Я его раньше в нашей художественной школе никогда

- Я его раньше в нашей художественной школе никогда не видела, ну, слышала, конечно, что он академик, что небожитель, - сказала Агния, едва мы взяли в баре по два вермута и устроились за столиком, - а тут все вокруг зашептали, смотри идет, идет, ну, я тоже уставилась. Невысокий, на голове седой ершик, на носу очки, не скажешь даже, что он доктор наук, академик РАХ и у него персональные выставки в Фиера Милано, в Ганновере…что, Вера? Что ты на меня так смотришь?

- Что такое РАХ?

- Академия художеств, – Агния демонстративно взмела брови (вот язва!), - ты же малярша, как можно этого не знать?

- Ах, простите, простите, - я виновато склонила голову.

- Тут он останавливается и обращается прямо ко мне! А я, между прочим, не в первом ряду стояла, - Агния сузила глаза, - наши курицы клювы пораспахивали, а он мне, через их куриные головы: "Могу я попросить об одолжении?" Я прямо онемела, только киваю. Не помню, как села в его машину, как ехали до траттории, как выбирали столик. Потом немного отдышалась, огляделась. Кругом одни буржуи, наши, но ведут себя как ихние, с тихой бриллиантовой невзрачностью. В итальянских ресторанах обязательна простота, это как дресс-код.  Голубое, бежевое, оливковое. Плетенные лозы, бутылки с вином, корзинки со специями, ах-ах-ах!

- Ах-ах-ах, - повторила я. Втянулась в историю.

- Ни карпаччо, ни минестроне не будет, милая моя белль, говорит мне академик, - Агния округлила глаза, - а я еще думаю, почему я белль?
 
- Белль это из «Красавица и Чудовище, - вспомнила я, - у неё были каштановые волосы, а в них ленточка.

- Точно, у меня ленточка, - оживилась Агния, - была!

- И что вместо карпаччо и минестроне? – возвратилась я к разговору.

- Вот и я гадала, – сказала Агния, - я пришла-то голодная, Вер, я уже на все согласна была, даже на хлеб в виде фокачча, а он спрашивает, милая белль, что ты знаешь про итальянскую Парму? Знаю, говорю, что там есть пармская ветчина, а он –а еще? Еще там есть пармский сыр, пармезан, он кивает, а ты про чинквеченто слышала? Я наугад ляпнула - суп с морепродуктами. А он, нет, чинквеченто — это исторический период искусства между Высоким Возрождением и Поздним, а именно, шестнадцатый век. Век Микеланджело, Рафаэля Санти,  Тициана. А в Парме в это время жили Корреджо, и кто еще? Я тупо молчу, а он подсказывает, ну, кому дали прозвище «Парень из Пармы»? Кто это, милая белль? А я, Вера, историю искусств три раза сдавала, и никак. Ну, вертится в голове старик Леонардо, но он-то точно не из Пармы. Ну, я там хихикаю, как дура, глазки строю, а он мне, белль, это Джироламо Маццола, по прозвищу Пармиджанино, ну, вспомнила? Я глубокомысленно задумалась и говорю, да-да, теперь вспомнила. Академик тут же успокоился, на спинку кресла откинулся, и квохчет, мол, я рад, что наши вкусы совпадают, - тут Агния чуть приподняла верхнюю губу и сморщила носик, отчего голос приобрел манерную протяжность, - наши вку-у-усы совпа-а-адаю-ю-ют!

- Такой противный? – ахнула я.

- Нет, это я так, на нервной почве, - отмахнулась Агния, - я еще ему в глаза заглянула, издевается что ли? Нет, вроде, хотя глаза и выцветшие, но ясные такие, без каверзы. 

- Ну, у тебя и приключения, милая белль, - говорю я, - не позавидуешь.

- Знаешь, - сказала Агния, - без приключений тоже не жизнь. Я вот мечтательная, но даже этому рада! Я и акварелью занимаюсь, чтобы полет был, понимаешь? Малярка полета не даёт, Вер, ну согласись. Хотя там тоже краски и кисти, но души вообще нет.

- Не соглашусь, - сказала я, - душа у меня там тоже тратится.

- На что это? – снисходительно кивает Агния, - на шпатлевку?

- И на шпатлевку тоже, - сказала я, - мне что, удалиться?

- Ой, только не надо из себя тут строить, Вер, - Агния протянула руку и погладила меня по голове, - у тебя волосы такие шелковистые. Творожную маску делаешь?

- Не делаю, - я освободила голову от руки Агнии, - сплю на шелковой наволочке, вот они и шелковистые.

