Из романа Собачья сага. Первое прощение!

   Паша не помнил, что ему снилось той ночью. Возможно, это было сражение. Та историческая битва, звучащая треском ружейных выстрелов, звоном сабель, грохотом пушек и ржанием лошадей.
Весь вечер перед сном он ходил по детской от окна вглубь комнаты и обратно. Цеплял войлочными шлепанцами невидимые занозы паркета. Повторял вслух заданное на дом стихотворение, уже не улавливая смыл: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром...»
Внезапно, проникшее в сон непонимание разметало сновидения. Сверкнуло в голове немым вопросом: почему лицо в мгновение стало неприятно мокрым и холодным?  Вновь появился пронизывающий озноб, от которого тело, прикрытое пижамой и легким одеялом, свернувшись калачиком, избавлялось под утро.
Павел сощурился, попытался приоткрыть глаза, насилу разомкнул ресницы.
По невесомой прозрачности воздуха, его неподвижности и легкой свежести дыхания, почувствовал, что так рано еще никогда не просыпался.
   В окне забрезжил весенний рассвет, который бывает только в марте. Рожденный им луч солнца стрельнул в окно противоположной пятиэтажки и, срикошетив, накрыл заспанное Пашкино лицо ярким пучком света.
Спросонья хотел защититься от него ладонью. Но неожиданно из ослепляющего облака появилась фырчащая морщинистая рыжая голова инопланетянина-старикашки. Приподнятый надменный подбородок, по сторонам свисающие лепестки ушей. Два сопящих отверстия в черном приплюснутом носу, откуда регулярно появлялись и, вылетая, лопались маленькие пузыри.
Эта странная физиономия оказалась в ореоле света, словно плененная вспышкой шаровой молнии. И теперь, выбираясь на свободу, хрюкала, сопела, стенала... Вылизывала длинным шероховатым языком лицо Паши. Убеждала в реальности своего существования. Постепенно вытягивала наружу ранее сокрытые в свете: шею, грудь, лапы…
            — Собака! — резко приподняв голову от подушки, закричал Паша. Так неожиданно и громко, что щенок, испугавшись, бросился наутек.
Цеплялся лапами за остатки лакового покрытия. Выбивал дробь цокающими ноготками. Поскользнулся на повороте в гостиную и поехал на боку по паркету прямо под письменный стол. Но руки мальчишки уже подхватили его и, подняв вверх, с восторгом понесли через комнаты в прихожую.
   Там, еще не успев снять длинное серое пальто, стоял вернувшийся из командировки отец. Улыбался сквозь черную цыганскую бороду. Обнимая мать, что-то шептал ей на ухо.
           — Папа, папа, чья это собака? — закричал Паша, путаясь в длинной пижаме.
Он с разбегу уткнулся губами в колючие жесткие завитки усов наклонившегося отца. И, не дожидаясь ответа, поднял щенка вверх над головой. Закружился по гостиной, крича:
            — Это моя собака! Это моя собака!
Подпрыгивал то на одной, то на другой ноге.
А откуда- то из глубины памяти звонким эхом выплеснулось наружу вчерашнее, изнурительно длинное и не по годам заумное стихотворение. Торжественно зазвучало по комнате без единой запинки. Сопровождая своим победным ритмом счастливый танец долгожданной мечты.
   Позже, рассказывая это стихотворение у школьной доски, Паша мысленно продолжал кружиться по комнате, держа над собой нежное тельце щенка с бледно-розовым пузом и маленьким пучком волосиков посередине. Все клокотавшие в душе эмоции Паша выплеснул, читая строки, написанные талантливым поэтом. Не в силах до конца осознать сути, он чувствовал нутром их волнующее величие и торжество. В этот день он единственный получил по литературе пятерку с плюсом.
   Собаку назвали Эриком. Это был двухмесячный щенок породы боксер. Стали жить втроем, поскольку отец продолжал ездить в командировки строить пансионаты в области.
Ежедневно Паша вставал рано утром и шел гулять со щенком. Ему хотелось, чтобы все друзья и товарищи видели Эрика. Но было слишком рано, и только редкие прохожие да такие же собачники провожали Пашу умиленным взглядом.
