Шнырь. Глава 2 Миллион долларов для Марка

      
                Шнырь.
               
              Вечер пятницы – любимое время «химиков», ведь их ожидали целых  два выходных дня, можно погулять и отдохнуть в городе, съездить на речку. 
У Марка же к этому времени настроение опустилось ниже истоптанных подошв его рабочих ботинок.
         Подходило время заседания совета общежития, а эту роль он терпеть не мог. К разбору подлежали три дела: две пьянки в общаге и  драка в городе.
         Знать всех «химиков» лично Марк, конечно же, не мог, и фамилии двух нарушителей, судьбу которых надлежало решать сегодня, ему ни о чем не говорили. А вот третьего... Кого-то из бывших знакомых она ему напоминала... Но кого?
        Дела пьянчуг рассмотрели быстро: мужики первый раз распили две бутылки вина  в общежитии и попались на глаза дежурных милиционеров. Получив каждый по порции строгого внушения  и по выговору,  с облегчением разошлись по своим комнатам, радуясь, что так легко отделались.
          Фамилия третьего  была Зельман. Пьяная драка в городе — ЧП!
За это залететь обратно в зону — раз плюнуть. Марк заранее приготовился к очередной схватке за судьбу незнакомого «химика», помня о данном себе обещании, делать всё возможное, чтоб его подпись не стояла под протоколом о возвращении нарушителей обратно  в зону.
            Но когда он увидел, парня, вошедшего в кабинет коменданта, где за большим столом проходило заседание совета, он невольно вздрогнул.

         ПОЛТОРА ГОДА НАЗАД.

      Только что чудом избавившийся от обвинения в организации бунта в Херсонской колонии, Марк еще не отошел от пережитого стресса.
       В эти дни Солдат почти каждый вечер приглашал его почифирить,  поболтать «за жизнь» или почитать новые главы «Звезда появляется в полночь», которую Марк не спеша продолжал писать.
       И к этому времени он уже хорошо знал шныря (слугу) Солдата – Жору, своего сверстника, — тихого забитого, вздрагивающего при каждом громком звуке парня, прислуживавшего Солдату: паечку из столовой принести, костюм или бельишко постирать, застелить кровать, почистить ботинки, да еще и на промзоне шить авоськи и выполнять две нормы: за себя и за Солдата.
       Тише и безобидней Жоры в отряде не было. А глядя на обтянутые кожей кости его скелета, можно было изучать анатомию, пересчитывая их по одной. И ещё — его глаза, упрятанные в глубокие темные глазницы, были окружены двумя непроходящими черными кругами голода. Глаза, в которые, казалось, страх поселился навсегда.
        Нельзя сказать, что Солдат гонял его без дела или издевался над ним. Нет. Солдат вообще был другим и держал его при себе скорее потому, что в зоне так было принято — каждый авторитетный «пацан» должен иметь своего шныря, а то и двух.
       Более того, все знали, что Жора — шнырь Солдата, поэтому обижать его никто не смел. Он жил как бы под «крышей» Солдата. Но всё равно Марку было жаль парня.  К тому же кроме Марка он был единственным евреем в отряде.
        Как ни странно, ожидаемого антисемитизма ни в тюрьме, ни в зоне Марк не встретил, а вот уровень антикоммунизма просто зашкаливал: оскорбление в чей-то адрес — «коммуняка» было не менее обидным, чем «козёл».
      Но видеть почти каждый день еврея Жору в таком униженном положении Марку было больно и неприятно. Ниже — только «петухи». Жаль было смотреть, как он  тяжело работает и голодает. Поэтому Марк по возможности незаметно подкармливал его, отрывая часть от своих с Иваном передач, делился, чем мог. Тем более, что Жора был из Чернигова, что совсем недалеко от родины Марка.
      Зайдя однажды вечером в бригаду Солдата, Марк сразу понял: произошло что-то недоброе. На соседних койках сидели Солдат и его «семья» — «курносые» боксёры во главе с Турком, а перед ними на коленях стоял Жора.
      По заплывшему глазу и оторванному рукаву серой робы, Марк понял: парня измолотили не слабо. Из здорового глаза  его сочилась слеза, а на пол продолжали шлёпать крупные капли крови из разбитого бесформенного  носа.
