Наблюдения и мысли проводника Петра Кукуева

НАБЛЮДЕНИЯ И МЫСЛИ ПРОВОДНИКА ПЕТРА КУКУЕВА
«Проводник все время должен улыбаться. И только когда последний пассажир выйдет из вагона, он может плюнуть ему вслед. Но как только пассажир повернется, проводник снова должен улыбнуться!»
(Из лекции преподавателя обучающимся на проводников)
Вместо предисловия
Обыкновенный проводник обыкновенного плацкартного вагона обыкновенного пассажирского поезда Петр Кукуев скинул с ног ботинки, наступил на нижнюю полку, ловко подтянувшись, разместил свой легкий костистый зад на верхней и уже принялся отдирать от стены жвачку, как вдруг его рука остановилась, а взгляд задержался на лежащей в газетной сетке, нетолстой, голубой книжке, забытой кем-то из пассажиров.
– В. Гусев. Искусство прозы. – прочитал Петр и сквозь зубы процедил.–Для начала надо бы кое-кого обучить искусству уважать труд людей. Дома, наверное, жвачки на стену не вешает! Хотя, конечно, если за него и там убирают, то кто его знает?
Петр пофантазировал, на какое место прицепил бы пассажиру жвачку, если бы ему такая возможность предоставилась и достал книжку из газетной сетки.
После прибытия поезда на станцию он часто убирался дольше своих товарищей. Работал Петр быстро, но если на столике, на полке или в газетной сетке находил книгу, журнал или газету, то не мог отказать себе в желании почитать и принимался убираться только тогда, когда переворачивал последнюю страницу и когда проводники соседних вагонов успевали не только убраться, но и отдохнуть.
В этот раз Петр закончил уборку перед самым отправлением поезда, не успев не только отдохнуть, но и даже перекусить. Он поспешно закидывал на третьи полки матрацы, подметал полы и мыл окна, не переставая задавать вопросы: «Неужели я так и буду держать в руках веник и тряпку? Неужели вся жизнь уйдет на зарабатывание денег, что само по себе, может быть, и неплохо, но ведь вся жизнь?»
«А кто-то в это время изучает искусство прозы и, кто знает, создает бессмертное произведение, пожевывая жвачку? – не мог успокоиться Петр.- Он изучает искусство прозы, а я – в туалете с тряпкой. Обидно, однако. А что, если и мне попробовать? На поэзию я, конечно, не потяну. А именно в прозе. Каждый день я вижу столько людей! В любое время я могу войти в любое купе. Или не я хозяин вагона? В любое время я могу войти и услышать что-нибудь интересное. И после тряпки я могу взять ручку, слава богу, свободного времени у меня в дороге много. Может, что и выйдет? Может, что и получится? Насчет гениальности своего произведения я сильно сомневаюсь, но с жизнью, думаю, будет связано ближе некуда. А не получится, увы, не судьба! Буду продолжать подметать полы, драить туалеты и отдирать от стен жвачки: тоже дело нужное».
Запустил Петр на посадке пассажиров в вагон, собрал билеты и сел с ручкой перед чистым листом бумаги. Но начать долго не решался. Смущало крутившееся в голове недавно прочитанное в «Искусстве прозы»: «Начало произведения должно быть четким, ударным, динамичным».
«Что же имеется в виду, - недоумевал Петр, - начало - четкое, ударное, динамичное, а дальше как пожелаешь?»
Долго смотрел он в окно, морща лоб и шевеля бровями, как будто от этого его мысли могли стать динамичными, потом махнул рукой:
«Буду писать так, как могу, о том, что будет волновать, что покажется интересным».
Махнул... и принялся бросать на бумагу строчку за строчкой, так же легко, как забрасывал на третьи полки матрацы, предоставляя нам возможность рассудить, насколько интересна или, наоборот, скучна жизнь на железной дороге.
Наблюдения и мысли проводника Петра Кукуева
Очень хочется начать ударно и динамично, но я обещал писать о том, что беспокоит. А беспокоит меня сейчас недостача одного полотенца. Может, бросил его куда пассажир, может, с собой захватил. Не разворачивать же все матрацы, чтобы найти! Но обидно платить, когда сам не виноват. Проводница соседнего вагона говорит, что платить и не надо, надо достать полотенце из мешка с чистым бельем, а бригадиру сказать, что одно полотенце было не доложено. Бригадир, он же начальник поезда, напишет акт, по которому я получу полотенце.
– А из чьего кармана будет пополнена моя недосдача?- спросил я.
– Из кармана тех, разумеется, кто клал в мешки белье, то есть рабочих ЛОБа, – ответила проводница.
– Но ведь они же не виноваты!- возмутился я.
– А вот с такими заявлениями тебе лучше на этой работе не работать, а сразу написать заявление другое – по собственному желанию. – объяснила проводница. – Ты знаешь, сколько раз тебе еще действительно не доложат белье! И тебе действительно придется платить!
– Но они потому и не докладывают, что мы на них свою недостачу вешаем! Замкнутый круг получается!
– А жизнь наша и есть замкнутый круг! Тебе пассажир нахамит, за собой не уберет, в туалете нагадит, да еще и полотенце прихватит, а ты за него платить будешь?
– Мне легче заплатить, чем допустить, что кто-то ни за что страдать будет.
– Смотри, какой честный! Дурак ты, а не честный! Нашел, за кого переживать! Да они на простынях и полотенцах дачи строят и машины покупают!
Заплатил я все-таки позавчера за полотенце, но сегодня у меня не было в мешке с чистым бельем целого комплекта белья, и я пошел к бригадиру писать акт.
* * *
Разные все-таки люди, эти пассажиры. Один потребовал стакан. Не попросил, а именно потребовал. Подозвал пальцем, когда я разносил чаи, и приказал:
– Проводник, ты мне нужен! Принеси стакан, из горла же я не буду!
