Ингрия-Арво Саволайнен о своей жизни

Ингрия – Арво Саволайнен о своей жизни 
Это  фрагмент из  книги «Ингрия – наша родина. Воспоминания, эссе, стихи, рассказы, СПБ, ГЙОЛЬ , 2020». Как составитель представляю на своей странице творчество     одного из авторов этого сборника .
ВОСПОМИНАНИЯ Арво Саволайнена (1930 – 2010 ),написаны в 2008 году .Материал был предоставлен  дочерью автора Елизаветой Саволайнен, родившейся в  1985 году в Москве , по профессии она – социолог , культуролог.


ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ КАЙДОЛОВО
     Мои родители: отец - Саволайнен Семен Матвеевич, мать - Саволайнен (Таску) Айно Яковлевна. Отец родом из-под Всеволожска (по-фински Raapyva),окончил Всеволожский сельскохозяйственный техникум, намереваясь грамотно вести свое хозяйство, но, видя, что настают веселые времена (коллективизация и пр.), ушел работать в учителя. Дедушка рассказывал Арво, что молодая девушка из их рода ходила на танцы, познакомилась с парнем, и  он ей понравился. Парень же  пошутил, что хочет на ней жениться. Она ждала, ждала, и не дождалась, тогда ее отец поехал к парню в соседнюю деревню. Парень сказал, что девушка недостаточно красива – у нее на носу ямка, отец предложил прикрыть ямку хорошим хозяйством и коровой. Сыграли свадьбу, с тех пор у всех Саволайненов – на носу ямка.
Мать родом из Vuolejarvi, это 8 км от Матоксы в сторону  Ладоги. Ее, также  как отца, направили работать в Матоксу, где они встретились и поженились.    Но вскоре их вместе отправили работать учителями в Кайдолово.   Это в 4-х км от старой границы. Школа располагалась в барском доме на отшибе деревни Кайдолово, называлась «Малое Кайдолово». Барский  дом, покрытый вагонкой покрашенной в белый цвет, был двухэтажным. В нем размещались несколько учительских квартир, классы, интернат и хозяйственные службы. Вокруг дома были остатки заброшенного парка. Нам выделили две комнаты на втором этаже.  Пейзаж напоминал южную Финляндию. На самой границе располагалось большое село  Kirjasalo. Русского языка я не слышал, наверное, учительница Никитина не знала по-русски, по-фински знала безукоризненно. У меня была няня Халта – деревенская девушка,
     В 1934 году власти решили укреплять границу, выделили погранзону и выселили все население с расстояния примерно 20 километров от границы.После одна знакомая ходила смотреть, что там сохранилось: не было и следа ни от деревень, ни от школы. Поезда ходили в то время до Васкелово.Нас направили в деревню Кузьмолово (Kuisala). Это уже в 20 км от Ленинграда, Кузьмолово располагалось на перекрестке двух шоссе и было удобно крестьянам из дальних мест, которые возили в город товары, отдохнуть и дать отдых лошадям. Поэтому здесь было несколько харчевень (hartsona).После раскулачивания эти харчевни отдали школе, под учительские квартиры и классы. Школа была финская. Среди населения были и русские. Но русские дети финский язык знали лучше, чем русский, поэтому особых проблем с языком в школе не было.
Школа получилась большая, харчевен не хватало, жилье арендовали у крестьян.Мы поселились у крестьянина Суни, дом назывался Homapaltsa. Дом состоял из большой передней с русской печкой и двух небольших комнат, которые мы заняли.У хозяев из мебели были железная кровать, шкаф, стол и две скамейки. Семья состояла из родителей и четырех сыновей. Дети спали на полу, укрывшись старыми пальто и шубами.
У Суни мы жили примерно год. Потом дали жилье в харчевне, которая называлась «красной» (когда-то была покрашена в красный цвет). В ней было три квартиры - по комнате в каждой и кухня. На тесноту никто не жаловался, было уютно. За домом был большой навес, где жили кролики и отдыхали лошади. Был еще свинарник, развалины погреба, большая баня и сарай.
С нами поселилась еще бабушка и дядя Эйно, младший брат мамы. Бабушке в Вуолоярви стало неуютно с невесткой, и она переехала к нам. Бабушка сразу занялась хозяйством. Купили корову, попросили землю под картошку. Бабушка начала возить молоко в город на Ситный рынок – трехведерный бидон на  спине, до поезда было 2,5 км.
В 1936 году родилась сестра Эльвира. Жили вполне счастливо. Дядя Эйно, ему было лет 20, был инвалидом по ноге. В детстве у него был туберкулез,  и ногу держали в гипсе, она перестала расти и сгибаться. Он ходил при помощи специального ботинка, который ему изготовляли на протезном заводе.Я помню, крестьяне с тоской вспоминали доколхозные времена, но было и много энтузиастов нового времени, и даже фанатиков большевиков, например, директор школы Рихкалайнен (Richkalainen).
Когда начались аресты, особенно никто  не беспокоился, только удивлялись, что хорошие люди оказались бандитами, А Рихкалайнен рявкнул: «Я не ожидал, что Матти – бандит». Аресты становились чаще, а летом 1937 года вечером приехал грузовик полный серьезных мужчин в форме, и у Рихкалайнена до ночи проводили обыск и увезли его. Настали тревожные времена: люди стали пропадать  по одиночке.