     — Что тут у вас? — небрежно, будто от нечего делать, спросил Марк.
     — Прикинь, Малыш, — поднял голову Солдат, — я этого шнырёнка в своё время пригрел, когда его уже опускать собирались за крысятничество. Он за моей спиной два года жил, как у бога за пазухой – ни одна тварь на него не замахнулась.  А он... у кого — у меня, у моей семьи пачку сигарет и банку тушёнки  стырил! Всё равно, что отца родного обобрал. Ну, не крыса?! Короче, будем его опускать ночью. А потом пусть летит на отряд петушков  и кукарекает с ними по  утрам,  ха-ха ха...
      Марк представил себе картину будущей расправы. Крики и боль насилуемого. Унижение и позор, сжирающие душу. «Опущенный — это навсегда. Пока будет в зоне или тюрьме. Даже смерть не страшнее этого приговора, потому что она — мгновенна...» — подумал Марк. Ему стало по–настоящему жаль парня. Решение пришло мгновенно.
     — Солдат, базар есть. Выйдем на пару минут, — сказал Марк и, чтоб не услышать возражения, вышел первым.  И точно: Солдат через минуту присоединился к нему, и они пошли по двору.
     — Слушай, я понимаю, шнырь виноват. Ничего не скажешь — заслужил.
И я не собираюсь уговаривать вас менять решение.  Предлагаю другое: вину его я хочу выкупить! Завтра я получаю дачку, а послезавтра получает дачку Иван, мой семьянин. Даю двадцать килограмм вольной хавки и четыре блока сигарет - за пачку сигарет и банку тушёнки, которые украл Шнырь. Что скажешь? Правильная сделка? По-моему, правильная. Ну, а за то, что скрысятничал, гоняй его не так, как раньше, а в хвост и в гриву. Чтобы впредь неповадно было у своих красть.
       Солдат молчал. Чуть наклонив массивную голову вперёд и засунув руки в карманы брюк, он мерил вечерний дворик тяжелыми шагами. Думал.
     — Солдат, я тебе никогда ничего подобного не предлагал. Первый раз. Ты же мой земляк, нормальный пацан, а не беспредельщик вроде Турка или других херсонских. Ты только вспомни, как их понятия и справедливость на своей шкуре испытал. Подумай: ну, опустите вы шнырёнка, а дальше что? Какой навар? Никакого! А тут — получай две полные дачки сразу. Да вам на месяц вольной хавки хватит. На всю семью.
       Солдат остановился.
      —  Жди тут, — наконец, отозвался он. — Перетру  с пацанами.
      Вернулся он к Марку не скоро.
     «Видно, дебаты на высшем уровне прошли не просто...» — понял Марк.
Даже при неярком свете лампы дворового фонаря он разглядел, каким пунцовым стало обезображенное мелкими шрамами лицо Солдата. Видно, разговор с «боксерами» дался ему нелегко.
       — Повезло тебе, Малыш, — широко улыбнулся Солдат, сверкнув золотым зубом — повезло, что у нас как раз вольная хавка кончилась, и дачки скоро никто из семьи не ждёт. Да и с деньгами не очень. Купить с воли не за что. Пусть живет шнырь. И чё ты за него так вписался? Ну, гнида же он! Гнида и есть!

       Через два дня, отдав Солдату свою и Иванову передачу и придя с работы, Марк увидел, что его кровать была заправлена так идеально, как сам он никогда не заправлял, а полотенце было выстирано и даже еще чуть влажное.
      А через полчаса, улучив момент перед отбоем, когда Марк остался один в умывальной комнате,  вдруг, как призрак, перед ним возник Жора Зельман. Он подбежал к Марку, схватил и попытался поцеловать его руку.
      Марк с ужасом отдернул её:
     — Ты что, совсем поехал? Я тебе что, батюшка? Или раввин?
     — Малыш, ты мне не жизнь… ты мне больше жизни спас. Думаешь я не догоняю? А я тебе ну ничем отплатить не могу. Но знай, я за тебя… я реально за тебя голову положу! Веришь?
    
       ...Всё это молниеносно пронеслось в голове Марка, когда он увидел того самого Жору Зельмана, вошедшего в кабинет коменданта. Только теперь его было не узнать. Косая сажень в плечах, мускулистые загорелые руки и упругие пухлые щёки. Голодная синюшность вокруг глаз тоже исчезла, как и страх, гнездившийся в них раньше. А главное — взгляд. Теперь он был гордым и дерзким.
