Крик

                «Печаль осенняя без края         
                Ни берегов и не границ
                — Ты долго, долго наблюдаешь
                За караваном древних птиц...»

                Валерий Пономарёв.
               
                1.       

        Движется, шумит вереница-поезд, разрезая головным локомотивом, встречный упругий воздух. Мой послеобеденный вагон, терпеливо убаюкивает, размеренно постукивая металлом на стыках рельс, укатывая пассажиров всё дальше, и дальше на Восток. 

В купе пахнет пирожками, и немножко пихтовым маслом, совсем уже остаточками. Это дряхленькая бабушка-старушка, больные колени с ночи намазала, попросив прощения у всех за неудобство, за тяжёлые запахи, за «побочку» — проклятой старости. У неё сталисто-пепельные волосы, и личико — будто иконка, с выцветшими голубыми глазами, редкой внутренней глубины. В них много небесного света и природной доброты.

Всегда в лёгком платочке, в вязаной кофточке, в толстую нитку, с оттянутыми карманами, где непременно чистенький платочек покоится, и какие-то таблетки. От природы уважительна, услужлива, боится причинить своей старостью неудобство людям. Еду прикрывает чистеньким рушничком, с вышитыми журавлями по краям. Присаживаясь к трапезе, всегда желает всех угостить, быть полезной. Перед приёмом, крестится, шепчет коротенькую молитву.

Я наверху, я всё вижу. От неё веет истинной русскостью, той, старой Русью… давно погубленной, утерянной ещё в 17-м. Её сухонькие ручки ещё не восстановились от тяжкого колхозного труда… и уже никогда не восстановятся… просто не успеют. С сердобольной женщиной напротив весь вечер, полушёпотом, неспешно вела беседу, нараспашку открываясь перед совсем чужим человеком. У той, предки тоже хлебнули всякого, своего... в общем, похвастать было нечем... особенно в послевоенное времечко, всем досталось, перепало — выпало...
               
                2.

        Я лежу, живу, об этом думаю на верхней полке, уступив при посадке Вере Павловне «своё» внизу. Мне-то ничего… я люблю «высоту», и лесные всякие ароматы… словом, улыбкой — успокоив её.

Напротив меня, моложавой, самодовольной грудастой девице, с синюшной наколкой на плече и на копчике, — не выплывающей из дорогого гаджета, из липкой паутины, явно раздражающе подействовали эфиры сочного дерева. Она долго простояла в проходе, с кем-то бесконечно болтая, переписываясь.
               
                3.

         Осень там. А здесь, на циферблате уже «два».  Перекусив, «верхние» затихли. Женщина внизу, «задом» спит. Её шестилетняя внучка рисует фломастерами,  изредка поглядывая на пробегающую разнообразную природу, её чудесные разноцветные мазки, краски, пытаясь подобрать похожий цвет, разрисовать сочные одёжки оранжево побагровевшей осины.
    — Бабушка Вера… а это что за дерево сейчас было? — бьёт в стекло крохотным пальчиком, слегка приподнимаясь, провожая взглядом нарядное деревце, в пленной гуще тёмно-зелёных сосонок.
    — Рябинка, деточка!.. Она красненькая… ишь, сколько кисточек-ягодок, уродила нонче (трогает уголки сизых губ, ближе сунется к окну, не моргает, думает о своём) — Птичкам на зиму будет, чем кормиться… уже голодными не лягут спать (затихает, глубже уходит в себя, видно вспоминает своё трудное детство, а может старших братьев, не вернувшихся с войны, а возможно всплыли образа измученных колхозниц, взваливших когда-то на себя весь мужской труд...)
               
                4.