   Любознательный щенок тянул поводок то в одну, то в другую сторону, заставляя хозяина спотыкаться. Скреб лапами землю. Напрягал сухожилия под ещё не огрубевшей кожей. Иногда капризно ложился, прижимая тельце к земле. Крутил головой, пытаясь сбросить ошейник. Желал самостоятельно познавать окружающую реальность.
   Только резкий окрик Паши и рывок поводка могли заставить щенка слушаться.
Эрик с разбегу подпрыгивал и лизал хозяина в лицо, убеждая: «Мы с тобой одной крови, я помню про тебя!» После чего снова натягивал поводок, хрипел от перекрытого дыхания, устремляясь в мир неведомого.
   После прогулки Паша шел домой. Мыл щенку лапы, собирался в школу.
   Каждый вечер во дворе проходили коллективные детские дрессировки. Сначала из Эрика пытались воспитать пограничного пса по имени Джульбарс. Совали под нос конфетные обертки, а затем прятали их под камнями на детской площадке. Но псу больше нравилось бегать за детьми, чем за душистыми бумажками.
Потом решили воспитать у него бойцовские навыки Белого Клыка. Но пес не собирался драться. Несмотря на явные провокации со стороны школьников, их устрашающие гримасы, пытался всех зализать до смерти.
Позже шли практические занятия по обучению навыкам Шарика из фильма «Четыре танкиста и собака». Но Эрик отказывался прыгать даже через ограждение песочницы. А поставленный на лавку — дрожал как осиновый лист и нервно скулил.
          — Только не надо делать из него Муму, — сказал один из старшеклассников, видя воспитательные хлопоты малолеток.
   Через месяц дрессировок на очередном родительском собрании выяснилось, что успеваемость класса катастрофически упала. После этого дети стали реже выходить на улицу, исправляя полученные ранее двойки.
   Паше тоже досталось, но он не потерял интерес к воспитаннику. В свободное время брал в библиотеке книги о собаках и читал, получая новые знания. Готовился к лету, которое казалось ему долгожданным освободителем от весенних дождей и школьных обязанностей.
   Павел смутно представлял, чем они будут заниматься с Эриком на каникулах. Но чувствовал, что эти дни будут полны веселья и радости. Ведь такого никогда не было! Никто из его друзей не имел собаки и не мог поделиться, как это замечательно. Отсутствие информации окутывало предстоящие каникулы небывалой таинственностью.
Дни пролетали быстро. Эрик был умницей. Быстро научился ходить на газету, а затем терпел, пока с ним пойдут гулять. Кушал то, что ему давали — аппетит был хороший. Единственный недостаток — длиннющие слюни при виде еды. Пашина мама постоянно гнала щенка с кухни, дабы соблазнительные запахи не тревожили собачье обоняние. Но ароматы просачивались через дверные щели. Повисали на щенячьей морде предвестниками предстоящего пиршества. Чтобы не бегать за тряпочкой, Паша повязал Эрику на шею детский слюнявчик, который нашел в шкафу.
   ...И вот наступил долгожданный последний день учебы. Была суббота. С вечера мама приготовила Паше школьную форму. Надежно закрепила октябрятскую звездочку. Погладила рубашку. Ботинки Паша начистил сам. Одевался перед зеркалом. Эрик крутился тут же: кусал тапки, хватал пустую штанину, тянул в сторону, словно не желая расставаться.
Как обычно, уходя из дома, Паша привычно поцеловал пса в черный мокрый нос, сказал:
                — Пока!
С радостью побежал в школу, помахивая почти пустым портфелем.
В этот день было всего два урока внеклассного чтения. Затем торжественное собрание с вручением аттестатов. На душе было легко и беззаботно.
Год Паша закончил, как обычно, без троек. И ничто не могло испортить хорошего настроения. Будто специально классный руководитель выбрал для чтения повесть «Белый Бим Черное ухо». В классе успели прочитать несколько глав. Павел решил обязательно дочитать дома. Поскольку странным образом эта история приоткрыла, казалось бы, простую истину: он никак не мог предположить ранее, что Эрик тоже может думать о Паше. И эта новость осветила детскую душу, поставив щенка вровень с ним. Сделав настоящим другом.
   Паша думал только о снизошедшем на него озарении. Чувствовал у себя в руках не листок с оценками, а разрешение на круглосуточное общение с Эриком. Это был пропуск в лето и собачий мир, не терпящий предательства и лжи.
