О письмах домой и мыслях на лестнице о том, как по

О ПИСЬМАХ ДОМОЙ И «МЫСЛЯХ НА ЛЕСТНИЦЕ»; О ТОМ, КАК ПОПОЛНЕЕ НАБИТЬ СЕБЕ ПУЗО И УРВАТЬ ВРЕМЯ «ПОДАВИТЬ НА МАССУ»; О ПОРТЯНКАХ И ВАРЕЖКАХ; О СЕРЖАНТАХ И КОМБАТАХ; О ДУХАХ И ДЕДАХ... ВСЕ-ТАКИ, БУДЬ ОНО ВСЕ НЕ ЛАДНО, ВЕСЕЛАЯ ИСТОРИЯ
Что такое «вышелб;уши».
– По последней?
– По последней.
– Вздрогнули?
– Вздрогнули.
– Главное, Игорь, служи весело. На свете три беды: болезнь, смерть и плохие дети. Детей у тебя пока нет. Болеть тебе рано. Умирать тем более. Так что выше нос! А еще лучше уши. Хотя не забывай: «вышелб;уши» бывают и у осла.
– Как это «вышелб;уши»?
– А так вот и выше. Именно уши и именно лба. И пожалуйста, не ленись. Пиши почаще. Я же говорил, три беды... Мне – за пятьдесят. И у матери сердце, сам знаешь. Много не обязательно. Жив, и ладно.
– Почему же, батя, не обязательно? Подробно буду писать.
– Так и называй меня в письмах батей, хорошо?
– Хорошо, батя.
– Ну, по последней?
– По последней.
– Вздрогнули?
– Вздрогнули.

В последнее утро дома.
В последнее утро дома Игорь долго не покидал кровать. Понимал, когда еще так можно будет? Наконец встал, оделся, влез в рюкзак, который не в пример ушам вознесся за спиной значительно выше лба, потому что вмещал все необходимое на первый случай. А к нему кроме ложки, чашки, миски, еды, одежды и предметов личной гигиены Игорь отнес шахматы, несколько серьезных, на его взгляд, книг для ума и примерно столько же развлекательных для души.
Не знал Игорь, что скоро необходимое превратится в самое необходимое, уменьшившись втрое, потому что окажется необходимым и для старослужащих солдат. Игорь не знал, и отец подсказать не мог. Когда он служил, личная собственность была только личной собственностью.
– Присядь, сын, перед дорогой.
Игорь присел. Отец положил ему на плечо руку. Мать заплакала.
– Навсегда что ли уходит?- завелся отец. – Всего-то два года. Пролетят, не заметишь. Иди, сын, а то она долго не остановится.
Игорь пошел. Назад не оглядывался. Чего ради мать лишний раз тревожить? Да и у самого ком к горлу подступил. С рождения больше, чем на шесть школьных уроков, редко родной дом покидал. Уже много раз проворачивал в сознании Игорь минуты прощания с ним, чтобы привыкнуть к неизбежному. Увы, привыкнуть не удалось. Внутри щемило и екало. «Хорошо еще, уговорил родителей не тащиться на призывной пункт», – думал он.

На призывном пункте.
Слезы, прощальные объятия, разговоры... Но как ни старайся в них вникнуть, если голова забита бог знает чем, в лучшем случае до нее доходят отдельные обрывки.
– Хорошая школа жизни, армия. Но лучше бы пройти ее заочно!
– Сам придумал?
– Нет, конечно. Но сказано точно.
– И прыгнул бы с табуретки на прямых ногах. Или гвоздем в ноге поковырялся бы.
– Чтобы получить заражение и остаться без конечности? Меня и без этих фокусов комиссия чуть не забраковала. Шумы в сердце нашла. «Мне, – говорю, – никак не можно, чтобы шумы. Отец за мной дверь закрыл и не велел возвращаться, пока не отслужу. Да и как им, шумам, не быть, если неделю гулял, получив повестку».
– Ну и как, убедил?
– Убедил, других вариантов не было.
– Экий патриот, сам в армию напросился.
– Чего пристали? Хочет человек проверить себя в сложных условиях.
– Попадет в лапы какой-нибудь мафии в какой-нибудь Чечне, заорет наверняка, и проверять нечего.

Первое письмо Игоря домой.
«Здравствуйте, мать и батя!
Извините, долго не мог сообщить о себе ничего конкретного. Гоняли с места на место. Сейчас нахожусь в учебной части («учебка» по-нашему). Учат на командира танка.
До танков, правда, пока дело не дошло. Но зато я научился пришивать погоны, наворачивать портянки. Некоторые обернут ногу как дите малое, а к вечеру все равно на ней мозоль. У меня же все в порядке, сам не знаю, почему. То ли потому, что я такой толстокожий, то ли потому, что, и верно, научился.
А видели бы вы, как я заправляю кровать! Края отбиты, покрывало натянуто. Чтобы так получилось, надо держать одной рукой перевернутую табуретку, а другой колотить по краям ее сиденья и покрывала свернутым ремнем. Ходишь потом возле своей идеально отбитой кровати и с жадностью на нее смотришь: до отбоя лечь нельзя. А он редко бывает раньше часа ночи, хотя положен быть в десять. Подъем же, в любом случае, строго по распорядку, ровно в шесть утра. Один парень не выдержал, завалился на кровать до отбоя. Как его сержанты били!
Извините, заканчиваю. Не успею отдать письмо дневальному, пропадет. Сейчас – утренний осмотр. Все лишнее из карманов и тумбочки выбрасывается. А лишнее здесь все, кроме нитки, иголки, подшивы, мыла и зубной пасты.
Курсант Степин».

«Мысль на лестнице».
Игорь отдал письмо дневальному, дневальный – дежурному по роте, дежурный по роте отнес его вместе с другими письмами в штаб полка. И оно уже поехало домой, и Игорь уже шел в строю с лопатой в руках... Как вдруг ему захотелось ударить себя этой лопатой.
«Болезнь, смерть и плохие дети!- всплыли у него в памяти слова отца. – Я такое плохое дите и есть! Что я написал! «Спать нельзя!», «Сержанты били!», «Все, кроме нитки.., выбрасывается!» Выговорился, лишь бы самому легче стало. А у матери – больное сердце! Мерзавец!»
Игорь принялся подбирать «красочные» эпитеты к своему новому имени, которое только что себе дал. «И как же называется вовремя не пришедшая в голову мысль?- вспоминал он. – Кажется, «мысль на лестнице», по которой уже спускаешься оттуда, где вовремя эта нужная мысль в данном случае меня, тупого мерзавца, не изволила посетить».