- Понятно, - погрозила мне пальчиком Агния, - не хочешь говорить и не надо. А вот у меня от тебя, как видишь, никаких тайн нет.

- Ты можешь оставить их при себе? – я пожала плечами.

И наступило молчание. Агния взяла вермут, отпила. Потом еще. Нахохлилась. Мне стало её жаль.

- Агния, наволочка из натурального шелка не тянет влагу, вот и весь секрет. И полирует волосы. И не сечет концы. Не электризует, а еще в ней есть белки и аминокислоты, - я сделала большой глоток вермута, - так что было дальше?

- А дальше, - разом воодушевилась Агния, - была очень короткая лекция академика о творчестве Пармиджанино,  запомнила наизусть (тут Агния закрыла глаза и стала барабанить) Пармиджанино принадлежал к маньеристам, то есть, он деформировал гармонию изящной утонченностью, доводя до экзальтации и трансцендентности.  Что такое экзальтация и трансцендентность академик не объяснил, слушай, Вер, давай выпьем чего-нибудь стоящего?

- Давай, - мы пошли к стойке. Взяли два джина с тоником. И еще по два вермута.

- И тут академик заявляет, - Агния раскраснелась, глаза заблестели, - я заказал нам салат «Парма», милая белль, в лучших традициях маньеризма, ты просто ахнешь! И я ахнула! В этом салате не было ни ветчины, ни пармезана. Салат из вареной картошки, квашенной капусты, соленых грибов и моченой клюквы, прикинь? А академик под ухом поёт, посмотри, белль, какие трагические сочетания цвета, Пармиджанино и не снилось! Я про себя думаю, это уж точно, вареная картошка с квашенной капустой вообще вряд ли кому снится. А академик не унимается, милая моя белль, мир состоит из оттенков, это только нам кажется, что мы видим цвета, а мы видим оттенки.

- Согласна, - сказала я, - краска из разных партий не будет одинаковой из-за оттенка.
 
- Ясно, ты тоже академик, - кивнула Агния, - а дальше, он и говорит, а теперь, милая белль, ешь салат. А я смотрю на этот салат и думаю, как мне его есть? В нем же целое ведро майонеза!

- Ну и не ела бы, - я отпила вермут, - он что, заставлял?

- Человеку, имеющему оригиналы Пикассо и Шагала, заставлять не приходится, - сказала Агния, - в общем, придвинула я к себе салат, а он достал хипстерский блокнот, цветные карандаши Дервент и начал рисовать. Я салат ем, он рисует. Я ем, он рисует. Я ем, он… а давай, Вера, крепенького выпьем?

- Давай!

Мы опять пошли к стойке, взяли две текилы бум-бум. Надели мотоциклетные шлемы, выпили текилу, и бармен дважды огрел нас битой. В этом и фишка, для лакшери. 

- О, теперь другое дело, - покачнулась Агния, - так на чем это я…а, да, салат! Вера, академика я не интересовала с самого начала, увы, его интересовала только отвлеченность цвета соленых грибов в квашенной капусте и несоразмерность пропорций моченой клюквы в репчатом луке! Там же еще и лу-уу-ук был, Вера, ты представляешь? И эту гадость он рисовал.

- Зачем?

- Чем ты слушала? Я битый час толкую про маньеризм, – сказала Агния, - я ела салат, чтобы разрушить его тектоническую овощную целостность, нарушить художественную завершенность композиции. 

- Зачем?

- Затем, что академик искал оттенок беззащитности! – сказала Агния.

- Оттенок чего?

- Объясняю очень простыми словами, - сказала Агния, - каждый мир, например, мир салата (у салата тоже есть свой мир, ты что не знала?), так вот этот мир имеет устоявшийся цвет. А у вот у разрушаемого мира, например, у поедаемого салата, нет устоявшегося цвета, он меняется по мере разрушения, это изменение цвета и есть оттенок беззащитности.

- Да, красиво, - оценила я.

- Наконец-то,- кивнула Агния, - оттенок беззащитности живет очень короткое время, пока разрушенный мир не обретет равновесие, то есть новый устойчивый цвет. Цвет разрушаемого салата и имел оттенок беззащитности, теперь понятно?

- А если просто разрушить салат? – не утерпела я. – Не есть, а опрокинуть на стол?

- Нельзя, - сказала Агния, - салат должен разрушаться, а не уничтожаться.

- Это он тебе сказал?

- Все! Я хочу померанцевой водки, – заявила Агния и добавила, - я пошла вразнос.

- Может, кальвадос? - предложила я, - будет, как у Ремарка, кафе, кальвадос и воспоминания.

