Наоми Шихаб Най. Черепашья святыня. Перевод

Наоми Шихаб Най
Черепашья святыня вблизи Читтагонга

Горбы черепах всплывают из тёмной воды.
И в воду верующие хлеб роняют,
в надежде, что из мрачной жижи
появятся как смазанные маслом головы рептилий
и будут есть его. Что означает, – вы 
услышаны.

Я там зловонием дышала грязи и гнилого теста, –   
воодушевиться мне не удавалось. Забралась
на холм паломников; молящиеся бродили
вкруг дерева в одеждах тонких
цвета электронных трубок. На меня,
их светом облучённую, надежда слабая пролилась,
подобная надежде у споткнувшейся ноги,
и длилась не так долго,
так что не сделала меня несчастной.

Объявленные оловянными звонками,
заполнили всё поле рикши.
Тут друг, со мной стоявший рядом,
чей хлеб, болтаясь, плавал,
помрачнел. Они наелись, – я ему сказала.
– Но мой они едят всегда.

В тот вечер я призналась этому мужчине,
что я люблю, что он из бездны. Был
к тому же день рождения у него.
Над белой скатертью мы лобстера жевали
в стране, где волны каждый год смывают
деревни целиком, – у нас об этом не бывает на первой полосе.
Текла укачивавшая жара, форсировал её обслуживающий персонал.   
Позднее, – в моей сетке от  москитов,
как оказалось, - дырки.

Всю ночь я пробросала корки
и мякиш в тот бездонный пруд, где корни
расхождений наших разместились.
Назавтра он меня простит.
Но мне хотелось, чтоб из мрака 
всплыл рот ли, или же рука, –   
нормальная часть тела,
чтоб проглотить, а может быть сказать:
Вот это вот вода, а здесь – земля.

Текст оригинала:

Naomi Shihab Nye
The Turtle Shrine Near Chittagong

Humps of shell emerge from dark water.
Believers toss hunks of bread,
hoping the fat reptilian heads
will loom forth from the murk
and eat. Meaning: you have been
heard.

I stood, breathing the stench of mud
and rotten dough, and could not feel
encouraged. Climbed the pilgrim hill
where prayers in tissue radiant tubes
were looped to a tree. Caught in
their light, a hope washed over me
small as the hope of stumbling feet
but did not hold long enough
to get me down.

Rickshas crowded the field,
announced by tinny bells.
The friend beside me, whose bread
floated and bobbed,
grew grim. They’re full, I told him.
But they always eat mine.

That night I told the man I love most
he came from hell. It was also
his birthday. We gulped lobster
over a white tablecloth in a country
where waves erase whole villages, annually,
and don’t even make our front page.
Waiters forded the lulling currents
of heat. Later, my mosquito net
had holes.

All night, I was pitching something,
crumbs or crusts, into that bottomless pool
where the spaces between our worlds take root.
He would forgive me tomorrow.
But I wanted a mouth to rise up
from the dark, a hand,
any declarable body part, to swallow
or say, This is water, that is land.