Клара Боу история моей жизни часть 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Март 1928


Мисс Боу рассказывает о тех днях, когда насмешки, бедность и прочие удары судьбы едва не оборвали её карьеру в самом начале.


В прошлом месяце Клара Боу поведала о том, как её мать, француженка по крови, вышла замуж за четырнадцатого, младшего ребёнка из соседской семьи шотландско-английского происхождения. Чета молодожёнов переехала в маленький дом в Бруклине. Отец Клары никак не мог найти постоянную работу. Настали тяжёлые времена. Первые двое детей умерли при рождении. Клара была третьей. Она росла «сорванцом», играя с соседскими мальчиками. У неё никогда не было своей куклы – зато было место в уличной бейсбольной команде.


Однажды Клара прочла объявление о конкурсе, сделала за доллар две своих фотографии, и хотя они получились ужасно, отослала их жюри.

* * * * * * * * * *

Надежда – довольно странная и чудесная вещь. Разум и логика единодушно твердили, что у меня нет ни малейшей надежды победить на конкурсе и стать актрисой кино. Глупо было даже мечтать об этом. Любой, кто хотя бы немного знал меня (за исключением папы) рассмеялся бы в голос над этой нелепой идеей. Только подумать: участие было доступно всем девушкам в Соединённых Штатах. А ведь мир полон прелестных девушек – к тому же, нарядно одетых, воспитанных, образованных, имеющих все преимущества передо мной и грезящих о карьере в кино. Разумеется, они тоже будут участвовать в конкурсе. Ну, и какие у меня после этого шансы?


Проводя ночь за ночью без сна, я повторяла себе эти доводы, настраиваясь на неизбежное, как тогда казалось, разочарование.


Однако птица надежды всё продолжала петь у меня в груди. Иногда мне кажется, что именно поэтому Святой Павел назвал надежду, наравне с любовью и милосердием, величайшим сокровищем* /Клара, очевидно, имеет в виду слова из 1-го Послания апостола Павла Коринфянам: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» – здесь и далее прим. перев./ Надежда даёт нам сил совершить невозможное, побуждает нас достигать таких запредельных высот, на которые мы и не посягнули бы без её вдохновляющих песен.


И вот наконец пришло письмо. Я вскрыла его похолодевшими пальцами. Кажется, даже несколько минут не дышала. Я очень боялась его прочесть. Потом всё-таки осмелилась. Меня приглашали заехать в офис журнала.


Это ещё ничего не значило само по себе. Среди жюри были Говард Чандлер Кристи* (http://www.liveinternet.ru/users/2010239/post94456657/), Харрисон Фишер* (http://www.liveinternet.ru/users/bslvnata/post277320762/) и Нейза Макмейн* /популярная художница, автор многих иллюстраций для рекламы/. Знатоки красоты, тут и спорить нечего. Разве их обманешь? А всё же мечта стала чуточку ближе.


При таком напряжении сил я совсем забросила учёбу. Я просто не могла сосредоточиться на уроках ни на секунду. Сердце отчаянно билось от надежд и восторга. Учителя сердились, все до единого, но я ничего не могла поделать.


В назначенный день я поехала по указанному в письме адресу. Всю дорогу я просидела, не шевелясь, точно шест проглотила. Пытка длилась целую вечность. Мне даже мерещилось, что мои рыжие волосы успели поседеть к концу поездки.


В офисе было полно девушек. Стоило мне их увидеть, как моя душа ушла в пятки. Остатки надежды и самоуверенности просочились сквозь стельки и сразу ушли сквозь пол. Боже, ну и красотки! Прекраснейшие девушки в мире, как мне тогда показалось. Сплошь блондинки с брюнетками, никакой вам вульгарщины вроде моей рыжей шевелюры. Все одеты с иголочки, ухожены до кончиков ногтей, с прелестным маникюром и стройными, изящными ножками, затянутыми в шикарные колготки. У всех – осанка, манеры, самообладание.


Я наряжаться не стала – просто потому, что было не во что. О такой роскоши, как маникюр или шифоновые колготки, я даже и не мечтала. И никогда в жизни не благоухала ароматами, которые окружали меня теперь. Я пришла в единственном имевшемся у меня наряде. Простое шерстяное платье, свитер и красный шотландский берет. Перед выходом я взглянула в зеркало на своё лицо – и расстроилась так, что мысль о наряде даже в голову не пришла.


