Орда. гл 1

Глава 1.
    Есть такие места, где, кажется, что лес перестает быть лесом. Самые лешачьи места, чащобы. Буреломы такие, что мышь заблудится. Черные, непролазные, со мхом белёсым и паутиной липкой. Сосны сизые, снизу хвоя ковром, земля прелым листом усыпана. Лезут из нее пахнущие погребом грибы да капельки брусники алой, в каждой ягодке солнышко светится. Только трудно ему пробиться к земле сквозь косматые ели и вековые сосны. Сыро, гнус гудит, мелкий – мелкий. Дух от всего идет тяжелый, туманами исходит парная земля. Солнце наверху деревьев на полдень вышло, а в чащобе вечные сумерки, бусые, с отливом, как гладкая шерсть старого хозяина бора, медведя.

Он один бродит по чаще, крушит пни трухлявые, жучков вылизывает, грибами сочно чавкает. Лапами в пасть всеядную ветки со сладкой смородиной запихивает. Другой крупный зверь, сохатые, козы, туры, кабаны, такие места не любит, стороной обходит. Только мышам и белкам - векшам вольготно. Цокают векши на соснах, хвостом пушистым вздрагивают, сердятся на медведя. Днем в бору хорошо, все видно. А ночью тихой смертью сова летает: не видно ее, не слышно. Только мягким ветром от крыльев махнет по лицу редкого человека, если того ночь в чаще застанет. Вздрогнет он, сметет ладонью с лица паутинку невидимую, к костру прижмется, богов поминает, у духов лесных защиты просит. Бросает в огонь жертву, кусочки от того что сам есть собрался. А потом еще и крестится, нового бога молитвой ублажает. Богов много, а жизнь одна, обережение лишним не будет. Тут так, все просто: от поклона шапка не свалится. Вдруг, кто-нибудь, да встанет на защиту одинокого путника или охотника. Упасет от нежити, что после старой веры беспризорно по лесам бродит, от новых бесов, которыми устрашают люд христианский поп с диаконом. Времена смутные, веры много не бывает. Если с умом подойти, все к делу сгодится.


Осень идет к концу. На полянке костерок. Рядом, на мягких еловых ветках крепко спит мужик. Устал за день, находился. Согрелся, наелся. Половину жареного глухаря умял, косточки обсосал, у костра в землю рыхлую закопал и примял. Нельзя остатки еды разбрасывать, зверя запахом приманивать. Хоть и сыты сейчас волк и медведь, но всякое может быть. Хотя волк и хитер, но его всегда видно. Медведь хуже. Если надумает сожрать кого,  непременно слопает. Подкрадется так, что под ним былинка не ворохнется. Учуешь его, а уже поздно. Но зря судьбу испытывать, божиню Мару призывать ни к чему. Наступит черед, придет она кудесница, сама, к каждому, со смертной чашей в руке. Напитком сладким навеки очарует. Уведет с собой туда, где травы хмелем пахнут и никогда не сохнут. Но всему свое время.


У огня сидит молодой, совсем еще мальчишка. Одет тепло, кожух и штаны из шкуры дикой козы. Одежка мягкая, сшита тонкими звериными жилами. Коленки обхватил, руки крепкие, сильные. Плечи пока узковаты, растет парень. Не спится ему. Кормит костерок веточками, в небо смотрит. Высоко висят звезды, яркие, мохнатые. Мерцают холодом, подмигивают кому-то. Небесные светляки чистые, как звон-вода ключевая. Журчит она неподалеку, под замшелым корнем ели.