Чуть бутылку не разбил об его голову!
А одна старушка первая сдала постельное белье, извинилась, что рано принесла, за собой все убрала и даже матрац аккуратно свернула и на третью полку забросила.
* * *
Ехали цыгане. Один подошел:
– Разреши, дорогой, на полу поспать. Мы так привыкли.
– Ладно, – говорю, – жалко, что ли? Спите. Только газеты на пол постелите, чтобы наматрасники не измазать, и проход не занимайте, чтобы пройти можно было.
Расстелили во всех купе матрацы, утром деньги дают и номер вагона на обратном пути спрашивают.
– Хорошо, – говорят, – в твоем вагоне ехать. Надо опять к тебе билеты взять.
– Берите, – отвечаю, – жалко, что ли?
А сам с опаской поглядываю: хоть и не привык делить людей по происхождению, но все-таки – цыгане. И точно, подъезжаем к конечной станции, смотрю на третью полку в первом купе... Мешок с чистым бельем как будто меньше стал. Посчитал – четырех комплектов не хватает. Я – к ним.
– Или, – говорю, – милицию вызываю, или все выкладывайте!
Испугались, выложили, еще и пакет яблок дали, чтобы только милицию не вызывал. Цыгане, и вдруг дали. Кто бы рассказал, не поверил. Но у меня так и было.
* * *
Вышел в тамбур пол подмести. Дверь в служебку закрывать не стал. «Ненадолго», – думаю. Возвращаюсь, в ней — человек кавказской национальности.
– Извини, – говорит, – дорогой, переодеться негде. Туалеты уже закрыты: проспал.
– Переодевайся, конечно. Но надо бы было все-таки разрешения попросить для приличия. Я же к тебе в квартиру переодеваться не влезаю.
Делить людей по национальному признаку дело для меня, конечно, последнее. Но все-таки некоторые кавказцы – очень уж горячие и темпераментные, особенно когда их за живое заденешь. И на этот раз не понравились пассажиру мои слова. Надулся, покраснел от злости.
– Зарежу!- кричит. – Считай деньги! Если что пропало, вдвойне отдам!
На шум двое его друзей подбегают и тоже на меня бочку катят. Вот народ! Знают, что их товарищ не прав, а все равно горой друг за друга. А у нас, русских, хоть прав, хоть не прав, никто не заступится. Каждый сам по себе.
* * *
Верно говорят, многое в жизни от случая зависит. Ехал сегодня пассажир. Сам всю дорогу азартно смеялся и других веселил смешными историями. Перед прибытием поезда он из своего купе куда-то вышел, а я, когда разносил билеты, ждать его не стал и отдал билет соседу по купе. Тот билет отдать забыл и вышел на промежуточной станции.
Надо было видеть, как изменилось только что улыбающееся лицо вернувшегося в купе пассажира, когда он узнал, что его билет вышел из поезда вместе с соседом.
Если бы я был не обыкновенный проводник, а, скажем, Толстой или Достоевский или хотя бы как один мой пассажир, изучающий искусство прозы, я бы обязательно эти изменения описал. А без их помощи только скажу: как же проигрывает в красоте и обаянии лицо человека, в сердце которого поселяются грусть и печаль. Конечно, если грусть легкая, а печаль светлая, то некоторые лица имеют способность быть более красивыми, чем даже во время улыбки.
Но в данном случае грусть пассажира была далеко не легкой, и уж тем более его печаль никак нельзя было назвать светлой, потому что вызваны они были утерей билета, по которому он должен был ехать после пересадки домой, где его ждала семья из длинной командировки. Он уже и телеграмму дал, чтобы встречали, и номер вагона указал, а теперь придется новый билет покупать. Деньги на него я, конечно, дал: виноват, куда денешься. Хорошо еще, провез за рейс трех «зайцев». Жалко было с деньгами расставаться. Но, как говорится, как пришли, так и ушли.
* * *
Подошел сегодня один в наколках, под глазами – мешки.
– Братишка, будь добр, сваргань бутылочку. Колосники горят: залить надо!
– Извини, – говорю, – я к этому делу равнодушен, поэтому при себе не имею, поэтому «сварганить» при всем своем самом большом желании и самом большом к тебе почтении никак не могу.
– Ты картину не гони, я же не западло, я же фанеру отстегиваю! Огласи цену, заплачу! Ты знаешь, кто я такой? Я – вор, но не боись, в законе. Если кто-нибудь обидит, свистни.
– Но у меня честно нет.
– А у братишек твоих, проводников?
– Не могу знать.
– Ну, извини. Поковыляю, поспрашиваю.
Через час приходит, пот со лба вытирает:
– Однако вы, пацаны, перестроились! Весь состав обошел: шаром покати!
На остановке все-таки купил, «залил колосники», опять подходит:
– Слышь, начальник, разреши я в предбанничке, то есть тамбуре, дверь приоткрою, ноги свешу и на природу зенки потаращу? А то я все больше за решеткой... Сам рассуди, много ли там увидишь?
– На ходу нельзя. Вдруг свалишься! Мне же отвечать!
– Обижаешь, начальник. Уже сваливался, когда побег совершал из зоны. Живой, как видишь.
«Черт с ним, – думаю, – разве ему объяснишь! Что случится, скажу: «Не видел».
Но он сам через несколько минут из «предбанничка» возвращается:
– Никакого понта не узрел. Все одно и то же: столбы и деревья. Лучше я стаканчик пропущу. Не желаешь присоединиться?
– Спасибо, нельзя. Работу потеряешь, где сейчас найдешь?
