Фрэнсис Бёрнетт. Мой робин

   Среди писем, полученных прошлой весной, попалось одно, которое меня очень тронуло. В нем было много приятных слов, но один чудесный вопрос вызвал особый отклик в моей душе. Автор письма прочитала «Таинственный сад» и спрашивала: «Был ли у Вас настоящий робин? Не верится, что это просто плод  воображения. Думаю, он у Вас был». Это взволновало меня до глубины души. Письмо  явно писал человек, хорошо знакомый с  робинами – английскими малиновками. Я ответила и объяснила - насколько это можно сделать в письме - все то, что собираюсь теперь рассказать подробно.

   Нельзя сказать, что робин был у меня – скорее, я была у него или, может быть, мы принадлежали друг другу. Это была английская малиновка и ЛИЧНОСТЬ, а не просто птица. Английский робин сильно отличается от американского. Он намного меньше и сложен совсем по-другому. Его тельце изысканно округлое и пухленькое, а ножки - изящные и стройные. Это грациозный маленький аристократ с удивительно привлекательными манерами. У него круглые темные глазки, похожие на капельки росы; он носит облегающий красный атласный  жилетик на полной выпуклой груди, и каждому наклону головы, каждому взмаху крыла инстинктивно придает театральную значительность. Он фантастически тщеславен, сгорает от любопытства, полон решимости вступать в контакт почти любой ценой. А если вы уделяете внимание объекту менее достойному, чем он сам, то неистовая ревность заставляет его так очаровывать и отвлекать вас, что противостоять этому просто невозможно. Научиться дружить с малиновкой – английской малиновкой – совсем не просто.

   С этим робином я познакомилась в своем розарии в Кенте. Я уверена, что он появился на свет именно там и, по крайней мере, целое лето считал, что это и есть весь мир. Это было милое, таинственное место, частью огороженное старыми стенами из красного кирпича с высаженными вдоль  них фруктовыми деревьями, а частью – изгородью из лавра, за которой начинался лес. У меня было  обыкновение сидеть и писать там под старым корявым деревом, покрытым серым лишайником и увитым розами. Ласковая тишина этого уголка, его спокойная уединенность были пределом мечтаний. Но не позволим саду сбить меня с пути. Я должна проявить твердость и ограничиться Робином. О саде я расскажу в другой раз. Там было множество обитателей, покрытых перьями или шерстью, которые, поскольку я сидела очень тихо, в конце концов перестали обращать на меня внимание. Поэтому было совсем не удивительно, когда однажды летним утром, подняв глаза, я заметила маленькую птичку, прыгающую по траве чуть ли не в ярде от меня. Удивительно было не то, что она там оказалась, а то, что она ОСТАЛАСЬ там или, точнее, продолжала прыгать короткими, как бы осмысленными, прыжками и при этом смотрела на меня – не украдкой, не вскользь, а, скорее, как человек, который осторожно разглядывает нового знакомого. Все дело заключалось в том, как я позже имела основания полагать, что Робин не знал, что я  человек. Возможно, я была первым представителем этого вида, которого он встретил в своем мире роз, и он подумал, что я просто еще один вид малиновки. Я тоже так думала, хотя это был мой секрет, и никто, кроме меня, об этом не знал. По этой причине я обладала  способностью ЗАМИРАТЬ – совершенно замирать и наполняться мягкой, манящей, нежнейшей лаской, когда ко мне приближалось какое-нибудь маленькое дикое существо.

   - Что ты делаешь для того, чтобы он подлетал к тебе так близко? - спросил меня кто-то примерно месяц спустя. - Что ты для этого ДЕЛАЕШЬ?

   - Не знаю, что я такое делаю, - ответила я, – кроме того, что  сижу очень тихо и чувствую себя малиновкой.

   Вы можете приблизить к себе крошечное дикое создание, только проникнувшись нежностью к нему, к его маленьким опасениям и чувствам; с трепетным обожанием стараясь  не напугать его или не дать понять каким-нибудь движением, что вы существо, которое МОЖЕТ ПРИЧИНИТЬ ВРЕД. Тогда самое большое ваше желание – понять его крошечные надежды, и страхи, и стремления – заставит вас на время перестать быть только человеческим существом и даст вам другую, и более тонкую, способность - понимать без слов.