Небо черное, морозцем вымыто. Холодно уже. На ключе белая изморозь, мелкими иголками на камушках нарастает. Еще чуток и коркой схватится. Воздух льдинками тонкими переливается, со звездами играет. Ерема сказал парню, жди, Векша, днями снег будет. Как спать собрался, так долго на небо глядел. Охотник он старый, опытный. Раз говорит, значит так и будет: скоро ляжет снег. Придавит всё белой тяжестью, пригнет чащу пушистыми хлопьями, надолго, до весны или оттепели. Трудно в лесу станет, тяжко, непролазно. Потому и торопятся к дому охотники.
Белки набили много. Два пузатых мешка с подсушенными шкурками на сучьях висят. Год выпал хороший, в лесу корму много. Белка отжировала на грибах-орехах, нагуляла густой мех, мягкий как вычесанная льняная куделька. Не зря охотники бродили по лесам больше месяца. Давно было пора к дому идти, но запоздали, пожадничали. Не каждый раз такая охота выпадает, год с годом не всегда схожий.
Векша клевал носом в коленки. Сам не понял, как заснул. Повалился на бок у костра, повернулся к нему спиной и заснул. Хорошо. что головой на малый заплечный мешок угодил, не то спать бы ему на охапке сучьев.

Глубокой ночью поднялся Ерема. Небо вызвездилось, ярко, безмолвно. В лесу тихо, ветка не ворохнется, лист сухой не дрогнет. Поглядел на парня: спит, волос инеем покрылся, нос во сне шапкой накрыл, пар идет. Дышит глубоко, ресницы подрагивают. Ерема знает, то, что он рядом ходит, парню не помеха, чует он своего человека, не просыпается. А хрустнет ветка поодаль под неосторожной лапой зверя, или потревоженная  броднем чужого охотника, мигом подскочит.

Ерема подкинул в костер сучья. Ровно горят, потрескивают. В темноте искорки мошкой огненной вьются, тают, гасит их ночь. Мужик смотрел на небо, на огонь. Нюхал морозный воздух как волк, ноздрями шевелит.

Сел у огня. Угрюмый, недовольный. Мужик он рослый, жилистый. Руки корявые, как ветки дубовые. Бородой зарос по самые глаза. Волос на голове кудрявый, черный как уголь, с густой проседью. Встретишь нечаянно такого в лесу, сердце обомрет, за лешего принять можно. Но мужик он добрый, просто с виду звероватый. А так ничего, товарищ надежный, даже веселый.

В ночь сумерками вползал рассвет, а в душу Еремы тревога. Векшу не будил, пусть выспится. Малец еще. Хоть и возрос почти до мужика, а силы настоящей пока в нем нет. Ишь ты, ворочается, губами чмокает сладко. Может блины у мамки ест во сне, а может еще что видится, попробуй угадать. Такому все сладко: и мед и девица. Зятёк, будущий…

Ерема усмехнулся. Знал, что его дочь Вратка, хороводится с Векшой, да помалкивал. Дело молодое, как знать, что выйдет с них? Малый он, конечно, хороший, хоть куда, да она, кто ему? Вдруг решит отец, что негоже сыну  самого посадника в жены брать дочь  охотника, еще и бобыля? Как тогда быть? Сраму не оберешься!

Но Ерема полюбил парня за сметливость, за характер. И, самое важное, за тягу к лесу, к охоте. Сильную, неуемную страсть, такую как у него самого. Векша давно ходит в лес с Еремой, верит ему посадник, знает, лучше охотника в округе не отыскать: всегда с добычей будут и сына сбережет.
 
Ерема в лесу как в своей избе. Даже, наверное, лучше. Дома бывал редко. Летом пропадал на рыбных тонях, осенью белковал, потом уходил в зиму на пушного зверя. Ходил далеко, надолго. Бывало, месяца два в окошко Вратка глядела, тятьку своего выжидала. Возвращался с добычей, нес посаднику подушную дань, рухлядь мягкую: куницу, бобра, горностаев. Случалось, добывал проворного соболя.  Десятину, хочешь иль нет, отдай попу на церковь. Оставшиеся меха  сбывал заезжим купцам.  Без отца во дворе правила дочка, сама, с детства как мужик хозяйство тянула. Изба у нее ухоженная, огород посажен. Коровенка сытая, толстая, молоком юную хозяюшку за уход и ласку одаривает. Тем и живут.