– Понятно, но тогда не в обиде, если я немного вспрысну, потом еще накачу, довершу и тихо-мирно скукожусь на своей полке? Не боись, от меня неприятностей не будет: я же говорю, что в законе... Но если на тебя кто-нибудь бочку начнет катить, сразу буди. Я не задумываясь, нож вонзю или вонжу, как правильно?
– Правильно, если как-нибудь без ножа.
Отстал, наконец. Один пить стал. И до того нализался и насобачился, что дернул за стоп-кран и убежал в лес. Что у него в мозгу повернулось, никто уже не узнает.
* * *
Сегодня у пассажира на тридцать седьмом месте пропала меховая шапка. Он в отличии от пассажира, у которого пропал билет, всю дорогу ехал молча, без лишних эмоций и общения. После кражи по его невозмутимому, почти не изменившемуся лицу трудно было определить, насколько тяжело она им переживалась. Только глаза стали еще грустнее и еще печальнее.
Пассажиры мои дорогие! Если вы сейчас до этого места додержались, то послушайте меня, пожалуйста: держите свои шубы, шапки, кошельки... к себе поближе, чтобы лишний раз не расстраивать ни себя, ни меня. А обувь, чтобы не пришлось вам остаться в одних носках или колготках, разрешаю ставить на третьи полки, лучше, конечно, на какую-нибудь бумажку или газетку, но если таковых под рукой не окажется, то не обижусь, протеру после тряпочкой.
* * *
Прочитал я сейчас свою писанину, и волосы на голове если и не поднялись вертикально, то зашевелились наверняка. И не потому зашевелились, что пишу чересчур «ударно и динамично», тут уж что поделаешь, выше головы не прыгнешь, а потому мои волосы изменили свое положение, что стало мне больно за тяжелую жизнь моего народа, большую его часть, а еще больше обидно за то, что делает такую жизнь еще более тяжелой: беспробудное пьянство, подлое воровство, беспросветная ругань и полное бескультурье. Вот объясните, люди добрые, как это возможно, стоять на перроне перед посадкой, мирно беседуя, и рваться в вагон после объявления посадки, отталкивая того, с кем только что мирно беседовал?
Если вы будете настаивать на том, что такое невозможно, то я посмею скромно возразить, потому что наблюдаю подобное очень часто, и приходится слышать при этом примерно следующее:
– Куда прешь, скотина безмозглая, не видишь, я стою?
– Да таких, как ты, в сорок первом...
У многих из нас – врожденный страх, что могут обогнать, обмануть, оттолкнуть.., поэтому многие из нас начинают обгонять, обманывать и отталкивать первыми. А некоторые из этих многих в состояние аффекта и крайнего неистовства способны вытворять такое, что уму непостижимо... Однажды я был свидетелем, как везущий тележку с чьими-то вещами носильщик мощными ударами уложил на перроне десятка полтора ни в чем не виновных людей, которые по его мнению, неохотно выполняли команду: «Посторонись!» Он бил всех подряд, не различая ни старых, ни молодых, ни детей, ни женщин.
Если мои рассужденья о культуре, точнее бескультурье поведения еще не всем встали костью в горле, то предлагаю посмотреть на нашего брата – проводника, скажем, на мою соседку Валю, ту самую, что учила меня пополнять недосдачу. Сразу должен оговориться, Валя – приветливая, общительная, обаятельная женщина. Она – заботливая мать, любящая жена, верная подруга. Никто и никогда не слышал от нее грубого слова или слова, произнесенного в повышенном тоне. Только – «извините», «спасибо», «пожалуйста», «будьте добры». Только предельно вежливо, ласково, любезно. Только с очень милой, приветливой улыбкой. Но только вне работы, вне вагона. Только не с пассажирами.
Пассажир для Вали – больше, чем враг. Это человек совершенно другого мира, ей не понятного, не интересного и потому чужого, чужого иногда настолько, что он для нее уже вовсе даже и не человек, а существо ступенью ниже, способное только сломать, испортить, насорить и нагадить.
Мне довелось один раз ехать с Валей на одном вагоне. Перед посадкой шел проливной дождь, пассажиры стучались в дверь и окна, поднимали одну руку вверх, жалуясь на погоду, другую прикладывали к сердцу, умоляя пустить их в вагон на несколько минут раньше положенного, но Валя спокойно и невозмутимо стояла у окна. У нее не дрогнул на лице ни один мускул. Мне даже показалось, она улыбалась, когда глядела в просящие глаза мокнущих на дожде людей.
– Может, начнем запускать?- робко спросил я.
– За полчаса до отправления по инструкции положено. – холодно ответила Валя. – Еще успеем наобщаться с ними по самое горло.
Мне подумалось, что сочетанию слов «по самое горло» больше подходят глаголы «наесться», «упиться», чем «наобщаться», тем более, что Валя все общение с пассажирами свела к нескольким недлинным монологам, никак не укладывающимся в общепринятые каноны вежливости.
На посадке, когда дождь по закону всемирного свинства прекратился, и пассажиры уже не торопились идти в вагон, Валя могла запросто к ним обратиться:
– Овцы, в стойло! Хватит курить! Я не для того здесь стою, чтобы никотином травиться! Может, я – на седьмом месяце беременности...
Перед прибытием поезда на конечную станцию Валя запросто могла выдернуть простыню из-под спящего пассажира со словами:
– Спать дома будешь или в санатории. А здесь изволь вернуть постельные принадлежности за полчаса до приезда! Не успею из-за таких спящих красавиц, как ты, собрать белье до прибытия грузовика, заставлю на своем горбу отнести мешки в бельевую!
Когда у Вали было совсем плохое настроение, она, чтобы разбудить пассажиров, доводила температуру на котле до ста градусов, устраивала в вагоне «баню», в которой сама же и «парилась».