   Именно это я и чувствовала, когда сидела, замерев, и  тихонько наблюдала за ним. Я не знала, что он робин. В то время он был слишком юн для того, чтобы выглядеть, как робин, но и этого я не знала. Он явно не был ни певчим дроздом, ни черным дроздом, ни коноплянкой, ни воробьем, ни скворцом. Это была маленькая птичка неопределенной окраски, у которой на груди не было ничего красного. И пока я сидела, разглядывая ее, она разглядывала  меня - взглядом,  совершенно лишенным предвзятости, разве что с небольшим оттенком благосклонности, – и прыгала, прыгала, прыгала.
 
   В этом-то и проявлялось  ее возбуждение и удивление.  Ни одна птица, какой бы безобидной она меня ни считала, никогда не прыгала и не ОСТАВАЛАСЬ рядом. Многие опускались на мгновение на траву или садились на ближайшую ветку, щебетали, чирикали или хватали торопливо бегущего желто-зеленого жука и улетали прочь. Но ни одна не оставалась, чтобы изучать, размышлять,  даже, может быть – если набраться смелости такое представить – производить таинственные, почти оккультные, действия для  сближения. К тому же, я никогда раньше не слышала, чтобы такое случалось хоть с кем-то из любителей птиц. Птицы – такие существа, которых приходится обхаживать, и склонять их к дружеским отношениям нужно осторожно и деликатно.
 
   Я так и продолжала сидеть, замерев на месте. Останется ли он рядом? Неужели последний прыжок был в мою сторону? Да, так оно и было. У меня перехватило дыхание. Можете представить:  следующий прыжок был еще ближе, и еще один, и еще –расстояние в два ярда сократилось едва ли не до одного, и в пределах этого радиуса он невозмутимо прыгал у самых моих ног, не сводя с меня бесстрашного взгляда. Вот и все, что случилось. Может быть, со стороны это и не выглядит захватывающим, но я была взволнована. То, что эта дикая кроха подошла к человеку по своей воле,  вызвало трепет, смешанный с благоговением.

   Не шевеля ни единым мускулом, я начала издавать слабые, тихие, ласковые звуки, обращаясь к нему нежнее, чем к младенцу. Я хотела сплести заклинание, установить мысленную связь, сотворить Магию.  И пока я издавала эти звуки, он подбирался  все ближе и ближе.
 
   - О! Кто бы мог подумать, что ты подойдешь так близко! – прошептала я ему. – Ты ЗНАЕШЬ. Ты ведь знаешь - ничто в мире не заставит меня протянуть к тебе руку или спугнуть хоть малейшим движением. Тебе известно это, потому что ты настоящая личность, а не только прелестная, очаровательная птичка. Ты знаешь это, потому что у тебя есть душа.

   Благодаря этому первому утру я знала, когда, спустя годы, писала о девочке Мэри, что именно так она и думала, стоя на Длинной дорожке  и «посвистывая, как робин».

   Я говорила все это шепотом, и, думаю, мои слова напоминали  щебет робина, потому что он слушал с интересом, а потом – для меня это было чудом из чудес– вспорхнул на кустик не дальше, чем в двух ярдах от моего колена и уселся там, давая понять, что ему понравилась тема разговора.

   Я, конечно, не шелохнулась, я сидела тихо, чтобы доставить ему  удовольствие. Ни за какие блага мира я не пошевелила бы и пальцем.
 
   Думаю, он пробыл возле меня  в общей сложности около получаса. А потом исчез. Куда, и даже когда точно это случилось, я не знаю. Только что он был здесь, прыгая среди кустов роз, – и вот его уже нет.