Другие мысли на другой лестнице.
На двадцатый день службы Игорь заступил в свой первый в жизни наряд дневальным. Его очень удивила и никогда не переставала удивлять позднее торжественность заступления. Он не мог понять, для чего нужен оркестр на разводе. Myзыка к торжеству, к празднику ему была понятна. Но если после музыки – сутки нудной работы, беспросветного, изматывающего шуршания?
У тех, кто играет на трубе или барабане, настроение, может быть, и праздничное. У тех, кто заступает в наряд старшим, оно тоже может быть негрустным. У дежурного по столовой, например. Ешь и приказывай. Но каким оно должно быть у тех, кто спит два часа, вымывая горы тарелок, начищая ванну картошки, оттирая ножки стульев от темных меток, оставляемых солдатскими сапогами?
Игорь в своем первом наряде драил полы. Знал бы он, сколько их еще ему предстояло перемыть: деревянных и каменных, покрытых линолеумом и не покрытых ничем, но всегда грязных; в казарменном расположении и в столовой, в штабе полка и в солдатской чайной.., верно не очень бы усердствовал. Игорь этого не знал и, оставив на лестнице перед входом в расположение все свои силы, отдраив ступеньки почти до блеска, услышал от сержанта:
– Грязно! Перемыть! Через час проверю, время пошло!
Игорь сел на лестницу, перевел дух, задумался и понял, что в армии не всегда важно хорошо сделать работу. Иногда важнее уметь представить ее результаты. Целый час он не делал ничего. Не делал ничего не потому, что было обидно за несправедливую оценку своего труда и даже не потому, что должна была возвращаться с учений рота и в одно мгновение оставить от факта мытья лестницы одно воспоминание, а просто потому, что Игорь очень устал. Когда работал, вроде так было и надо, а сел и... не в состоянии подняться. Но армия есть армия. И когда дверь в казарму открылась и из нее сначала вылезла рука, а затем и все остальное от сержанта, Игорь вскочил в долю секунды.
– Еще одно усилие! Осталась последняя ступенька... Все! Какова лестница сейчас, товарищ сержант?
Игорь устало вытер лоб рукой.
– Теперь другое дело!- похвалил сержант и отправил Игоря на «тумбочку», откуда тот и написал второе письмо родителям.

Второе письмо родителям.
«Здравствуйте, мама, батя!
Привет с тумбочки. Тумбочка – это такое место, где дневальный, на данный момент это я, должен стоять, пока его не сменят. Хотя в другой раз так наработаешься, что и постоять за радость.
Время – пять часов утра. Все спят, и в расположении такой храп, что удивляешься, как можно спать. Скоро я крикну: «Рота, подъем!» Все засуетятся, забегают. Не успеет хоть один курсант за сорок пять секунд одеться, сержант крикнет: «Отбой!» И все снова будут раздеваться. А потом опять одеваться. И так до тех пор, пока все не уложатся в сорок пять секунд.
Завтра я в это время вместе со всеми буду натягивать штаны, впихивать в сапоги ноги с портянками, толком их не наматывая, бежать в строй, напяливая на ходу китель и проклиная все на свете. Но все это – завтра. А сегодня я пишу письмо и думаю (а я еще в состоянии это делать), думаю, сколько до дембеля осталось. Здесь все об этом думают с первого же дня своей службы. Иной раз посмотришь на товарищей: в любую погоду на улице, потому вечно грязные. Но такие всегда спокойные, уверенные в себе. «Откуда, – думаю, – такая уверенность?» Недавно понял, идет эта уверенность от сознания того, что с каждой минутой время, отсчитывающее отслуженное, увеличивается, а время, которое еще нужно отслужить, уменьшается. Уменьшается, хоть приходится долбить ломом замерзшую землю, хоть остаешься в теплой казарме дневальным.
В армии есть много традиций и обычаев, связанных со временем, оставшимся до конца службы. Когда до приказа остается сто дней, старослужащие отдают свою пайку масла молодым. «Знайте, – дескать, – какие мы добрые». Когда до конца службы остается несколько месяцев, все начинают готовить дембельские альбомы, вклеивать в них вырезанные из жестянки изображения бойцов, техники...
Впрочем, что это я о дембеле заговорил? Рановато!
Ваш Игорек».
Игорь перечитал письмо, проверяя, нет ли в нем такого, от чeго могли бы расстроиться родители. Про подъем не очень понравилось. Но если написать по-другому, скажем: «Время – десять утра. Сержант ходит возле кроватей и аккуратно всех подталкивает: «Ребята, пора вставать. Вас ждет вкусный завтрак и прогулка в театр», – то кто же поверит?

На работах.
Время шло, но танков Игорь не видел. Почти не видел: проехали несколько раз где-то далеко вдали. Это удивляло. Когда распределяли в танковую часть, служба представлялась Игорю только на танке. Но пока она шла только с лопатой. Его заставляли рыть какие-то ямы, перебрасывать кучи земли с одного места на другое. Никто не знал, для чего это нужно. И что еще больше удивляло, никто и не хотел знать.
– Что же, я дома о лопате буду рассказывать? Кого из нас готовят, танкистов или землекопов?- недоумевал Игорь.
– Какая разница!- отвечали товарищи. – Время идет, и слава богу.
– Операторов БСЛ из вас готовят, где БСЛ – Большая Солдатская Лопата. Не задавай глупых вопросов. Бери больше и кидай дальше, потому что ничего не делающий курсант – хуже преступника! – отвечал сержант.
И Игорь брал больше и кидал дальше. И все брали больше и кидали дальше. Брали и кидали даже тогда, когда отходил сержант, и можно было отдохнуть. Брали и кидали, потому что в работе время шло быстрее. Стоять одному, когда все работают, неловко. Надо хотя бы вдвоем. А стоять вдвоем, значит, надо общаться. А для общения нужно вдохновение, нужны мысли. Но откуда им взяться в состоянии подавленности, забитости и угнетенности, когда до дембеля еще служить и служить?
Хотя, бывало, забудет кто-то на время лопату, остановится, скажет что-то, кто-то ему ответит, кто-то услышит, тоже что-то скажет. И такое вдохновение у всех взыграет! Непонятно с чего. Внизу грязь непролазная, вверху – небо, тучами обтянутое. Голодно и холодно. Но такой задорный смех устремляется от грязи к небу, что кажется, вот-вот, и грязь испарится, еще чуть-чуть, и тучи отступят. Не может человек только хмуриться, только терпеть. Рано или поздно внутри что-то всколыхнется, взыграет и вырвется наружу. И чем дольше молчишь и страдаешь, тем смех громче и азартнее.
– Если долго мучиться, что-нибудь получится...
– Верно, получится. Умрешь.
Думается, в «умрешь» немного смешного. Но все давятся от смеха.
– Эх, какие пирожки печет моя бабушка! Корочки хрустящие, начинка – пальчики оближешь!
– Слушай, вредитель, зачем о еде, если жрать нечего!
Прав человек, но «вредителя» не остановить.
– А какая в русской печке получается картошечка, если попреет подольше! А если еще и с мясцом!
«Вредитель» осторожно косится на человека, который «прав», но это уже и не обязательно ему делать, потому что он слышит поддержку товарищей.
– Да с перчиком!
– Да с горчичкой!
– Да с жареной рыбкой!
– Да с огурчиком!
– Да запить молочком!
– А еще лучше под водочку!
– Будет вам издеваться в самом деле. Сменим тему! О бабах давайте, что ли.
– А что, братцы, не дождутся ведь нас девчонки! Конечно, два года – не двадцать пять, но самые же молодые, решающие для определения личной жизни!
– Решающими только голы в футболе бывают. Если любят, дождутся. А если им дожидаться, чтобы только пирожки нам всю жизнь печь с хрустящей корочкой...
– Атас, сержант!
«Операторы БСЛ» замечают приближающуюся фигуру сержанта и берутся за свой инструмент.

