Бумеранг из прошлого

 
   Когда старухи не было дома, кот Адам любил лежать на подоконнике, свесив  белый пушистый хвост, и греться на солнце. В приоткрытую створку окна дул легкий ветерок, крупные пылинки крутились в воздухе, как золотые мухи, звенели трамваи, кричали мальчишки.  Адам жмурил зелёные глаза и зевал, вывалив на шею розовый язык.
 Место это - между цветочным горшком и кастрюлькой, в которой старуха иногда варила свёклу для винегрета, Адам считал своим законным, как и уголок кровати за пирамидой подушек, накрытых узорчатым рукоделием.
   Выбор места зависел от того, чего именно хотелось Адаму в данный момент: понежиться в шершавых и теплых, как язык матери, потоках летнего зноя, волнами накатывающихся с белесого неба, или искать спасительной прохлады на тоненьком хлопковом покрывале, колючем от крахмала, аккуратно постеленном на старухиной кровати.
Старуха уходила из дома часто, большею частью по утрам, разбитая бессонницей, разыгравшимся к непогоде ревматизмом, и тяжёлыми мыслями, одолевавшими её по ночам.
Старуха одевалась всегда одинаково — в светлый прямой плащ, поверх чёрной шерстяной юбки и кофты из ровницы, которую старуха связала за несколько вечеров на длинных и толстых спицах. На ноги старуха натягивала дешёвые трикотажные чулки, шерстяные носки и короткие резиновые боты,  оклеенные изнутри красной фланелью. Уже возле двери она повязывала голову цветастым платком, мельком взглянув в тусклый квадрат зеркала на стене.
Адам научился различать: куда собирается старуха - по тем предметам, что она брала с собой. Если это была соломенная кошелка, в которую  старуха укладывала хлеб, варёные яйца, дешёвую карамель и мелкие деньги из коробочки с комода, значит, она собиралась пойти в церковь.
Если же она брала свой затёртый кожаный ридикюль,  со стальной застёжкой в виде двух целующихся голубков, в котором хранились её документы, медицинская карта и пухлая пачка старых рецептов, то можно было не сомневаться, что старуха идёт на целый день в поликлинику.
Если же она доставала из угла прихожей тележку и большую хозяйственную сумку, на дне которой постоянно обитала сухая, болтливая луковичная шелуха, то значит, старуха идёт на базар.
Раз в месяц старуха ходила на почту за пенсией. Оно, конечно, можно было бы и подождать, когда запыхавшаяся почтальонша, с тяжёлой кожаной сумкой через плечо, поднимется к ней на последний этаж без лифта. Но тогда, старухе полагалось, стыдливо пряча глаза, придвигать к почтальонше мелочь, лежащую на столе, и от этой проклятой неловкости - уходило ощущение пусть небольшого скромного, но  праздника.
Первое время Адам относился к отлучкам старухи в поликлинику с некоторой опаской и тревогой. Как-никак, человек она старый, хворый, по ночам кашляет. Вдруг врачи упрячут старуху в больницу. И тогда его заберет к себе сосед — Авдеич.  Безвозрастный пролетарий, безбожник и забулдыга, от которого  давно  ушла  его благоверная супруга.  Авдеич  будет кормить Адама селёдкой с луком, дрессировать, как пожарную овчарку, и вытирать им грязный, вонючий обеденный стол.
Старуха возвращалась из поликлиники где-то под вечер, сердито гремела на кухне чугунными сковородками и поддавала Адаму веником по загривку, если тот попадался ей под горячую руку. Посему, едва заслышав шаркающие шаги старухи за дверью,  Адам  рысью  перескакивал  с подоконника  на рассохшуюся  галошницу  у двери, забивался под серую фронтовую шинель, висевшую без движения много лет, где затихал до поры до времени. 
Еще не зажигая света, старуха, как бы ненароком, проводила  по шинели огрубевшей рукой, а Адам, из своего тайника, терпеливо выслушивал долгие старухины жалобы и вздохи.
   Постепенно Адам перестал пугаться визитов старухи к врачам. Ему даже нравилось теперь, когда она надолго уходила из дома. Тогда он чувствовал себя полновластным хозяином квартиры, в которой уютно и сытно, а старуха в ней была лишь редкой, хотя и ожидаемой квартиранткой.
   Забот же у старухи в последнее время значительно прибавилось.
То надо было, обойдя кучу инстанций, выхлопотать дотации по квартплате, то переоформить пенсию в собесе.  Пенсии едва хватало на самые первостепенные вещи, и старуха занялась мелкой коммерцией.  Закупала в магазине:  то дешёвые сигареты, то молоко и хлеб, и вечером ковыляла, таща за собой громыхающую тележку, к подземному входу в метро, где и постигала начальные азы рыночной экономики.

     К врачам старуха обращалась всё реже, видно забыла о своих болячках.