       « Ничего себе  отъелся на воле, —подумал Марк,  и ещё, — и как же он аж из самого Херсона сюда на химию попал?»
       Секретарь совета — пожилой «химик» по кличке «Седой», стал зачитывать провинности Жоры:
       «28 ноября в 9 часов вечера, находясь во Дворце культуры на городских танцах, Зельман вместе с Лавриненко (химиком, пришедшим со строгого режима), будучи в нетрезвом состоянии, устроили драку с местными, в результате которой несовершеннолетний Гринько получил побои и потерял зуб. Зельман и Лавриненко были задержаны милицией и переданы в комендатуру».
        Секретарь оторвался от чтения:
        — Учитывая, что у него это уже третья драка, предлагаю ходатайствовать перед комендантом об отправке его обратно в колонию.
       Марк хорошо знал Седого. Знал еще по дубенской зоне. Там Седой, в прошлом проворовавшийся заведующий овощной базой, возглавлял секцию охраны порядка – главный «козёл». Его ненавидела вся зона, ведь в своём рвении выслужиться перед администрацией и выйти по УДО, он не боялся ни бога, ни черта. Работая в санчасти санитаром, он и спал в каморке при санчасти, отдельно от других зэков, избежав таким образом ночной расправы со стороны блатных. По УДО Седой вышел на полгода раньше Марка.
         Марк взглянул в глаза Жоре. Они не умоляли, они вопили: «Малыш, спаси меня Малыш»!
          — Георгий, расскажи, как было дело, — предложил Марк.
          — Ну, короче, мы с Лаврином, строгачём, пришли на танцы. Балдеем, никого не трогаем. Тут Лаврин цепляет местную тёлку...
          —  Зельман, — строгим голосом перебил Марк, — ты не в зоне. Здесь блатных нет, да и тебя я в их списке не помню. А, Жора? Феню мы все знаем. Рассказывай нормальным языком. Или русский забыл?
          — Понял. В общем, пригласил он местную девушку, а тут этот малолетка нарисовался. Хотя он — здоровый бугай. Мы не знали, что ему семнадцать. Кричит, что это его подруга, чтоб отвалили от неё. Они с Лаврином сцепились. А за малолетку двое местных вписались. Ой, извините. Ну, тоже на Лаврина поперли. И что мне было делать? Смотреть, как они его гасят? Я влез, а тут менты. Всё... Я там всего пару раз и маханул...
           —  Ясно. — Марк помолчал. — Получается, Зельман не был зачинщиком драки –— её начали местные, которые, втроем напали на Лавриненко, а Жора только его защищал. Поэтому предлагаю ограничиться строгим выговором и лишением его права выхода в город сроком на месяц, — предложил Марк.
           Он уже привык, что его слово было законом для членов совета, и порядком удивился, когда на этот раз упёрся в  жесткое сопротивление Седого.
           — Захарыч, ты чё? Ты здесь — без году неделя, а нам этот Жора уже все печенки проел. Ты знаешь, что он — первый баклан, извиняюсь, хулиган на всю химию? Как выпьет, его тут же на подвиги тянет. Сколько раз в общаге драку начинал — мы его покрывали. В городе уже третий раз попадается. С ним по-хорошему нельзя. Не понимает. С тремя строгачами скентовался, ой, сдружился, и думает, ему тут море по колено? Пусть возвращается в зону, там точно поостынет.
           По лицам остальных членов совета, Марк видел, что сейчас они солидарны с Седым.
         — Скажи, Седой, у тебя есть доказательства, что Зельман врёт? Есть? А если он действительно вступился за товарища, на которого напали трое местных? Причем только за то, что тот пригласил танцевать девушку одного из них? Отвечай, доказательства есть? Какие? — нажимал Марк, мгновенно трансформируясь из обычного «химика»  в защитника по уголовному делу.
         Седой молчал. Марк пристальным и строгим взглядом проехался по остальным членам совета, задерживаясь на каждом из них, пока не отведут глаза в сторону или не опустят их.
         — Ты, Седой, хоть на миг представляешь, в какой ты сейчас впрягаешься воз?