Сержант.
Сержант в «учебке» – все равно, что учитель в школе или начальник на производстве. Выбирается из числа самых шустрых курсантов, умеющих быстрее других заправить кровать, больше всех подтянуться на перекладине, а часто не умеющих ничего, но имеющих желание руководить и приказывать. Некоторые жены любят говорить мужьям: «Мне бы в армию генералом! Я бы вас, лодырей, там погоняла!» Примерно это от сержанта и требуется.
– Расслабились, душары! Что же, думаете, если сержант отошел, то уже и на ушах ходить можно? Тут-то вы и не угадали! Пока всю кучу не перебросаете, отбоя не будет! До двенадцати ночи, значит, до двенадцати. До утра, значит, до утра.
– А смысл-то какой, товарищ сержант?
– Смысл? Я уже говорил и еще раз для непонятливых напомню, что ничего не делающий курсант – хуже преступника. Это армия, а не курорт, не дом отдыха. Можете думать, что я плохой, жестокий, неблагодарный. Но все вы благодарите мать за то, что она накормила вас, дармоедов, обедом? Сказали ли вы учителям своим хоть спасибо за то, что они вас, оболтусов, писать научили? Если вам дать сейчас свободу, вы же казарму в щепки разнесете! Не у каждого из вас есть любимое дело, не каждый из вас умеет себя чем-то занять. На всякий случай вас надо подстраховать работой, может быть, и не очень приятной. В некоторых учебках листья заставляют на деревьях красить. Вас пока не заставляют. Радуйтесь! И знайте, вы обидитесь, ничего плохого мне сделать не сможете. Я обижусь, жизнь вам малиной не покажется. Прав у меня дочерта, дури в голове еще больше! Кстати, сегодня перед входом в расположение я нашел окурок. Дабы впредь такого не было, после отбоя будем проводить боевые учения по захоронению данного окурка за пределом части. Километров шесть, нет, десять, думаю, будет в самый раз. Предвижу вопрос: «Почему учение боевое, если его цель – захоронение безобидного окурка?» Отвечаю: «Потому что пойдем в противогазах и с автоматами, как на учениях и положено».

Вождения.
На двадцать восьмой день службы мечта Игоря сбылась. Он увидел танк не издали, а в непосредственной близости. А после теоретического занятия, дождавшись своей очереди, даже проехал на танке аж целых пятьсот метров!
Но никакой особенной радости эта встреча с техникой ему не принесла. Игорь во время вождения успел получить от старослужащего механика, сидящего наверху, несколько ударов по голове, как будто она специально торчала для этого из люка.
– Ты что, дух, на мопеде никогда не ездил?
На мопеде Игорь ездил, но то ли от волнения, то ли от того, что танк – все-таки не мопед, технику водило и дергало.
– Или ты думаешь, что если тебя учат на командира танка, то тебе уметь водить не обязательно?- продолжал наседать механик во всех смыслах этого слова, благо голова Игоря продолжала оставаться единственной частью тела, не находящейся в танке.
Когда, наконец, долгожданные вождения закончились, начались работы по очищению танка от грязи. Игорь подсчитал: они заняли время в тридцать два раза большее, чем сами вождения, столько всяких дырочек, отверстий между железками и болтами было на танке. Очистить их можно было только после многократных протираний губкой, тряпкой и ватой. После окончания работ Игорь отправил домой очередное письмо родителям.

Третье письмо курсанта Степина.
«Здравствуйте, батяня и мамуля!
Можете меня поздравить. Сегодня у меня в руках были не лопата и носилки, а рычаги танка. Не выразить, как приятно, дернув рычаг на себя, ощутить, как эта грозная махина послушно поворачивает и прет вперед по грязи, ямам и кочкам. Конечно, первый раз было немного трудновато, но спасибо старослужащему механику – водителю.
Он деликатно показывал и растолковывал, что к чему.
Ваш защитник».

Начало службы.
Закончились вождения, и у Игоря началась настоящая служба. И началась так, что его глаза уже через месяц смотреть не хотели на этот «железный гроб», и он с тоской вспоминал о лопате.
После вождений начались стрельбы, после стрельб опять вождения, сначала дневные, затем и ночные. После вождений – учения, сначала дивизионные, а затем и полковые.
Времени у Игоря не было, так же, как и условий, поэтому прошел почти месяц, прежде чем родители получили от сына очередное письмо.

Письмо с «войны».
«Здравствуйте, мои родные!
Виноват я перед вами очень, что долго не писал. Только вчера вернулся, слава богу, с «войны». Сам черт не разберет, что творилось. Самолеты летали, везде машины разбитые, костры. Все шумело, гудело, грохотало, дымилось и стреляло. И я стрелял. Вообще, в танке, скажу, не очень удобно. Слева – радиостанция, справа – пушка, везде рычажки. Но ехать надо, и не просто ехать. Командиру и механику надо следить за дистанцией между танками, наводчику стрелять. А мишени появляются на считанные секунды. Надо успеть поставить прицел в зависимости от расстояния и с учетом поправки на скорость ветра и температуру воздуха, навести на цель. Сделать это очень трудно: едешь не по асфальту, все трясется и прыгает перед глазами. Без стакана не разберешься. А мне его здесь не каждый день предлагают.
Помнишь, батя, мы с тобой, бывало, попьем пивка в городском саду и – в тир, стрелять. Здесь посложнее, чем в тире. Да что я тебе растолковываю: ты и сам бывший артиллерист. Кстати, батя, большее тебе спасибо за письмо, в котором ты пишешь, что вынес на удобрение из туалета.., но моего не тронул и потому просишь быть добрым доработать, когда вернусь, благо по лопате, ты справедливо замечаешь, я теперь – большой специалист. Очень твое письмо всех повеселило (ты уж извини, я его зачитал товарищам). Теперь все только и пристают: «Земляк, зачитай, как там тебе батя про огород?» И я тебе, батя, не в отместку, а по-доброму, отвечаю: доработаю, когда вернусь, как ты и просишь. Но и ты, уж будь добр, не сочти за трудность, отдели свои процессы переваривания пищи от моих, четко раздели, чтобы я лишней работы не делал, и все было по справедливости.
Танкист Степин».
Когда Игорь писал, перед глазами стоял погибший парень, сержант, командир танка. Он сидел на люке. Сзади, в одной колонне, шел танк, который вел молодой механик. Не сумев вовремя остановиться, он срезал парня пушкой. Об этом Игорь писать не стал. Да и в целом, как ни старался он сделать свои письма интересными, все у него сводилось к трем частям армейского «марксизма»: как бы не отморозить себе что-нибудь в морозы, пополнее набить пузо и урвать время «подавить на массу».

