Ученый, священник, поэт

В наши дни имя священника Павла Александровича Флоренского известно каждому мало-мальски образованному русскому человеку. Не так оно было во времена моей молодости. Лишь в середине семидесятых, когда состоялось мое воцерковление, я впервые услышал о нем от своего однокурсника по филологическому факультету ЛГУ, поступившего позднее в духовную семинарию. Чуть позже его имя мне встретилось в проповедях священника-диссидента Дмитрия Дудко, изданных в брюссельском издательстве «Жизнь с Богом» и тайно переправляемых в нашу страну. Наконец, первым полностью прочитанным мною богословским трудом была широко известная ныне книга о. Павла Флоренского «Столп и утверждение истины». Ее мне одолжил мой тогдашний духовник, недавно отошедший ко Господу архимандрит, тогда еще иеромонах Ианнуарий (Ивлиев), венчавший нас с супругой в храме Духовной Академии, где мне посчастливилось получить второе высшее образование со степенью магистра богословия. О. Ианнуарий с гордостью рассказывал, что знаком с внуками о. Павла, влюбленными, по его словам, в своего деда — игуменом Андроником (Трубачевым) и геохимиком Павлом Васильевичем Флоренским, с которыми впоследствии выпала честь познакомиться и мне.
Многоразличная деятельность о. Павла Флоренского, этого «русского Леонардо», ныне всесторонне изучена и освещена. В тени остается, пожалуй, только одна ее грань — поэзия. О. Павел написал совсем немного стихов, однако они представляют определенный интерес.
Поступив в 1899 г. на физико-математический факультет Московского университета, Флоренский познакомился с одним из ведущих представителей русского символизма Андреем Белым, которому посвятил следующие строки:

Ты священным огнем меня разом увлек! —
песнопения волны носились...
Хризолитовых струй всюду виделся ток,
золотистые змейки искрились.

Жидким золотом вдруг засверкал океан —
огневеющим кружевом линий.
Потянулся столбом голубой фимиам
и в эфир отвердел темно-синий...

«Я всегда был символистом», — много позднее признавался Флоренский. Впрочем, всякий, наверное, верующий и при этом образованный человек — в какой-то степени символист, ибо наделен способностью и стремлением видеть необычное в обычном, потустороннее в посюстороннем, таинственное в реальном. Поэтому большинству поэтов-символистов, в отличие от поздних реалистов и народников, чье творчество выродилось в бескрылое бытописательство, характерны религиозные искательства, иногда не вполне традиционной формы. (Заметим в скобках, что атеизм Иннокентия Анненского, приведший этого тончайшего лирика к безысходному унынию и пессимизму — не самое характерное проявление символистской идеологии). Неортодоксальность религиозных воззрений Флоренского тоже не вызывает сомнений — Н. А. Бердяев назвал его богословие «стилизованным православием», а имяславие, согласно которому имя Божие есть Сам Бог, — какового мнения придерживался о. Павел, — встретило решительное осуждение со стороны Церкви, в том числе в лице Святейшего Патриарха Тихона. Идеи имяславия, между прочим, нашли отражение в незавершенной поэме «Князь Владимир», анализу которой посвящена статья профессора Костромского государственного университета Ирины Едошиной.
Но вернемся к стихотворению. После эмоционального, но краткого обращения к адресату вводятся два сквозных, космических образа огня и воды в их разных проявлениях — стихий непримиримо враждебных и вместе с тем неразрывно слитых. Эта «стихийность» и «космизм» характерны для русских символистов, в том числе Андрея Белого — вспомним его становящиеся хрестоматийными строки:

Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня…

Впечатляющей, мощной схватке и вместе с тем неразрывному единству обеих стихий, описанных с необыкновенной выразительностью и динамизмом, сопутствуют два цвета — золотой и синий, принимающие разные оттенки и формы и переливающиеся в прихотливой, фантастической игре. Здесь совершенно очевидно стремление многих символистов, идущее еще от А. Рембо стремление найти между цветом и звуком — сперва словесным, а потом и музыкальным (цветомузыка А. Н. Скрябина). «Размышления о символике цвета “небесных видений” философа-космиста Флоренского и цветосемантика Андрея Белого, — констатирует доцент Ростовского государственного экономического университета Юлия Акопова, — предельно мистифицированы, поскольку в центре их космогонических построений — София — Премудрость Божия. <…> Писателя и философа объединяет стремление одухотворить бытие человека возможностью созерцать трансцендентный божественный свет в его земном чувственном цветовом воплощении».
Псевдоним «Андрей Белый» для начинающего литератора Бориса Бугаева придумал Михаил Сергеевич Соловьев, брат знаменитого религиозного мыслителя, роль которого московский философ и психолог Л. М. Лопатин с полным основанием сравнил с ролью Пушкина: Пушкин — первый оригинальный русский писатель, Вл. Соловьев — первый оригинальный русский философ. Несмотря на то, что Вл. Соловьев хлестко высмеивал символистов (в основном Брюсова) и писал на них остроумные пародии, многие его идеи были чрезвычайно близки символистам, в том числе рассуждения о Софии — Премудрости Божией, о чем говорилось выше. Не ставя перед собою задачу дать исчерпывающую характеристику миросозерцанию Вл. Соловьева — об этом написано уже достаточно — упомянем лишь, что он был большим знатоком и ценителем гениального Платона (настоятельно рекомендуем читателям ознакомиться с его небольшим очерком «Жизненная драма Платона»). Не чуждый поэзии, Вл. Соловьев с проникновенным лиризмом выразил платоновскую мысль о двоемирии, согласно которой мир вещей представляет собою лишь несовершенное отражение непостижимого мира идей, в небольшом стихотворении, начинающемся словами:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