- Ремарк тоже голландец? Обожаю Вермеера, - сказала Агния, -  «Девушка с бокалом вина», например.

Я не стала мелочиться, да и какая разница после текилы бум-бум? Мы пошли к стойке и махнули куртуазной самогонки с померанцем. Стало светло и грустно.

- Ну, и чем все у вас закончилось? – спросила я.

- Вера, он гений, - Агния прикусила дрожащую губу, - если бы ему потребовался холодный и мертвый заяц, я бы превратилась в этого зайца. Ты видела натюрморты Франка Снайдерса?

- Нет.

- Там все гениально, там мертвые зайцы, виноград, тыквы, инжир, кряквы, чижики какие-то. Всего-то и надо, что умереть.

- Ты это серьезно?

- Конечно, - Агния протянула мне ладонь. Я увидела абрикосовую ленту пластыря, прямо посередине ладони, в самом нежном месте.

- Что это?

- Я руку проткнула, маникюрными ножницами.

- Зачем? – я как-то отрезвела.

- Он рисовал салат, а потом задумался и сказал, что у моченой клюквы мертвый цвет, ей не хватает крови, я добавила, - сказала Агния.

- Он псих!

- Все гении психи, - Агния посмотрела на меня каким-то новым взглядом, словно была старше и мудрее, - а листок с рисунком салата тут же взяли на онлайн аукцион, едва он его закончил. Вера, к его работам стоит очередь со всего света! И я рада, что я в этой очереди!

- А я рада, что я малярша, - сказала я, - и не ходи к нему больше.

- А он и не позовет, - сказала Агния, - шедевры не повторяются. Он нашел оттенок беззащитности, потом найдет что-то еще, но уже без меня.

- Ну и хорошо, целее будешь!

- Да кому я нужна? Ха-ха-ха! – Агния поднялась с места. – Ладно, мне пора, в голове шумит, а завтра экзамен по рисунку.

- С пробитой рукой?

- С пробитой душой, Вера, - сказала Агния, - но ничего, как-нибудь. Ты остаешься?

- Да, выпью кофе!

Мы расцеловались, и Агния побежала к выходу. Потом остановилась.

- Вера, - крикнула она издалека, - ты за меня платила, скажи мне потом сколько, ладно?

- Ладно, - я бодро помахала ей рукой, хотя настроение было погибшим.

Как быстро возникают и разрушаются наши миры, только что мы с Агнией были вместе, а теперь?  Теперь каждый живет своим миром, словно и не было ничего общего, доверительного, искреннего. И никогда не будет больше этого  смешного салата «Парма», этой текилы бум-бум, этого пластыря на руке Агнии, и даже, если я сейчас окликну бармена, он посмотрит на меня, как на незнакомую женщину, хотя шарахнул меня битой по шлему всего-то полчаса тому назад. Полчаса – это время разрушения мира и остывания цвета. И я захотела увидеть этот оттенок беззащитности сама, своими глазами. Есть ли он на самом деле или, может быть, существует только в гениальном воображении рисовальщика? 

Я достала телефон и набрала номер. На экране появился Вадим, он ждал моего звонка, широко улыбнулся и подмигнул:

- Как настроение, Вера?

- Пью кофе, нормальное.

- Я рад.

- Вадим, - я сделала короткую паузу и продолжила, - встречу придется отложить, у меня срочный заказ.

- Заказ?  – переспросил Вадим. – То есть, мы не увидимся?

- Никак, сидим с заказчиком, обсуждаем эскиз.

- В кафе? – спросил Вадим.

- В кафе.

- И где заказчик?

- В баре, - сказала я, - есть минутка поговорить, пока он не вернется.

- Минутка, пока он не вернется, – повторил Вадим, - а ты правда с ним по работе?
 
Я молчала. И смотрела в глаза Вадима. И чем больше я молчала, тем отчетливее видела появившийся в них оттенок беззащитности, глубинный и испуганный, словно застигнутый врасплох разрывом слепящего света. Разрушаемый мир пытался привыкнуть к происходящему разрушению, чтобы вжиться в новую атмосферу, восстановить дыхание, движение, сознание. Мир выживал, как мог и это было видно. Недолго, крохотное мгновение, но мне этого хватило.

- Вадим, - я быстро поднялась с места, - я передумала, я еду к тебе, черт с ней, с работой.

Я бросила в сумку телефон и выскочила на улицу. Мне не надо разрушений, мой мир должен жить и быть счастливым, я не хочу оттенков беззащитности ни себе, ни любимым людям.  И до гениальных академиков мне нет никакого дела, как и им до малярш, напрочь лишенных оттенков.