«Не отморозить себе что-нибудь в морозы».
На то она и зима, чтобы были морозы. Так же, как на то оно и лето, чтобы была жара. Но жара жаре рознь. Когда лежишь на пляже, обернув голову полотенцем и попивая водичку, – одна жара. А когда бежишь в противогазе, комбезе и керзовых сапогах с автоматом на плече, – это жара совсем другая. И так хочется противогаз снять! Но нельзя. Сержант рядом, да и местность зараженная. Может, и не зараженная, а только говорят. Но вдруг?
Так же и с морозами. Легче пережить их сибиряку, с детства разгуливающему по улицам в легкой курточке. А каково жителю черноморского побережья? Хорошо, когда остаются силы, чтобы согреться. А если за рычагами несколько суток? Наверное, долго будет помнить Игорь покрытое инеем, никого не узнающее лицо механика Дурнева. Игорь бил его по лицу, пытался растолкать. Дурнев не выдавал признаков жизни. И что удивительно, замерзает, казалось бы, парень на глазах, но доберется до палатки, минут десять погреется и уже смеется, как будто и не он только что богу душу отдавал.
В армии все быстро проходит. Зуб заболит, горячим чаем прополоскаешь, и хоть железо откусывай. Температура поднимется, аккумуляторы потаскаешь, снаряды погрузишь, на два часа шинелью накроешься, и свежий как огурчик. Палец ли отдавишь, ногу ли поранишь, главное, лейкопластырь наклеить, чтобы грязь не попала. Заживет как на собаке. Нельзя в армии болеть. Организм это знает, никогда на много не расслабляется, и болезнь быстро отступает. Может, и на гражданке быстро отступала бы, если бы бюллетени не оплачивались.
Но все-таки как ни старался Игорь показать в письмах, что к холоду он в зимнее время никакого отношения не имеет, если сложить все написанное им об одних только варежках, вышло бы несколько солидных писем.

Из письма седьмого.
«... Пишите, морозы? Какие в армии могут быть морозы! Одевают нас не так, как французов в восемьсот двенадцатом. Как их одевали, я, правда, не знаю, но думаю, нас не хуже. Сами посудите: нижние рубашка и штаны, причем не летние, которые намного тоньше, а зимние; китель и штаны хлопчатобумажные; комбез, к которому на пуговицы пристегиваются ватные штаны и куртка. Одевают, одним словом, так, чтобы только-только в люк пролезть. А для работ еще и бушлаты выдают. Одна небольшая сложность – варежки. Сейчас мне приходится обходиться одними тонкими, парадными, а которые потолще, увы, пропали. Выдают солдату одну пару на зиму. Все варежки одинаковые, поэтому друг у друга их и воруют. А я не могу. И многие не могут. Но некоторые, увы, могут.»

Из письма десятого.
«... Зря ты, мама, беспокоишься, честное слово. Это у вас морозы. А у нас погода такая, что если даже казарма сгорит, под одним небом жить можно. Только одна маленькая просьба. Вышли, пожалуйста, еще одну пару варежек. Парадные порядком изорвались, хотя я их и зашивал регулярно. А в твоих, с толстым мехом, работать на грязных работах не хочется. Я их берегу. В столовой за ремнем держу, ночью – под подушкой. Во время работ в нарезные карманы комбеза впихиваю, а работаю, уже говорил, в парадных.»
Игорь врал. Не было у него варежек с толстым мехом. Ни в карманах, ни за ремнем, ни под подушкой. В ночь, когда соседний по расположению в казарме взвод уезжал на стрельбы, они пропали.

Из письма двенадцатого.
«... Огромнейшее тебе, мать, спасибо! Приеду, рассчитаюсь на огороде работой. Тем более, что, сознаюсь, сачковал я дома изрядно. Вы шевелитесь, копаетесь, а я, бывало, баклуши бью. Армия уже тем хороша, что хоть здесь это вспоминаешь и сознаешь, что ближе родителей никогда никого не будет.
Все на морозе, нет-нет, да и замахают руками, чтобы согреть их, а ты мне, мать, варежки прислала с таким мехом! До дембеля без лишнего размахивания дожить можно».

Из письма четырнадцатого.
«... Сегодня двадцать седьмое января. И уж на месяц-то даже самых лютых морозов у меня здоровья хватит. Пребольшое вам спасибо за носки. Хоть и обертываешь ногу двумя зимними (а они намного толще, чем летние) портянками, но и носки тоже не помешают. Надо только прятать их на время строевых смотров. Что не по форме, то не положено.
А к строевым смотрам, надо сказать, мы готовимся никак не меньше, чем красавицы к конкурсам красоты. Зашиваем, чистим, стираем. Из-за одного утюга спать до трех часов ночи не ложишься. Очереди ждешь, чтобы китель и брюки погладить. Всего-то два утюга на роту. Ночь не спишь, чтобы сразу же после смотра все на работах измять и измазать».

«Пополнее набить пузо».
Из письма пятого.
«... Вы спрашиваете, как кормят. Если честно, меню от ресторанного отличается. Но если подольше выждать, поработать на свежем воздухе, то и перловая каша за первый сорт может сойти. И дают ее, сколько угодно. Вот на учениях, если честно, кормят не всегда по режиму. Иной раз ешь до отвала, иной раз хлеба черного не видишь».
Из письма шестого.
«... Огромное вам спасибо за посылку. В тот день, когда ее получил, конечно, не обедал и не ужинал, да еще и угостил многих. Некоторым придет посылка... Бегут на почту радостные, ходят вокруг нее кругами, прежде чем открыть. Наконец, откроют. А там какие-нибудь тряпки, подшива и бинты. Может, печенья немного и конфет грамм триста. А у меня как скатерть-самобранка! Спасибо, конечно, еще раз. Солдата хлебом не корми, только, извините, дай пожрать. Но давайте договоримся: чтобы больше такого не было! Сами же наверняка не пробовали из того, что прислали».
Из письма двадцать первого.
«Спасибо большое, но начинаю сердиться. В армии я или в доме отдыха? Зачем мне живот к двадцати годам? Дня же не проходит, чтобы я пряник солдатский не купил. На гражданке меньше ел сладкого! Меня же, честное слово, неплохо кормят и зарплату солдатскую дают. Небольшую, но дают. Так что давайте договоримся, о себе больше думайте, чаще вкусненьким себя балуйте. И с посылками заканчивайте! Я же не могу в туалет спрятаться, и один все слямзить. Друзей у меня много, всех угостить надо. Зачем вам кормить всю роту?»
Из письма двадцать пятого.
«... только компот с белым хлебом. А посмотрели бы вы, как их уговаривает командир отделения соизволить подняться по утрам. Родных детей так мать не уговаривает. Когда ротный придет или комбат, вскочат как миленькие. Но командиры отделения – ребята молодые, после института. Про танк меньше, чем старослужащие, знают. Последние этим и пользуются. Короткая у них память. Сами мне рассказывали, как в «учебке» руки волдырями покрывались, когда засыпали в сушилке, прислонившись к батарее; как отдавали деньги, из дома присланные, любому, кто согласится подшить воротничек после отбоя, потому что сами падали от усталости; как закрывались глаза, когда разрешали смотреть фильм в клубе или по телевизору. Сейчас их от телевизора до трех часов ночи не оттащишь. А молодых лейтенантов наказывают за то, что утром поднять их с кроватей не могут. В армии только в праздничные дни разрешается спать на один час больше положенного, то есть до семи».