* * *
Сегодня наблюдал на посадке, как расставались двое молодых людей. Из глаз, из всех четырех, слезы текут. То смотрят друг на друга, то целуются. Поезд отправляется, а они разъединиться не могут. Даже я немного всхлипнул, больше, правда, для юмора, чем от искреннего сопереживания и сочувствия. Наконец, разъединились: он на перроне остался, она заняла свое место в вагоне.
И что же думаете? Пока отрывал билеты, она грустила. Но когда на следующей остановке к ней подсел молодой симпатичный человек и поинтересовавшись, почему она грустная, предложил выпить, глаза ее засветились и грусть рассеялась. Она увлеченно принялась что-то рассказывать, размахивая руками. Так и промахала ими всю дорогу, словно и не было недавно тяжелого расставания. Увидел бы ее друг! Хотя, может быть, и он уже где-нибудь с кем-нибудь веселился, забыв о грусти и печали. Что поделаешь, жизнь! Хотя мне кажется, уж очень сейчас легко и быстро все забывается. Ночью девушка со своим новым знакомым долго целовалась в тамбуре, настолько его возбудив, что тот не сразу успокоился и продолжал ее поглаживать, когда она уже уснула на своей полке. Ничего хорошего из этого не вышло, потому что девушка проявления любви не поняла и, посчитав, что кто-то лезет к ней с целью похищения лежащей под головой сумочки с деньгами и документами, закричала на весь вагон.
* * *
Главное в нашей работе – чтобы актов не было. Акт – бумага, за которую по головке не погладят: и премии лишить могут, и вовсе уволить. Впрочем, за жалобы от пассажиров тоже по головке не погладят. И чтобы не было жалоб, надо, чтобы не было конфликтов. Умный проводник это понимает, глупый, как моя соседка Валя, постоянно рискует. Не беда, если в вагоне нет кипятка, но может получиться беда в виде жалобы, если вовремя не извиниться, не объяснить, что у титана что-то сгорело или засорился дымоход, или еще что, это не так важно, потому что мало кто из пассажиров в проблемах проводника разбирается.
Не беда, если в вагоне слишком жарко или слишком холодно. Главное, извиниться, объяснить что-нибудь про пробки в трубах или невозможности включить вентиляцию, потому что включен титан, а вагон так устроен, что можно включить только что-то одно.
Конечно, дорогие мои пассажиры, очень плохо, если в вагоне нет кипятка, слишком холодно или слишком жарко, но даю вам честное проводницкое слово, а если не верите, что проводницкое слово может быть честным, то пусть наши футболисты так никогда ничего и не выиграют на чемпионате мира, если вру, но очень трудно истопить титан, когда засорен дымоход, потому что весь дым пойдет в вагон. А надо ли вам это? Очень трудно прогнать пробку в трубах, потому что для этого надо иногда вылить едва ли не всю воду, качая насос, но где вы тогда будете умываться? И честное слово, отдал бы все заработанное за рейс на продаже воды и пива, если бы разрешили посмотреть на того, кто придумал делать вагон из того материала, из которого он сделан. Прогревается летом на солнце в считанные минуты так, что хоть рубаху выжимай! А если, не дай бог никому и никогда, случится пожар, то сгорит тоже в считанные минуты. Так что если он вдруг случится, постарайтесь, дорогие пассажиры, его поскорее покинуть. Конечно, в вагоне есть огнетушители, но пожары бывают редко, и проводники забыли, как ими пользоваться. Есть, правда, еще один вариант. Можно потушить пожар пивом, если он не очень сильно взыгрался. Но для этого необходимо, чтобы у каждого пассажира была хотя бы одна бутылка пива, а обеспечить всех пассажиров пивом способен только истинный проводник.
Пора мне на этом закончить и идти убирать вагон, потому что негоже шутить на тему о пожаре.
* * *
Не люблю хвастаться, как и не люблю, когда хвастаются другие, но не могу сдержаться, чтобы не сказать о той благодарности, которую мне написали во время рейса пассажиры. Может быть, это с моей стороны будет нескромным, но разве можно сказать, что ветеран войны, гордо шагающий по улицам города в день Победы, сверкая одетыми на мундир орденами, ведет себя нескромно? Разве можно сказать, что шестнадцатилетний юноша, не имеющий сил сдержать восторги и порывы первой любви и потому показывающий фотографию любимой девушки своему другу, ведет себя несдержанно?
Раньше рабочим налево и направо раздавали почетные грамоты и награды, дешевые титулы и формальные звания «почетных работников» и «мастеров золотые руки», раздавали для того, чтобы они еще лучше работали. Если бы мне предложили десяток таких грамот и титулов, я бы отказался от всех ради одной, единственной благодарности, которую написали мне во время последнего рейса пассажиры. Они написали ее не для того, чтобы я работал еще лучше, а для того, чтобы отблагодарить за доброе отношение. Отблагодарить искренне.
Я не могу сдержаться, чтобы не переписать ее сейчас полностью.
«Во время следования мы, пассажиры, приятно были удивлены тем, с каким вниманием и профессиональным опытом обслуживал нас проводник Петр Иванович Кукуев.
Во-первых, в вагоне абсолютная чистота и образцовый порядок, что для нас немаловажно. Во-вторых, мы были глубоко тронуты вежливостью Петра Ивановича, его положительными эмоциями на всем пути следования и быстрой реакцией на все наши требования и просьбы. Мы, пассажиры, ходатайствуем перед администрацией железной дороги о поощрении Петра Ивановича и считаем, что она может поставить его в пример другим проводникам, потому что Петр блестяще справляется с напряженной, требующей больших физических и моральных сил работой.
С уважением пассажиры...»
Всего двенадцать подписей!