Но теперь, среди этого цветника, я впервые как бы увидела себя со стороны. Какой же наглостью с моей стороны было вообще здесь появиться! Меня захлестнула волна унизительного стыда.


Соперницы не преминули развеять у меня последние сомнения насчёт впечатления, которое произвела моя внешность. Их брови взлетели кверху, носики сморщились, отовсюду послышалось хихиканье. Поначалу я струсила. Меня начали душить слёзы, но я как-то ухитрилась от них удержаться. Искусству не плакать меня учили в самой жёсткой из школ – на Бруклинских тротуарах, среди хулиганской оравы.


Тем временем мало-помалу во мне закипала злость. Кто дал им право так пялиться на меня? Неужели нельзя быть чуть-чуть добрее? Пусть я представляла собой жалкое зрелище, но ни за что бы не стала глумиться над более слабой соперницей. Испытав на себе всю горечь унижения, я потом всю свою жизнь боялась причинить его кому бы то ни было.


В общем, я нашла в себе силы – вздёрнула подбородок, сверкнула глазами, мысленно вновь превращаясь в уличного сорванца. Как мне хотелось сцепиться с этими расфуфыренными, надушенными красотками!


Тут распахнулась дверь, и к нам вошли несколько человек – мужчин и леди. Они сделали круг по комнате, осматривая конкурсанток придирчиво и не спеша, словно кучу статуй в музее. Я держалась в тени, потому что не знала, кто эти люди; думая только о том, как бы не разреветься, я даже не сообразила принять позу повыгоднее или как-то впечатлить их. Внезапно кто-то из них сказал: «А вот интересное лицо – обратите внимание на малышку в красном берете, у неё потрясающие глаза!»


Я огляделась вокруг. Девушек в красных беретах, кроме меня, здесь не было. Сердце запело от счастья, дыхание перехватило. В ушах зазвенели слова: «интересное лицо», «потрясающие глаза». Это же я, я, я, малютка Клара Боу!


Судьи вернулись к себе в кабинет. Несколько девушек были вызваны туда, потом вышли. Очень скоро настал и мой черёд. Ещё за несколько минут до того я представляла себе, как задеру нос перед насмешницами, если получу вызов. Но как только услышала своё имя, так разволновалась, что все эти глупости вылетели у меня из головы. И вот началось собеседование. Меня спросили, с чего я взяла, что смогу быть актрисой.


Вообще-то, этого я не могла объяснить. Я не знала, почему умею играть – если вообще умею. Но я много часов провела в кинотеатрах, пристально наблюдая за происходящим на экране, всегда очень остро чувствуя игру актрис и актёров. Порой мне казалось: они делают всё, как надо. А иногда я чувствовала: что-то не так. И знала: я бы сделала по-другому. Это не поддавалось анализу, но я всегда это чётко ощущала. Меня просто «выкидывало» из реальности фильма при виде видела неподходящего, по моему мнению, жеста или мины. Я попыталась это объяснить; надо мной чуть-чуть посмеялись, но добродушно. Тогда я сказала, что жду проб.


В тот день, кажется, дюжина девушек проходила пробы.


Все рвались идти первыми; только не я. Я никуда не спешила, ни с кем не спорила, просто сидела там и внимательно наблюдала: как действуют другие, какие ошибки делают, какие замечания получают. Всем конкурсанткам предлагали сделать одно и то же: войти в комнату, снять телефонную трубку, рассмеяться, изобразить встревоженность, а потом ужас. Под конец я уже точно знала, как буду действовать и о чём в это время думать.


Постепенно, мало-помалу, круг конкурсанток сужался. Я регулярно ездила на пробы и каждый раз ожидала, что тоже вылечу вслед за прочими, – но этого не происходило. Добывать деньги на проезд было всё сложнее; у тому же. у меня было всего лишь одно платье.


То и дело я прогуливала уроки ради поездок в Нью-Йорк. Учителя были недовольны, предсказывали мне провал на экзаменах. Подумаешь, неприятность! Провалюсь – завяжу с учёбой и пойду на работу.