В пенсионный же день, после почты, старуха переодевалась в самые поношенные одежды и отправлялась на базар. Там она долго блуждала между рядами крикливых торговцев, изредка  ощупывая негнущимися пальцами то свёклу, то морковку, качала укоризненно седой головой. Не та нынче морква. Не та. Мелкая и горькая. Машиной посажена. Машиной собрана. Впрочем, это был скорее упрёк молодым и здоровым фермерам в их неумении и нежелании работать на земле, чем претензии к качеству товара. Старуха покупала всегда самые дешёвые овощи: надтреснутые, с подгнившими бочками, а то и вовсе с плесенью.
    На фрукты с пенсионных денег старуха не тратилась. Изредка, её племянница, которая дорабатывала последние годы перед пенсией кладовщицей на заводе, присылала ей незначительные денежные суммы. Эти крохи старуха тратила в своё удовольствие. Некоторые старушки балуют себя шоколадными конфетами, другие копчёной свиной колбасой с чесноком, а старуха любила бананы.
Так складывалась её жизнь, что бананы она не ела, практически, до самой старости. Ну, там, яблоки, апельсины, виноград и вишня - успели оскомину набить за столько лет. А бананы? Желтые, как молодой месяц. В них было что-то таинственное, почти магическое для старухи. Она брала их на продбазе еще зелеными, чтоб дешевле, заворачивала в чистую, сухую тряпку и прятала в платяном шкафу.
Через пару дней по шкафу, затем по комнате,  разливался сладкий нежный аромат, в котором сливалось всё: стойкий запах высоких, сочных трав и пенье птиц в этих травах. Пряный зной чужой, далёкой земли и скрип гружёной тележки, везущей волнистые связки бананов в чужестранный город.
   Старуха, волнуясь,  доставала бананы, разворачивала тряпку, щупала почерневшие носики плодов, говорила сама себе, пускай ещё недельку полежат. Но через день опять разворачивала тряпицу и ласково, боясь повредить мягкую кожицу, ощупывала бананы.
   Адам бананы ненавидел, потому что старуха беспокоилась о них больше, чем о нём, но вида не подавал. И только сердито  фыркал, когда старуха подносила к его носу этот безвкусный вредный, по его глубокому убеждению, фрукт.
    В очередной раз, получив деньги от племянницы, старуха завязала их в носовой платок и с наставлениями вручила  соседу Авдеичу. Старуха всегда добавляла денежку на накладные расходы. Бутылку портвейна. И Авдеич, прихватив с собой бабкину тележку, радостно бежал на продбазу, где пока ещё числился чернорабочим.
Каждый божий день Авдеич возвращался с работы пьяный в «муку», по его собственному выражению,  и Адам думал, что чернорабочий — это тот, кто пьет на работе по-чёрному…

    Так было и в этот день.  Уже через час Авдеич, заметно раскрасневшийся,  неаккуратный в лице и движениях, распаковывал большую картонную коробку с недозрелыми бананами на столе, что стоял посреди старухиной комнаты.  Адама сия процедура дико раздражала, а потому он привычно сидел под столом и языком наводил блеск на задней лапе.
Процесс потрошения коробки с бананами шёл обычным чередом, как вдруг Авдеич протяжно свистнул и выругался:
   — Ядрёна фрукт!
Старуха, с ворохом тряпок в руках, в тревоге поспешила к соседу. Каково же было её изумление, когда под первым слоем бананов, она увидела коробочку с дырками меньших размеров, в которой что-то тихо шуршало.
   — Что это? — шёпотом, точно в комнате объявился покойник, спросила старуха, не сводя испуганных глаз со странной коробочки.
   — А хрен его знает, — грубо, но откровенно ответил Авдеич.— Может, бомба, как его, нового поколения, а может, гадюка какая сильно ядовитая. Подарок из Африки,  ядрёна фрукт.
   Старуха выронила приготовленные тряпки, попятилась  к шкафу сутулой спиной, крестясь и бормоча молитвы в угол с иконкой Николая Угодника.
В это время в боковое отверстие просунулся черный, крючковатый клюв и стал деловито общипывать края коробочки.
   — Слава Богу! — облегчённо выдохнула старуха, извлекая  из картонного плена полудохлого пестрого попугая. Попугай был измучен долгой дорогой, к тому же травмирован, и поэтому не слишком сопротивлялся. Только крутил головой и распускал зелёный хохолок.
   Старуха достала из аптечки многократно  перестиранный бинт и ловко перебинтовала попугаю сломанную лапку.
   — А может, этот пучок перьев взвесить вместе с коробкой и обменять на бананы? — все ещё не испытывая к попугаю полного доверия, мрачно спросил Авдеич. Пользуясь заминкой, он сел на стул, вытряхнул из мятой пачки папиросину «Беломора».— Кило два, поди, недостачи будет.