   Вообще-то, его путь оставался маленькой тайной с начала и до конца нашего знакомства. В течение всех этих месяцев нашей восхитительной близости он ни разу не дал мне знать, где живет. Мне было известно, что где-то в розарии – вот и все. О необычайном отсутствии робости у этой птички стоило подумать.  Хорошенько поразмыслив над этим,  я решила, что нашла объяснение. Этот робин появился на свет в розовом саду и, будучи  домоседом, не захотел последовать за остальными членами семьи, когда они впервые перелетели через стену в розовую аллею или через изгородь из лавра в вольер с фазанами. Он остался в мире роз, а потом почувствовал себя одиноким. Оказавшись без отца и  матери, без братьев и сестер, он впал в уныние. Он увидел какое-то существо – я настаиваю, что он принял его за еще один вид малиновки – и приблизился, чтобы узнать, что оно скажет.

   Все поведение этого существа внушало доверие. Оно издавало тихие, манящие, хотя и непонятные, звуки. Робин чувствовал его дружелюбие и симпатию. Оно выглядело странно и было чересчур большим для любого обычного гнезда. Оно явно не умело летать. Но в нем не было и тени враждебности. Инстинкт подсказывал это робину. Это существо восхищалось робином, оно хотело, чтобы он оставался рядом, в его ласковой атмосфере было что-то успокаивающее. Оно нравилось робину и делало его не таким одиноким. Он еще вернется сюда.

   На следующий день летний дождь заставил меня сидеть дома. Днем позже я с утра отправилась в розарий и устроилась под своим деревом с намерением поработать. Не прошло и получаса, как я почувствовала, что должна поднять глаза и на что-то посмотреть. Птичка  неопределенного цвета спокойно прыгала в траве и, судя по выражению ее глаз, похожих на блестящие  капельки росы, определенно узнала меня. Робин не случайно появился снова – он прилетел, потому что мы были товарищами.
 
   Так началась наша тесная связь, описание которой могло бы составить небольшую книгу. С этого момента мы никогда ни секунды не сомневались друг в друге. Он это знал, и я это знала. Каждое утро, когда я приходила в розарий, он прилетал навестить меня и узнать что-нибудь интересное о малиновках моего размера и необычного телосложения. Он увлекся мной, сам того не понимая. Каждый день, сидя неподвижно, я пыталась издавать звуки малиновки, выражающие беспредельную нежность, и с каждым разом он подходил немножко ближе. Наконец, наступил день, когда я осторожно поднялась и начала ходить по саду, а он стал потихоньку прыгать за мной.
 
   Жаль, что я точно не помню, сколько времени прошло до того, как я узнала, что он действительно робин. Орнитологу, несомненно, это было бы понятно, а мне - нет. Но однажды утром я склонилась над клумбой с розами «Мадам Лоретт Мессими» и увидела, что он прибыл своим обычным таинственным путем без всякого предупреждения. Он сидел в траве, и, когда я обратила на него внимание, то едва удержалась, чтобы не пошевелиться, - а это было бы катастрофой. На его груди я впервые заметила красноватый оттенок – на тот момент скорее рыже-коричневый, чем собственно красный, но намек был вполне определенным.
 
   - Дальше хитрить бесполезно, - сказала я ему. – Ты разоблачен. Ты малиновка.
 
   А он и не пытался отрицать этого ни тогда, ни после. Не прошло и двух недель, как он продемонстрировал узкий, гладкий ярко-красный атласный жилетик, а вместе с ним – определенные черты возмужания, которые присущи обладателю первого фрака. Его движения стали более живыми и уверенными. Он стал перелетать с места на место и издавать какие-то звуки, хотя еще некоторое время не делал попыток запеть. Внезапное  появление в траве возле моих ног сменились стремительным  полетом с небес, который приносил его на сук над моей головой или  на веточку совсем рядом со мной, где он, изящно наклоняясь, безмолвно, но очень чутко, участвовал в наших с ним постоянных беседах. Говорила я – рассказывая, как люблю его, какого красивого красного цвета его атласный жилет, какие большие и блестящие у него глаза, как тонки и элегантны его стройные ноги. Я расхваливала его, как только могла. Он обожал лесть, и я уверена, что больше всего он любил меня, когда я говорила, что польстить ему невозможно. Это убеждало его в том, что у меня хороший вкус.