А я скажу: ты сейчас и судья и прокурор в одном стакане. А вспомни-ка, когда тебя самого  перед судьёй ставили. Что ты думал в тот момент?  «Вот, гады. Навешали на меня чего было и чего не было, а я ведь и не виноват нигде. Не брал... Не крал...». — Не так думал? Так! Что же ты сейчас так лихо такого же бедолагу, как сам, снова в зону пихаешь? Совесть душу не выест? А, Седой?
        — Я согласен с Захарычем, — подал голос пришедший вместе с Марком из Дубенской зоны Гена Пивоваров, который всегда поддерживал Марка.
       Другие тоже одобрительно закачали головами. И Марк уже приготовился праздновать победу.
        Рано радовался. Дверь распахнулась, и кабинет сразу стал маленьким — его наполовину заполнила могучая туша капитана Тропкина.
       Сердце Марка упало. Он понял, что проиграл. Комендант однозначно поддержит «Седого». И не только потому, что Жора уже не раз попадался.
        Тропкин был патологическим антисемитом, и не скрывал этого. А его спокойное и ровное отношение к Марку было отношением владельца частного зоопарка к тигру–альбиносу необходимому ему для помощи в поддержания порядка среди других зверей. Что-то в этом роде.
        Бегло взглянув на бумаги с делом Зельмана, Тропкин коротко бросил:
        — В зону! — При этом лицо Седого расплылось в улыбке торжества, которое он даже не пытался скрывать.
        — Вот и я это предлагаю, товарищ капитан,  и настаиваю, — угодливо зачастил он, — а Рубин против.
        Все молчали, а Жора покрылся мертвенной бледностью, и казалось, что  он вот–вот грохнется на пол. Все смотрели на Марка. Только его подпись на «приговоре», то есть протоколе заседания совета была завершающей точкой. Ведь формально без решения совета комендант не мог подать документы в суд на замену осужденному вида наказания. Хотя в реальной жизни: ну какой «химик» пойдет против коменданта? Все понимали, что тот в течение недели на любого из них может «повесить»  три нарушения и строптивец сам окажется в зоне.
         Душа Марка рвалась на части  от безысходности, а судорожно ищущие выход из тупика  мысли, казалось, готовы были выпрыснуть наружу.
        — Товарищ капитан, мне надо наедине сказать вам несколько слов, — понизив голос в конце фразы, наконец, вымолвил Марк, обращаясь к коменданту.
        Сказал так веско и внушительно, что Тропкин кивнул головой в сторону двери, и  все остальные  присутствующие испарились из кабинета.
         — Товарищ капитан, я правильно понимаю, что основной проблемой  нашего контингента являются те, кто пришел со строгого режима? — Все больше воодушевляясь внезапно пришедшей на ум идее, быстро заговорил Марк. — Они — фактически неуправляемы. Они — основные нарушители. И если справиться с ними —  вам будет намного легче?
          — Не понял, Рубин.  А это ты к чему? —спросил комендант.
          — Я предлагаю сделку.
          - А..., чтобы вы, евреи, да и не предлагали сделку? — мрачно ухмыльнулся Тропкин, — и какую же?
          — Я попробую добиться того, что строгачи сами будут держать порядок в комендатуре, а вы — не отправляете Зельмана в зону.
          Комендант искренне расхохотался:
          — Ну, Захарыч, насмешил...  Ты вообще в порядке?  Чтобы строгачи одели косяки?! Да никогда этого не будет! Ты ж как будто не глупый парень да и в зоне не три дня пробыл. Но... ладно... сделку принимаю. И что вы все... однофамильцы... так друг за друга?! Посмотрим. Пока даю твоему Зельману отсрочку. Но учти — проиграешь, я его тут же  обратно в зону засуну. Это мне  — запросто. Сам знаешь.
          
           На следующий день Марк собрал самых авторитетных мужиков со строгого режима в небольшом актовом зале, украшенном портретами Ленина, Брежнева, Дзержинского и Макаренко.
           С одной стороны, он уже успел заслужить их уважение, да и авторитет с зоны работал неплохо: за прошедшие несколько месяцев Марк уже не одного из них успел спасти от отправки назад в колонию.
           С другой стороны, он понимал, на какой идёт риск. Реакция «строгачей», среди которых блатных хватало, могла быть непредсказуемой. За такое предложение могли и на ножи поднять.