   — Нехристь ты, — укорила соседа старуха, продолжая хлопотать над несчастным  попугаем. — Разве ж можно живую душу бананами мерить? Оставлю попугая. Пусть живёт со мной.
Она с улыбкой наблюдала, как попугай нервно и неловко ковыляет по столу.
   — И на петуха нашего деревенского похож, однако. Вечно побитый ходил.
   — Да мне то что? Пусть живёт, — с ухмылкой согласился Авдеич.
   В синем табачном дыму едва проглядывала его небритая физиономия. — А там, глядишь, на Рождество заместо индейки зажарим.
    За эти слова он немедленно был награждён старухиным назидательным подзатыльником. Тем и закончились долгие мытарства попугая.
За контрабандный въезд  в  страну  и  полученную  в  дороге хромоту,  Авдеич  нарёк его Флинтом. 
   Сосед смастерил для попугая большую клетку и на ночь, когда Адам выходил на тропу войны с мышами, утаскивал его в свою холостяцкую берлогу. Там, пользуясь моментом, Авдеич  учил Флинта непотребным словечкам.
   Вскоре,  кот и попугай стали друзьями поневоле.
Днём, когда старуха и Авдеич расходились по своим делам, Адам и Флинт, расположившись: один на кровати,  другой — на шкафу, вели долгие дружеские беседы.  Обычно,  все они вертелись вокруг увиденного накануне по телевизору.
   Флинту особенно нравилась реклама.
   — Слыхал, что вчера сказали по телевизору? — спрашивал он у Адама громким, картавым голосом. — Еда с вашего стола не заменит «Вискас»  А чем нас старуха кормит? Объедками да  огрызками.  Где сбалансированное сочетание белков, жиров и углеводов? В подгоревшей яичнице, поджаренной на прошлогоднем сале? Про «Трилл» я просто промолчу. Она же меня одним пшеном кормит, как простую курицу.
   Сварливая болтовня Флинта, с умным видом ковылявшего по шкафу, объяснялась тем, что Флинт страшно гордился своим контрабандным вояжем в Россию. Редкая птица долетит до середины Днепра, а его героический перелет: по дерзновенности замысла и красоте исполнения, мог сравниться, разве что, с перелётом Чкалова через Северный полюс.
   Незаметно воспоминания Флинта дошли до того, что это он сам, якобы, расставил на себя силок, запихнул себя в коробку и завалил сверху бананами. Разве что,  самолёт вёл не он, и то по чистой случайности.
   Адам слушал попугаеву трескотню в пол уха. Нет.  Он не возражал, что попугай — птица диковинная, экзотическая, а потому и со странностями. Но и всякому вранью предел должен быть.
   Адам  тоже был не из простых котов, а из породистых. Его порода произносилась так: королевский говорящий кот. Но старуха различала только два вида котов: сибирский и беспородный. Адама она принесла из подъезда красивого кооперативного дома, лет пять назад, где тогда еще трудилась уборщицей.
Кто-то из жильцов, наигравшись, выставил за дверь котенка.  Подслеповатая старуха решила,  что это – кошечка.  Ласковая, белая с чёрной отметиной на спине в виде наконечника рыцарского копья. Эта отметина, собственно, и указывала на принадлежность котёнка к королевской породе. Но откуда это было знать полуграмотной старухе?
Она назвала кошечку Мадам за чрезмерную изнеженность и томность повадок. И была в полной уверенности, что растит невесту соседскому персу по кличке Сенатор.  Тот  каждую весну  орал всю ночь за  тонкой стенкой  -  хриплым, почти мужским басом.
Но соседка, хозяйка Сенатора, забежав к ней на минутку, заявила старухе, что у той в квартире непозволительно и однозначно воняет котом.
   После чего Мадам незамедлительно извлекли из-под стола. И подвергли унизительной процедуре досмотра и прощупывания самых сокровенных мест.  Котёнок с воем вырвался из цепких лап женщин и забился в щель за тумбочку, опасаясь скандального разоблачения, с последующим позорным выдворением на холодную,  жестокую улицу.
   К счастью, старуха была только внешне сердитой и строгой. А в душе она была сердобольная, как и большинство баб. И к тому же  -  уже привыкла, что этот наглый кот, любящий спать исключительно на  мягкой постели, греет ночами её зябкие ноги.
   И Адам остался жить у старухи. Но, так как он уже откликался на свою кличку, то старуха изменила её минимально и стала произносить её уже без первой буквы. Что коту, впрочем, было без разницы. Авдеич же воспринял новое прозвище кота своеобразно и стал звать его Агдамом, а в соответствующем настроении — Агдам Портвейнычем...