Праздник в части.
Праздник в армии – одно название. Он для солдата, все равно, что Новый год для бездомного. Не в том смысле, что у солдата нет дома, а в смысле том, что дом этот, то есть казарму, ни на минуту нельзя покинуть.
В праздник можно многое, чего нельзя в другие дни. Можно лечь в кровать, можно почитать, можно повкуснее поесть, потому что дополнительно дают печенье и конфеты. Но в армии никогда не дают свободы, даже в праздник. Можно сколько угодно бродить по расположению части, представляя мир за ее забором таким, каким хочешь представить. Можно сходить в солдатскую чайную, библиотеку, предупредив об этом командира отделения или дневального. Но уже в кинотеатр без увольнительной нельзя. Нельзя даже в магазин за забором, разве что без разрешения, с риском попасть на губу.
А что интересного на территории части? Чайная? Там нужны деньги, а они есть не всегда. А если даже и есть, необходимы еще и силы, чтобы твой пряник не достался наглым старослужащим. Библиотека? Но и там могут «припахать», заставив подшивать газеты. А если и оставят в покое, то опять же за тобой в любую секунду могут прибежать, потому что была команда «строиться!» И ладно бы построили и отпустили. Как бы не так! Для комбата строй – место, где он оттачивает свое красноречие и тешит больное самолюбие, где он не почувствует себя до конца умиротворенным, пока кого-нибудь не оскорбит и не унизит.

Комбат.
Как и все люди, комбаты бывают разные. В третьем батальоне, например, комбату все было «по барабану», то есть «до лампочки», то есть.., впрочем, солдаты все равно сказали бы по-своему, как было комбату. Но в батальоне, где служил Игорь, комбату до всего было дело. И что самое удивительное, на смотрах и учениях первые места чаше занимал третий танковый батальон.
Команда «Равняйсь!» у командира батальона, в котором служил Игорь, выполнялась с третьего раза. Иногда комбат не чувствовал себя умиротворенным, пока не заставлял становиться и строиться десять и более раз. Выглядело это примерно так.
– Становись! Равняйсь! Отставить! Баранов! Вынь руки из карманов! Говоришь, там у тебя пончики спрятаны? Но карманы-то я могу и зашить. У меня как раз есть свободное время.
Становись! Равняйсь! Отставить! Козлов, ты дома на пол плюешь? Строй, напоминаю для забывчивых, – святое место!
Становись! Равняйсь! Отставить! Сидоров, если еще раз увижу это кривляние, вместо праздников будете брать уставы и до отбоя изучать теорию строевой подготовки, а после отбоя проводить практические занятия.
Становись! Равняйсь! Смирно! Отставить! Почему я вижу во второй шеренге нечищенные сапоги? Что же думаете, если спрятались за спины товарищей, то все можно? Что же, я могу сапоги лично почистить. Только не обессудьте. Могу щеткой и по роже махнуть, уж как получится.
Становись! Равняйсь! Отставить! Почему я не вижу в строю Груздева? Опять в соседней части земляков ищет?
– У него живот болит. Он в туалете.
– Придется мне лично позаботиться о здоровье бойца Груздева. Как вы думаете, товарищи солдаты, если я сейчас подойду к Груздеву и на ушко: «Товарищ гвардии рядовой! Разрешите обратиться! Как у Вас на данный момент со стулом? Не изволите тетрациклинчику?» Он мне в ухо не даст? «Да пошел ты, товарищ майор, не до Вас сейчас!»- не скажет? Если скажет, не обижусь. Но если его на очке не будет, то так и передайте: когда найду, лично в это очко запихаю. Извините за прозу, но когда не все в строю, мне не до поэзии.
Становись! Равняйсь! Отставить! Дроздов, ты почему вчера спал в карауле? Думаешь, танки настолько всем осточертели, что уже не нужны никому и охранять их не обязательно? Правильно думаешь, но спать в карауле не положено! И я специально делал обход в четыре утра, самое сладкое для сна время.
Очередное «Равняйсь!» выполняется всеми подчеркнуто четко. Предыдущие команды тоже выполнялись четко, но эта – подчеркнуто четко. Носочки – по линии, руки – по швам, грудь – колесом, глаза – на третьем этаже соседнего здания родной казармы, век бы ее жителям ее не видеть. И только мозги солдат выполняют команду по-своему, выдавая мысль: «Когда же ты, гад, умиротворишься?»
Наконец-то комбат признает команду «Равняйсь!» выполненной, командует: «Смирно! Вольно! Разойдись!», оставляя солдат в недоумении: для чего же и строились? В самом деле, для чего?

Послестроевые высказывания солдат.
– Как это для чего? А для чего мы вообще работаем, служим, живем?
– Эко куда тебя завернуло. Кто ж против службы-то? «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Зачем я сломя голову должен нестись в строй, в котором, по большому счету, никому не нужен, да и мне в данный момент, честно сказать, никто не нужен?
– Слушай, Чацкий, тебе непонятно объяснил комбат? Строй – святое место! Если всех распустить, то как потом собрать? Я тоже за свободу и демократию, но я против бардака.
– Ясно, откуда комбаты берутся, где они вырастают. Здесь, среди нас. Слушай, новоявленный, тебе мало двух поверок в сутки? Я – тоже против бардака. Но порядок ради порядка, порядок как самоцель не есть бардак? Драить, чистить, протирать... А для чего? Чтобы что потом в этой чистоте делать? Над духами издеваться и сорить на пол, чтобы к вечеру было, что протирать? Впрочем, виноват, забыл. Наведение порядка – главный признак нашего родного армейского дурдома. На гражданке за шуршание хоть деньги платили.
– И что же ты предлагаешь? Потому-то комбат и заставляет освобождать плац от снега при первой оттепели, потому-то и жили мы как-то неделю на том же плацу, когда ему не понравился порядок в казарме, чтобы мы делом занимались. Главное, загрузить всех работой. Когда работаешь, дурью маяться некогда.
– Когда у тебя будет свободное время, ты будешь дурью маяться?
– Я не буду, я буду письма домой писать.
– И я не буду, я буду книги читать. Почему мы должны думать, что кто-то будет?

Прекращение спора.
Спор прекращается тогда, когда спорящие стороны приходят к общему решению. Неизвестно, как долго они к нему приходили бы, если бы не построение в столовую.
– Становись!- громко скомандовал кто-то из старослужащих, довольно покрутив усы, как это любил делать комбат.
– Равняйсь!- подчеркнуто долго протягивая гласные, прокричал он, как будто перед ним был не строй из двадцати человек, а целая дивизия. – Ладно, пошутил я, пошли рубать, можно не в ногу.
– Первое-то сегодня не ахти, – аппетитно шмыгая носом, определил кто-то в строю, – но на второе повар решил нас побаловать пловом.
Нос «кого-то в строю» солдат не обманул. На столах стояли бачки с горячим пловом. Все ели медленно, тщательно пережевывая пищу в полном соответствии с требованиями медицины. Но у медицины свои требования, а у армии свои. В столовую ворвался комбат. А когда в столовую врывался комбат, все знали, первыми его словами будут: «Заканчиваем прием пищи!» Давно ли прием начался, насколько горячей была пища, чтобы быстро закончить ее прием, комбата никогда не интересовало. И даже если еда успевала к приходу комбата остыть, в горло она после его слов уже не лезла.
– Заканчиваем прием пиши!- приказал комбат. – Строиться!
Все бросили ложки в миски, несколько горячих фраз в сторону комбата, характеризующих его далеко не с лучшей стороны, и понуро поплелись к выходу, печально глядя на бачки с пловом.