           — Я вот для чего вас собрал. Поднимите руки, у кого из вас в деле есть нарушения режима?
           Сначала молчание. Потом небольшой гул. Потом:
           — Захарыч, что за понты? К чему базар? Мы что, на комуняцком собрании... руки поднимать...?
           — Ну, Я вас прошу. Мне (!) это надо. Я объясню.  Прошу поднять руки.
     Длинная пауза. Потом одна рука, вторая, подняли  все.
     — Понятно.  Значит, нарушения есть у каждого. А теперь поднимите руки, кто хочет уйти домой по УДО?
     Теперь уже дружнее подняли руки.
            — Ситуация такая, — начал Марк. — Вчера разговаривал с комендантом. Он сказал:  «В общаге – бардак. Практически у всех есть нарушения. Особенно много их у строгачей. Пока не будет порядка, на УДО не уйдёт ни одна душа. Потому что я никому досрочно не сниму нарушения. Ни тем, кто пришел с общего, ни тем, кто с усиленного, ни со строгого режима. А, как ты знаешь, сами собой нарушения снимаются только через год, если новых не заработали. Пусть долбят землю, пока срок не выйдет или пока не раскрутятся на новый срок. А таких кандидатов здесь – немало». Короче, получается что УДО вам никому не светит, — закончил Марк.
            В зале застыла оглушительная тишина.
            — Беспредел! Мы пашем, как лошади, и не выслужим досрочного снятия? — наконец, подал голос огромный, как Кинг Конг, одессит Трошев, который вместе со своими тремя дружками, жившими в одной комнате, «держали» всю общагу. Держали, благодаря авторитету и по предыдущей жизни в зоне, и по духу, и по объему кулаков. — У меня до УДО  два месяца, — продолжал он, — так что мне теперь еще полтора года вкалывать?
            Возмущенно зашумели  и другие.  Переждав, пока гул утих, Марк сказал:
            — Есть только один вариант. Но вы на него не подпишитесь, поэтому и предлагать не стану.
            —  Ты чё, Захарыч? Говори.
            — Не... Я вас знаю... Не подпишитесь.
            —  Да не тяни ты душу! Говори уже! — прорычал Трошев.
            —  Хорошо. Но чтобы потом мне за это никто не посмел предъяву делать!  Поняли?!  Потому что я вас предупредил. Лады?
            —  Лады, — нестройно загудели строгачи.
            — Ситуация такая. От химиков с общего или  усиленного режимов, которые  сейчас числятся в отряде охраны порядка, толку нет.  Слабаки. Ведь они к вам и на километр близко не подходят. Боятся. Оно и понятно: вы не одну ходку оттянули, Крым и Рым прошли. Если кентуетесь, то по-серьёзному, по много лет. Да и без пера, практически, никто из вас не ходит.  Так?
        — Короче! — Взвизгнул тщедушный мужичок, сидевший во втором ряду сразу за Трошевым.
         Марк посмотрел на него, перевёл взгляд на танцующий от осеннего ветра клён за окном, опять посмотрел на крикуна. Надо было решаться: «Ну что ж, пан или пропал!»
        — А короче — есть только один выход. Вы сами берётесь за то, чтобы в общаге был порядок. Да и в городе за остальными присматривать будете. По возможности, конечно.
       — Ты, что, падла, нам косяки надеть предлагаешь? — Истошно завопил тот же визгливый голос. Ах, ты... – закончить он не успел. Обернувшись к нему, верзила-одессит грубо дернул вниз его же кепку так, что тот опять взвизгнул, но теперь уже от боли.
       — Братва, — повернулся Трошев к остальным, — я никого не прибиваю, и это только моё дело. Но лучше я пару месяцев косяк поношу — рука не отсохнет — чем еще полтора года в поле землю долбить и семью не видеть, — и опять повернувшись к Марку, — я согласный.
       Марк еле сдержал вспыхнувшее ликование:
        «Неужели сложилось?  Неужели неуправляемые строгачи наденут красные повязки и станут, как дружинники, держать порядок в общаге?»
        Похоже было на то. Вслед за Трошевым сначала трое его дружков, а потом еще с десяток согласились с предложением Марка.