   — Ты чего там, уснул? — капризным голосом прервал раздумья Адама Флинт. — Я тебя третий раз спрашиваю. Правда, что у котов девять жизней? И что среди котов бывают те, которые сами вниз с балкона сигают? Парашютисты, ядрёна фрукт. Срок им, так сказать, подходит из одной шкуры в другую перекочёвывать, ну и они вниз башкой. Кончать эту кошачью жизнь. А я вот что думаю. Чего её беречь, когда их девять? Девять — это тебе, брат, не одна. Это за одну будешь цепляться и зубами, и лапами, и хвостом, и последним глазом. Я не просто так пургу гоню, я по себе помню.
 Попугай быстро пощипал клювом перья. Так он делал, когда нервничал.  И продолжил болтовню:
  - Сколько лекарей и знахарей на мне озолотилось, пока я при смерти лежал. Ты вот зря морду усатую воротишь. Это я в этой жизни глупый попугай, а в прошлой — я был боярином,  важной птицей при дворе великокняжеском. За юным князем, после ранней кончины на поле брани его батюшки, приставлен был приглядывать.  Житуха была, скажу тебе, райская. С утра, едва глаза сонные продрал, потянуться не успел, а уж девки сенные бегут.
Чистый, расписанный по концам  узорами, утиральник несут. Ключевую воду в глиняном кувшине, уже подогретую, на руки льют. А после, когда умоюсь, с низким поклоном одежду, расшитую золотом и дорогими камнями, подают. Как спалось, батюшка свет Иванович, вопрошают.
А уж какие кушанья я едал в прошлой своей жизни, не в пример теперешним!  Даже сравнивать тошно. И хоть не щеголяли тогда повара кулинарными премудростями, зато блюдам не было числа. К мясу, рыбе и птице подавались пироги и курники, сырники и караваи, а также множество смокв, овощей, имбирников. И каждое блюдо, чтобы не сухо было глотать, смачивалось чаркой доброго вина греческого или фряжского. Обед в ужин сам собою перетекал. А там только и дум было, как бы до огромной кровати добраться, в мягкие перины упасть. Женушку сдобную обнять.
Флинт снова запустил свой кривой клюв в пестрые перья. И продолжил:
   - А юный князь ели мало. Да и откуда ж взяться аппетиту, ежели князя Василия хлопотливые няньки,  да строгая стража из высокого терема не выпускали?  Хоть и князь был, а жил, как в темнице.  Тут  у любого кусок в горле застрянет. Бывало, княжичу в столовой палате всякие ароматнейшие яства на серебряном подносе поставят, а он румяное яблоко возьмёт со стола, откусит, а жевать забудет. Всё в открытое окно смотрит, где во дворе кухаркины дети в грязи резвятся. Так ломящийся от еды стол и стоит нетронутым весь день. Одни мухи глазастые в варенье барахтаются.
   У меня же сердце рачительного хозяина кровью обливалось, взираючи на это безобразие. А в те времена важные бояре одежды долгополые носили, под ними чёрта  укрыть можно  было при желании. Ну, я у мужика торгового, мешок холщовый отнял, бечёвку привязал и под платье на шею стал этот мешок вешать. Пока рассеянный князь в окно смотрит, я  -  то куря верченое на огне, то кабанчика молочного, то мяса жареного кусок в мешке схороню. А как кушаком атласным подвяжусь, сразу в ладоши стучу.  Прислуга, девки сенные бегут, смотрят, а князюшко их болезненный  - хорошо поел, за троих. Вида, конечно, не показывают, но в душе страшно злятся, что им поесть ничего не осталось. Одна репа пареная, да хлеба пол краюшки.
А уж под вечер,  у себя в боярских хоромах, с супругой своей ненаглядной, мы как закатим пир горой из всей этой княжеской снеди. Так животами до самого утра и страдали. Супруга моя, Прасковея, знаешь какая была?
   Флинт свесил яркую голову с хохолком и уставился черным, блестящим глазом на шкаф, что был под ним.
   — Ну, да. Пожалуй, именно такая, если не больше.
В ответ Адам лишь безучастно зевнул, обнажив розовую пасть. Все склонны к преувеличению своей частной собственности.
   — Так ты, чего, в прошлой жизни, воровал, пёсий хвост? — лениво уточнил он, потихоньку переваривая болтовню Флинта. — У своего хозяина?
  — Угу, — тоскливо буркнул Флинт и поскучнел, не понимая, чего это вдруг так напрягся этот шерстяной носок с глазами. — На Руси воровство — не порок, а способ развлечения.  Ты думаешь, особо мне надо было таскать на брюхе горячие харчи?  Ха-ха-ха!  Да тогда, целых пол копченых кабанчика три копейки стоило. Стакан газировки у метро при социализме.  А вот — поймают, не поймают? Нагреешь всех или по роже схлопочешь? Тогда ж ни казино, ни парков культуры не было. А тут — азарт, кураж. Вот это удовольствие  -  дорогого стоило.
   — Понятно, — задумчиво протянул Адам. — Воровал. А чтобы совесть не грызла, подвёл научную базу. Хорош гусь.