Поощрять меня администрация железной дороги, конечно, вряд ли будет. Проводников, как правило, наказывают, а поощряют крайне редко. Поэтому благодарность дорога мне вдвойне!
* * *
Поездка сегодня удалась на славу. Пассажиры, как один, вежливые, культурные. Если просыпят что-нибудь, сами за веником придут. Разольют, тряпку попросят. Выпить в каком купе надумают, делают это тихо, никому не мешая. В вагоне работало все как часики. Вода в титане закипала за двадцать минут после включения. Нигде ничего не засорилось. Электроотопление ни разу не пробило. Приехал на конечную станцию в отличном настроении, быстро убрал вагон... Осталось мусор в контейнер отнести и домой. Вышел из вагона с ведрами, полпути прошел...и замер. В контейнере с мусором рылся пожилой мужчина. И не какой-нибудь опустившийся забулдыга. Во всяком случае не пьяный и без мешков под глазами. Он медленно, аккуратно, как на очень важной и ответственной работе, раскладывал содержимое контейнера по пакетам. В один – пустые бутылки, в другой – бутылки с недопитым соком и лимонадом, в третий – корки хлеба, недоеденные куски сала, колбасы, картошки...
Так и не дождался, когда он отойдет от ящика. Так и поплелся с полными ведрами к следующему контейнеру для мусора, уже без хорошего настроения. Эх, жизнь!
* * *
Перечитал я еще paз свою писанину и пришел к еще более неутешительному выводу, чем тот, к которому пришел, когда прочитал первый раз. К воровству, пьянству, бескультурью прибавилась нищета. Но для чего я все это? Лучше не станет.
Напишу лучше о своих товарищах, проводниках. О Вале я написал, но не все такие. Проводники – люди интересные. Много ездят, много видят, со многими общаются. У них – много свободного времени, они о многом думают, глядя в окно. А под стук колес, заверяю вас, лучше думается. Не знаю, какие из проводников могли бы получиться писатели, но артисты, смею уверить, вышли бы будь здоров! Взять хотя бы проводника пятого вагона нашей бригады Анатолия. Еще в застойные годы, когда водку, что называется, днем с огнем найти было трудно, но она всегда имелась в нашей кочегарке, ему как-то кто-то говорит:
– Как поедешь-то, Анатолий, вагон углем не заправлен?
– Черт с ним, пассажиры надышат.
– У тебя кран в мойке был не закрыт, вся вода из вагона вышла! Чем люди мыться будут?
– Черт с ним, в соседнем вагоне наберут.
– Анатолий, в кочегарке водка кончилась!
– Как кончилась?- терял невозмутимость Анатолий. – Что теперь делать-то? Взять-то где?
Пил Анатолий столько, что ему часто не удавалось разбудить пассажиров, прибывающих на конечную станцию. Он будил всех уже в парке, объясняя в зимнее время, что «впереди большие заносы, поэтому поезд идти дальше не может». Анатолий вежливо показывал направление на ближайшее метро, извинялся, в то же время пытаясь быстрее избавиться от пассажиров, пока те не догадались, что поезд из этого «дальше» только что вернулся.
Однажды одна пассажирка написала жалобу на то, что в его вагоне были тараканы. Бригадир предупредил Анатолия:
– К тебе по причине найденных тараканов комиссия должна нагрянуть. Ты уж с ней, пожалуйста, повежливее и потактичнее.
– Обижаешь, начальник, разве я могу по-другому?
Когда комиссия подошла к вагону, Анатолий протер поручни, эффектным движением зафиксировал посадочную площадку и помог подняться.
– Спасибо, я как-нибудь сама. – улыбнулась одна из женщин. – Все-таки пятнадцать лет поднималась. Опыт есть.
– Вы целых пятнадцать лет работали проводником?- восхитился Анатолий, помня просьбу бригадира, хотя ему было абсолютно все равно, сколько лет она работала проводником, прежде чем продолжить подниматься по социальной лестнице выше.
– Поступила жалоба от пассажиров, что в вагоне тараканы, – перешла к делу другая женщина из комиссии.
– Что предпринимали, чтобы от них избавиться?- спросила третья.
– Да уж чего только не предпринимал. – усердно начал отчитываться Анатолий. – Как только приезжаю на станцию, первым делом иду в цех формирования сообщить, что у меня в вагоне тараканы. Все ложатся отдыхать, идут в магазин за продуктами, а я – в цех формирования... И не дожидаясь прихода санитаров, сам начинаю все опрыскивать. Только не подскажете, где тараканы прячутся, где, так сказать, обитают?
Члены комиссии принялись выдвигать версии, заглядывать в мусорные ящики, за титан и в котловое отделение. Анатолий слушал внимательно, переспрашивал, повторял и даже записывал. В завершении напоил всех чаем и, выпроводив довольную комиссию из вагона, пропустил за ее здоровье и за здоровье тараканов для начала сто пятьдесят...
* * *
На этот раз поездка получилась тяжелая, как никогда. За какое дело ни брался, встречал трудности и препятствия. Проверял билеты, оказались «двойники»: в кассе выдали билеты двум пассажирам на одно место. И как назло, мест свободных нет! Пришлось переводить пассажира в другой вагон.
Пошел подметать тамбур с нерабочей стороны, а там перепивший пассажир такое после себя оставил, что только перед обедом и рассказывать. Только убрался, электроотопление пробило. Пришлось котел растапливать, а потом каждые два часа к нему бегать, потому что уголь дали такой, что не успеет разгореться, а уже шлакуется, надо чистить. Ко всему прочему, в этот рейс пассажиры целыми пачками на станциях входили и такими же пачками выходили, загромождая тамбур своими кутулями до самых дверей, как будто бы легко их было после этого открыть.
