Жизнь - еда

    Маша время от времени пристает с просьбой завести книгу кулинарных рецептов. Бывало, сама увлекалась, особенно в период освоения компьютера и его премудростей, когда возможность поиграть шрифтами,  настроить таблиц и еще нарисовать что-нибудь подвигала на многое, но хватало ненадолго - и у девочки интерес оказывался нестойким, и кухня не всегда стояла на первом месте... Теперь, когда вдруг появилась Детка, Маше кажется, что я не устою и наконец-то заполню подаренную ею тетрадку, потому что именно кривые буквы и неровные строчки придадут особенную ценность наследству. Ну-Ну... У нас все сильнее обозначаются противоречия в подходе к еде: видеть не могу, как она трет на терке помидор для салата, снимая его со шкурки, а она возмущается моим способом готовить свекольник на кефире - свеклу, говорит, только сырую, а картофель ни в коем случае...  И я сердилась на бабушку, когда она за моей спиной пыталась улучшить куриный бульон, опустив в него кусочек свиной кожи или крупно нарезанный кортофель, а как зло рыдала, над отрезанной головой крупного линя, которого собиралась запечь целиком на день рождения - никому не нужна чужая мудрость, даже и кулинарная.
    И годовалой Детке я дала лизнуть мороженое, и даже два раза... Та никогда не вспомнит, а мне не забыть доверчивой готовности, восторженно-вопросительного взгляда, наивного нетерпения...
     И не вспомнить никак, было ли когда-то, много лет назад и у меня такое яркре впечатление от первого соприкосновения с продуктом.
     Несколько событий навсегда связаны со смертью Сталина - он никак в них не участвовал, но в детстве почти нет временных ориентиров, и Новый год всегда один и тот же, и дни рождения выстраиваются в немыслимом беспорядке. Есть детство, а потом сразу вдруг школа, и первые годы в школе сливаются в такой неопределенный массив, только к отрочеству что-то замедляется, окружающие разделяются на отдельные особи, огорчения перестают забываться... А про Сталина все знают.
    В начале зимы 52-го мы с сестрой, конечно, еще не знали. Бабушка привезла нас из-под Караганды в Витебск на побывку к маме, строившей там мосты и жившей в дощатом бараке, но зато в отдельной комнате, да еще разделенной на две половинки, т.е., почти с кухонькой, в котрой бабушка и спала. Сидя там на кровати, она рассказывала нам сказки про мальчика-с-пальчик и Иван-царевича, а соседке всякие занимательные истории из прочитанных книг, на ней же они плакали, обнявшись, после печального известия - одна от горя, другая, по ее словам, от радости. Но вначале заболела коклюшем Оля и ее увезли в больницу, а я, неожиданно оказавшись одна, очевидно от стресса растерялась и повзрослела, начала различать вокруг лица и события, прислушиваться к разговорам взрослых. Сама потом тоже болела, в зимней полутьме медсестра колола пеницеллин, я отбивалась и выла, но это к делу не относится.
    Главное, после воссоединения случился чудесный Новый год с первой нашей елкой. В казахских степях елок не было, там дедушка поставил в перевернутую табуретку засохшую березовую ветку, а мы развесили на ней цепи из бумажных колец и самодельные флажки, нанизанные на нитку - но это было, наверное, позже. Елку, собственно, я не помню - только волшебные игрушки, некоторые из которых до сих пор достаю каждую зиму с антресолей и скоро покажу Детке, да еще завернутые в фольгу орехи и мандарины. Именно мандарины оказались самым первым ярким ударом по вкусу и обонянию, именно с этого Нового года мир стал пахнуть и покалывать язык сладостью и горчинкой. Я долго отказывалась их пробовать, отчего-то было страшно, только следила как исчезают невиданные яблоки один за другим, да нюхала оранжевые корочки, с которыми мы играли, перевозя на лодочках из скорлупы грецких орехов, но любопытство оказалось сильнее, и когда в вазочке посредине круглого стола покрытого белой скатертью с вышитыми крестиком маленькими бабочками осталось их всего парочка, украдкой, чтобы никто не заметил рухнувшей моей непреклонности, стащила и съела один, а потом долго сокрушенно плакала от огорчения и обиды: все остальные почему-то достались Оле. 
    А прямо на следующий день умер Сталин.  На грязной площади под громкоговорителями, развешенными на телеграфных столбах , стояли серые молчаливые люди, мир снова утратил краски и стал черно-белым. К счастью, ненадолго - взрослые общались заговорщицки, шепотом и шили красные повязки с черной каймой на рукава. Из них получились потом чудесные трусики для нашей большой пластмассовой куклы, у которой временами отламывались руки и ноги, но мы наловчились вправлять их обратно. И еще в доме появилась американская банка с консервированными ананасами - бледные пахучие кольца, от которых припухали губы... Или она
была тоже вчера, на Новый год?... Праздники закончились, потом долго еще больше ничего не случалось, но чем-то нас начали кормить. Бабушка ставила на табуретку блюдце с подсоленным рыбьим жиром, усаживала нас на маленькие скамеечки по сторонам и предлагала макать в него кусочки черного хлеба - это еще удавалось в 53-ем, когда мне было четыре с половиной, а сестре три. Это Детка наша в годик уже не дурачок, ешьте сами кабачок. Гораздо больше нам нравилось в центре табуретки блюдце с растопленным и тоже подсоленным сливочным маслом, а еще того лучше с подпрыгивающими в нем свиными шкварками. Бабушка печет тонкие блинчики и бросает нам по очереди прямо со сковородки, а мы умело сворачиваем их в трубочки и макаем в жир...
     И мы снова в степи...