   Из всего услышанного, Флинта оскорбило лишь сравнение с гусём. Это все равно, что сравнивать солнечное затмение с конским навозом. Он, стуча когтями, переместился  с одного угла шкафа, на другой, ближе к оппоненту. Клюнуть бы его разок-другой промеж ушей, чтоб не вякал, но клюв уже не тот, даже жареные семечки не щелкает, и крылья от долгого бездействия ослабли.
   — Ну, давай, давай, поучи меня нормам социалистической морали, святоша, — визгливо взлохматился Флинт. — А ты сам лучше меня что ли? А кто на прошлой неделе у Авдеича хвост селёдки со стола спёр? Я что ль? Авдеич стакан хлопнул.  Рукой по столу шарит. А придавить самогоновку сверху нечем, чтобы не выветрилась,  родимая, за зря.
   - А что там было? – удивился Адам. – Один плавник.
   - А надысь? Кто спёр сосиску из старухиной тарелки? Я? Твоё счастье, что у  бабки склероз и она подумала, что забыла, как съела сосиску. А то  получил бы ты веником по честной морде.
   «Лучшая защита — это клевета», — подумал Адам, прикидывая, допрыгнет ли до верха шифонера.  «Если сначала на этажерку...»
   -  Все мы честные, когда сытые, - продолжал распинаться Флинт, почувствовав слабинку в ответе Адама. -  На сытый желудок легко быть честным.
  Флинт сейчас был особенно зол, потому что Авдеич утром проспал и убежал, не насыпав ему семечек.  А сытому Адаму, наоборот, очень хотелось спать.
Удачно перейдя от защиты к нападению, Флинт быстро повеселел. Сделал победный круг под потолком и вернулся на шкаф.
   — А кем ты был в прошлой своей жизни? Может папуасом? — спросил Флинт. — Прескверный, я тебе скажу, народ. Жрут всё сырым. Поймают, голову оторвут и в рот. Я не помню, кажется, даже не ощипывают.
Адам зевнул, обнажив розовую пасть, задней лапой старательно поскрёб за ухом.
   — Я не помню, кем я был, помню только, что был ребёнком.
   — Только-то и всего? — разочарованно отозвался со шкафа попугай.
   — С такой биографией тебя хоть сейчас в пионеры принимай. Неужели ни одному пацану фонарь под глазом не подвесил? Ни одной вороны из рогатки не подстрелил?
Прежде Адам не задумывался, что за видения проносятся в его кошачьем мозгу во время короткого, насторожённого сна. Известно, что коты спят часто, но не долго. Десять, пятнадцать минут. И Адам думал, что ему снятся обрывки каких-то  старых кинолент,  увиденных на экране чёрно-белого старухиного телевизора. Теперь же, после откровений Флинта, Адам с удивлением подумал: «А вдруг этот глупый болтун прав?»
   Что чаще всего снилось Адаму? Большой старинный двор, где в любое время года — шум, суета, грязь. Массивные дубовые ворота, высокое крыльцо с резными столбиками. От дома - черные  деревянные настилы и обширные переходы ведут к церкви, конюшне, псарне и голубятне.
   А далее — беспорядочно разбросаны бесчисленные амбары, сараи, погреба, низкие избы с крошечными слюдяными оконцами. И за всем этим убожеством — густой, цветущий сад, сбегающий корнями к реке. Заслышав про сад, Флинт радостно защёлкал клювом, изображая темпераментную тропическую чечётку, и, забыв про осторожность, перелетел на высокую этажерку возле старухиной кровати.
   — А какие фрукты росли в том саду?
   — Всякие, только не бананы.
   — Лучше не напоминай, — взмордился попугай. — Я эти бананы уже видеть не могу. Меня от одного их запаха тошнит. Ты дальше вспоминай. Мне твои воспоминания шибко о моей прошлой жизни напоминают.  Аж слеза подкатывает. Сдаётся, мы с тобой из одного прошлого. Может, ты пивовара нашего сын?  Тот дитём помер. То ли собаки покусали, то ли кобыла копытом лягнула. Запамятовал сей факт.  Считай, годков пятьсот с гаком минуло с того распрекрасного времени.
   Адам снова смежил раскосые, с едва заметными ресничками, веки.
   — Вижу палату просторную. Вдоль стен всей палаты лавки поставлены. На них бояре в дорогих одеждах сидят. Вижу стол, покрытый красным сукном. На столе лежат рукописи, старинные грамоты, книги, медная чернильница...
   —Однако ж, не пивоваров ты сын,— бесцеремонно оборвал воспоминания Адама Флинт. — Отпрысков дворовых мужиков в княжеские хоромы, под страхом порки, пускать запрещалось. Чей же ты, ядрёна фрукт? Может, молочный брат князя нашего Василия, сын кормилицы Марфы? Ему иногда дозволялось играть в княжеских покоях, пока князь совсем еще мальцом был.