Вратка, она - так, просто прозвана. Крестили ее Серафимой, да как то забылось это имечко. А все поп виною, его проделка: едва не выронил дитя из  рук, когда в купель окунал. Мокрое, верткое, дурным голосом базлает, в руках не удержать. «Экая она у вас – враткая!» – в сердцах брякнул поп, и бухнул ее с маху в воду святую. Не думал отец Никодим, что сразу, дважды  девчоночку нарек. Окунал Фимку, а вынул -  Вратку…

Заневестилась она уже, парни по ней сохнут. Жаль, матушка не дождалась, не благословить ей дочь под брачный венец. Три года как умерла. Вернулся Ерема из леса, а его встречают: дочь в слезах, да свежий крест на погосте…

Жизнь она такая. Как береза. Живет – белая, кудрявая. В коре деготь горький, а под берестой – сок сладкий. А сгорит – уголья черные, сажа. Только и пользы, что тепло: было да сплыло. А может, оно остается, тепло это? Не зря же Ерема душой тает: как на дочку смотрит, жену вспоминает…

…Ерема замерз. Взял топор, крушит им колоду у костра, греется. Топор звоном по темному лесу – тук, тук. Векша спит, ухом не ведет. Но Ерема знает: топор сну не помеха. А как ветка в чаще хрустнет, птица встрепенется, сразу услышит. Настоящий охотник  - лес сердцем чует.

Задумался мужик, нахохлился, вороном бусым над огнем навис. Не заметил, как Векша уже ворочается, лицо ладошками трет. Зевает, зубы белые, а глаза мутные, спят еще.

Совсем стало морозно. На соснах белая куржа намерзла, искрами от света костра играет. Ключ не журчит, быстро застыл. Ерема ледок проломил, котелок набрал, на костер пристроил. Огонь пляшет, утреннюю тьму в кусты гонит, шипят капли воды на меди. Говорить не о чем, давно все сказано. Третий год вместе в лес уходят. Глухаря  недоеденного разломили. Мясо холодное, жилистое, чащобой отдает. Обглодали, взваром травяным запили, согрелись. Обутку поправили, мешки на спину подвязали.

- Назад пойдем! На болото, к стану!  – заявил Ерема.

- Как так? – не понял парень.

- А так! Мороз этот ненадолго. В полдень растеплит, снег пойдет. Большой снег, долго падать будет. Может два дня, а может неделю. Без снегоступов, без еды, нам домой не дойти. Далеко. Ой, долго по снегу угребать будем. А силу где брать? Хвосты беличьи жевать? Нет, Векша! Надо вернуться. Переждем в балагане, а там как бог даст!

Ерема задрал бороду к мутному небу, крестил на груди доху теплую из шкуры сохатого. Вратка ее сама шила: носи, говорит, тятя, тепло будет.

Векша на мужика смотрит. Чудно ему: в деревне Ерема в церковь ходит, молится. А как в лес выйдет Христа поминает редко, все к старым богам взывает, кормит их, ублажает. Вот и сейчас так будет.

- Матушка, землица родная. Лес Отчий!  Макошь заступница! Не дай нам в чаще сгинуть, убереги да домой сведи! – забормотал охотник.

Крошит в угасающий огонь кусочки хлеба, последние, от чистого сердца богам отдает, все сухарики сами приели. Чернобога, Мару поминает, просит не торопиться за ними, но и не забывать, не давать охотникам уйти к ним до срока. Кто же думал, что так выйдет? Молчит Ерема, богам лесным не сетует. Сам виноват, пожадничал. Уж очень хорошо белка шла, едва успевали стрелой бить. Вот и наказали его боги старые за жадность, не отпускают из леса. А ну как себе их оставить надумали? Подумал Ерема, по спине холодок бежит, а вслух, весело сказал совсем другое.

- Ничего, Векша! Не сгинем. И не такое бывало. Лес родной, мы его детки малые. Он нас убережет, прокормит.