   Павел мчался домой, размахивая портфелем. В другой руке сжимал аттестат. У подъезда остановился. Увидел, что посаженный родителями куст сирени выкинул навстречу весеннему солнцу лиловые грозди цветов. Наклонился, стал искать счастливое соцветие из пяти лепестков. Чтобы еще больше прочувствовать свое счастье. И чем внимательнее смотрел, тем сильнее окунался в этот, любимый матерью, душистый сладковатый дурманящий запах. Не увидев желаемого, отломил небольшую веточку с пушистыми бутонами. Вбежал на лестничную площадку, позвонил в дверь. Ожидая, продолжал считать листики, думал, как расскажет матери о своем открытии.
   Дверь распахнулась неожиданно быстро. На пороге стояла мама с мокрой половой тряпкой в руке. Один край юбки заправлен за пояс фартука. Правая нога, выставлена вперед, оголена выше колена. Рядом — оцинкованное ведро, из которого вылезала пена, словно отцовская борода. Только вся в пыли.
   Мать устало подняла руку и тыльной стороной ладони вытерла лоб. Заметив у сына свой любимый цветок, улыбнулась.
   Павел подумал, что надо бы её предупредить! Эрик, выбегая на звонок, может опрокинуть ведро, или, скорее, плюхнется в него. Он уже собирался это сделать. Но внезапно выползшая из квартиры тишина поглотила утреннюю, хранимую памятью суету, заставила насторожиться.
         — А знаешь, — сказала мама, — сегодня вечером приедет папа и подарит тебе новый велосипед. И ты даже сможешь взять его в пионерский лагерь!
Она снова улыбнулась, расправила тряпку и положила её на резиновый коврик у порога. Возвращаясь в квартиру, забрала сирень и табель у растерявшегося сына.
Паше показалось, что это совсем не те слова, которые должна была сказать мама. Причём здесь велосипед и пионерский лагерь? Когда речь должна идти о его друге!
          — Вытирай ноги и заходи, — мама отвела взгляд, посмотрела в угол, словно там был кто–то еще, к кому она обращалась.
Павел подумал, что именно там мог сидеть Эрик. Осторожно перешагнул через ведро и заглянул за дверь. Никого!
Успел заметить в лице матери необычную настороженность. Тишина в квартире и тот неизвестный, на кого она смотрела, вызвали в душе Паши безотчетный страх. Словно что-то ушло безвозвратно.
   Такое же чувство он испытывал, стоя у гроба своего деда летом прошлого года. Совершенно не страшась бледного морщинистого лица и нависших косматых седых бровей, не воспринимал окружающего плача и причитаний. Было только очень грустно оттого, что дед Миша никогда больше не встанет из этого деревянного короба. Не возьмет Пашу на руки, не прижмет к своей рыжей бороде, пропахшей махоркой. Не посадит на плечо, не понесет в сад, где, понурив большую лохматую голову, продолжало грустно стоять огромное чучело медведя. Дед сажал Пашу на плечи давно безобидному лесному зверю. Паша тянулся к яблокам, срывая их с деревьев.
Тогда казалось, что не будет больше лета! Потому что теплое время года, деревня, яблоки, медведь и дед Миша были единым целым. Навсегда спаянных детской памятью.
Теперь, после дождливой осени, холодной зимы и возрождающей весны, лето вновь могло наступить благодаря появившемуся другу, без которого Павел уже не мыслил свое существование...
Почувствовал, как вместе с шумом и суетой ушло нечто дорогое, необходимое. То, что он через мгновенье поймет и ужаснется. Почему же тогда сейчас никто не плачет и не голосит как тогда на похоронах?
   Ему захотелось снова вернуться за порог к сирени. Начать искать спасительное соцветие. Обломав веточку, прийти и увидеть свою мать по-новому. Услышать слова, которые она должна была сказать вместо того, чтобы смотреть на пустое место в углу.
Паша ухватился за черную пластиковую ручку двери, собирался переступить обратно за порог. Но понял, что не сможет уйти, не нарушив висящей в квартире тишины, несущей в себе неживое продолжение. Если он не разбудит что-то своим движением, голосом — она поселится здесь навсегда.