   Однажды чудесным солнечным утром я снова беседовала с ним возле роз «Мадам Лоретт Мессими», и он явно был очень доволен тем, что я говорила. Возможно, ему пришлась по нраву моя шляпа – большая, белая, с веночком роз вокруг тульи. Я увидела, как он смотрит на нее, и дала понять, что надела ее в надежде на его одобрение. Я срезала несколько кораллово-розовых «Лоретт» и неторопливо составляла из них букет, когда… вдруг он расправил крылья и ринулся вверх, в крошечный стремительный полет, который закончился среди роз  на моей шляпе, той самой шляпе, что была у меня на голове.
 
   Замерла ли я?  Сдвинулась ли хоть на волосок? Кто может сомневаться! Я едва позволяла себе дышать. Я не могла поверить, что в жизни бывает такая чистая радость.

   Но спустя мгновение стало ясно, что он, по крайней мере, не боится двигаться. Он чувствовал себя совсем как дома - прыгал по полям шляпы и исследовал розы, нежно их поклевывая. То, что под шляпой была я, очевидно, только придавало ему уверенности. Меня-то он знал хорошо. Робин оставался там до тех пор, пока не выяснил все, что ему хотелось знать о садовых шляпах, а потом легко вспорхнул и улетел.
 
   С этого времени мы каждый день становились ближе друг  другу. Он стал садиться на ветки всего в нескольких дюймах от моего лица и слушать, а я что-нибудь нашептывала ему - да, он СЛУШАЛ и отвечал щебетом. По-другому и не скажешь. Когда я писала, он приземлялся на рукопись и пытался читать. Иногда мне казалось, что он слегка обижен, потому что мой почерк оказался так плох, что он ничего не мог разобрать. Иногда он клевал крошки с руки, садился на спинку стула или на плечо. В то мгновение, когда я отворяла дверцу в покрытой зеленой листвой садовой стене, меня обычно приветствовало милое трепетание крылышек, и он оказывался рядом. И каждый раз он появлялся из ниоткуда и растворялся в пространстве.

   В этом, в течение всего лета, было его особое очарование. Возможно, он был не простым робином. Может, он был волшебником. Кто знает? Среди многочисленных знакомых, гостивших у меня, он был предметом жгучего интереса. Даже те, кто никогда его не видел, знали о нем, и у гостей стало обычаем просить:

   - Можно пойти в розарий посмотреть на Робина?

   Один из моих американских гостей заявил, что это что-то сверхъестественное, и назвал его «Робин-гоблин». Никто из них никогда не видел такого удивительного существа, больше похожего  на человека, чем на птицу.
   
   Когда я приводила в розарий посетителей, он был изысканно любезен. Он всегда появлялся, когда я звала его, стоя под своим деревом, но никогда при таких обстоятельствах не ВСТРЕЧАЛ меня, подлетая к дверце. Он усаживался рядом и участвовал в разговоре, но не так, как обычно. Некоторые изысканные, сокровенные прелести он хранил для меня одной.
 
   Мне было любопытно, когда же он начнет петь. Однажды утром, когда яркое солнце сумело проникнуть сквозь листву моего дерева, я поставила большой японский зонт-тент, чтобы он затенял стол, когда я пишу. Внезапно я услышала песню малиновки, которая звучала так, как если бы раздавалась с дерева, стоящего на некотором расстоянии. Песня была такой милой, что я подалась вперед, чтобы посмотреть, где уселся певец. Меня ждало чудесное открытие. Он сидел вовсе не на дереве. Он восседал на самом кончике одной из бамбуковых спиц моего зонта, похожего на  большой цветок. Это был мой Робин, и он сидел и пел мне свою первую песенку – показывал, что научился это делать.
 
   Мне почудилось, что песня доносится издалека, потому что – любопытный факт! – он пел С ЗАКРЫТЫМ КЛЮВОМ, а его милое красное горлышко раздувалось и трепетало от клокочущих в нем  трелей.

   Может быть, первая песенка робина всегда такая. Я не знаю. Мне известно только, что такова была его «ранняя манера исполнения». Призвав на  помощь все свое красноречие, я выразила ему безмерное восхищение. Я расхваливала его, льстила ему. Я уверяла его, что ни один робин до него так не пел.  Он был весьма польщен и слетел на стол, чтобы еще послушать и вдохновить меня на продолжение.
 