С этими строками перекликается стихотворение Флоренского, так и озаглавленное — «На мотив из Платона». Упоминавшийся Бердяев даже упрекает Флоренского, что он «слишком платоник и потому дуалист»:

Душа себя найти желает.
Томится по себе самой.
Тоскливо по себе вздыхает
и плачет в горести немой.

Дрожащий в тусклых очертаньях
пред ней витает мир идей,
и Эрос, — мощный чародей, —
Душой во сне или в мечтаньях
в какой-то миг овладевает.
Душа томится и рыдает.

Знаток античной философии и словесности, Флоренский использует в поэтическом творчестве и античные формы, коими разнообразит традиционный русский рифмованный стих, отличающийся у него достаточным ритмическим разнообразием. Вот, например, «Эпитафия незнакомой девочке»:

Нежной рукой до полдня сорвали бутон ароматный,
снежность не дав запылить знойному ветру с пути.
Жизни тебя суетой не запачкав, родимая дочка,
и непорочной взяла Скорбная Матерь от нас.

Четверостишие написано элегическим дистихом: гекзаметр — пентаметр. Как известно, с гекзаметра античная поэзия началась («Илиада», «Одиссея»), гекзаметром и кончилась (поздняя античная лирика). Немногочисленные стихи Платона тоже написаны гекзаметром. Этот размер (нерифмованный шестистопный дактиль или дактилохорей), при кажущейся многим современным читателям тяжеловесности, на самом деле весьма выразителен и обладает богатыми художественными возможностями. Введенный в русскую поэзию в середине XVIII столетия, он принес достойные плоды в XIX веке. К нему обращались А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, А. А. Дельвиг, А. А. Фет, граф А. К. Толстой — да мало ли кто! «Серебряный век» его использовал редко, а в советский и постсоветский период и вовсе сошел практически на нет (не считая переводов). Между тем его возможности далеко не исчерпаны, что пишущий эти строки старается показать на примере собственных сочинений. То же можно сказать и о сапфической строфе. Но это разговор особый.
Андрей Белый познакомил Флоренского с другими писателями-символистами, среди которых — Александр Блок. Блоковский культ Прекрасной Дамы и, следовательно, интерес к средневековому рыцарству (драма «Роза и крест») известен всем со школьной скамьи. Этот интерес отчасти разделил и Флоренский (хотя Бердяев и упрекнул его, что «он враждебен духу рыцарскому»). Вот зачин стихотворения «Два рыцаря»:

Мы на время забудем проклятья.
Поцелуем друг друга в уста мы
и, обнявшися крепко, как братья,
сломим копья с тобою в честь Дамы.

Так рыцарские мотивы плавно переходят в тему дружбы, приобретая более интимный, камерный, задушевный характер. Цитированное стихотворение вошло в цикл с красноречивым заглавием «Звездная дружба». В других стихотворениях важный и емкий образ Звезды конкретизируется в лице Пресвятой Богородицы. «Звезде утренней» — так озаглавлено стихотворение-молитва, обращенная к Пресвятой Деве, которую он ласково именует Богородица Ясная, Нежная, Нечаянная Радость, Помощница Скорая. Все эти именования не новы, но очень уместно и органично вписываются в поэтику Флоренского. Зато в конце автор употребляет неожиданно яркий и нетривиальный оборот:

Волоса золоченые
Обвивают Звезду…

Вообще лирике Флоренского чужды пылкие чувства и романтическая взволнованность, столь характерные для поэзии «серебряного века» — того же Андрея Белого, к примеру. «Тихие песни» — это заглавие единственного прижизненного стихотворного сборника Иннокентия Анненского вполне подошло бы и к лирике Флоренского. Он стремился выразить ту самую «спокойную ясность духа», которую считали идеальной и к которой призывали античные мыслители.
Наш очерк не претендует на всеобъемлющий анализ лирики П. Флоренского. Нам хотелось прежде всего пробудить интерес к еще одной стороне многогранного творчества этого неповторимого деятеля отечественной культуры, личность которого столь же сложна, ярка, противоречива и трагична, как весь ХХ век.

Опубл.: ОКНО, вып. 24, 2021.