   С недобрым предчувствием шагнул в прихожую, едва тронув ботинками мокрую тряпку на пороге. Бросил портфель, распахнул дверь в комнату. Еще глубже окунулся в устрашающую тишину, забарахтался в ней, на что-то надеясь, подбирая слова, которые он скажет громко и отчетливо. Из последних сил толкая от себя недоброе предчувствие, вбежал в гостиную, огляделся по сторонам. Затем в детскую, обратно, и снова туда. Упал на четвереньки, заглянул под мебель. Закружился волчком, протирая коленями стрелки отутюженных утром брюк. Упираясь ладонями в пол, бил поклоны, касался то одним, то другим виском деревянного паркета, заглядывая под диван, шкаф, трельяж, письменный стол...
Когда Павел в недоумении замер, не зная, что сказать, потому что все слова, которые он готовился произнести, совершенно ничего теперь не значили, провалились куда-то в бездонную пустоту, образовавшуюся внутри, перед ним стояла мама.
   Паша подумал, что именно так же, как он сейчас, снизу вверх всегда смотрел Эрик. С мольбой и надеждой. На самого дорогого человека. Паша почувствовал, что похож на своего щенка, ожидая от матери тех слов, от которых, казалось, зависит вся его жизнь...
                — Если ты ищешь собаку, — холодно сказала мама, — то я очень сожалею.
   Паша поежился. Он не понял этой непомерно длинной заумной фразы. Почему вдруг мама сожалеет? Это значит, ей жалко себя? Её кто-то обидел, и она признается в этом? Как-то неестественно сейчас звучит это слово. Особенно после произнесенного «собаку» и такой опустошающей тишины.
   Сидя на полу, он продолжал смотреть вверх. Где на белом фоне потолка улыбнулось слегка растерянное лицо большой незнакомой женщины. Ее улыбка — ласковая, притворно строгая и соглашающаяся убеждала в том, что Пашу не будут ругать, хотя на это есть причины.
           — Понимаешь, — продолжила она, — я убиралась в квартире, мыла лестничную площадку, а дверь не заперла. Не заметила, как Эрик убежал...
   Паша подумал, что мама не могла ему сказать такое. Что эта женщина совершенно не понимает, о чем говорит.
Не дослушав фальшивый незнакомый голос, рванулся к двери, которая еще была приоткрыта. Левой ногой угодил в ведро. Серая пена разлетелась в стороны, шлепнулась на пол, повисла на стенах. Зачерпнутая ботинком коричневая вода, громко хлюпнув, фейерверком плеснула вверх. Оставила темные мазки на потолке. Громко звякнув металлической ручкой, ведро накренилось. Грозя опрокинуться, заходило ходуном, глухо ударяясь дном о паркет.
   Но Паша ничего этого не видел. Не слыша окрик матери, выбежал из подъезда.
             — Эрик, Эрик!.. — кричал во все стороны, не успевая зрительно фиксировать попадающие в поле зрения предметы. Они расплывались у него в глазах. Создавали красочную палитру, в которой не было только одного нужного ему желтого цвета его собаки.
Выбежав на залитый весенним солнцем двор, наполненный птичьим пением, шелестом зеленых листьев, криками детей, он вдруг осознал, что Эрик никогда бы не ушел без него в этот шумный чужой мир улицы.
Павел снова ощутил аромат сирени, окутавший его, словно невидимая паутина. Напомнил о матери. Теперь он не казался нежным как раньше, а назойливо, с удивительным упорством, заполнял все поры тела. Противно забирался в нос и рот.
В голове звучали материнские слова о сожалении, велосипеде и пионерском лагере. И тут же шум расплескиваемой воды — противной и грязной. Словно она действительно ждала неловкую жертву, чтобы поглотить в своей пучине. А теперь гадко хлюпала в ботинке. Стук раскачивающегося ведра болезненной пульсацией проникал в мозг. И весь этот конгломерат звуков и запахов, объединенный чем-то общим, начинал раскалывать изнутри голову Паши ухающими и шипящими звуками. Становился все более отчетливым и понятным, превращаясь в человеческую речь:
           — Ложь, ложь, ложь...
  ...Вечером действительно из командировки приехал отец и привез новенький двухколесный велосипед. Прежде чем пройти в комнату, долго стоял в прихожей. Выслушивал мамин шепот. А затем появился, как всегда, радостный. Только глаза его были грустными. И когда разговор начинал касаться Эрика, отец отходил к окну и замолкал, глядел на улицу. Словно надеялся, что щенок может появиться из-за угла соседнего дома.