Но что поделаешь, работа есть работа. За нее мне платят деньги. А поскольку ни одному моему читателю за мою работу денег не платят, то и писать я больше о ней, нагоняя на всех тоску, не буду, а напишу лучше об одной доброй и интересной старушке, с которой познакомился возле титана, когда наливал кипяток. Старушка попросила стаканчик и пригласила в свое купе:
– Передохни, миленький, малость. Все бегаешь, делаешь чего-то. Жалко мне тебя. Приходи чайку попить с домашним вареньем. О жизни своей расскажу, если пожелаешь.
Я так устроен, что мне легче дать, чем взять, поэтому пошел в гости к старушке со своим соком и своими сосисками. Больше мне, правда, хотелось вытянуть ноги на своей полке, чем идти в гости. Но я устроен еще и так, что если мне обещают рассказать что-то интересное, то моя усталость проходит. Я пошел и не пожалел.
– Раньше-то, милый, – начала старушка, – все больше на лошадях... Не то что поездов, велосипедов в деревне не было. Помню, приехал за мной мой будущий муж из соседней деревни (мне, правда, другой был люб, но меня никто не спрашивал: время такое было).
«Садись, – говорит, – на телегу. Домой поедем!»
«Я, – отвечаю, – и так дома.»
И не сажусь на телегу. Иду рядом с ней пешком. Но иду, куда денешься! Он сначала уговаривал: «Сядь, – да, – сядь…» Потом не выдержал, взорвался:
«На что мне такая упрямая жена нужна! Последний раз предлагаю. Или садись, или назад поворачивай!»
Только тогда и села на телегу. Только после этого моя гордость и поостыла. «Что я, – думаю, – батьке с маткой скажу?» Раньше, не сейчас: боялись родителей.
Муж у меня хороший был. Все по дому делал, даже половики стирал. Любил он меня. Да и я потом его полюбила. Любовь-то раньше не такая была, как сейчас. Не такая скорая. Помню, он меня первый раз поцеловал, а я ему на полном серьезе:
«Ты что делаешь! Дети же могут появиться!»
Это сейчас меня пятилетний правнучек спрашивает недавно:
«Бабуся, а сколько из меня этой штучки должно сикнутъся, чтобы новый человечек получился: две ложечки или блюдечко?»
Потом – война. Натерпелась, милый. Да не я одна. Мужиков наших поубивало, а если кто и вернулся, то или без руки, или без ноги, или с осколком в теле. Из всей деревни у одной Дуни мужик пришел здоровый. Но и сам жалел, что пришел. Был он в плену, работал поваром. Что только на него не наговаривали! Говорили даже, что он по указанию фашистов отравлял наших пленных, которые не могли больше работать. Будто без него они справиться с нашими не могли.
Мой тоже живой вернулся. Но одно слово – «живой». Кровь из горла то и дело шла. Фельдшер так и сказал, что «никакой надежды на спасение нет». А как же без надежды-то! Ваня мой то и дело стонал: боли в легком его затерзали. Когда совсем невмоготу было, я к фельдшеру бегала. Жил он в соседней деревне за три километра. Идти делать укол ему не хотелось, так я ему то хлеба, то молочка... Жили мы по сравнению с другими неплохо. Многие приходили к нам поменять вещи и одежду на продукты. Сделает фельдшер укол, станет Ване полегче. Проплакала я три месяца у его постели. Вот и пойми, как лучше, когда сразу убьют ли когда вот так...
Старушка заплакала, я извинился и пошел в штабной вагон сдавать деньги за белье. Была глубокая ночь, и ни в одном из вагонов я не увидел хотя бы одного неспящего пассажира или проводника. «А если уснет и машинист?»- подумалось вдруг мне и представилась жуткая картина.
Я сдал деньги, пожелал машинисту здорового бодрствования и завалился на свою полку.
* * *
Кто-то из пассажиров прихватил с собой купейный ковер. Старый, потрепанный, но платить за него надо как за новый. Прихватил не при мне, а при моем сменщике. А тот возьми да и исправь в книге имущества тринадцать на двенадцать, и так профессионально, что я и не заметил. А когда обнаружилось, – поздно. Недосдача на мне. «Так и было двенадцать», – говорит, когда его встретил. Надо бы как-то воззвать его к совести. Но таковой у него не имеется, это ясно. А мужик он не только наглый, но и здоровый. Верно говорят, против лома нет приема. Можно найти прием против сердечной душевности, доброты. Еще большая душевность, еще большая доброта. А против лома какой может быть прием? Разве что еще более тяжелый лом, а лучше кувалда или топор. Но это уже разговор неинтеллигентных людей, и разговор несерьезный. А если серьезно, то делать что-то надо. В этот раз мне пришлось заплатить, и дальше он, значит, может обманывать. Остановить его – вопрос чести. Не было бы ее, и Пушкин мог бы сделать вид, что не замечает ухаживаний Дантеса за своей женой. Можно было бы не вызывать его на дуэль и продолжить радовать народ новыми произведениями еще много лет. Сейчас в моде не дуэли, а киллеры. Но у меня знакомых среди таковых нет.
* * *
Сегодня моей напарницей была очень красивая девушка с очень красивым именем – Анжела. Я сразу в нее влюбился. Но лучше бы я этого не делал. В вагоне, как правило, пятьдесят четыре пассажира. Половина из них – мужского пола. Едва ли не каждый считает своим долгом угостить Анжелу чем-то вкусным и, конечно, не бескорыстно, а в надежде остаться один на один глубокой ночью. И некоторым удается, черт возьми! Чем они там занимаются, одному богу известно. Но уж, наверное, не в шахматы играют. О, горе мне!