         И эти пятнадцать сорвиголов очень быстро изменили «погоду» в комендатуре. Их боялись, уважали,  и никто даже пикнуть не пробовал, когда к нему в комнату с проверкой заходили новые «охранники».
         Жить в общежитии стало намного спокойнее и комфортней.

         А на следующий вечер Марк позвал Зельмана в свою комнату. Тот, предчувствуя «приятный» разговор, снова втиснулся в мундир того забитого шныря, которого Марк знал еще по Херсонской зоне.
        «Ну, и пойми после этого душу человеческую, — размышлял Марк в ожидании прихода Жоры, — сколько раз наблюдал в обеих зонах, как самые безбашенные на воле хулиганы и беспредельщики, попав в колонию, растворялись в серой массе зэков в мешковатых робах или, хуже того, становились шнырями или «козлами».   А тут самый несчастный вороватый шнырь по зоне — Жора Зельман — стал первым  бойцом и  хулиганом на свободе. Что за метаморфозы?»
         Марк, приготовившийся к поездке в город, был одет в серый костюме и строгую голубую рубашку. Зельман зашел к нему в синем спортивном костюме «Адидас», изготовленном на одесской Молдаванке.
         — Ну, расскажи-ка Жора, — жестко,  с металлом в голосе, начал Марк, — как это ты из несчастного и дважды чуть не опущенного шныря в Херсоне, превратился в отмороженного хулигана в моём родном городе? То, что щёки у тебя трещат, тут вопросов нет. Кормят на стройке на убой. А вот откуда в тебе, воровская твоя душа, такая наглость появилась? Не потому ли, что ты тут со строгачами сдружился?
        Зельман молчал. Уставив глаза в пол, он даже не присел на стул, куда указал ему Марк. Прошлое, враз вернувшееся к нему в образе Марка Рубина,  намертво сжало душу, а в мыслях  вихрем кувыркалось: «Только бы не сдал меня Малыш... Только бы не сдал....
        Будто прочитав его мысли, Марк  задал следующий вопрос:
       — А что с тобой будет, Жора, если я расскажу твоим новым дружкам–строгачам , с кем они за одним столом едят и пьют? За кого в городских драках здоровье своё кладут? А, Жора? И что с тобой тогда будет? Представляешь? А ты ведь и правда этого заслуживаешь. Нет, ты мне объясни, ты почему хулиганишь? Если ты такой смелый, почему смелость свою во что-то доброе не вложишь. В твоей будущей жизни таких возможностей будет еще не мало.
        Глядя на необычно строго одетого Марка и слушая его совсем не зоновскую,  непривычно правильную речь, Жора вдруг увидел себя тринадцатилетним пацаном, стоящим в кабинете своего любимого директора детского дома, который не только защищал его от местной шпаны, но и не раз распекал за баловство, так же строго, чеканя слова, как это сейчас делал Марк. Жоре даже показалось, что у них голоса схожи.
        Зельман долго молчал. Когда он поднял голову и посмотрел на Марка, тот шестым чувством понял, предугадал, что Жора сейчас скажет. Предугадал... да не всё.
        — «Малыш, тебе меня не понять... Два года в зоне я изо дня в день был половой тряпкой, и об меня вытирали ноги все, кому не лень! За два года — ни одной дачки не получил, а я ведь — детдомовский. Ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Червём земляным, на которого каждый наступить мог, ползал, извивался. Ты что думаешь, почему я крысятничал? Да я ведь практически умирал с голоду!... А при этом еще и две нормы — за себя и за Солдата вытягивал... легко, думаешь?  — Он замолчал.
       Молчал и Марк. Такой исповеди он не ожидал и готов к ней не был. Он опять указал на стул рядом с койкой, на которой сидел, и Жора тяжело опустился на него.
       — А как ты, еврей, оказался в детдоме? — Изменившимся голосом спросил Марк, у которого не укладывалось в голове: «Чтобы еврейские родители — хоть мать, хоть отец — отдали в детдом своё чадо?»
        Лицо Жоры враз осунулось. В глазах появилась та самая  «вся скорбь еврейского народа».