По мерзлой земле шли быстро. Но в полдень подул теплый ветер. С ним налетел снег: валит пластами, мокрый, липкий. Сразу все потяжелело, одежда, котомки. Копьецо в руке скользкое, пальцы стынут. С луков тетивы размокшие сняли, за пазуху сунули, сушить.
Ночевали под разлапистой елью, под ветки нырнули. Там сухо, хвоя толстым ковром лежит. Проснулись, откопались и дальше пошли. Не шли, ползли, как мухи по блюдцу с медом. Жарко, душно от пота едкого. А снег идет, идет… Конца не видать ему.
Когда к  избушке вышли, уже силы шагать не стало, грудью  тропу себе разгребали. В балагане хорошо, тихо. Стены из сосен рубленные. Только мышки шуршат, скребутся. Дрова сухие, кресало, куделька моха, по закону лесному у очага оставлены. Ерема огонь высек, разгорелся костерок, греет большие камни. Нагреет, выйдет дым в щель волоковую, задвинут ее доской и тепло. Жить можно.

Ерема, в который раз огляделся, вздохнул. На полу земляном узелок изгрызенный, сухари в нем были. С крыши свисает петелька. Переточили мыши кожаный ремешок, уронили вниз узелок, все до крошки выели. Пласт вяленой сохатины не тронули, не успели. Да! Припасов не густо.

Векша котелок снегом набил, на камни ставит. Дым глаза ест, слезой точит. Трет паренек рукавом лицо, но для него все привычно.
Кипит варево, булькает, пенится крошеная сохатина с кореньями. Охотники голодные, усталые, ждут.

- Как успокоится небо, сразу на болото пойдем. Я в ольшанике лосей видел, там они, некуда им уйти. Добудем, с мясом будем. Клюква, голубика под снегом лежат,  нароем. Много ее, век не переесть…

Строят планы а в глазах тревога. Зимний лес шутить не любит. Оплошал, считай что пропал.
 
А снег валит и валит. Видно уснула матушка – божиня Додола в своей небесной избе, а окно, что на лес выходит, закрыть забыла. Будет в него сыпать снегом, пока хозяйка не проснется и не прикроет ставни. А пока – так, терпеть и ждать! В округе тихо. Только и слышно как ветка – хряснет, переломилась от липкой тяжести. Ели скучные, лапы обметенные снегом вниз опустили, березки пригнулись. Все серое: небо, день. И на душе хмарно, сумрачно.

На остатках еды тянули почти неделю, никуда нельзя было выйти. Небо словно порвалось. Уже и балагана не видать под сугробом, пришлось откапываться. Вечера и ночи длинные, тягучие. Ерема скучать не дает, все время говорит, рассказывает. Векша слушает, а сам кончиком ножа перстенек скребет, что-то на нем точит.
Перстень простой, из серебра, верх плоский, квадратиком. Подарил его посадник сыну, когда тот вошел в полные шестнадцать лет. Векша его берег, носил на безымянном пальце левой руки. А теперь что-то надумал, точит и точит ножом.
Окошка в балагане нет. Мох, жиром прогорклым смоченный, в глиняной плошке широкой лентой пламени шевелится, В клетушке тени  как живые тянутся в стороны, колыхаются, присмотришься – всякое в них почудится.

Как-то раз, уснул парень за столом. Голова кудрявая лежит на руках, сопит в рукав рубахи запрелой, в балагане тепло. Крепко он из бревен рублен, щели мхом забиты. Ерема заботливо отложил в сторону большой лук из гнутой березовой ветки: подправлял его, наматывал свежие полоски кожи, рыбьим клеем пропитанные, к охоте готовился.. Лось зверь крупный, его малым луком не возьмешь. Подошел к столу, хотел поправить огонь в жирнике. Видит, возле руки Векши перстенек лежит. Взял его охотник, всмотрелся. А с серебреного квадратика на него личико глядит, волосы пышные, глаза большие, нос пятачком курносым торчит. «Вратка!», ахнул Ерема. Головой от изумления вертит. Ай да Векша! Всякое видел Ерема, режет народ умелый поделки из кости, доски резьбой, узором украшают. Но что бы такое, в первый раз увидал!

«Чур! Чур меня!» - испуганно скривился Ерема, от дочки и себя беду отгоняя. Перстень аккуратно положил на место. Вот тебе и зятек будущий. Ишь ты, как ему Вратка запала на сердце. Эх! Молодо,  зелено… но сладко!