Начальники «вне устава».
Тупые офицеры, тупые комбаты – в армии не самое страшное. Они -тупые, но, во-первых, далеко не все, во-вторых, даже те, кто и тупые, в том не виноваты, должность такая. На них никто не обижается. Они кричат, шумят, грубят. Но все с ними соглашаются. Все говорят: «Есть!» и делают по-своему. С ними можно жить, как можно жить с уборщицей, имеющей привычку мыть полы в самое неподходящее время, когда по ним надо ходить. «А вот я вас сейчас тряпкой!» – грозно прокричит она вслед, но быстро успокоится и согнется в работе.
Гораздо страшнее начальники «вне устава», именуемые в армии «дедами». С ними Игорь познакомился в первые сутки службы в «войсках», куда был переведен после окончания «учебки».

Первая ночь в части (по-армейски в «войсках»).
После команды «Отбой!» на вечерней поверке Игорь почистил сапоги, постирал варежки, развесил крест-накрест под сиденьем нa табуретке портянки, чтобы подсохли и, наконец, улегся сам.
Но спать не хотелось. Часть – не учебка. Жизнь в ней началась спокойная. Не заставляют бегом – в столовую, из нее – так же на стрельбы. К вечеру, впервые за время службы, Игорь не чувствовал себя утомленным. Он лежал и вспоминал родной дом, школу, учителей. Захотелось поломать голову над задачами, хотя в школе Игорь математику не любил. Странную особенность заметил он за собой – проявлять интерес к тому, что не интересовало тогда, когда это было нужно. Он мечтал попасть в танковую часть. Когда же в нее попал, начал отсчитывать дни до дембеля. Хотя уже здесь сознавал, что позднее будет вспоминать армию как, может быть, самое счастливое время своей жизни. Когда сон, наконец, начал одолевать, Игорь вдруг услышал грозное:
– Духи, подъем!
Игорь открыл глаза и увидел самодовольные, для куража изрядно клюкнувшие спиртного физиономии старослужащих.
– Неясно сказано? Строиться!
Один из них подошел к кровати в первом ряду, где отдыхали только что прибывшие в часть ребята, и сильно дернул ее вверх на себя так, что спящий скатился, ударившись о пол. Та же участь постигла всех ребят, отдыхающих в первом ряду. И хотя Игоря не тронули, потому что он прибыл в часть из учебки, где уже отслужил полгода и, стало быть, относился не к «духам», а к «молодым», он получил в эту ночь потрясение, от которого уже никогда не смог полностью отойти.
Ублюдки, как назвал их Игорь, выстроили босых ребят в одну шеренгу и продолжали издеваться.
– Вы, двое, – ткнул кто-то из них кулаком в грудь первых от края ребят, – будете убирать расположение, потому что убирать его должен я. Думаю, вы отнесетесь с пониманием и не допустите, чтобы дедушка брал веник. Остальные будут выполнять более серьезную задачу: воевать с врагами, охраняя мирный сон дедушек российской армии. Надеюсь, вы уважаете дедушек российской армии?
Один из «дедушек» повернулся к ребятам и сильно ударил одного из них в грудь.
– По лицу не бьют, скоты, чтобы следов не было!- отметил про себя Игорь.
– Так уважаете или нет?- угрожающе повторил кто-то из подонков.
– Уважаем, – хмуро пробубнили «духи».
«Вас зауважаешь, куда денешься! Волков в лесу тоже многие уважают! Носит же земля таких мерзавцев!» – сжал губы Игорь.
– Что-то вы какие-то грустные. Может быть, с чем-то несогласны? Обижаетесь, может, на что? Вот ты, длинный, обижаешься. По глазам вижу. Какие-то они у тебя злые. На дедушек российской армии обижаться нельзя. Вы же не будете обижаться на солнце или дождь? На закон не будете обижаться. На него нельзя обижаться, его надо соблюдать. А суть армейского закона в том, что дух должен уважать дедушку. Должен подметать за него расположение, убирать кровать, подавать тапочки. Ну и все прочее выполнять, что он пожелает. Не мною этот закон придуман, но он уже придуман, и его, как я говорил, надо выполнять. А не будете выполнять, заставим. И меня в свое время заставляли, и моих товарищей. Когда вы будете дедушками, то тоже будете заставлять духов. Хотя можете и не заставлять. Но тогда самим шуршать придется: и убираться, и все прочее. Это ваше дело. А пока извольте подчиниться, потерпеть извольте. Недолго, всего полгода, до новых духов, до новой рабочей силы. А не соизволите, есть риск и на следующие полгода остаться в духах, на новый, так сказать, срок, за непослушание.
«Было бы ради кого терпеть! – думал Игорь. – «Кровать убери!», «Тапочки подай!» Воображают себя пупами земли, а ничего в жизни не сделали. Просидели на шее родителей до восемнадцати лет, только и научились рожи бить да права качать.»
– Итак, вам предоставляется возможность, – продолжали издеваться «пупы земли», – продемонстрировать на деле свое уважение и преклонение перед нами, ветеранами. Ты, толстый, будешь механиком. Значит, что должен?
«Толстый» угрюмо смотрел в пол и молчал.
– Рычать должен или гудеть, это как тебе больше понравится. – подсказал «дед», ударив парня. – Ты, тощий, будешь наводчиком. Стало быть, должен что?.. Правильно, молодец. Ты оказался поспособнее толстого, трещать. Ты, длинный, – самый серьезный в экипаже. Следовательно, будешь командиром. И что, стало быть, должен делать?
– Подавать команды, – процедил сквозь зубы парень.
– Вот и умница. А теперь поехали. За Родину! Командуй, командир!
«Командир» молчал.
– Товарищ не понимает. Придется объяснить.
«Деды» сняли ремни и стали наматывать их на руку пряжкой наружу в то время, как один продолжал выступать, прохаживаясь перед шеренгой угрюмо молчащих ребят.
– Объясняю. Такие учения будут проводиться очень редко. Для тех, кто будет послушен, может быть, даже в последний раз. Для тех же, кто будет непослушен...
Оратор снял ремень и намотал его на руку.
– Последний раз по-доброму предлагаю: командуй, командир!
«Командир» искоса посмотрел на злые рожи старослужащих, разящие спиртным, на сверкающие на их руках бляшки и угрюмо выдавил:
– Механик, заводи!
«Духи» зарычали, затрещали, закомандовали. Игорь заскрипел зубами. Ему не надо было рычать, трещать и командовать. Но надо было вынести это унижение человеческого достоинства, что ненамного легче. Достоинства своего, чужого, так ли важно? Важно, что оно совершалось рядом, и он был этому свидетель. Не защитник, а свидетель, потому что был не в состоянии остановить распушенных, испорченных дикими внеуставными законами, придуманными когда-то такими же мелкими людишками, как и они сами.
«Надо что-то делать! – мучился Игорь. – Так лежать, когда рядом совершается преступление, – тоже преступление. Так лежать еще хуже, чем рычать и трещать под кроватями».
– Механик, ровнее держи дистанцию! Наводчик, прицел БК-6! Бронебойными, огонь!- услышал Игорь команды «командира экипажа», «проезжающего» под кроватью.
Наводчик еще яростнее застрочил, механик еще громче зарычал. Потому яростнее, потому громче, что между кроватями члены «экипажа» получали сильные удары ногами по корпусу и ниже.
«Надо что-то делать!» – еще раз сказал себе Игорь, но не пошевелился на кровати. Он не знал, что делать. Сказать: «Ребята, остановитесь, это нехорошо!..» Его бы «отчистили» и включили бы в «экипаж». Как пожалел сейчас Игорь, что не владел каратэ или еще чем-нибудь таким, от чего эти казарменные короли разлетелись бы по разным углам расположения и навсегда забыли, что есть какие-то духи и деды, но навсегда запомнили, что в армии могут быть только рядовые, сержанты и офицеры. Никогда в жизни Игорь не испытывал такого мерзкого, такого гадкого состояния. Возмущала и наглость старослужащих, и свое малодушное лежание. Он не знал, как завтра будет смотреть в глаза ребятам, над которыми сейчас издевались, а позднее родителям, которые его ждут, а еще позднее девушке, которая у него, наверное, когда-нибудь будет.
«Я же сержант, я закончил учебную часть и потому должен командовать, хотя и прослужил меньше, чем эти подонки. Завтра я обязательно схожу в штаб, поговорю с комбатом, с политруком. Все расскажу. Это только на внеуставном языке называется «заложить», а по-моему, это называется «вывести на чистую воду». Но это завтра...
– Четче команды! Не слышу стрельбы!- не унимались подонки. – Мало вдохновения, духи! Или не желаете защищать покой дедушек российской армии?
– Да пошли вы..! – не выдержал «командир экипажа».
– Духи поднимаются на бунт? Становись!- гневно прошипел самый красноречивый дед. – Грудь к осмотру! Вы что, духи, оборзели? От службы отказываетесь?
– От дебилизма отказываемся, – угрюмо промычал «командир».
– Кто же дебил, может, я?
– Может, и ты.
– Это ты напрасно. Это ты не подумавши. Свои обиды тебе лучше при себе держать, душара! Потому что если я обижусь, ты на очке знаешь что будешь жрать? Сейчас узнаешь.
Трое здоровенных накаченных парней поволокли упирающегося парня в туалет.
– А вы, – крикнул самый накаченный мерзавец остальным членам «экипажа», – подошьете к моему возвращению воротничек с какой цифрой?
– Семнадцать, – с трудом выдавили из себя члены «экипажа».
– Молодцы, помните, сколько дней до приказа осталось. Поэтому вам ничего не будет. А командир ваш, мне кажется, проголодался. А я как раз хочу...
Что было дальше, Игорь не помнил. Помнил только, что вскочил с кровати и вцепился в морду первого попавшего на пути дембеля. Тот схватился за лицо руками и завопил от боли. Остальные старослужащие замерли на месте, словно и не они только что расправлялись с несчастными «духами». Гнев и ярость Игоря на какое-то время оказались сильнее жестокости «дедов». Когда те пришли в себя, несколько раз ударили Игоря.
– Защитник духов сам становится духом. Плохо вас, видно, информировали в учебке.
Не помнил Игорь, как добрался до кровати, как уткнулся в подушку.
– Ублюдки! Изверги! Штык-ножом вас исколоть и изрезать, и то много чести! Топить вас надо в дерьме, медленно приподнимая за волосы и так же медленно опуская!
Игорь лежал, уткнувшись в подушку, и ему казалось, что ничего никогда не будет кроме этой подушки. Ему и не хотелось, чтобы что-то когда-то кроме нее было. Не хотелось, чтобы начиналось утро. Не хотелось бежать в строй, хватая на ходу китель, есть безвкусную кашу, идти на бесцельные работы. Не хотелось ничего кроме того, чтобы иметь возможность уткнуться в эту ободранную подушку, не сорящую пухом только благодаря напяленной на нее наволочке.