После очередных проб, чудесным образом оставивших только меня и изящную блондинку, я вернулась домой около пяти.


Мать сидела в столовой, словно каменная. Лицо её было бледно, а взгляд… Я такого не видела даже во время худших её припадков. 


– Где ты была? – только и проговорила она жутким ледяным тоном.


Видимо, кто-то из учителей приходил рассказать о моих прогулах и о грядущем (если ничего с этим не поделать) провале на выпускных экзаменах.


Что же, я выложила ей всё. Сказала, что, кажется, у меня есть надежда на победу, а это прекрасный шанс получить работу в кино, добиться успеха и сделать для неё много хорошего.


Она потеряла сознание. Не задыхалась, как прежде, а рухнула замертво. От страха я оторопела. Бросилась к ней, попыталась поднять с пола, стала обрызгать водой. Мама долгое время не приходила в себя, а когда это наконец случилось – залилась потоками слёз.


– Ты отправишься прямо в ад! – говорила она. – Лучше бы ты умерла!
 

Даже в страшном сне я не ожидала такой реакции. Я молчала о конкурсе только чтобы не разочаровать маму своим проигрышем, не заставлять её нервничать в ожидании исхода. Кроме того, я стеснялась, зная, что мама не считает меня ни умницей, ни красавицей, и ожидала, что она попросту назовёт меня дурой.


Тут как раз вернулся папа, и мы вдвоём попытались её успокоить, но мама только сидела, бледная и недвижная, и прожигала меня ужасным взглядом.


Тут я тоже расплакалась и поклялась навсегда оставить эту затею.


Но папа заявил, что она не имеет права требовать от меня таких обещаний. Что он уверен в моём таланте. Что, может быть, я и не красавица, но яркая личность, непохожая на других. Что это мой шанс на настоящий успех, на прекрасное будущее, а иначе, мол, всё, на что я могу надеяться, – это устроиться продавщицей или секретаршей, работать долго и тяжело за гроши, уже не мечтая добиться большего. И что работа в синематографе в наши дни для девушки ничем не опаснее службы за тем же прилавком или в обычном офисе. И что я всегда была хорошей девочкой, поэтому зря мама так кипятится.


Долгое время она хранила молчание, бледная и недвижная, безжизненно свесив руки. Потом наконец выдавила из себя:


– Ладно.


Три дня спустя за мной прислали. Мне сообщили, что я победила в конкурсе и теперь получу хорошую роль в кино, широкую рекламу и всё такое.


Я просто не могла поверить. Мне всё казалось, что жюри вот-вот передумает, и каждый раз, когда почтальон останавливался у нашей двери, моё сердце замирало от страха. Мне сказали, что судьи сочли меня «необычной» и "уникальной личностью".


Вернувшись в школу, я всем рассказала об этом. Девчонки лишь высмеяли меня в ответ. Ах, как они хохотали! Все были уверены, что я способна победить на конкурсе красоты разве что среди уличных бродяг. Стоило кому-нибудь взглянуть на меня – и вновь начиналось хихиканье. Тогда я решила совсем бросить школу. Это так больно, когда над тобой смеются. Казалось, все только обрадуются моему исчезновению.


И тут для меня началось ужасное время. Наверно, с каждым конкурсом так получается. Тянулись недели, а ничего не происходило. Я всё ждала и ждала. Я чуть не прописалась в том офисе. Внутри нарастала паника, сводившая меня с ума. Неужели после всего, через что мне пришлось пройти, вся эта огромная радость обернётся провалом?


Наконец я настолько всем надоела, что мне решили подкинуть работу, только бы отвязаться. Хотя возможно, они собирались выполнить обещание, просто руки не доходили. Кристи Кабанне снимал картину с Билли Дав в главной роли. Меня отвели к режиссёру и разъяснили положение, в котором я оказалась. Едва взглянув на меня, он чуть не в ярость пришёл:


– Только не говорите, что это ОНА победила на конкурсе красоты!


Этими словами он едва не разбил моё сердце.


Но всё-таки согласился доверить мне мелкую роль.