   — Играть? Играть... — задумчиво пробормотал Адам.  Снова поскрёб задней лапой за ухом. — Да. Точно. Я любил играть, мне всегда хотелось  с кем-нибудь поиграть, но какой-то чудовищно тучный боярин, с бегающими, как пауки по стене, глазами, уверял меня, что я хвораю, что это вредно для моего слабого здоровья, и после обедни запирал в дальних покоях терема. А кличка у него была, дай Бог памяти. Ну да, кличка у него была — Смердопах.
    — Ка-а-а-к? — попятился к краю этажерки и едва не свалился с неё Флинт. — Ты сказал, Смердопах?
    — Ага. Смердопах. Уж очень  он своей кличке  соответствовал.  А ты, дружище, чего так встревожился? Знакомый что ль твой был?
    — Знакомый... мой, — повторял за Адамом Флинт, чувствуя, как холодный липкий ужас заползает к нему под перья. — То есть - нет, то есть - я...
    Флинт дрожал на краю этажерки так, что фарфоровые слоники, стоявшие на ней, медленно двинулись  к ее губительному краю.
    — Та-а-к, — вскочил на лапы, выгнулся дугой и стал точить когти о покрывало Адам. Чёрные зрачки его недобро сузились и походили на лезвия кинжала. — Продолжай, нечестивец.
   Флинт свечкой взвился под потолок и стал метаться по комнате, точно спасаясь от смертельной погони. Крошечное сердечко его отчаянно прыгало в горле.
     — Не вели казнить, вели слово молвить, батюшка князь Василий, сокол ясный, голубь сизокрылый, отец крёстный, тьфу, то есть родной! Как там ещё? Елки, вылетело из башки дурной за пятьсот-то лет, — неслось из-под потолка таким же нескончаемым потоком, как и перья попугая. — Каюсь, не признал сразу. Так, воды сколько утекло с той поры. А сколько мучений я перенёс. В адском котле триста лет варился.  Супостаты гнусные вилкой через каждые пять минут меня тыка¬ли.  Проверяли. Сварился, или ещё нет? Потом в джунглях двести лет ничего приличнее обезьяньих рож не видел. Вот и запамятовал всё, батюшка свет Василий. Простите старого грешника и дурака.  А что я вам тут давеча говорил, так это все враньё. Враньё. Наглое, бессовестное враньё.  Если я и брал со стола вашего, так самую малость. Крохи. Воробей в клюве больше унесёт. О жене и детках малых сердце болело. Голодали они. Помните, год тогда неурожайный был? То есть пять. Ну да, как сейчас помню, пять лет и всё страшная засуха. Ох, ох, ох. Грехи наши тяжкие!
   — Ладно  уж, приземляйся, Смердопах,— сжалился, наконец,  Адам над Флинтом. Тот в любой момент мог свалиться  с потолка замертво. — Что было, то быльём поросло. Кто старое помянет, тому глаз долой.
   — А ты не врёшь? — Флинт тяжело опустился на тряпичный абажур над столом. Бочком вскарабкался до шнура. — Дай честное великокняжеское слово.
   — Клянусь, что тебя, старого греховодника, лапой не трону, — устало ответил Адам и свернулся  в комок  на кровати, за стопкой подушек…

   В тот день кот и попугай просидели до вечера каждый в своём углу и старуха, возвратившись с «блошиного» рынка в тёмную, беззвучную квартиру, решила, что питомцы ее занедужили.  Флинт не прыгал, как обычно, ей на плечо и не стучал огромным клювом по дешевой сережке в мочке уха.  А Адам не тёрся, подхалимничая, о ее ноги и не бежал впереди неё на кухню.
   Но не зря же говорят, что жизнь берёт своё. И на следующий день друзья, как ни в чём не бывало, трепались обо всём подряд.
   Флинт был в скверном расположении духа, на то имелись свои причины,  и уныло ковылял по громоздкому шкафу.
    - Слышь, князь, - сказал Флинт,  скосив бусинку-глаз в сторону кота.  Тот сидел на полу и лизал лапу, вытянув её к потолку. - Вчера по телевизору сказали, что ветеранам повысят пенсию. Старуха теперь будет больше покупать мне семечек или тебе сосисок?
  -  Лекарства она будет больше покупать, - проворчал Адам. -  Всю ночь: то кашляет, то стонет.
   -  Эх, ма! Кабы денег тьма, - вздохнул Флинт. -  Жениться хочу. Хорошо, если старуха бананов побольше купит. Может, в какой коробке невесту себе найду?  Деток заведем.
   -  Жена – не лапоть. С ноги не скинешь.
   -  Откуда ты такой пошлости набрался? – проворчал Флинт. -  Злой ты. Уйду я от тебя.
   -  Ладно, - примирительно сказал Адам и быстро перебрался на кровать старухи. Там солнце уже нагрело хлопковое покрывало. -  Кто старое помянет, тому семечек не видать. Ты, Смердопах, тоже зло шутил надо мной, когда я ребенком был.