   Оплакивая потерю, всю ночь шел дождь. Паша не ужинал и долго ворочался, прежде чем уснуть. Представлял, как холодные капли воды подталкивают Эрика идти домой, где тепло и сухо. Где продолжают лежать в миске розовые кусочки колбасы с бордовыми подсохшими краями.
   Ночью Паше ничего не снилось. Он проспал до одиннадцати, когда в комнату вошел отец. Он был свежевыбрит и распространял терпкий запах одеколона. Отец хотел казаться веселым, но глаза его по-прежнему глядели настороженно и грустно. Паше захотелось сделать для него что-то хорошее. Отвлечь от переживаний. Показать, что уже справился с печалью, и надо жить дальше.
           — Пойдем на площадку, — предложил он к отцу, — я покажу тебе «солнышко». Я научился крутить его на физкультуре.
   Отец моментально ухватился за эту идею, и они вышли во двор.
Детей под окном было много, но турник оказался свободен. Паша попросил отца, чтобы тот подсадил его. Ухватился руками за перекладину. Подтянулся и, зацепившись поочередно локтями, сделал выход силой, оказался наверху. Руки служили опорой. Быстро перенес вес на одну кисть. Приподнял другую и перекинул ногу вперед. Теперь он мог передохнуть. Сидел на перекладине правой ляжкой, держась с двух сторон руками.
            — Смотри! — крикнул Паша отцу.
Слегка приподнявшись, он вытянул ноги, словно бегун, перескакивающий через препятствие. А затем, качнувшись телом вперед, полетел вниз, чтобы набрать скорость и вновь заскочить на турник.
Упражнение он знал очень хорошо. Но в этот раз что-то пошло не так. После того, как земля закончит свое вращение, он снова должен был увидеть голубое небо. Этого не произошло. Внезапно приблизился желтый песок, его крупинки стали неимоверно большими, Павел закрыл глаза.
   Возможно, перекладина оказалась мокрой от утренней росы, или просто Паша не рассчитал свои силы. В мгновенье оказался на руках отца, который не успел поймать сына во время падения и подхватил уже распластанным под турником.
Боли не было. Только недоумение, а затем ощущение беспомощности и спокойствия в надежных объятиях.
В голове возникли строчки давнего стихотворения: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…». И, казалось, теперь Паша превратился в беспомощного испуганного щенка, озирающегося по сторонам в любящих родных ладонях.
              — Папочка, папочка, у меня все хорошо! — повторял Павел, чувствуя ноющую боль. Прижимая здоровой рукой раненую кисть к груди. — Ты не волнуйся! Все будет хорошо.
Паша не плакал. Видел, как из подъезда выбежала мать. Устремилась навстречу, ругая на ходу отца за нерасторопность и невнимательность. Гнев ее был страшен. Павлу показалось, что отец не сможет отбиться и удержать его. Либо они упадут вместе. Он сжался в комок. Закрыл глаза и уткнулся в отцовскую шею.
 «Скорая» приехала быстро. В детской больнице Пашу положили на белую металлическую каталку и повезли по длинному коридору. Оставили в приемном отделении отца, а затем за дверь выпроводили мать. Рентген показал перелом обеих костей левой руки, и через несколько минут Паша уже лежал в операционной. Женщина в белом халате положила ему на лицо маску, прижала рукой, пустила газ. В нос ударил незнакомый резкий запах. Глаза начали слезиться, размывая окружающие предметы. Всё погрузилось в темноту.
Павел почувствовал себя веретеном, с каждой секундой убыстряющим вращение, несущимся в бесконечность ночной вселенной. Тошнота подступила к горлу, не давая вздохнуть. Уши заложило.
          — Остановите, остановите хоть на минуточку! — умоляя о помощи, кричал Паша в черное пространство, наполненное мельтешащими звездочками. — Остановите, хоть на секундочку! Дайте мне вздохнуть…
Но голоса своего не слышал. Наконец осознал бесполезность сопротивления. Покорился чему-то неминуемому. Почувствовал, что вот именно сейчас оказался в той глухой тишине, скрывающейся в квартире, которая, наконец, настигла его беспомощное сознание — поглотила навсегда.
Это последнее, что запомнил Паша.
   Утром он очнулся в палате с белым гипсом на левой руке. В лагерь тоже поехал с ним, и велосипед понадобился ему нескоро.