Мой отец преподавал физику и физкультуру. Было недостаточно образования, и он поступил в двухгодичный учительский институт. 30 июня 1937 года к нам зашли двое мужчин в штатском и спросили отца. «Он в институте»,- ответила мама. Потом вечером зашли во второй раз: «Вы – Саволайнен?», «Да», «Вы арестованы». Начали обыск. Маме сказали: «Говорите по-русски!». У нас была протоплена баня. Отец спросил, может ли  он с дядей Эйно идти в баню. «Пожалуйста». Обыск продолжался до вечера. Добычей в результате  обыска стало несколько томов Малой энциклопедии, где они увидели портреты врагов народа – Рыкова, Бухарина и др. Видимо, работа у них была уже настолько интенсивна, что не хватало ни машин, ни людей. Отца повезли на пригородном поезде.
Брали только мужчин, со школы взяли всех, кроме одного, – Хювенена (Hyvonen). Говорят, его вызывали регулярно в Токсово помогать составлять  обвинения. Из женщин взяли одну беженку из Финляндии Сиркку Макеля (Makela  или  Makelin). Из деревенских мужиков забрали примерно половину. У всех была надежда, что это - какая-то глупость, разберутся и выпустят.
Мама регулярно ходила на Арсенальную улицу, где тюрьма Кресты, стояла длинные очереди с передачей. Потом однажды ей сообщили, что осужден на 10 лет без права переписки. Спустя лет 30 мы все узнали, что это означало расстрел.В 50-е годы я написал запрос в КГБ, когда это стало возможно, меня вызвали в КГБ и ответили устно, что  Саволайнен Семен Матвеевич умер в 1943 году от  перитонита и дали справку, что реабилитирован посмертно без упоминания о перитоните.
Примерно в сентябре 1937 года в деревне поселилась воинская часть. Крестьяне охотно пускали военных в дом, у нас поселились двое. Офицеры обошли все дома и переписали всех коров. Потом угнали  их куда-то, и через несколько дней начали забивать каждый день по корове. Забивали в сарае около нашего дома, и мы ходили смотреть.Все спокойно отдали коров, взамен получили справку. Говорят,  кое-кто по этой справке после войны получил корову, но настолько не верили в эту справку, что почти все ее потеряли. Одна семья запрятала корову. Хозяина трясли, обыскивали, не нашли и оставили в покое. Почему-то казалось естественным, что солдатам нужно мясо, а гражданским не обязательно. Это не считалось грабежом.
В этот же 1937 год я пошел в школу. Школа-семилетка была, естественно, финской. В середине учебного года вдруг пришла команда перевести школу на русский язык. Одновременно закрыли все финское: газеты, издательство «Кирья», дом культуры и все делопроизводство на финском языке.Учителя, кто сумел перейти на преподавание на русском, перешли, остальные уволились. Прислали также русских учителей. Моя мама учила родному языку. После смены языка перешла на преподавание в младших классах, вроде без проблем. Хуже пришлось старшеклассникам, большинству пришлось бросить школу.
В 1939 году настала большая радость. Начали выпускать арестованных в 1937 и 1938 годах. Но вскоре это кончилось. Это была бериевская оттепель. Выпустили Сиркку Мякеля и бывшего директора Викстрема. Сиркка приходила к нам в гости, много не рассказывала, только очень зло издевалась в лицо над Hyvonen-ым. У нее веру в большевизм не отшибло. Сказала моей маме, что она убедилась, что зря не берут, чем страшно обидела мою маму.
22 июня 1941 года состоялся митинг. Кричали по-фински и по-русски, кто как мог. Это началась война. Наша деревня была в тихом месте. Однажды состоялся воздушный бой над деревней. А в соседней деревне упала бомба – вот и все военные действия.Продовольствие быстро начало пропадать, населению раздали продовольственные карточки. Пытались в сентябре открыть школу, но через несколько недель бросили это дело. Мы успели около школы вырыть окопы. Идея была, что если будут бомбить во время уроков, то мы быстро побежим в окопы. Все же вскоре сообразили, что это - глупость.
После окончания финской войны (в марте 1940 года) пустующая финская территория была заселена населением из Белоруссии и других областей России. Когда Ленинград оказался в окружении, часть этого населения не успела выехать. Когда начался голод, прежде всего страдали от голода они. Так, где-то в октябре, сдохла лошадь. Набежали беженцы и мигом разделали эту лошадь. Эти беженцы выкопали всю картошку и овощи из колхозных полей. Мы со своего огорода сколько сумели, столько выкопали, но получилось мало и нам хватило до декабря.
На карточку норма сокращалась очень быстро, и к декабрю дошла до 125 граммов мокрого липкого хлеба. Рабочим давали больше, по-моему, 300 граммов. Колхозникам карточек не давали вообще, но колхозников умерло меньше, чем бе6женцев и рабочих, работавших в городе и каждый день ездивших на поезде. Первый труп мы увидели в октябре, это был городской рабочий, он каждый день ходил на станцию и обратно. Мы, пацаны, рассматривали его, когда подошел знакомый беженец и сказал: «Надо же покойника убрать». Принес санки и отвез труп в свинарник около нашего дома. Это  был здоровый мужик лет сорока. Он поселился в кормокухне свинарника со своей семьей, там жил пастух с женой. Но почему-то пустили эту семью и девочку-сироту, всего человек восемь. После этого родственники покойных стали привозить трупы  в свинарник. Вначале этот беженец рубил трупы, видимо, ночью, но потом стали смелее и рубили среди белого дня. Научилась вся семья заходить туда с мешочком.