   За несколько дней он освоил искусство пения в совершенстве; его пение теперь было не глуховатым, звучащим как бы издалека, он пел с открытым клювом и издавал чистые, искрящиеся рулады и трели. Он становился все более тщеславным. Когда он видел, что я занята, - усаживался на ближайшую ветку и призывал меня игривыми, соблазняющими вокальными пассажами. Он знал, что перед ним не мог устоять никто – никто на свете. Конечно, я все бросала, стояла под его деревом, задрав голову, и говорила, что его шарм, красоту, очарование и мою любовь не выразить никакими словами. Он знал, что я скажу, и упивался моей лестью. Проявлениям его манерности и жеманства, способам привлекать и удерживать внимание не было числа.  Каждый день он изобретал что-то новое, закабаляя меня все больше.

   Но могло ли случиться, что при встрече с другими малиновками он хвастался своей победой надо мной и моим полным подчинением? Не могу поверить. К тому же, я ни разу не видела, чтобы другие малиновки заговаривали с ним или, пролетая, задерживались в розарии, чтобы обменяться любезностями. И все же однажды случилась очень странная вещь. Я сидела за столом, ожидая его появления, и услышала знакомый щебет. Когда я подняла голову, он сидел неподалеку на ветке яблони. Я поприветствовала его посвистыванием и щебетом, думая, конечно, что он слетит ко мне для обычной беседы. Но, хотя он прочирикал в ответ и очаровательно склонил головку на бок, со своей ветки не слетел.

   - Что с тобой? – спросила я. – Спускайся, спускайся же, братишка!

   Но он не сдвинулся  с места. Просто сидел бочком и щебетал, оставаясь все там же. Это было так необычно, что я встала и подошла к нему. Когда я посмотрела вблизи, в мою душу закралось странное сомнение. Он выглядел, как Свиристун – так я окрестила своего робина, - он так же склонял на бок головку, кокетничал и щебетал в той же манере, но что, если он НЕ ТОТ, за кого себя выдает? Что, если это чужая птица? Казалось невозможным, чтобы какая-нибудь другая птица вела себя так фамильярно. Несомненно, ни один чужак не подойдет так близко и не будет обращаться ко мне с таким интимным щебетом, в такой знакомой напыщенной манере. Я была чрезвычайно заинтригована. Я приложила все силы, чтобы приманить его, но он не покинул своей ветки. Он слушал, улыбался, поигрывал хвостом, но не двигался с места.

   - Послушай, - сказала я наконец. – Я тебе не верю. Тут что-то кроется. Ты делаешь вид, что знаешь меня, а ведешь себя так, как будто меня боишься, - совсем как обычная птица из перьев. Я вовсе  не уверена, что ты Свиристун. Ты Самозванец!

   Поверите ли вы, что в тот самый момент, когда я стояла под веткой, безмерно озадаченная, по очереди споря, упрекая и обольщая, просто из ниоткуда метнулся маленький алый сгусток безумного пламени – настоящий Свиристун – со взъерошенными перьями и горящий от ярости. Робин на ветке и в самом деле БЫЛ Самозванцем, и Свиристун поймал его «горяченьким» на месте преступления. О! Что это было за зрелище – видеть эту кроху в ярости, достойной берсерка, по отношению к наглому сопернику. Свиристун летал над ним, бил его, толкал и клевал, пронзительно бранился, согнал его с ветки, с дерева, гнал со всех деревьев, на которых маленький обманщик пытался найти убежище, выгнал из розария и – за изгородь из лавра, в лес, к фазанам. Может, он даже убил соперника и оставил сраженным в зарослях папоротника. Этого я не видела. Но, раз и навсегда разделавшись с ним, Свиристун вернулся ко мне, тяжело дыша, весь взъерошенный и с жаждой крови, еще светящейся в его глазах. Он опустился на мой стол, еле переводя дух, и стал возбужденно приводить в порядок свое распушенное оперение – возмущенный, почти непримиримый, потому что я оказалась такой неразборчивой дурочкой, что на мгновенье позволила себя обмануть.

   Его праведный гнев был ужасен. Я так испугалась, что даже побледнела. С помощью поистине змеиного коварства, к которому вынуждена временами прибегать каждая благородная женщина, я постаралась его успокоить.

