О войне. Белое и ещё белее

     Внук и   соседская девочка, черноглазая, с задорной чёлкой, приехавшая на лето к родным с Украины, сидят под яблоней за столом, рисуют, и ведут разные разговоры. Я невдалеке вынимаю косточки из вишен. Денёк тихий, тёплый, спокойный, а кисловатый запах вишни напоминает, что надо ставить тесто на пироги. И вдруг голос  девочки становится твёрдым, даже резковатым. А внук внимательно слушает и немного удивляется. Прислушалась и я.
    - А когда стреляли, мы в погребе прятались. И такой у нас был голод, что бабуся на стол выставляла к обеду котелок с картошкой в мундире, да луковицы, да соль в плошке. А яичко на завтрак давала через день, курочек мало осталось. Вот как голодали!
     Поиграли ребятки, разошлись по домам, а я невольно вспомнила войну, про которую рассказывали мне моя мама и дедушка. И решила пересказать  внучку их историю 1942года. Тоже про голод.
     Мама моя, Валентина, в первые дни войны была со всеми студентами Авиационного Московского института на трудфронте: всех ребят призвали в армию, а девушек направили в Подмосковье заготавливать для столицы топливо на зиму. Работали с утра до вечера, спешили как можно больше сделать до заморозков, ведь поехали в начале июля в лёгких платьицах и тапочках. Когда в конце октября по утрам на траве стал появляться иней, девушек отпустили по домам, занятий не было. Дома Валюшу ждали отец и мачеха. Отца из-за контузии в гражданскую войну в действующую армию не взяли, но приписали к Спасскому военкомату фельдъегерем. В его обязанности входила доставка почты, которая через день прибывала на железнодорожную станцию Ясаково. Идти туда и обратно надо было пешком по девять километров в один конец. А у мачехи работы не стало, библиотека закрылась из-за войны. Ещё в конце лета расторопные городские женщины скупили в магазинах соль, спички, мыло, и крупы. Валины родители и денег свободных не имели, и свято верили, что война закончится через два-три месяца, как вещало радио. В августе картошку продавали по десять рублей за мешок. Родители решили подождать сентября, надеялись, что, когда все будут её копать, она подешевеет. Но цена поднялась в десять раз. Так семья и не сделала заготовок на зиму.  А зима наступила с морозами и снегами. Чтобы как-то согреваться, топили печку-буржуйку томиками Пушкина, Драйзера, подшивками журналов, библиотека была обширная. Всякий раз, разрывая книгу на части, чтобы бросить её в печурку, Валюша мысленно просила у страничек прощения, невольно вспоминая самые любимые места из прочитанного. 
   Утро первого января  1942 года запомнилось водой со льдом в двух вёдрах: это была вся еда. Попили кипяточку, и пошли чистить снег у дома. За ночь пушистое покрывало закрыло все дорожки и на улице, и в саду, и к сараю.            Вечером заглянула соседка и шёпотом сказала, что горожанам разрешили негласно откапывать из-под снега около крахмального завода очистки от картошки для еды. Пока отец отправился в поход за почтовыми депешами, Валюша с мамой взяли пешню (низ железный, верх деревянный), саночки и побрели к крахмальному заводу, который стоял километрах в трёх от города. Долго долбили слежавшийся  снег, в котором попадались очистки от картошки, долго выбирали эти кусочки, долго возвращались домой. Растопили печурку, засыпали в кипяток очистки со снегом, получилась коричневая жиденькая похлёбка. Очень горькая. Но и этой еде были рады, она давала чувства сытости. Хотя ночью стали болеть желудки, решили каждый день ходить за едой. На два похода в день сил не хватало. С зарплаты отца Валюша купила у запасливой соседки немного соли и кулёчек муки. В свободный день папа ходил на реку, долбил пешней лунки и пытался поймать рыбёшек. Если удавалось что-то поймать, такой день считался праздником: ели чуть присоленную уху. Мама и дед вспоминали это время нечасто, как-то по газетному, скупо. Лишь однажды за праздничным новогодним обильным столом  он рассказал историю, которая, видимо, долгие годы не давала ему покоя.   
 – Иду я, ребятки, по дороге в лугах. Несу депешу. Кругом снег, ветер, позёмка вьётся. А мне чудится, что впереди меня, на расстоянии вытянутой руки, летит кусочек хлебушка. Ржаной, запашистый, с корочкой. Я за ним, а он  - от меня. Я шаг к нему, а он чуть отлетит вперёд, и словно ждёт. А поймать его никак не могу. Так один раз я с дороги-то и сбился. Пурга завьюжила. Дорогу перемело, горизонта не видно. Ну, думаю, конец мой настал. Да тут, на моё счастье, дровни везут посылки. Ямщик не посадил, лошадку пожалел, еле двигалась. Пошёл я за этими дровнями, да отставать стал, силы на исходе.  Вдруг вижу: на земле  небольшая посылка, тканью обшитая. Подобрал. Решил согрешить. Никогда чужого не брал, а тут вспомнил голодных жену и дочку, поднял и понёс. А у самого в голове стучит: украл, украл. Еле до дома дошёл, сел в сенях и отдышаться не могу.  Валюшка читает адрес на посылке: Митрошиной Марфе Игнатьевне.
 – Папа, а Марфа Игнатьевна ещё в ноябре померла. Что же делать-то?          – – Решили открыть посылку, а там оказалась старая юбка, стоптанные ботинки и старый клетчатый платок. Ботинки никому не подошли. Из юбки Валюша себе юбочку сшила на руках. А платок клетчатый я стал поддевать под шинель, всё потеплее. Самым голодным для нас был 42й год. Еле  на очистках до крапивы дожили. Зелень нас здорово выручила. И когда говорят голод, – то это два ведра воды с речки в доме. А всё остальное – это не голод. Это можно жить.
   – С девочкой соседской не спорь, – сказала я внуку, – но для себя уясни: есть белое, а есть ещё белее. Всё в сравнении познаётся.