Когда замерзла Ладога, и открылась дорога жизни (1942 год), беженцы стали уезжать. Уехал и наш сосед-людоед со своей семьей. На кормокухне осталась финская семья - пастух Олег, его жена Наташа и финская девочка-сирота. Девочка ходила по деревне и жаловалась, что Наташа дает ей одни кости. А Олег ходил по деревне и выпрашивал картофельные очистки и жаловался, что он не может есть покойницкое мясо: «Душа не принимает». Мы со сверстником-соседом Шуриком иногда заходили из любопытства в свинарник. В январе там была уже большая груда покойников, причем, ни одного целого тела. Топором обтесаны с разных сторон и все без головы. Одна голова валялась поближе к воротам. Я для испытания своей лихости пнул голову. Она покатилась и показала затылок, с затылка была выбита кость, и с затылка зияла пустота. У Олега заткнулись кишки, он не мог испражняться, ходил по соседям, жаловался и умер.
В феврале приехали на машине какие-то люди и забрали Наташу и девочку, куда их увезли, я не знаю. Говорили, что их расстреливали, но это – слухи. Девочку, видимо, сдали в детский дом. Вскоре приехала бригада и очистила полностью свинарник. В конце января 1942 года прибавили норму до 250 граммов для неработающих и детей. Стало веселее. Оказывается на 250 грамм можно жить. Продолжали умирать колхозники, у которых кончилась картошка, и не было карточки. Общее настроение поднялось.

ДЕПОРТАЦИЯ
Однажды, числа 20-го марта 1942 года, в деревню приехала группа красивых военных и начали ходить по домам. Вежливо задавали вопросы о фамилии, и, наконец, ключевой вопрос: «Национальность?»
Потом без комментариев объявили, что завтра утром надо быть на станции Токсово с семьей. Разрешается взять с собой 30 килограммов на человека. Никто не проверял 30 ли килограммов было. В Токсове к середине дня подали обыкновенный пригородный поезд.
Нас к этому времени было четверо. Дядю Эйно в январе арестовали, но  арестовали по уголовной статье. Он работал почтовым агентом. А почта размещалась в том же здании, что и магазин. Они подружились с продавщицей Валей. Валя попросила его приносить кусок хлеба сверх нормы домой и делилась с ним. Однажды его подкараулили на дороге, обыскали, нашли хлеб, завели уголовное дело, судили и дали два года. В тюрьме не кормили, и он умер, видимо, от голода.
В нашей семье настоящий голод начался с января 1942 года, когда кончилась картошка. Бабушка сушила на сковородке картофельные очистки, молола их и пекла лепешки. Я  не мог их есть, хотя и был голоден. Очистки доставали у кое- каких знакомых. В день отъезда знакомые Пухилосы нам срочно продали картошки и зерна ржи. Мы наелись до отвала, и  всю  нашу семью прохватил понос.
В Токсове, когда ждали поезда, мы успели попасть в здание станции. Всем не хватило места, и часть людей осталось на улице. На санках с мешками лежали умирающие.Однако, в поезд пихнули всех вместе с мешками. Поезд больше стоял где попало, потом шел опять. Народу было столько, что если кому-нибудь надо было выйти, то только по плечам, держась за багажные полки. Сутки ехали до станции «Ладожское озеро». Мне очень запомнилась умирающая. На лице блаженная улыбка, шевелила глазами и слегка головой. В ногах трое маленьких детей орали. Муж объясняет милиционеру, что «Я детей брошу, а куда я дену покойницу?» Милиционер его уговаривал детей не бросать, а покойницу уберем. Меня впечатлило, что ее называли покойницей в то время как она была еще жива.
Нас погрузили на машины. Мама с двумя детьми попала даже в автобус. Тетя с бабушкой попали в грузовик. Ехали по льду озера до станции Жихарево. Там нас ждал уже эшелон вагонов в пятьдесят. Обычные двухосные товарные вагоны, которые были оборудованы под перевозку людей. В Жихарево нас накормили, Это был праздник. Накормили хорошо. Объявили, что следующий пункт кормления будет в Волховстрое. Туда поезд приехал утром. И снова кормежка. Следующим пунктом назвали Бабаево. До Бабаева тянулись три дня с длинными стоянками. И так по всему пути. С вагона 2-3 человека  с ведрами шли получать еду - в основном суп и кашу.
В вагоне были построены широкие нары в обоих торцах вагона на высоте примерно 1,5 метра. Внизу по кругу скамейки, в середине вагона – печка-буржуйка: все же была зима. Кому не хватало места на нарах, разместились под нарами на мешках. Один вагон был покойницкая. Один – охрана. На стоянках охрана распределялась вдоль поезда. За несколько минут до отправления охрана по цепочке  кричала: « По вагонам», народ приходил в движение, и каждый начинал торопиться в свой вагон. Некоторые вагоны были оборудованы тормозными площадками. Кто не успевал в свой вагон, забирался на тормозную площадку.
Когда поезд останавливался, пол - вагона выходили отдохнуть, искать дрова, за водой и т.д. А больше всего по нужде. Никаких уборных не было, поэтому большинство нуждающихся проползали под вагоном на другую сторону поезда и, не стесняясь, мужчины и женщины сидели рядом. Мужчинам было проще: справляли малую нужду в приоткрытую дверь.  В Свердловске наблюдал забавную картинку: трое хорошо одетых барышень (одна была в фетровых ботах) лениво с ломом и лопатой тюкали мерзлые какашки, соскребали в кучу и разговаривали о чем-то своем девичьем. Видимо так станционное начальство трудоустроило эвакуированных барышень.