Второй день в «войсках».
Но жизнь продолжалась. И новый день начался, и Игорь ел кашу, и шел на работу. Более того, ел с аппетитом, работал с удовольствием. И не потому, что каша была приготовлена по-особому или работа была интересной. Каша была подгорелой, работа скучнее обычного. Просто не может сердце только переживать, какие бы страдания ему ни выпали, какие бы обиды ни терзали, какие бы угрызения совести ни мучили. Наберет оно страданий и обид с три короба и больше не принимает. Некуда. Тут-то на сердце и становится спокойнее. Тут-то и дышится ровнее. Тут-то и отпускает горе. Дает время сердцу окрепнуть, собраться с силами. Причем с обидами на других сердцу легче. С обидами на себя, то есть угрызениями совести, сложнее. Важнее суметь стать собственным адвокатом, ответить на вопрос: почему так случилось, и оправдать себя.
У Игоря было время собраться с силами и, главное, с мыслями: развели его на несложные работы по восстановлению армейского свинарника. Он выбивал и выпрямлял гвозди, отпиливал и прибивал доски, не переставая размышлять.
«Надо что-то делать!- вернулся он к своей последней мысли, после которой потерял себя и только сейчас начал находить. – Немедленно – в штаб, пока не зажили следы от побоев. Надо бы было идти туда раньше, сразу после зарядки или хотя бы после развода на работы. Но опять же не было возможности. Попробуй из строя выйди! А может и не стоит никуда идти? Ну, накажут этих подонков. Ну, посадят. Лучше они от этого станут? Там, куда их посадят, законы и вовсе волчьи! А они оттуда когда-нибудь выберутся. Когда Христос говорил: «Ударили тебя по одной щеке – подставь другую», то что он имел ввиду? Наверное, то и имел: «Руки чешутся? Бей, если легче станет. Я выдержу. Если не отвечу злом на зло, общее количество добра только увеличится!» Так что не надо мне, пожалуй, ничего делать, не надо никуда идти. Главное, не подчиняться дебильным законам армейского общежития. А будут заставлять трещать и командовать, так и скомандую: «За родных дедов, за их моральное здоровье, огонь!» Будут заставлять убираться в расположении, скажу: «О чем разговор! Вы же так устали за долгие месяцы службы, что почти на ногах не стоите!» Бить будут, буду в глаза смотреть и улыбаться. Пусть думают, что ненормальный. А поведут в туалет? Надо аппетитно причмокивать и говорить, что вкусно? Нет, не во всех случаях Христос помогает. Надо идти в штаб и поговорить с офицерами. Должны же они что-то предпринять! С самими «дедами» говорить, конечно, бесполезно: они живут по волчьим законам и вряд ли когда будут жить по другим. Самое главное – поддержать «духов». (Замечаю, сам уже давно перешел на внеуставной жаргон. Как говорится, с кем поведешься...) Надо убедить ребят, что лучше выдержать побои, но не подметать расположение, не убирать за старослужащих кровати, ничего не делать за них и, главное, не трещать, не рычать, не командовать!»