       — Мы жили в Чернигове, — после долгой паузы начал он, — и отец там был одним из лучших на Украине врачей-кардиологов. А в конце 1952-го года ему предложили работу в Ленинграде. Мне тогда было два года. Они с мамой договорились, что он уедет туда, устроится, а как получит квартиру, мы к нему все и переедем. Он уехал, а через некоторое время его арестовали... Ты о «деле врачей» что-нибудь слышал?
        —  Конечно, слышал. И читал. А что?
        — Ну, вот батю к этому делу и пришпилили. Больше мы его не видели. Мама никогда до этого не работала. Куда идти? Пошла посудомойкой в столовую, а когда мне исполнилось 10 лет, она перешла на недавно построенный химкомбинат. Вскоре в её цехе произошел взрыв. Погибла она и еще одиннадцать рабочих. Так я и попал в детдом.
       — Когда  тебя из нашей зоны забрали, вывезли, я понял, что мне — конец, — продолжал Жора. —Турок уже давно на меня глаз положил, приговорил значит. То за то зацепит, то за это. И Солдату в уши дует. Смотрю, и Солдат, неплохой в общем-то пацан, на меня волком смотреть начал. Короче, понял я — каюк. Ломанулся  на КП. Ментам сказал, что меня приговорили, и что если меня не вывезут, я вскрою себе вены. При этом выхватил заточку и приставил её к руке.
        Он опять замолчал, а Марк представил себе отвратительную смуглую, в глубоких старческих морщинах на лбу рожу Турка, острый, как стрела, злобный взгляд.
         — И что было дальше? — уже совсем другим тоном спросил он.
         — Вывезли меня. Сначала в Херсонскую тюрьму, а через пару дней как раз был этап в Чернигов. Ты, знаешь, я оттуда. Повезло, короче. Там обо мне, слава богу никто не знал и не успел узнать — уже через месяц подошла химия. Так я тут и приземлился.
          — А когда вышел, я обалдел. В голове такая каша замутилась! — продолжал Жора.
          — Ну, когда в голове — каша, её  вообще–то помешивать иногда полезно, —решил рязрядить атмосферу Марк, — чтоб не пригорела.
          — Согласен. Но я хочу сказать другое: Малыш, на самом деле, ты по большому счету прав! Я тут словно с цепи сорвался. Мало того, что силу почувствовал — почувствовал что дури у меня побольше, чем у других. И  в этих драках (а шел я и на двоих, и на троих не боялся) будто себе доказывал, что я, в натуре,  нормальный пацан. Человек! А не тот забитый и несчастный шнырь, каким срок тянул в этой грёбаной херсонской зоне. Меня будто что-то  тянуло на подвиги.
         Марк молчал. Прошлое... Джунгли, насквозь, от корней до верхушек, до кончиков веток пропитанные  страданием и болью, снова стояли у него перед глазами так, как будто это было вчера. И он понимал, что изломанная, искалеченная судьба Жоры Зельмана ему по-прежнему не безразлична.
          — Слушай меня внимательно, Георгий, — начал Марк, — ты как-то обещал за меня жизнь положить? Так вот, делать этого тебе не придётся. А вот если ты не успокоишься, не бросишь доказывать себе, какой ты великий и могучий... то... Во-первых, помнишь, как Тарас Бульба сказал своему младшему сыну Андрию: «Я тебя породил — я тебя и убью!» — То же и я тебе скажу.
            — Во–вторых, пойдешь обратно в зону. И как тебя там примут, кем ты там будешь жить — один бог знает. Да и еще... Тут вчера вечером приходили мои землячки. Пара авторитетных ребят. А за ними кодла не маленькая. Не отмахаешься. Так вот, они тебя искали. Один из них — брат того малолетки, которому ты зуб выбил. Я сказал им, что тебе на полгода выход в город закрыт. Поверили. Так что сиди тихо и моли бога, чтоб на этом все твои приключения  закончились. Ты меня понял, Жора?
         — Понял, Захарыч! Спасибо, что прикрыл! Второй раз ты меня из петли вытягиваешь!  Я тебя не подведу.  Век воли не видать! Веришь? И как это мы раньше в общаге не пересекались.
        — Ну, так теперь можем хоть каждый день пересекаться, — улыбнулся Марк, — заходи по вечерам. Просто поболтать, чайку попить с вареньем. Оно у меня домашнее.
        Жора с чувством пожал ему руку и ушел к себе.
        Как ни странно, слово своё он сдержал.