Охрана была хилая, если бы кто захотел убежать, то это было бы не трудно. Но я не слышал ни одного случая. Маршрут лежал через Вологду, Ярославль, Свердловск и далее по сибирской магистрали. Где-то за Вологдой стали появляться торговцы, которые меняли одежду на съестное. Легче всего было достать съестное в западной Сибири.
Хотя голода настоящего не было, люди продолжали умирать, как-будто, ни  с того, ни с сего. Половина или больше людей страдала поносом. Мы, вся семья, страдали эти тоже. Но маму начинало рвать что бы она ни съела. Остальные члены семьи потихоньку начали поправляться. Лечебной помощи не было никакой, я слышал, что в поезде с охраной едет фельдшер, но я не видел.
По пути на нескольких стоянках мы встречались с другими эшелонами, такими же, как наши, почему-то были все финны. 9 июня нас привезли в город Зима. Нас разместили в пустых бараках лесоперевалочной базы, где в сезон размещали рабочих работавших на сплаве. Нам отвели комнату без всякой мебели: вся жизнь проходила на полу.
Когда мы приехали, к вагонам подъехала телега и спросили: «Больные есть? Кого в больницу?» Мама засуетилась, но тетя Хильда сказала: «Что ты? Там умрешь», и мама не поехала. Я до сих пор этому удивляюсь. Потом мы сообразили и пошли в поликлинику, но нам сказали, что спецпереселенцев не обслуживают: для нас, мол, -  спецобслуживание. Потом несколько недель спустя к нам прислали «спецобслуживание». Молодая девушка обходила все комнаты, зашла и к нам. Стоя в дверях, не снимая пальто, спросила в чем дело. Мама и бабушка лежали на полу. Мама сказала: «Не могу есть, все вырывает», «Попробуйте есть сухари», - она сказала и ушла. Через неделю она снова делала обход. Наша комната была последней. Я слышал, как в коридоре она сказала коменданту перед нашей комнатой: «Ну, все». «А здесь еще?», - сказала  комендант. «А там две старухи лежат, что их смотреть». Моей маме было 33 года. Через несколько дней она умерла.
Комендант, которая за нами следила, выхлопотала нам возможность не уезжать из  Зимы, поскольку молодая учительница, тетя Хильда, осталась с двумя сиротами и старой матерью. Но бабушка сказала, что мы  от Пухилосов никуда не отстанем, и мы отказались остаться. Странно, что бабушка не замечала, что мы Пухилосам давно надоели. Поехали дальше к гибели.
5 мая 1942 года нас погрузили в обычный поезд и привезли на Ангару на станцию Белая. Несколько дней жили в огромном складе, ждали баржи. Потом подали огромную баржу. Несколько дней везли до пристани Заярск. Оттуда на машинах - сутки до пристани Усть-Кут на реке Лене, это - 270 километров. Там подали настоящие пассажирские пароходы, и на них мы как белые люди доехали примерно за неделю до Якутска. На верхнюю палубу нас не пускали, ехали в трюме и на нижней палубе.
После еще одной перевалки нас посадили в гигантскую баржу, которую описывал Солженицин. Только весь ужас у Солженицина, видимо, зависел от тесноты.
Баржа состояла из одного большого трюма без окон. В середине  - широкий трап на палубу. Палуба плоская.  Спальни на 10 кабин.
Свет проникал через траповый люк. В трюме – трехэтажные нары на всем пространстве, кроме проходов. Пацаны носились по палубе как в деревне. У кого-то нашлась гармонь, и молодежь каждый вечер устраивала танцы.


ЖИЗНЬ  В  СИБИРИ
Трофимовск
Когда дошли до устья Лены, нас начали распределять по группам. Нас привели на один из  бесчисленных островов устья. Наше пристанище.     Плоский остров с высоким берегом. Вдоль берега - узкая полоска суши. Остальная территория  без конца и края -  болото с безликими озерами. Из флоры росла только трава, мох и местами карликовая ива высотой 20-30- см. Вечная мерзлота находилась на глубине 30- 40 см. На берегу стоял небольшой  палаточный городок. Здесь было начальство и небольшое количество русских, которых привели за 11 дней до нас. Неподалеку на высоком берегу был небольшой холмик с воткнутой дощечкой, на которой было написано «Здесь похоронена семья рыбака Трофимова». По этой могиле и назвали поселок  Трофимовском.
Еще привезли большую группу финнов, но их на последний отрезок пути погрузили на плоты бревен, которые доставляли в Трофимовск. Еще привезли караван литовцев, среди которых, судя по внешности, было много евреев. Если финны были в основном крестьяне, то литовцы в основном были интеллигенция или полу-интеллигенция. По моему предположению туда привезли 1000 человек финнов и литовцев.
Целью всей затеи было построить рыбзавод. Построили большой сарай, где начали солить рыбу. По окрестным островам организовали рыболовецкие пункты, где ловили рыбу и привозили в Трофимовск.
Начальник строительства Свинтицкий  пришел искать мужчин, которые умеют плотничать. Сказал, что через 9 недель надо начать переходить в жилые дома. Немедленно и быстро построили большие палатки и нары. Семей по 10-20 разместилось в этих палатка, установили печки-буржуйки.