   Флинт решил взять реванш за вчерашний позор и продолжал разговаривать с Адамом в назидательно-поучительном тоне:
   — Не ребёнком, а отроком  двенадцати  лет. И ты с теперешней жизнью не равняй. Это сейчас: мужику сорок лет, борода седая, как у деда, а он всё ещё ребёнок для своих родителей. Гвоздь не знает как в стену вбить. А тогда детей дворовых мужиков в двенадцать лет уже  женили. Правда, жёны у них были лет на пять старше их и, пока те не выросли, душевно колошматили их за любую провинность.
   Адам спрыгнул с постели, мягко потянулся передними лапами, подошёл к большому зеркалу в шкафу.  Долго смотрел выпуклыми, цвета жареных фисташек, глазами на своё тусклое отображение в стекле.
   — Смердопах. А почему я себя помню только ребёнком?
   Флинт свесил сверху распущенный веером хохолок, с опаской
покосился на кота.
   — Так вы ж, князь, в том самом отроческом возрасте и отошли в мир иной.
   — А по какой причине? Болезни или несчастного случая?
   — Несчастье для вас было одно: княжим сыном родиться. Батюшка ваш на поле брани голову сложил, когда вам и десяти годков не было. Матушка вскорости от горя умом тронулась. И надумали тогда старшие сыновья батюшки вашего, пустить слух в народе, что, мол, неизлечимо болен юный князь. И велено было ими в терему вас держать, как в темнице. Пока они власть промеж собой делили. Не хватало на всех удельных княжеств. А для пущей убедительности лекари посещали вас ежедневно. Только не лечили они вас, а, наоборот, в снадобье от хвори  и питиё разное - отраву злодейскую примешивали. Вот с того момента  вы и чахнуть стали день ото дня, таять, как льдинка на солнышке. О-хо-хо. Всё в этом мире продажно, особливо совесть.
   — Значит, ты всё знал, шкура перемётная?
   Флинт, с чувством запоздалого раскаяния, вздохнул:
   — Догадывался. Что знают двое — знает и свинья. Но моё дело, сами знаете, холопье. Помалкивай, ежели не хочешь угодить на кол. А ты, князь, на кровати лежал в белой сорочке. Лицо было  бледное и умиротворённое, как у ангелочка.  Будто уснул.  Девки сенные в саду цветов нарвали, кровать ими всю усыпали.  Плакали,  дуры, тебя жалеючи. А я тогда завидовал тебе, ибо душа твоя чистая в рай отлетела. Потому и лицо у тебя спокойное и даже как счастливое было. Хорошо в раю?
   — Благодать божия.
   — А чем кормят?
   — Что Бог подаст и что на деревьях растет. Ягоды и фрукты.
   — Опять фрукты? И что? Ни одной букашечки-таракашечки на десерт? Какой же это рай? Фрукты-то хоть свежие? — взорвался выстраданным негодованием Флинт и долго еще что-то бурчал себе под нос на шкафу, взъерошенный и сердитый.
    Адам встряхнул усатой мордой, словно отгоняя от себя навязчивое отображение в зеркале, и не спеша направился на кухню, где в миске под раковиной лежал кусок варёного минтая.
   Флинт задумчиво поглядел ему в спину.
«А, впрочем, какая мне разница, — философски подумал он.— Ведь мне-то не видать рая, как собственных ушей. Ох, ох, ох. Грехи наши тяжкие! Мало, что помер в нечеловеческих муках от заворота кишок. Мало, что триста лет в смоле кипящей страдал, по тысяче раз на дню в содеянных злодействах каялся, так ещё двести лет, кроме как «попка-дурак», ничего произносить вслух не могу...»

   Однажды, когда старуха, по обыкновению, отправилась с раннего утра то ли в церковь, то ли на базар, Флинт был в особенно скверном настроении.  У него был похмельный синдром.  Авдеич всю ночь "гудел": разговлялся по случаю мизерной прибавки к пенсии, и кормил Флинта забродившей вишней с продбазы.
   — Представляешь, — ябедничал Флинт коту заплетающимся языком, с трудом балансируя на краю абажура. — Авдеич, злодей, спаивает меня, в натуре. Может, в ООН на него подать  «телегу» за издевательство над животными?  У меня сейчас  жуткая  мигрень, башка раскалывается и трещит, как радио этого супостата, в натуре, а он, гад, всю вишню за ночь умял. С косточками!
   Адам, закрыв глаза, лениво слушал его.
   — Ой, ой, ой, конец котёнку, хана мне, помру я сейчас, — стонал Флинт, опасно раскачивая жёлтый абажур. — Хоть бы старуха, со своими заморочками, скорей вернулась. Тоже — не «армия спасения», между нами, девочками. Как неделя до пенсии, так одни объедки и шелуху от семечек в клетку суёт. Но она хоть не гоняет меня тапком по квартире и не палит, как Авдеич, спичками мои перья, проверяя, шерсть это или синтетика.