Оставалось лишь одно препятствие. Я должна была сниматься в четырёх разных платьях, причём в своих собственных. Четырех платьев у меня не водилось. У меня даже одного-то не было. Папиных денег хватило бы разве что на полплатья. И тогда я сделала кое-что, на что никогда не пошла бы прежде. Спрятав гордость в карман, я в первый и последний раз отправилась к родне просить помощи.


В Нью-Йорке жила моя богатая тётка. Одна из её дочерей удачно вышла замуж, а сын занимал тёплое местечко то ли на Уолл-Стрит, то ли где-то ещё в этом роде. Я никогда раньше не была в их роскошном доме, но в этот раз пошла. И выложила тётке свою историю. Не так уж много я и просила, а долг обещала вернуть с первой же зарплаты. Я сказала ей, что боюсь потерять шанс всей жизни только из-за того, что у меня нет четырёх платьев.


Она выставила меня за дверь.


Уже шагая обратно, совсем потерянная, я услышала за спиной чьи-то шаги, и меня окликнули. Это был тёткин сын, мой кузен. Этот парень меня вообще не знал, просто стал свидетелем разговора. В отличие от своей матери, он обожал кино.
 

– Вряд ли у тебя есть шанс, крошка, – сказал кузен, – но мне по душе твой настрой. Вот, возьми, больше мелочи у меня нет.


И протянул восемьдесят долларов.


На первый взгляд, не такая крупная сумма. Но всё же больше, чем ничего. Я отправилась на распродажу подержанной одежды и обзавелась четырьмя платьями сразу. Знаю, они должны были выглядеть просто кошмарно, однако я была в полном восторге.


На следующий день я появилась в студии, готовая приступить к работе.


Краситься я, естественно, не умела. Во время проб нам всем делала макияж одна актриса. Теперь же нужно было справляться самой. Увидев в гримёрке ещё четырёх девушек, я воспрянула духом. Они же помогут мне, правда? Но девушки помогать не стали. Они только посмеялись, сказав: «Мы сами всему научились, и ты учись».
 

Знаете, иногда я просто поражаюсь. Ведь по большей части люди синематографа так добры и отзывчивы. Казалось, сама судьба вставляла мне палки в колёса, возводя на моём пути одно препятствие за другим. Не думаю, что эти девушки действительно желали мне зла. Они просто были беспечны и думали лишь о себе. В этом мире большинство недобрых поступков совершаются по легкомыслию, я уверена.


Приложив всё усердие, в итоге я всё-таки выглядела как клоун. Увидев меня на съёмочной площадке, мистер Кабанне решил, что у меня лихорадка. Можете поверить, жидкость для снятия макияжа мне в тот день не потребовалась. Всё смыли потоки горючих слёз. Назавтра, внимательно понаблюдав за соседками по гримёрке, я уже кое-чему научилась и накрасилась куда лучше.


Роль у меня была небольшая, примерно из пяти сцен. В одной из них требовалось заплакать. Мистер Кабанне, похоже, не очень-то верил в мои способности, но я справилась. Разреветься в моём положении ничего не стоило: достаточно было подумать о доме. Режиссёр похвалил меня с довольным видом. С тех пор он относился ко мне добрее, даже помогал.


Когда фильм вышел в Бруклине, я потеряла сон от волнения. Я даже позвала с собой на показ нескольких одноклассниц. Наверно, хотела покрасоваться. Показать им, чего я стою. После этих пяти сцен они меня явно зауважают! И все поймут, что из меня выйдёт настоящая актриса.


В общем, мы пошли. Показ состоялся. Но в картине я так и не появилась, ни на мгновение.


Можете быть уверены, девушки постарались испортить мне жизнь. По сути, винить их не в чем. Но для меня это стало страшным ударом.


И если бы самым страшным!


Состояние матери ухудшалось, теперь она думала лишь обо мне.


Однажды, когда я стирала на заднем крыльце, она подошла и сказала: «Думаю, я убью тебя. Лучше тебе умереть. Этот мир кошмарен. Синематограф ужасен. Так что прикончить тебя – мой долг».