   - Конечно же, на самом деле я не поверила, что он – это ты, - робко сказала я. – Он ниже тебя во всех отношениях. Его жилет не сравнить по красоте с твоим. Его взгляд не берет за душу. И ножки у него совсем не такие элегантные и стройные. А выражение его клюва с самого начала внушало сомнения. Ты же слышал, как я говорила ему, что он Самозванец.

   Он начал прислушиваться, стал успокаиваться, смягчаться. Милостиво съел крошку с моей руки.
 
   Мы оба начали понимать всю гнусность ситуации. Самозванец исподтишка наблюдал за нами. Он завидовал нашему счастью. В его уродливый умишко проникла темная, преступная мысль, что  он, Дерзкий Негодяй, может навязаться мне, притворившись, что  он не просто малиновка, а мой Робин, сам Свиристун, и вытеснить его из моего сердца. Но он был разоблачен и предан забвению, а мы снова воссоединились.

   Не буду вас обманывать. Он был ужасно ревнив. Мне приходилось вести себя чрезвычайно сдержанно с главным садовником, с которым мы часто что-нибудь обсуждали. Когда он приходил в сад за распоряжениями, Свиристун появлялся в тот же миг.

   Он следовал за нами, прыгая по траве или перелетая с одного куста роз на другой. Ни одно наше слово не пролетало мимо его ушей. Если ему казалось, что мы так углубились в увлекательную тему удобрений и тли, что наши отношения приблизились к грани эмоциональности и нежности, он тут же прерывал нас. Он управлял  моим вниманием. Садился на ближайшую ветку и пытался меня отвлечь. Порхал вокруг и призывал меня своим щебетом. Его последним средством было взлететь на верхушку яблони и запеть свою чудеснейшую песню с самыми трепетными интонациями и в самой трогательной манере. Естественно, мы обязаны были слушать и говорить только о нем. Даже старое, обветренное, похожее на сморщенное яблоко, лицо Бартона озарялось улыбкой.
 
   - Он так делает, чтобы мы на него посмотрели, - говорил он. – Вот зачем ему это нужно.  Жить не может без внимания.

   Но не только тщеславие влекло его ко мне. Он меня любил. Тихая песенка, дрожащая в его пульсирующем алом горлышке, была моей. Он пел ее только для меня и никогда не делал этого, если рядом был кто-то еще. Когда мы были совсем одни, и только розы, пчелы, солнечный свет и тишина окружали нас, когда он раскачивался на каком-нибудь прутике рядом со мной, а я стояла и говорила с ним шепотом, он отвечал каждый раз, стоило мне  замолчать, своей «дальней» песенкой – самыми ласковыми, самыми чудесными звуками в мире. Один умный человек, который знает о повадках птиц больше меня, сообщил мне нечто крайне любопытное.

   - Это его брачная песенка, - сказал он. – Вы возбудили в робине безнадежную страсть.
 
   Возможно, так оно и было. Он думал, что розарий – это целый  мир, и, кажется, ни разу не покидал его пределы за все эти летние месяцы. В какое бы время я ни пришла и ни позвала его, он всегда появлялся из кустов, но каждый раз из другого места. Однако как-то  поздней осенью, ближе к вечеру, я увидела, что он летит ко мне из-за стены, отделяющей огороженный розарий от открытых садов. Когда он приземлился возле меня, мне показалось, что он весь трепещет и выглядит виноватым. Думаю, ему не хотелось, чтобы я о чем-то узнала.

   - Ты был на свидании с молодой леди-малиновкой, - сказала я ему. – Может быть, ты уже обручился с ней в расчете на будущий сезон.

   Он пытался убедить меня, что это неправда, но я чувствовала, что он не до конца искренен.
 
   После этого стало ясно: он открыл для себя, что розарий – это не ВЕСЬ мир. Он знал о другой стороне стены. Но это не захватило его полностью. Редко случалось так, что его не было в саду, когда я приходила, и он всегда откликался на мой призыв. Я  много раз  говорила с ним о юной леди-малиновке, но, хотя он и проявлял джентльменскую сдержанность в этом вопросе, я очень хорошо знала, что меня он любит больше всех. Он любил мои «птичьи» звуки, мой шепот, его темные глазки-росинки смотрели в мои глаза так, как если бы он знал, что мы двое понимаем такие необычайно тонкие вещи, которые неведомы другим.


