове, шее.
     - Ладно, - прохрипел снизу Падла, -  отпусти.
     По лицу его растекалась кровь. Я встал, принялся отряхивать  мусор с брюк и куртки.  Отвернулся от своего врага, он в это время схватил палку и со всей силой врезал мне по макушке.  До сих пор не пойму, почему он меня не убил, видно бог не дал. Ирка тоже пострадала, недели две в школу не ходила, вся исцарапанная, под глазами синяки. Видно Колька ее тоже бил. Что он с ней ещё делал, только догадываюсь. Через месяц семья Червоненко уехала в другую деревню и видел я ее редко- редко.
Очнулся я в крови от причитаний мамы.  Отец стоял тут же, матерился.  Взяли они меня под руки и повели в фельдшерский пункт, к Нине Афанасьевне. Там макушку постригли,  расколотую кожу зашили, поставили укол от столбняка  и увели домой.  Месяца два в голове все горело, будто в нее, как в самовар, насыпали жарких углей. Падла недели две ошивался где-то в Уяре, потом вернулся домой, злость у папы и мамы на него прошла, В милицию заявление не подали. Иркины родители – тоже.  Но после драки она ко мне даже здороваться не подходила. Стеснялась чего-то. Отводила почему-то  глаза в сторону, краснела.
 Решил тогда отомстить Падле, за Ирку.  Сказал об этом только отцу. Он промолчал, значит согласился.  Вытесал почти такой же кол с каким он подходил ко мне.  Дождался, когда Падла  мотанет на рыбалку.  Сел под кустом на его обратной дороге, трясло всего, но желание отомстить не гасло.      
  Уже стемнела, когда показался огонек папироски.   Я встал и медленно пошел навстречу. Падла узнал меня шагов за десять, может ближе. Вытащил нож, стал махать им, потом отбросил нож в сторону, закричал от страха и бросился в чащобник.  Но теперь я догнал его ещё на поляне. Палка моя гуляла по спине, бедрам, ногам  Кольки как швейная машинка по ситцу. Только когда он захрипел и выхаркнул из себя кусок крови, я отошел, подобрал  нож и отправил его в  реку. Но на всякий случай палку так и держал в руках.
    - Теперь поднимайся и двигай вперед, -  приказал я ем.
    Он молча тащился сначала по дорожке, потом по деревенской улице. Но перед самыми своими воротами обернулся и закричал.
    -  Теперь иди к своей, опозоренной, женись. Посмеемся.   Тебе только на таких и придется жениться. Посмотришь!
    Последний раз живым я видел Кольку где-то в 1982 – 1983 году.  Работал уже редактором районной газеты в Идре, что на юге края.  Как-то удалось получить отпуск летом и сразу поехал в деревню. Стоял конец июня и красная смородина уже вызрела. Взял ведро под ягоду и отправился на речку  в урочище Третья  бригада. Понятно, ни какой бригады там уже не стояло, все заросло тальником, крапивой,  той же красной смородиной, какой-то дурниной в рост человека. Здесь же, у моста на другом берегу, я увидел своего недруга. Он, тоже с ведром, стоял возле мотоцикла. Увидел меня, подошел к мосту.
  -  Вот, вышел с зоны,  – хвалился  недруг, -  подсватался пока к одной. Отправила сюда по ягоды. Тебе не надо мотоцикл, за пятьсот отдам.
 Это было в советский деньгах, доллар тогда стоил всего девяносто копеек. В пору тогдашнего дефицита Колька отдавал мне мотоцикл практически бесплатно.
 - А жене что скажешь?
 - Какая жена, дура это. В доме дочка четырнадцать лет, а она четыре раза судимого в женихи себе тянет. Скажу, что угнали мотоцикл. У меня глаз –алмаз. Сепаратор у неё спер, и уже продал. Пока кинется,  далеко буду.  Все равно через недельку съеду.  Тут ребята из  Красноярска заглядывали. Есть работа. Может,  чуть разбогатею. Если зовут, надо ехать. Свои пацаны, кореша надежные. Куплю дом в Татьяновке, завяжу с тюрьмами.  Буду тут, у вас куковать.