Конечно, я напугалась, но это было не всё. Ещё я жалела её, потому что любила. И знала: она меня тоже любит. О фильмах я после этого речи не заводила, зато она постоянно твердила, что должна прикончить меня. Я рассказала об этом папе, чем ужасно его огорчила. Мы вызвали нового доктора; тот сказал, что ничем не может помочь.


Жизнь по-прежнему не спешила поворачиваться ко мне светлой стороной. Победа в конкурсе ничего не изменила. Я измучилась в поисках работы, бегая с одной киностудии на другую, осаждая агентства, хватаясь за любую возможность. Однако всегда что-нибудь шло наперекосяк. То я оказывалась чересчур юной, то низкорослой, то слишком толстой. Обычно – толстой. Стоило заикнуться о конкурсе, как надо мной начинали смеяться. Мне говорили, что победительниц в каких-то там конкурсах в мире пруд пруди, и что умные девушки в конкурсах не участвуют. Возможно, здесь они были правы. К тому же, я не умела носить приличную одежду и не блистала красотой.


Однако в конце концов мне удалось получить работу. Элмер Клифтон готовился к съёмкам картины «По морю на кораблях». Ему требовалась невысокая девушка-сорванец на роль второго плана. За недостатком денег больших гонораров он предложить не мог. Он перебрал все возможные кандидатуры в кастинговых агентствах, но так и не нашёл, на ком остановиться. Управляющий конкурса выслал мистеру Клифтону журналы с фотографиями, где среди прочих был и мой снимок. Так случилось, что на обратном пути из агентства режиссер открыл один из них  и увидел меня. Победительницу в красном берете. Так что, видите: победа в конкурсе всё-таки сослужила мне добрую службу.


– А это ещё кто такая? – хмыкнул он. – Клара Боу. Милое имечко. Вот она-то мне и нужна. Приведите мне эту малышку.


Меня вызвали. А у меня к тому времени уже совсем опустились руки. Так надоело выслушивать, что я слишком юная или мелкая! И я решилась на отчаянный шаг. Уложила волосы, стащила у мамы платье и в таком виде отправилась к режиссёру.


Увидев меня, мистер Клифтон сказал:


– Святые небеса, на снимке была совсем другая девушка! Мне нужен ребёнок, сорванец в юбке, ты ничуть не подходишь.


Только подумайте. Я ошиблась в своих догадках и едва не упустила свой шанс.
Захлёбываясь словами, я принялась объяснять:


– Ах нет же, я очень вам подхожу! Просто мне столько раз отказывали от роли из-за моего юного возраста, что я напялила мамино платье, лишь бы выглядеть старше.


Это его рассмешило. Я съездила обратно домой, вернулась в своём обычном виде, и получила роль с гонораром в пятьдесят долларов за неделю. Я даже не знала, что в мире существуют такие зарплаты.


Да, но для съёмок требовалось уехать. Фильм должны были снимать в Нью-Бедфорде. А я ещё ни разу в жизни не ночевала вне дома. Мать меня, разумеется, не пустила бы. К счастью, мистер Клифтон уговорил жену кинооператора поехать с нами в качестве моей пожилой компаньонки. Так что на первые натурные съёмки Клара Боу поехала в сопровождении няньки.


Когда решился этот вопрос, я вернулась домой счастливая и взволнованная. Мама почти ничего не сказала. Впрочем, выглядела она получше, на щеках появился румянец. Папа был на работе, так что мы поужинали без него. Мама хранила молчание, однако вела себя мило и даже ласково. А потом я отправилась спать, так и не обмолвившись с ней о моей работе: думала отложить разговор до папиного прихода. Не знаю, как долго я спала, но внезапно проснулась и поняла: в комнате кто-то есть. Сердце как-то странно и гулко забилось. Дверь была приоткрыта, и в свете, падающем из соседней комнаты, я увидела маму в белой сорочке. Её длинные косы стекали по плечам до самых колен. А в руке был мясницкий нож.


Я сказала:


– Мама?


Она не ответила. Только подошла ближе.


– Мама, милая, что ты делаешь?


Она придавила мои руки к кровати и очень спокойно произнесла:


– Я собираюсь убить тебя, Клара. Так будет лучше.


И поднесла нож к моему горлу.