Действительно, недели через  две начальство может переезжать в жилые дома.
Одновременно начали строить больницу, баню, магазины и пр.
Живя в скученности начал свирепствовать сыпной тиф, который распространяется вшами. Приехала врачиха и несколько медсестер, которые крутились как белки в колесе. В огромной палате устроили больницу. Первой заболела бабушка и вскоре умерла. Ее могила была по счету вторая на кладбище. Потом заболел я, и меня положили в больницу. Больница была в огромной палатке, где размещалась также амбулатория. Больные лежали вперемежку: мужчины, женщины и дети.
Тогда считалось, что гигиена – залог здоровья, поэтому всех обязательно мыли перед госпитализацией. Мыли в обычной старенькой ванне около буржуйки. Когда мыли женщин, я притворялся спящим и из-под одеяла подглядывал.
Однажды пришла якутка, что-то прошептала врачихе, все забегали  и привезли беременную якутку, отгородили простыней закуток, и вскоре начались роды. Мне не было видно. Санитарки и сестры, проходя мимо, каждый раз останавливались посмотреть. К вечеру она родила.
К зиме построили капитальную больницу. Прислали также опытного врача по фамилии Самобуров, которому многие обязаны жизнью. Кроме сыпного тифа, людей начали косить другие болезни, прежде всего цинга. Я помню много умерших подростков. За первую зиму умерла по моим прикидкам половина населения.В середине лета начали строить бараки с большими многосемейными комнатами. Подходила зима, а мы все еще жили в палатке. Кто-то сообразил построить быстро кирпичный дом. Из кирпичей, которых было много, сложили быстро стены, стыки проложили мхом, из досок сделали пол  на землю и потолок, на потолок тоже мох, крышу незачем. Так сделали 8 или 10 комнат по 30 кв.м. В песок поставили буржуйку и все. В каждой комнате по 8 или 10 семей. Каждая семья из кирпича сделала небольшие столбушки, настлала доски. Это сумела сделать даже моя тетя.
Я еще лежал в больнице, слышал как одна санитарка хвасталась другой, что переселилась из палатки в кирпичный дом: «Так хорошо!»
Два окна моментально занесло снегом. Для освещения выдавали свечку на человека в месяц. Моментально начали изобретать керосиновые коптилки.     И даже керосиновые лампы, в которых в качестве стекла – пол - литровые банки с выбитым дном. Оказывается, при коптилке можно сносно жить и все делать, даже вязать и делать уроки. А свечки хватало часов на 10.
С топливом организовали так. В устье Лены было много песчаных низких островов, которые при половодье затопляло. На этих островах застревало много самого разного деревянного мусора, приносимого рекой. Примерно в четырех километрах от Трофимовска был такой громадный остров. И в 1943 году все интернатчики поехали заготавливать дрова, то есть мы собирали в кучу, чтобы зимой можно было их забрать. А зимой пешком каждый день бабы, впрягшись в сани, возили эти дрова – один рейс в день.
Зимой в пургу наш «дом» заметало снегом вровень с тундрой. В первый год не догадались построить тамбуры, поэтому приходилось иногда сидеть несколько дней взаперти и сырости. На второй год построили тамбуры с люком в потолке и лестницей. Уже не нужно было в пургу сидеть под арестом.
Питание было тяжелое в первый год. На второй год стали поступать товары из Тикси, куда начали поставлять из Америки по лизингу. Среди них разные чудеса, например: колбаса, свиная тушенка, пшеничная мука, подарки (то есть тряпки) и т.д. Голод кончился для всех, кроме интернатчиков. Почему директор школы не сумел выпросить еду для интерната, не знаю.Школу организовали в 1942 году в двух домах, которые строились как жилые. После под школу отвели барак. Половина – под классы, половина – под интернат. Освещение – свечки. С учебниками было плохо, зато тетради были шикарные американские. В интернате было четыре большие комнаты с двухэтажными нарами для мальчиков и для девочек. Столовая, кухня и помещения для заведующего интернатом и уборщицы. Интернат организовали зимой 1943 года. Почему-то в интернате были одни финны, только один литовец. Видимо, это потому, что они не испытали блокадного голода.
При первом директоре Николае Ефимовиче питание было лучше, Летом 1942 года сменился директор, и нас стали кормить тухлой рыбой, которую я не смог есть.
 Еще живя в «доме», в январе заболели тетя Хильда и сестра. Их забрали в больницу, а на следующий день пришел директор Николай Ефимович и велел мне переехать к нему. Я на санках перевез барахло и переехал. Он относился к начальству и жил по-барски, то есть занимал две комнаты, была даже необходима мебель и общая кухня для двух хозяев. Были кое-какие книги. У них был ребенок и няня Эльза – деревенская женщина. У них с питанием было, конечно, отлично. Зачем я им был нужен, у меня на этот случай есть подлое подозрение.
Дело в том, что про меня ходили слухи, что я богат. У меня, действительно, было около двух килограммов серебра (ложки, вилки, ножи и рюмки) и около 200 граммов золота (двое часов, цепь длинная, браслет и прочее). Может поэтому, он так пожалел меня. Но отношения у нас складывались хорошие. Он пригляделся ко мне и решил меня усыновить. Мне было неприятно, но я согласился, даже  подписал заявление. К этому времени 16 февраля умерла в больнице тетя Хильда. А 12-го мая умерла сестра Эльвира. У сестры после сыпного тифа началась цинга: у нее скрючило ноги, и она не могла вставать Врач решила, что ее лечить нечем и выписала. Я был у Николая Ефимовича, и ее привезли в детскую комнату, куда клали детей сирот дошкольного возраста. Там она и промучилась последние месяцы жизни.