  Он, очевидно, не знал, что я в Татьяновке не живу. Несмотря на рассказы, что в тюрьме он положенец, то есть маленький король, выглядел Колька не царем. Ссохся,  годы согнали в кулачок плечи, лицом черный, как и все чифиристы. Заметно горбатился. Когда я уже пошел от него на свой берег, Колька закричал.
 -  Слушай, электрочайник тебе не надо, почти новый.  За бутылку отдам.
  Мне  не захотелось к нему повернуться, да и разговаривать тоже. Был Падла, Падлой и остался. 
  Убил  Кольку  муж  его родной сестры Нины, кто-то из Колебиных. Колька вернулся в очередной раз с зоны. Было ему около сорока пяти лет. Матери  в живых уже давно не было, поехал к сестре в Рыбное. Это село рядом с Татьяновкой.  Там быстро попытался поставить себя королем дома.  Продал и пропил двух сеструхиных поросят. Муж  сестры взял бутылку,  позвал его на рыбалку, разожгли костер, стали варить уху. Колебин, якобы собираясь нарубить дров, зашел за недруга, ахнул Падлу по голове обушком топора, раскроил на кусочки череп и тут же на берегу закопал его. Нашли  Кольку случайно,  лет через семь. До этого считали, что он уехал в какой-то город.  То ли живет там, то ли опять сел в тюрьму? Не искали, кому он нужен был? После  явления  останков Кольки, с трудом, но вычислили убийцу. Мужа его сеструхи судили, лет шесть дали, отсидел он три. Вернулся домой и сейчас живет с женой и детьми.
   Когда мне шел шестой год, наша семья купила себе новый дом на Верней улице. Прямо напротив бабушки Сины. Поскольку на своих полукруглых ногах я ещё бегал медленно и некрасиво, то большую часть дня проводил у нее во дворе, или на завалинке. Как мог,  помогал бабушке. К работе меня никто не приучал, тем более с подзатыльниками. Сам к ней приловчился. Подметал у ней во дворе, полол грядки, сыпал курам зерно. Бабушке, как пенсионерке, колхоз всегда выписывал несколько мешков зерна. Кур она держала много. По лету у ней во дворе всегда было тесно наседкам с цыплятами. 
 Приходилось помогать ей обрывать черную смородину и малину. Как вспоминается сейчас, больше все-таки ел, чем рвал. Особенно малину. У бабушки в то время был единственный в деревне свой малинник. Еще и мне в пакетик из газеты насыпит стакана два.
  -  Угости дома ребятишек.
 Это сейчас малина в каждом дворе, а тогда ее почему-то не садили. В лесу много было. Баба Сина  слыла  экономной хозяйкой, из своей немудрящей пенсии все равно могла скопить копеечку. Не помню точно, но в  первый класс я пошел собранным. В том числе одну рубашку мне купила баба Сина. А детские кирзовые сапоги сосланный эстонец дядя Миша Везо. Он у лесных братьев в Эстонии курьером был. Сообщал, когда солдаты поехали, куда,  сколько их было. Но энкэвэдэшники поймали кого-то  из «братьев», он струсил и выдал дядю Мишу. Вот Везо и оказался в Татьяновке в 1947году вместе с женой.
 Так что первые семь лет своей жизни я прожил на завалинке. Сначала своего дома на Нижней улице, а потом на Верхней, у дома  Ксении Николаевны Сукрутовой.
Вспоминать там много чего можно было, и стоить вспомнить. Нужда заставляла головой думать. Я рос тихим и слабым, вот и ютился, то на  завалинках, то у бабы Сины во дворе. Где-то годам  к семи понял, надо быть вместе с ребятишками. Несмотря ни на что бегать вместе с ним, играть, драться. И тогда я обязательно стану как они.  Это мне и помогло в той драке с Падлой победить его. А что он меня сзади колом пригрел, так это от дури моей, так я простофилей всю жизнь и прожил.