   Адам сбегал до лотка и вернулся.  Флинт даже не заметил его отсутствия.
   — Ох-ох- ох. Грехи наши тяжкие! Опостылела мне эта гнусная жизнь попугаева, — самозабвенно продолжал хныкать Флинт. — Ты, став котом, — теперь счастливчик.  У тебя, Адам, жизнь — царская. А я, родившись  попугаем, триста лет в Африке по  кустам «тарился»  О-хо-хо.  В джунглях житьё, как у сапёра, без права на ошибку. Хищников там — больше, чем зверей. И то змей ползучий под лиану «косить» вздумает, то кокос на башку свалится, то жираф дурной сослепу на тебя напорется. Ночами я на самую тоненькую веточку пристраивался, чтоб не дай Бог, тьфу, тьфу, тьфу, никакая тварь во время сна не сожрала.
Когда меня браконьеры поймали, да в коробку с бананами сунули, думал, что хоть теперь заживу по-человечески. Купит меня какой-нибудь финансовый воротила теневого бизнеса, и стану я в золотой клетке исключительно ананасами и плодами киви давиться. Но, как говорит дед Авдеич, шаря по пустым карманам штанов: «Прилетела птица обломинго»  Ох, ох, ох. Грехи наши тяжкие!  Выброситься  что ли из окна или повеситься на этом абажуре?
   — И оставить Авдеича без рождественской индейки, — съязвил Адам.
   — Твой верх в этой жизни, князь, — пробурчал оскорблённо Флинт, — а то я бы тебе все усы выдернул за подобные шуточки.
   Назревала очередная «дружеская» размолвка.  Адам было открыл  узкую зубастую пасть, но тут  напористо  заскрежетал ключ в замке. Входная дверь резко распахнулась и в комнату влетела необычно оживлённая старуха. На её давно уже сером лице – ярко играл румянец. Старуха принялась кружить по комнате,  торопливо доставая вещи из разных мест.
   Адам спрыгнул с кровати и стал ласково тереться о ноги старухи. Но она легонько оттолкнула его, принесла с кухни клетку для Флинта, насыпала в блюдечко горсть крупных полосатых семечек и призывно постучала по клетке пальцами.
Всё это было столь непривычно и подозрительно, что Флинт, наоборот, перепорхнул на шкаф и укрылся за картонными коробками.
   Старуха, кряхтя, вскарабкалась на стул и цепко схватила его сухими крючковатыми пальцами за лапки. Водворив попугая в клетку, старуха стала одеваться так, словно собиралась за пенсией, ласково приговаривая при этом: «Снесу тебя, Флинтушка, на базар. Там за тебя цыган однорукий миллион даёт. Это лучше, чем Авдеич тебя за бутылку отдаст. Я на этот миллион акции куплю.  Проценты побегут. Когда помру, людям в глаза не стыдно смотреть будет»
Флинт онемел от горя. Забился в угол и не клевал свежие семечки, ставшие вдруг горькими.
 
   Старуха ушла, неся в оттопыренной руке, клетку с попугаем. Адам наблюдал, лёжа на подоконнике, как она торопливо пересекала серый, бетонный двор.
   «Всё в этом мире продажно», — вспомнил он вдруг слова попугая, и ему стало искренне  жаль  этого прохвоста и бродягу, потрепанного жизнью.
   Флинт яростно кидался на железные прутья клетки и хриплым от отчаяния голосом вопил на всю улицу: «Старуха! Опомнись! Какие глаза, когда ты помрёшь? Не всё ли равно? Старуха! Да ты ещё совсем молодка у нас. Ты ещё всех нас переживёшь! Мы ещё свадьбу твою сыграем. У меня в джунглях для тебя на примете один жених имеется. Вождь племени фу-фу. Бананы будешь есть авоськами. Опомнись, добрая душа, не продавай меня цыгану. Я привык к тебе и даже к Авдеичу.  Цыган — эксплуататор. Цыган — жулик. Он за этот миллион с меня семь шкур сдерёт.  Караул! Авдеич, ты где? Твоего братана и собутыльника  уносят в рабство. Помогите! Хэлп!  «Вставай, проклятьем заклеймённый...»

   Когда старуха скрылась за углом, Адам попятился, столкнув пустую кастрюльку с подоконника, и легко вскочил на форточку. Спокойно посмотрел вниз. Он был парашютистом.
   Сильным  движением задних лап, оттолкнувшись от оконной рамы, Адам уверенно прыгнул навстречу теплым, шершавым и ласковым, как язык матери, лучам летнего  солнца.  Он знал, что через несколько мгновений на свет родится младенец, который принесет в этот мир — добро, справедливость и многие счастливые лета для всех.