Приближалась весна и все мужики готовились к весенней охоте. Я тоже стрелял в бочку, пробовал ружье. Однажды Николай  Ефимович рано утром ушел на охоту, утром вернулся, прислонил ружье к стенке, позавтракал и ушел по делам.
Я встал, слонялся без дела, взял  машинально ружье, сел также машинально, положил ствол на перила детской кровати и нажал курок. Оно оказалось заряженным. Надо сказать, что это мы делали много раз, до этого  ружье было заряжено одним пистоном. Вбежала из кухни Эльза, закричала: «Иди скорей сюда, Николай Ефимович, пока жива». Заряд прошел сквозь грудь и влетел в стену. К счастью, Анастасия Эммануиловна, жена, была в больнице. Она накануне родила мертвую двойню. Ребенку было 9 месяцев, звали Илиадой (Николай Ефимович был историком). Я побежал искать Николая Ефимовича, встретил его, он крикнул: «Не реви», и побежал домой.
 Почему-то он меня не переселил сразу в интернат, я жил еще 12 дней. Потом пришла комиссия, чтобы пересчитать мои вещи, увезли их на склад. Я понимал, что оставаться никак нельзя, но не хватало инициативы самому уйти. После ухода комиссии он велел 30 мая переехать в интернат. А наш несчастный случай произошел 18 мая 1943 года.
Когда кончился учебный год, мы, интернатчики, начали собираться переезжать в лагерь собирать дрова. На лодках переплыли Трофимовскую протоку (4 км). Затем километра два прошли пешком с барахлом, поставили две палатки: общую и для Николая Ефимовича с женой. Через неделю перед работой зашел Николай Ефимович и сказал: «Арво может идти на все четыре стороны, такие работники нам не нужны». Повариха, жалея меня, дала двойную порцию каши. Я собрал свою одежду, постельные принадлежности и пошел в сторону протоки.
Почему-то я не очень беспокоился: куда идти? где спать? что есть? Когда дошел до протоки, сел ждать в надежде, что когда-нибудь лодка меня подберет. Действительно, часа через два мимо проплыла лодка с двумя литовцами – мужчиной и женщиной. Я попросил их отвезти на  другой берег. Они это сделали, хотя это и отняло у них лишних часа 1,5 времени.
По другому берегу я пошел пешком до поселка. В штабелях бревен запрятал мешок и пошел слоняться по поселку. Думал, может идти в столярную мастерскую, в надежде, что пустят ночевать. Идти к Пухиласам не хотелось: не был уверен, что примут. Тут подходит девочка  Jenny и говорит: «Тетя Ольга тебя зовет», об ней я не думал. Ольга Тати - жена двоюродного брата моего отца Пеки Татти. Йенне семи лет и ее сестра Мирьям пяти лет, следовательно, приходились мне троюродными сестрами.
Они еще жили в кирпичном доме, но там уже было свободно – всего несколько семей в комнате. У них недавно умер отец Пекка. Ольга была необычайно шустрая, веселая и живая. Я думаю, это и толкнуло ее подобрать меня.
К осени построили нормальный дом, и нас переселили туда. Пяти семьям отвели четверть дома. В комнате 16 кв. м поселились 3 семьи  по 3 человека: каждой – метров 8 и еще две семьи по два человека, меня определили на кухню.
 В августе Гуляевы Н.Е. и А.Э. уехали из Трофимовска, так что у меня появилась возможность снова переехать в интернат. Было голодновато, я иногда заходил подкармливаться к Ольге. В декабре я заболел дезинтерией, меня взяли в больницу. Когда в январе выписали, Ольга уже в  интернат не пустила, а взяла к себе. Спали вчетвером на одних нарах, было очень неудобно, но вскоре уехала одна семья, и освободилось место в маленькой комнате.
Ольга работала на рыбзаводе, солила рыбу. Йенни пошла в первый класс. Голод кончился благодаря американцам, жизнь вроде налаживалась, люди перестали умирать.
Несколько лет в моей жизни больше не произошло ничего примечательного, Ольга относилась ко мне хорошо. Я прикалывался над девчонками. В 1945 я закончил 7-ой класс. Директор школы Скрябин, якут, был мягким и добрым человеком, ему хотелось иметь среди выпускников хоть одного отличника, больше всего подходил я, хотя для этого пришлось подправить несколько оценок. 9 мая утром соседка пришла и сказала: «Знаете, что война кончилась». Моя соседка по комнате девочка Тойни захохотала, такую нелепость сказать. Я сказал: «Может на самом деле, ведь, Берлин уже давно взяли». Я вышел на улицу, по поселку шло необычное движение: кто бежит вправо, кто влево. Две финки, обнявшись, плачут. Зазвенел колокол, зазывая к небольшой трибуне на митинг. Митинг занял полчаса. Такой всеобщей радости никогда больше я не встречал.  Вспоминаю, никто даже не упомянул о нашей победе. Радовались тому, что война кончилась.