Перед глазами всё почернело. Я из последних сил отгоняла от себя обморок. Если потеряю сознание – мне конец, нам обеим конец. В голове крутилось: «Ох, бедная мама, бедная мама, что же с ней будет, когда она очнётся и поймёт, что натворила? Я не могу этого допустить!»


Я шевельнулась. Нож приблизился. Руки матери напряглись, точно сделались вдруг стальными.


Я принялась говорить, умолять, успокаивать, пристально наблюдая за ней. Мои слова до неё, казалось, не доходили. Зато её взгляд прожигал меня. Не знаю, сколько всё это длилось, – возможно, часы. Наконец, когда она чуть ослабила хватку перед последним броском на меня, я отчаянно рванулась прочь со всей силой и скоростью, на какие была способна. Её отбросило в сторону. Я выбежала из комнаты и заперла за собой задвижку.


Теперь я так ослабела, что едва могла двигаться. Слышно было, как мама дёргает дверь изнутри. Ручка крутилась туда-сюда.  Мне хотелось вернуться и успокоить маму, но я боялась. А ещё было слишком страшно оставаться одной. Я спустилась на нижний этаж и попросилась к хозяйке нашего дома, немножечко посидеть. I Та взглянула на меня – и пустила, не задавая вопросов.


Я провела у неё всю ночь. В пять утра на лестнице раздались папины шаги. Я побежала к нему навстречу. Бедный папочка. Мы поднялись вместе. Из спальни не долетало ни звука. Когда мы открыли дверь, мама спала на моей постели –мирно, словно дитя со сложенными на груди руками и длинными золотыми косами на плечах. Проснувшись, она ничего не помнила о случившемся.


После этого я была только рада уехать. Мама не возражала, когда папа ей всё объяснил. Однако потрясение сказалось на мне гораздо сильнее, чем я ожидала. Все тринадцать съёмочных недель я чувствовала себя разбитой. Зная, что это всего лишь нервы, я как могла крепилась. Но почти не спала ночами. Я то и дело просыпалась в слезах.


Когда я вернулась, мама была дома. Папа сказал, что возил её в лечебницу и просил о врачебной помощи. Там заявили, что она не душевнобольная. Конечно, никто бы так не назвал её, ведь мама была так умна. Она отвечала на любые вопросы, здраво рассуждала, спокойно вела себя… А потом, ни с того ни с сего, начинались эти припадки. Впрочем, после возвращения из лечебницы ей, вроде бы, стало гораздо лучше. Мама очень хотела остаться дома. Правда, моя работа в синематографе по-прежнему страшно её огорчала. Однажды она сказала:


– Ты даже ни разу не пригласила меня к себе на студию. Ты стыдишься меня. Думаешь, я полоумная.


Это разбило мне сердце: ведь на самом деле, она была моей гордостью!


И тогда я решила оставить фильмы. Может быть, маме тогда полегчает. Невыносимо было видеть её такой несчастной. Устремившись на поиски, я нашла себе другую работу – отвечать на звонки в больнице. Служба пришлась мне не по душе. Добираться до неё было слишком долго, платили гроши, но я смирилась.


Со временем я даже начала развлекаться, общаться с молодыми людьми из Бруклина, многих из которых я знала ещё со школы. Они часто приглашали меня сходить куда-нибудь вместе. Похоже, я нравилась мальчикам, и они мне тоже, хотя мне так и не довелось влюбиться в кого-то из них. Не было даже детской влюблённости. Мой первый роман настиг меня уже в Голливуде.



Однажды друзья устроили очередную вечеринку. Мы проводили время весело, точно школьники, слушали музыку из фонографа и танцевали, когда вдруг зазвонил телефон.
 

Это был мой папа, и он велел мне сейчас же возвращаться домой.


Мне не хотелось, и я сказала:


– Ой, пап, ну пожалуйста. Здесь так здорово! Если у мамы очередной припадок, это пройдёт.


Впервые в жизни я позволила себе сказать что-то подобное. Но ведь я была всего лишь ребёнком, которому хотелось немного повеселиться.


Однако папа настаивал. Он сказал:


– Лучше тебе вернуться прямо сейчас, Клара.


 (Продолжение следует)