   Когда ровесники веснами  отправлялись  в лес разорять вороньи гнезда, я от них сильно отставал. Но уже понимал,  что теперь я быстрее, чем раньше. Двор у нас  на Верхней улице был  приличный, вот я и бегал там в раскорячку и припрыжку одновременно. Здесь меня ни кто не видел. Батя радовался.
  - Вперед, Толька,  вперед. Выздоровеешь.
  О победах над самим собой я ни кому не рассказывал, сглазу боялся. Бабка Князиха хитрости научила. Тем более у меня появился еще один друг, Витька Кодын, и с ним мы много ходила по лесам  Татьяновки. Отец Витьки был  самым заядлым охотником в Татьяновке. Старенькую одностволку двадцать восьмого калибра он стал давать Витьке в восемь лет. Дабы ни кого случайно не покалечить. Витька на охоту брал только меня. Весной мы  выслеживали  уток.  Искали их по большим лужам, неподалеку от речки. Заметим табунок на воде и тихо подползаем к ним с передышкой.   Иногда подбирались метров на шесть, семь. С этого расстояния Витька обязательно добывал уточку. Случалось за вечер и двух-трех возьмем. Тогда одну он давал мне, то-то плескалось радости. У бати была двустволка шестнадцатого калибра. Он стал меня учить стрелять из нее. А дядя Коля Кодын при мне дал Витьке указание обязательно за охоту дать стрельнуть мне. Тогда на речке не было ни егерей, ни инспекторов. Ни кто нас не останавливал и ружья не отбирал. С двенадцати лет батя разрешил мне брать на охоту свое ружье. Теперь мы с Витькой и утром были на охоте, и вечером. 
   Ноги мои выправились где-то годам к двенадцати - тринадцати, полностью. Я даже косолапить перестал. Много помогали добрые люди, но ещё больше уйти от инвалидности я старался сам.
  Особенно, когда после четырех классов Татьяновской  начальной школы,  поехал учиться в город Заозерный, а тамошнюю школу – интернат.  Там детдомовцы жили  и мы, с разных деревень  собранные. Как детдомовцы надо мной смеялись,  когда я бегал на уроках физкультуры!  Но с помощью учителя физкультуры, Олега Петровича, фамилия в памяти не сохранилась, за два года вопросы о моей инвалидности из-за болезни ног, отпали сами собой.   Если не умеешь бегать, когда ноги калачиком, лечение одно – научиться бегать.  Ничего другого природа не выдумала. Вот я и старался. Вылечился, но ростиком так и остался с вершок. Все Статейновы под два метра, а у меня в самые лучшие годы, в армии,  сто шестьдесят четыре сантиметра. Сейчас, если сто шестьдесят есть, и то, вряд ли. Теперь от меня мало что зависит, возраст давит к земле, все-таки шестьдесят семь лет.
 Зато я первый из Статейновых  получил высшее образование и стал журналистом.  Раньше в нашем роду   ни кто такой  профессией похвастаться не мог. И написал к этим своим годам уже уйму книг. Не знаю почему, но именно наше поколение из всех Статейновых стало ближе к культуре и духовности. Вторым высшее образование получил брат мой Иван Петрович. Он работал в Минусинске врачом –гинекологом. Потом Серега Статейнов стал экономистом. Дети, у Статейновых нашего поколения, почти все с высшим образованием. Теперь у нас не только конюхи и скотники, но и журналисты есть, юристы, артисты, музыканты, учителя. Как не похвастаться, серьезный успех  рода. 
 У меня, наверное,  в нашем роду был самым трудным путь в борьбе за себя. Но  выжил, убежал от недугов. Их много было. Надо сказать, что в тридцать три года случайно, совсем зря, отрезали желудок. Я после этого вот уже тридцать четыре года прожил. Господь помогает.
    Всем советую стоять  до конца, если что-то не так. С недругами бороться,  падлами, но больше всего с самим собой.  Я теперь только так думаю. Если победишь свою лень, раздерганность,  все остальное решается само собой.  Господь через солнышко нас этому учит. У меня привычка хорошая, каждый день кланяться солнышку. Оно меня вылечило или помогло вылечиться.  Оно же меня очень счастливым человеком сделало.