Неугомонная Ольга хлопотала, чтобы ей разрешили выехать. Дело в том, что на юге Якутии жили ее мать и отчим Кунерус. Они жили в таком же поселке спецпереселенцев как и мы, только занимались не рыбой, а заготовкой леса. Кунерус был по специальности дорожный мастер, техникум в свое время окончил, и его сделали мастером, относился вроде к начальству. К родителям Ольга и просилась.
Мы все были под контролем комендатуры, видимо, это -  подразделение КГБ. Для любого перемещения нужно было получать разрешение оттуда.  Ольга получила разрешение выехать вместе со мной. К 17 мая дождались очередного каравана барж, выехали из Трофимовска.

 Дельгейский участок и Олекминск
Ольга попросилась на одну из барж. Шкипер охотно принял. Это был единственный способ путешествовать. Зимой еще были собаки. Путешественникам на время перехода выдавалась транзитная продовольственная карточка. На барже было несколько теток, кроме нас, так, что было скучно.
Караван полз вдоль берега вверх по течению со скоростью пешехода. Около месяца ползли до Якутска. Здесь пересели уже в пассажирский пароход с нормальными билетами и  19 августа 1945 года  приплыли в Дельгейский лесоучасток. Он получил свое название по старой деревне на противоположном берегу Лены. Поселок был обычный  лесозаготовительный. Кунерус жил в небольшом рубленом доме примерно 18 кв.м., который кишел клопами. С продовольствием здесь было хуже, чем в Трофимовске, жили на карточке, огородов почти не было, но от голоду никто не умирал.  29 сентября я переехал в Олекминск, это километров 250 вниз по течению.  Олекминск был небольшим провинциальным городком. Одно двухэтажное здание – школа, клуб  - кинотеатр. Даже строили примитивную электростанцию.
Ольга дала мне 50 рублей на дорогу. Билет на пароход стоил 39 рублей. У меня осталось 11 рублей. Я пришел в интернат, заведующим был, ужасный ворюга, татарин Гусаил Мухаметович Мухаметов. Он мне сказал: «Через месяц у нас будет общественное питание, а пока ты обойдись так». Мне не хватило трех рублей до общественного питания, я занял у местного парня эти  три рубля. Сейчас я вспоминаю, как это мне удалось? Ничего особенного, на карточку давали 400 граммов хлеба и больше ничего. Еще вода бесплатно. И мне тогда это не показалось подвигом. Я вспоминаю этот месяц, когда сейчас без конца пишут о том, что на 30 000 рублей пенсии жить невозможно.
Интернат состоял из трех помещений. Огромная передняя комната, почти зал, и две комнаты: одна -  для мальчиков, другая -  для девочек. Деревянные топчаны. В передней из досок была отгорожена небольшая комнатка, в которой жила старуха Фатыма, которая была уборщицей и следила за порядком. Вместе с ней жили две ее дочери. Одной было лет 15, другая была взрослая красивая девушка.
В интернате жили подростки из окрестных деревень, в основном якуты. Жило несколько русских из дальних поселков, финн, естественно, я был один. На выходные, праздники и каникулы все якуты уезжали по домам, лишь несколько человек оставалось в интернате, поэтому Гусаил кормил всю родню очень хорошо.В Олекминске я  закончил 8 класс. Здесь работала почта, великое благо. Я нашел адрес тети Ани, раскулаченной в 1930 году и сосланной в Сибирь. Я туда написал письма и вскоре получил ответ. Она без конца писала в Трофимовск, но не получила ни одного ответа.
Теперь она писала и просила приехать к ней. Вскоре получил и деньги, которые начала посылать регулярно. Теперь я мог пойти на рынок купить молоко, творог и даже хлеб по повышенной цене. Иногда я ходил с ребятами в коммерческую столовую. Но привычка не позволяла мне расходовать деньги вольно. Я питался дополнительно редко и копил деньги на дорогу к тете. Но она прислала к дороге много денег.
После школы я съездил к Ольге, она снарядила меня в дорогу, вернулся в Олекминск, стал ждать пароход. Пришел пароход, оказалось билетов нет. Я  попросил пассажира – солдата занести на пароход мой мешочек и под видом пассажира зашел на пароход, на котором доплыл до Уст-Кута.
 Оттуда 270 км на грузовике до Заярска на Ангаре. Оттуда снова на пароходе до станции Белая. Оттуда поездом до Красноярска, а оттуда пароходом до города Енисейск. Оттуда на машине-грузовике 60 км до реки Пит. Оттуда километров 50 до Брянки на имемке. Имемка представляла собой большую лодку, которую тянула на бичеве лошадь.
На лошади сидел мальчик, а в лодке имемщик, который кричал на мальчика и отчаянно матерился. Плыли двое суток. Пассажиров было человек  десять, в том числе три молодые учительницы, которые получили хорошую закалку. С Брянки опять пришлось искать грузовик, который довез меня до  Северо-Енисейска., находящегося на расстоянии 270 километров. Тогда другой дороги не  в Северо-Енисейск не было.
Высадил он меня у рынка. Было шесть часов утра и пусто. Старик подметал улицу на рынке. Я у него спросил, не знает ли он где дом 170. Он говорит: «Арво? » Он привез меня к тете Ане. Старик этот был из нашей компании.
На этом кончились мои скитания.