* * *
Догадался подсмотреть в щелочки, расположенные в нижней части двери служебки, наверное, для поступления воздуха. На этот раз вместо воздуха в служебку поступил мой взгляд, но не нашел ничего успокаивающего для сердца. Анжела и пассажир южного происхождения с сорок второго места в шахматы не играли. Я увидел обнаженные ножки Анжелы и затылок склонившегося над ней в сладостном поцелуе пассажира, будь он трижды проклят! Мне хотелось увидеть, что будет дальше. То есть мне ничего не хотелось, но засел внутри любопытный зверь, не отпускающий от служебки. Я понимал, что в любую секунду может открыться дверь, я не успею подняться и буду пойман на месте преступления. Я понимал, что здесь мне не кинотеатр и долгое пребывание возле служебки в лежачем положении может обернуться большими неприятностями, что если даже мне удастся оторваться от пола быстрее, чем пассажиру от Анжелы, меня может застать в таком положении любой пассажир, прервавший свой сон для перекура или ночного туалета.
Наконец, мне удалось перебороть себя. Я поднялся и в глубоком пессимизме поплелся в щитовую. Здесь мне не стало легче. Особенно после того, как я увидел книгу французского просветителя Дидро и наткнулся в ней на такие строчки: «Ревность – это страсть убогого, скаредного животного, боящегося потери; это чувство, недостойное человека, плод наших гнилых нравов и права собственности, распространенного на чувствующее, мыслящее, хотящее, свободное существо».
Трудно не согласиться с Дидро, но если она, твоя напарница по работе, в которую ты влюбился, которой готов отдать все свои деньги, да что деньги, всего себя, как ни в чем не бывало, целуется при тебе же в служебке, отделенной от щитовой несколькосантиметровой перегородкой, и ты не знаешь, где найти силы, чтобы навсегда уйти к другой напарнице или напарнику? А если даже найдешь силы и уйдешь, то еще не знаешь, что с первой минуты, как уйдешь, невидимые магниты начнут тянуть обратно вопреки всякой логике и здравому смыслу. Потому что с первой минуты, как уйдешь, будешь думать об одном: а как там она? И знаешь же, что там у нее все нормально, нормально без твоего участия. Но беда твоя в том, что тебе надо, чтобы у нее без твоего участия было не все нормально, чтобы она не могла без тебя, как ты не можешь без нее.
* * *
С каждым днем влюбляюсь в Анжелу все сильнее. Она такая же, как и ее имя, взбалмошная и непредсказуемая. В любую минуту может выкинуть такое, от чего Гоголь с Достоевским зашевелились бы в могиле в предвкушении работы над новым сюжетом. В течение одного часа Анжела могла предстать наивным ребенком, развратной шлюхой, суровой неподступной дамой, всем, кого только не пожелал бы увидеть строгий преподаватель на вступительных экзаменах поступающих на артистическое отделение.
Она терпеть не может ничего скучного, повторяющегося, потому что рождена была для веселья, радости, потому что рождена, как говорил о таких кто-то из великих, с солнцем в крови.
* * *
Что самое обидное, пристают к Анжеле какие-то уроды. Ни внешности, ни интересных мыслей. Только коньяк и сладости. Все-таки интересно, ради чего Анжела идет на контакт с этими кобелями, ради коньяка со сладостями или ей действительно хочется близости? Другими словами, кто она, великая артистка или... даже язык не поворачивается назвать? Как-нибудь выпью и поинтересуюсь. А что если самому накупить раза в три больше, чем ее ухажеры и попробовать пристать? Интересно, как она отреагирует? Сегодня же и попробую на перестое.
* * *
Сказано – сделано. Убрав вагон, я загрузил в ближайшем ларьке две сумки продуктами, купил две бутылки «Кристалла», подошел к Анжеле, когда она отдыхала и выдал как можно более развязно и непринужденно:
– Настроение у меня что-то сегодня питейное. Не хочешь составить компанию?
Хотя я ни разу при Анжеле не пил, она не удивилась.
– Наливай. – лениво протянула она и добавила, увидев выложенное на стол. – С чего это ты так расщедрился?
Я поймал довольный взгляд своей напарницы. Конечно, мне было легче сделать ей приятное, чем любому из пассажиров. Я знал, что она любит: какую рыбу, какие фрукты, какую водку. Впрочем, водку она любит любую, как она говорит, «водка – не для желудка, водка – для души».
– А я от природы щедрый, – вернулся я к заданному вопросу, – и вообще стараюсь жить так, как будто этот день – последний в моей жизни.
– Смотри, сядут ревизоры, унюхают запах, и окажется этот твой день последним на этой работе.
– Новую найдем. Шея есть, хомут найдется.
– Нравятся мне твои рассуждения. Мне бы мужа найти, так рассуждающего.
– У тебя их и так пруд пруди.
– Это ухажеры, это другое.
– Ну можешь меня взять в мужья. Если честно, я тебя давно люблю. И как только с тобой расстаюсь, начинаю ждать, когда снова увижу, – неожиданно для себя выдал я, даже еще не выпив.
– Допустим, давно любить меня ты не можешь, потому что и знакомы-то мы только с месяц.
– Месяц, проведенный с тобой, для меня целая вечность!- выпалил я, еще больше удивившись своей смелости.
– И ты согласен на мне жениться даже после всего, что здесь увидел?
– Да.
– А если я буду продолжать заниматься тем же, чем занималась?
– Согласен. Я люблю тебя вне зависимости ни от чего. Я и хотел бы тебя выбросить из головы, но, увы, не получается. Ты красивая, тебе можно все. Но мне интересно, зачем они тебе?
– Кто?
– Мужики. Они интересуют тебя как поставщики продукции или как, извини, кобели?
– Немножечко поставщики, немножечко кобели.
– А если бы тебе все смог дать один?
– Один не смог бы. Я люблю разнообразие.