   В этом прекрасном месте я была всего лишь арендатором, я жила там девять лет, но той зимой хозяин продал усадьбу. В декабре мне нужно было уехать на пару месяцев в Монтрё; в марте я должна была вернуться в Мэйтам и завершить все дела, прежде чем покинуть его окончательно. До отъезда в Швейцарию мы с Робином виделись каждый день.  Перед расставанием я позвала его и рассказала, куда еду.
 
   Он ведь такой крошечный. Два-три месяца могли показаться ему целой жизнью. Он мог и не вспомнить меня через такое долгое время. Ведь я не настоящая малиновка, а всего лишь человек. Я очень многое сказала ему, не будучи уверена, что вообще застану его в саду, когда вернусь. Уезжала я с тяжелым сердцем.

   Когда я вернулась из мира зимнего спорта, снежных вершин, санок и лыж, то чувствовала себя так, будто возвратилась после долгого отсутствия. В Кенте тоже лежал снег, парк и сады были белыми. Приехала я вечером. На следующее утро, надев свою красную фризовую садовую накидку, я спустилась по мощеной террасе и Длинной дорожке через огороженные сады к моему любимому месту, где темнели кусты роз, тонкие и голые среди окружающей белизны. Я подошла к своему дереву, встала под ним и позвала Робина.

   - Ты улетел, - сказала я про себя, - ты улетел, моя маленькая Душа? Неужели я никогда больше тебя не увижу?

   Позвав его, я стала ждать - раньше мне ждать никогда не приходилось. Розы исчезли, и он исчез из мира роз. Я снова позвала его. Мой призыв иногда напоминал тихий посвист малиновки, насколько это у меня получалось, иногда это был щебет, иногда я быстро повторяла слова: «Свири-свири-свиристун!», и мне казалось, что это нравится ему больше всего. Я пробовала все способы – один за другим – и вдруг что-то алое пронеслось над лужайкой, над дорожкой, перемахнуло через стену -  и вот он уже здесь. Срок оказался не слишком большим для него  - он меня не забыл  и опустился на заснеженную жухлую траву у моих ног.
 
   Тогда я поняла, что он – маленькая Душа, а не просто птичка, и настоящая разлука, которая должна была наступить через пару недель, нависла надо мной как нечто необъяснимо трагическое.

                *    *    *

   Я нечасто позволяю себе думать об этом. Все было слишком  окончательно и бесповоротно. И ничего нельзя было поделать. Я уезжала за море, за тысячи миль отсюда. Жизнь маленького теплого комочка из алых и бурых перышек с пульсирующим от трелей горлышком так коротка. Маленькая душа в его черных глазках-росинках – кто может ее понять. Что касается меня, я подчас верю в необъяснимое. Между нами двоими таинственным образом установилась тесная связь.
 
   Перед отъездом, тихим пасмурным днем, я пришла в опустевший мир роз, встала под деревом и позвала его в последний раз. Он не заставил себя ждать и сел на веточку совсем рядом с моим лицом. Я не могу написать здесь все, что сказала ему тогда. От всей души старалась я объяснить мои обстоятельства – и он отвечал, когда я замолкала, своим «дальним» любовным щебетом. Я говорила  с ним так, как будто он знал все, что знала я. Он склонил головку набок и слушал так внимательно, что я почувствовала - он все понимает.  Я говорила ему, что должна уехать и что мы больше не увидимся, и объясняла, почему.

   - Но когда я не приду снова, ты не думай, что это потому, что я забыла тебя, - говорила я. – Никогда за всю свою жизнь я никого не любила так, как тебя, кроме двух моих деток. И никогда в жизни никого так не полюблю. Ты маленькая Душа и я  маленькая Душа, и мы будем любить друг друга во веки веков. Не будем прощаться. Мы были так близки – ближе, чем люди. Я люблю, люблю, люблю тебя, маленькая Душа.
 
   После этого я вышла из сада. Больше я никогда в него не войду.