Неудачная попытка убедить «духов».
Игорь всегда догадывался, что нельзя лезть в душу человека, не вытерев ноги. Теперь узнал, что лезть вообще нельзя. Захочет человек, сам горем поделится, сам совета попросит, если того заслужишь.
Командира ночного «экипажа», как узнал Игорь, звали Виталием. Он прибивал доски недалеко от Игоря. Работал Виталий молча. После его отрывистых «да» или «нет» трудно было продолжить беседу. Но Игорь понимал Виталия. Он и сам привык в армии молчать и любил быть рядом больше с молчаливыми, чем с болтливыми. Перед Виталием Игорь чувствовал себя виноватым за прошедшую ночь и, когда начал разговор, точно не мог себе ответить, для чего это сделал. То ли для того, чтобы поддержать и посочувствовать, то ли для того, чтобы убедить не поддаваться, то ли для того, чтобы извиниться.
– Ловко у тебя получается, – подошел Игорь к Виталию, вонзившему здоровенный гвоздь в широкую доску, ровно подогнанную топором к другой доске.
Виталий ничего не ответил, только недовольно подернул плечом, словно отгоняя севшую на него надоедливую муху. Игорь понял, что мухой были для Виталия его слова, но все-таки ему захотелось достучаться до сердца парня.
– Мне очень стыдно перед тобой и твоими товарищами за вчерашнюю ночь.
– Ты-то здесь при чем?
– Но я же сержант!
– Встал бы и покомандовал вместо меня, если стыдно и если сержант.
– Тебе было бы легче?
– Легче мне будет через полтора года, когда я дедом стану. Уж тогда-то я возьму свое, уж тогда-то духи у меня попляшут!
Поле этих слов у Игоря пропало желание общаться с Виталием, бороться с дедовством, заколачивать в доски гвозди... Как бороться, если те, кого бьют сейчас, мечтают о том времени, когда сами получат внеуставное право бить?

Отказ от попытки все высказать офицерам.
Во время очередных стрельб комбат бегал по окопам, и его срывающийся, опускающийся до визга голос больше напоминал истерику, чем приказ.
– Через четыре часа окопы должны быть очищены от снега. Первый выстрел должен прозвучать в одиннадцать часов! Повторяю тугим на ухо: ровно в одиннадцать и ни секундой позже!
Солдаты знали, что невыполнение приказа грозило нарядами и потому активно зашевелили лопатами, перебрасываясь во время работы отдельными фразами.
– А что, достанется комбату от комдива, если первый выстрел не прозвучит в одиннадцать или комбат от нечего делать запугивает?
– Факт, достанется. В армии все от кого-то зависят. Мы -от комбата, комбат – от комдива, комдив – от начальника округа, начальник округа – от министра, министр...
– А министр-то от кого?
– От кого, не знаю. Но зависит, точно. И еще я знаю точно: если первый выстрел не прозвучит в одиннадцать, комбата вызовут на ковер.
– Пусть вызывают! В следующий раз задумается, прежде чем кричать в столовой: «Заканчиваем прием пищи!» Предлагаю не успеть вычистить окопы к одиннадцати часам. Что он может сделать? Ну, поорет. Ну, не даст поспать, заставив что-нибудь дополнительно сделать. Ну, в наряд отправит. Переживем. Зато это чудо с одной большой звездочкой на погонах задумается.
– Кстати, загадка. В фуражке, на погонах – по одной большой звездочке. На «к» начинается, на «мягкий знак» кончается.
– Комбат, что ли? Так вроде мягкого знака нет?
– Правильно, комбат. А мягкий знак, потому что сволочь.
– А вот еще. Не слышали, недавно где-то на севере нашли захоронение с останками человека, рост которого, как установили ученые, был равен четырем метрам восьмидесяти шести сантиметрам?
– При всем уважении к ученым должен сказать, что они заливают. Два, черт с тобой, два с половиной, еще поверю. Но четыре метра восемьдесят шесть сантиметров? Не может такого быть!
– А я тебе говорю, именно четыре метра и именно восемьдесят шесть сантиметров! Вот ты, неверующий, какой рост имеешь?
– Причем тут я?
– Все-таки?
– Допустим, метр шестьдесят семь.
– Так вот у него как раз был такой, как бы сказать покультурнее...
– Не старайся, я понял. Кстати, неостроумно.
– А кто-нибудь знает, нашел тогда после построения комбат Груздева?
– Искал. Пришел в туалет, нет Груздева. Только присел заодно нужду справить, Груздев тут как тут. «Разрешите обратиться, товарищ майор? Вы меня звали?»
– А товарищ майор?
– А что он может в таких условиях? «Да пошел ты..!», – говорит.
– Здорово Груздев учудил!
– Здорово! Но я как-то лучше. Решил однажды тот же Груздев оправиться. Выпрыгнул из окопа, за кустик забежал, присел... А я, недолго думая, за ним выскочил и с другой стороны кустика лопату протянул под самый центр тяжести груздевский, под самый этот процесс. А потом так же незаметно с «добром» на лопате – назад, в окоп. И выглядываю. Груздев штаны застегнул, назад оглядывается, чтобы оценить: «Как, – дескать, – я выдал на этот раз?» Конечно, нет ничего. Ну, ребята, скажу я вам, таких мин озабоченных мне еще видеть не приходилось.
Задорный смех побежал по окопам. Смеялись все «сословия» армейской лестницы: духи, молодые, черпаки, деды. Лицо Игоря тоже посетила улыбка. Правда, на очень короткое время, тут же уступив место суровому напряжению и угрюмому молчанию. Впрочем, смех «сословий» тоже звучал недолго. Причиной его прекращения послужила внезапно появившаяся фигура комбата.
– Не понял, окопы еще в снегу? Как пойдут по ним мишени? Вас я вместо них и поставлю. Вместо бонов – механиков, БМП – наводчиков, танков – командиров. Есть сержанты? Ко мне!
Среди работающих на окопе только у Игоря красовались на плечах бушлата две желтые полоски. Он подошел к комбату.
– Как это понимать? Я же сказал: ни секундой позже!
– Не успели, – промямлил Игорь.
– Это я вижу. А почему? Лопаты сломались или руки отсохли? Лясы поточить и посмеяться, я слышал, успели!
Комбат продолжал упражняться в красноречии, а у Игоря пропадало желание рассказать ему про «ночные стрельбы» в казарме. Вспомнилось, с каким наслаждением заставлял однажды комбат молодого солдата за какую-то провинность выполнять команду: «Атом!» Солдат падал в грязь, комбат улыбался, снова и снова кричал: «Атом!» И что было для Игоря самым странным, все тоже улыбались. Улыбались, хотя надо было плакать над жалким желанием унизить беззащитного парня. Улыбались для того, чтобы выразить солидарность с комбатом. Вспомнилось, и желание высказаться пропало у Игоря окончательно.
Главное для комбата, чтобы вовремя прозвучал первый выстрел, а кто убирает расположение, старослужащие или только прибывшие и за себя, и за них, ему все равно. Как впрочем все равно и самим только что прибывшим, благо они знают, что через полтора года свое возьмут.
«А раз всем все равно, почему мне больше других должно быть надо?»- рассудил Игорь.
– Сержант, так ты понял, о чем я сейчас тебе говорил?
Игорь отрешенно посмотрел на комбата, но бодро ответил:
– Так точно, товарищ майор!
А если бы он честно сказал, что ничего не слышал, у того от гнева, наверное, поднялась бы шапка.
Очередное письмо Игоря домой.
«Здравствуйте, мать и батяня!
Извините, долго не писал. Время в нашем дурдоме было совсем бешеное. Каждый день – тревоги с выходом в запасной район. И это означает, коснись, не дай бог, война, мы знаем, где чего хватать, куда бежать и как танки из парка вывести. Кончатся тревоги, все опять, конечно, растеряется, и танки могут не завестись. Но пока можете спать спокойно.
Все у меня в порядке. Ребята в роте хорошие, служим весело. Но на листочке пишу масляном, извините. Другого под рукой не оказалось. Зато видите, кормят нас хорошо. Масла, сколько угодно. Да и мяса, кстати, тоже. Одним словом, проблем нет. До дембеля – пятьсот три дня...
Мл. сержант Степин».