Северо - Енисейск (Соврудник)
     Тетушка была раскулачена и вывезена туда в 1930 году. Она вспоминала об этом так: ей было 17 лет. Она однажды вернулась с Ленинграда с танцев, которые проходили в финском доме культуры, видит у своего дома народ, ей говорят: «Вы арестованы!» В доме орудует комиссия. Она думала, что повезут в тюрьму. Соседи велели и помогли собрать нужные личные вещи. Дома оказались еще глухонемой старший брат и 90-летний дедушка. Мать, главная кулачка, была в гостях в соседней деревне, и ее никто искать не стал.
Втроем их и повезли в товарных вагонах вначале во временный лагерь под Красноярском. Лагерь был окружен хилой проволочной оградой. Тетя и друзья решили, что деда везти дальше не стоит, раздвинули проволоку, провезли деда на станцию и отправили домой. Дед последние 2-3 года прожил с нами в Кайдолове.
Остальных по той же дороге,  по которой проехал после я, повезли в Северо-Енисейск, который тогда назывался Соврудником, только машин тогда не было. Отрезки 60км, затем 270 км шли пешком. Через год отпустили  глухонемого старшего брата Ивана. Тетя осталась одна. Лет через пять вышла замуж за Ивана Вильки, родила троих детей, из которых выжила одна Марта, и зажили неплохо.
Северо-Енисейск и окрестные поселки были построены в 20-30-е годы для добычи золота. Массу раскулаченных привезли для этой цели. Кулаки – народ не боявшийся труда, они быстро построили свои дома, работали они тоже лучше вербованных, выписали через родственников семена картофеля, начали сажать картошку, завезли туда коров, и вскоре зажили лучше местного населения.
Здесь войны не чувствовалось. Стране нужно было золото. В горе, где было золото,  построили шахту или шахты и золотоизвлекательную фабрику. В окрестностях на россыпях поставили драги и, далее, допустили чистое предпринимательство, то есть разрешили старательство. Организовалось много малых артелей, и даже желающие мыли в одиночку.
И хотя продовольствие было на карточку, голодать не было никакой нужды. Были введены местные деньги – боны, твердая валюта , 1 грамм золота – 1 рубль бонами. В приемных пунктах мерили золото на боны без ограничения, причем запрещено было интересоваться происхождением золота.
Поэтому краденое золото на золотоизвлекательной фабрике тоже попадало на приемные пункты без всяких проблем. Был специальный магазин золотоскупка, где на боны можно было купить все, даже такие чудеса, как сливочное масло и одежду. Кто не добывал золото сам, мог купить боны на базаре. Один бон  стоил 30 рублей соцзнаками, как тогда назывались обычные деньги.Кроме того, рынок был не очень бедный, было молоко, картошка и товары из золотоскупки.
Справедливость хоть здесь восторжествовала. В то время, когда вся страна бедствовала, кулаки, враги народа, жили прилично. Судя по литературе, так было не везде, куда посылали раскулаченных.Дядя Ваня работал на золотоизвлекательной фабрике слесарем. Тетя, когда появился достаток и дети, захотела уволиться, оказывается нельзя. Тогда она воспользовалась идиотизмом порядков. Сделали прогул, а за это выгоняли с работы.
Режим у раскулаченных был строгим, за этим  следила комендатура. После войны им выдали паспорта, но с особой пометкой: «разрешается проживание на территории Северо-Енисейского района».
Но комендант в то время был царь и бог. Когда моей тете не выдали валенки на фабрике, потому что они спецпереселенцы, они с подругой пошли жаловаться коменданту. Комендант позвонил на фабрику и тут же выдали.   
Когда я приехал, тетя и дядя решили завтра же идти к коменданту. «Зачем?»,- удивился я. «А как же, к коменданту – обязательно», - сказали они.
На завтра дядя нарядился торжественно, и мы пошли на прием к коменданту. Дядя доложил, что принял сироту, племянника жены, на воспитание. Комендант не сразу понял, зачем мы пришли, а потом сообразил, что уважают. Похвалил дядю, спросил меня: что я собираюсь делать, учиться? «В 9 классе». «Ну, молодец». Мой комендант остался в Якутии, и здесь можно было не ходить.
В 1949 году всех раскулаченных освободили и дали нормальные паспорта. Дядя и тетя немедленно уехали в Петрозаводск, где купили дом.
А дальше неинтересно. Я кончил 10 классов, поехал как многие в Томск в 1948 году. Закончил без проблем Политехнический институт. Трижды применил хитрость при распределении. Попросился поехать работать во Владивосток. Я знал, что меня туда не пустят, так как это режимный город, куда не пускают, в том числе финнов, немцев и др. (Было много таких городов, в том числе Ленинград, Москва, Одесса и пр. куда не пускают бывших спецпереселенцев). Комиссия этого не знала. Но через пару месяцев из Владивостока пришло письмо, что просим прислать другого, я оказался без распределения, что я и хотел. Я год работал при институте, а потом тетя  написала, что финнов начали прописывать в Ленинграде.
Я в том же году уехал в Ленинград.

     В 1960 году женился
     1960 родился Эдвард
     1983г. умерла жена Майре
     1983 году женился на москвичке Лене и переехал в Москву. Здесь у меня родилась Лиза.
     В 1990 г. вышел на пенсию

Может возникнуть вопрос, откуда у меня такая память? Помню даты. А дело в том, что, еще учась в 5 классе, я решил писать дневник как все великие люди. Несколько дней я записывал в блокнот всякую чепуху, что была контрольная, что сменилась погода и т.д. Потом мне это надоело, но блокнот сохранился, я там стал отмечать только значимые даты своей жизни.