– Разнообразие чего? Извини, размеров...
– Хватит болтать! Давай пить, есть, и спать на одной полке. Для этого же устроен весь пир?
– С тобой мне хорошо и без полки. Кстати, извини, а ты не боишься спида?
– Нет. До сорока, когда моя красота увянет, и я перестану нравиться, как ты говоришь, мужикам, и со спидом дожить можно.
* * *
Когда я говорил Анжеле, что она красивая и ей можно все, то все-таки надеялся: эти слова будут восприняты ею правильно, и она не будет разбрасывать свою красоту налево и направо. Но Анжела, к сожалению, восприняла мое разрешение буквально и продолжала закрываться в служебке с пассажирами, а я продолжал страдать в щитовой, слушая поскрипывание полки и ловя себя на мысли, что как жена она такая, пожалуй, вряд ли когда-нибудь кому-нибудь будет нужна. И что интересно. Когда страдал в щитовой, во мне бурлила такая страсть, такая гамма самых противоречивых чувств! «Вот, – думал, – попишу-то! Вот порадую автора «Искусства прозы» ударностью и динамичностью! Вот садану по душам читателей!» А протрезвел немного от любви, сел за ручку, а садануть-то и нечем. Она переспала, я приревновал, а больше и сказать нечего.
* * *
Впрочем сейчас мне, кажется, есть, что сказать. Мой вагон отцепили в парк, для ремонта. Анжела осталась на нем, а мне еще два всучили. Один – оборудованный, с матрацами, с одеялами, другой – пустой. Набрал в пустой «зайцев»-ночлежников (в оборудованный нельзя, начальство может проверить), выдал им матрацы с одеялами, а вагон возьми да и угони ночью на какую-то станцию за сто километров отсюда.
Оборудованный вагон надо сдавать завтра другому проводнику, а на нем имущества не хватает примерно на месячную зарплату: шесть матрацов с наматрасниками, шесть подушек с наперниками и шесть шерстяных одеял. За сутки надо привезти, других вариантов нет. А электрички из-за ремонта дороги только с трех часов дня ходить начнут. Можно представить мою физиономию, с которой я пошел говорить об этом Анжеле. Она с очередным мужиком водку в это время распивала. Но не ожидал от нее. Рассказ мой печальный услышала, собутыльника выгнала.
– Вместе, – говорит, – поедем. Шесть матрацов, подушек и одеял – не хухры-мухры. Не переживай, прорвемся!
«Где ж, – думаю, – прорваться-то! От станции еще два километра. Пока дойдем, темно будет. А там, я знаю, вагонов сто, не меньше. Пока свой отыщем, пока до станции шесть тюков дотащим, если будет, что тащить. «Зайцы» – без надзора: одеяла с собой могут захватить».
Еду я в вагоне электрички с физиономией мрачнее самой черной тучи. Высчитываю, сколько времени мне теперь ни выпить, ни закусить сытно. А Анжела напротив сидит, улыбается:
– Не грусти, прорвемся. Что растащат, я помогу. Чай, водку с мужиками не за бесплатно распивала.
С полчаса размышлял, причем тут «чай», пока не догадался, что «чай» здесь вовсе не чай, как таковой, а всего лишь частица. Напрочь крыша с расстройства съехала.
Приезжаем на нужную станцию. И верно, уже темно. Как мы с Анжелой ни вглядывались, не видны номера вагонов.
– Подожди здесь, – говорит Анжела и куда-то убегает. Минут через двадцать прибегает с подшивкой газет. Где она в незнакомой местности их раздобыла, одному богу известно. Впрочем, я не очень удивился. Не было такого, чтобы Анжела не раздобыла того, что ей было нужно.
На вагоне тридцатом от начала прочитал я свой номер, вошел в салон с замирающим сердцем: что-то в нем из имущества осталось? Что удивительно, все было на месте. Всего лишь одно одеяло кто-то из ночлежников с собой прихватил. Полегче стало. Но ненадолго. Надо успеть к первой электричке все до станции дотащить. Заберут вдруг вагон в состав, будет акт написан и уже ничто не поможет.
Запихали мы матрацы, подушки и одеяла в наматрасники и начали таскать мелкими перебежками. Пронесем один тюк метров сто, то есть столько, чтобы остальные из видимости не упустить, вернемся за другим. Шесть тюков по двадцать перебежек. Едва к первой электричке управились. Я понимаю, что никому мои шатания с матрацами не интересны, но для того рассказываю, чтобы ясно стало, что за человек, Анжела. Когда мне было трудно, она меня в беде не оставила, а могла бы спокойно попивать водку со своим новым ухажером.
«Черт с ними, с ее мужиками. – думаю. – Никого из них она больше одной ночи не любила. Ее любовь как спичка. Прикурил сигарету, она погасла. Выбросил и больше не вспоминаешь. А мне она, выяснилось, способна уделить больше времени, чем горит спичка».
Впрочем, вскоре после того, как я разобрался со своими матрацами и наконец-то сдал вагон, мне пришлось расстаться с Анжелой. Она познакомилась с каким-то бизнесменом во время одной из поездок и укатила с ним в неизвестном направлении. Я долго переживал, потом успокоился, посчитал, что так для меня даже будет лучше и искренне пожелал ей и ее новому другу счастья.
Пожелаем и мы обыкновенному проводнику обыкновенного плацкартного вагона обыкновенного пассажирского поезда Петру Кукуеву дорасти сначала до начальника поезда, потом до начальника депо и, наконец, до самого министра путей сообщения. А если и не дорасти, то хотя бы заработать столько денег, чтобы их хватило на издание его «Наблюдений...», может быть и даже наверняка не выдающихся, но уж точно, связанных с жизнью крепче некуда.