Ерема вышел на волю. Дышал жадно. В балагане душно, гарью воняет. Все ею пропитано, одежда, волосы, шкура медвежья на которой спят.

Небо снова серое, снегом сыпет. Меж сосен ветер посвистывает, метель к себе зовет. Деревья высоченные, мотаются острыми макушками, скрипят. Где-то рядом протяжно завизжало, аж за сердце взяло, тяжко ухнуло. Видать старая сосна упала. Любит леший в такую погоду ветхий лес валить, играется. Надо бы сходить, отыскать ее, сушняка нарубить и на салазках притащить. Дрова не беда, в лесу их много, а еды совсем мало.

Вернулся назад. Взял камень плоский, широкий срезень, наконечник на стрелу точить. В балагане тени кривляются, бесами пляшут. Но это не беда, на них управа есть. Стоит у топчана чурбак еловый, на нем лицо Перуна грубо вытесанное: убережет, на то и поставлен в балагане. Вжик, вжик, поет о камень срезень. А в стену ветер снегом бьет, так ударит, аж крыша подрагивает.
Спит Векша, улыбается. Видать, что-то хорошее видится…

Как только утих снегопад, охотники вышли на болото.  Поднялись до свету. Ерема в звезды смотрит, на зверя небесного – Лося. Тот уже напился, шею горбатую выпрямлять начал. Это хорошо! Значит и на земле, в чаще лесной, уже поднимаются его родичи, стряхивают с себя снежок, идут корм искать.

Темно, но охотник путь знает. Грузнут снегоступы плетенные. Хорошо что снег становится тверже, морозит. Заря вышла, снизу алая, вокруг борода жемчужная светится. Солнце показало красный край, большой, в половину дальнего леса.
Стадо нашли у ольшаников. Стоят лоси в снегу, шеи тянут к веточкам, листочки, с осени оставшиеся мягкими губами снимают. Кормятся. В зиму с ними было три подростка, сейчас нет. Видать не уследила за ними Девана лесная, зверья да охотников берегиня. А Мара тут как тут, она не прозевает. Укрыла лосят снегом мягким, себе оставила. Ходят они теперь за своим Вожаком Лосем, среди звезд растут. А за ними крадутся пращуры людей лесных, охотятся. Все как на земле. А как иначе?

Правда поп Никодим на проповеди про иное толкует, но Ерема ему не верит. Разве дело для охотника сидеть в облаке мягком и на бога глядеть? Слушает попа Ерема, соглашается. А думает другое. О том, что ему привычнее, что от отца и деда знает.

Лук тугой, рука сильная. Тенькнула жильная тетива, срезень широкий под лопатку молодому зверю вытолкнула. Бьется лось в снегу, жарко кровью брызнуло, алыми бусинами стынет. Стадо в испуге, прочь, в болото заснеженное, по сугробам уплыло.
Мясо горячее, парное, кусками в снег бросали. Рубили крупно, торопились. Лось тяжелый, едва четвертинку самых мясных частей на волокушу уложили. Потащили к соснякам, на ветках развешивать. Упарились охотники.

Мясо подвесили, назад торопятся. А там уже волки вертятся. Учуяли кровь, прибежали. Тушу лосиную рвут, не едят - а жрут. Пасти ненасытные, куски заглатывают. Грызутся меж собой, рычат, скулят. Лютые, злобные. Много их, больше десятка.

Кинулись сгоряча охотники отгонять. Волки не уходят, злобятся. Ничего не вышло, едва сами отбились от них. Обида брала, но что поделаешь? Вернулись в сосняк.
Сняли мясо с веток, снова на волокушу и домой, к балагану. Торопятся. Такой стае доесть лося дело пустяшное. Дожрут, в снегу поваляются, вымоют морды окровавленные и пойдут по следу за охотниками. Плохо дело.
Ерема недоволен. Мокрый от пота, тянет тяжелый груз. Векша сзади подталкивает. Тропа, что утром проторили, узкая, снег глубокий. Бегут охотники, на ходу остатки вяленого мяса дожевывают, снег горстями хватают, в рот бросают. Мороз, а от них пар валит…