         Вдруг оживает мимикой, телом, подаётся к раме, отодвигая занавеску в сторону. — Лидочка… смотри… а вон там осинки… ишь каки нарядные. А как огнём горят, будта бы художник сю ноченьку каждый листок охрой разрисовывал… — как ты вот! (улыбается, хвалит девочку за смелые эскизы) — А может солнышко, особливо волшебно улыбнулось ей, подарив такой необычный наряд…

Девочка, с интересом слушает старушку, к стеклу носик приплюснув, любознательно оглядывая  — ветром, птицей — пролетающие лесистые окрестности.
    — А разве солнышко живое?.. Оно же горячее… и далеко-далеко (щурит глазки, в губах катая грязный фломастер)
    — Всё живое на белом божьем свете, детка! Пока живёшь милая, всё живое… (впадает в задумчивость, тянется к кружке с водой, в карман за таблеткой)

Я окончательно проникаюсь умилённой беседой двух таких разных людей. Они как два тортика, пропитанных нектаром взаимного уважения и терпимости, тянут неспешный разговор, отчего мне так вкусно на душе...
               
                5.

         Поезд со скрипом гнёт кривизну, «носом» пытаясь «протиснуться» между каменных возвышенностей, раскрывая людским глазам неописуемые красоты Русской земли, её нетронутых богатств. Внизу лёгкое болотце, изгнившие пеньки, и рогоза  — одинокие шоколадные головки, свесили свои пахучие лопухи над сине-зелёным озёрным блюдцем.
    — Смотрите! Смотрите! — оживилась юная художница, — увидев необычных птиц – пару, на краю дикого водоёма. — Это кто… — аисты?
 
Мгновенно отвлекаюсь от мыслей, припадаю, глазами выискивая природное чудо! Но не успеваю… жалею об этом…
Старушка же, — успела… посмотрела на птиц, потом на свой рушник, сухонькой ладонью погладила край, заботливо примяла, улыбнулась, ответила:
    — Нет, миленькая! Это Жура-Жура Журавушки! Видишь, на рушничке у меня красуются в танце. Это моя мама покойница мне на свадьбу сама иголочкой смастерила.

Лидочка гладит вышивку, любуется, голоском, как ручейком журчит:
    — Прямочки как живые!
    — Вот-вот, — полетят! — со звуком улыбаюсь я, — свесив заросшую внешность вниз, приободряя старенькую женщину, встревая в женский душевный разговор.
    — Бабушка Вера, а расскажите за журавликов, а? (девочка бросает «кисти» удобно усаживается, попой, нечаянно задевая свою бабушку)
    — Лиза! — сухо прозвучало сзади девочки, — не приставай к Вере Павловне. Она тоже хочет отдохнуть.

    — Ничо! Ничо! — я ужа наспалася… а ребёночку полезно будет. Так вот слушай, родненькая. В ранешнее времечко, в народных поверьях Журавлики считались и считаются поныне, посланниками божьими. Они свой род тянут ещё ой-ой, с какого времечка... учёные говорять: с динозаврами начинали... (вздыхает, смахивает крошку со стола, прячет в корман) — В старину детка, по весне, заслышав крик журавушек, крестьяне бросали дела, и вываливали все на улицу, чтобы только увидеть первых божьих посланцев, помахать им рукой, а то шапкой или платочком. Да!.. Вот так!..
(круглая девица медленно сползает вниз, ищет сигареты, зажигалку, исчезает)

    — А зачем махали? — любопытствует девочка, подпирая головку измазанными разноцветными ладошками.
    — Чтобы пока летят, — попросить помощи! А как же, миленькая!? Всякому труженику земли, хотелось и здоровьица поболе, и чтобы в семье всё ладилось, и главное детки не вмирали, в трудные голодные года (старушка отпивает воды, привычно трогает уголки губ) — Ранише как говорили: «Ежели кто весной в первый раз увидит пару журавлей — гулять тому на свадьбе» А если, улетая, журавушки садились на твоё поле, чтобы отдохнуть, покормиться, считалось: урожай будет богатый, и детки все будут сытыми и скотинка при справных боках.
               
                6.
 
       Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел закрытыми глазами в своё далекое детство, невольно слушая сердечную старушку.
      — А ещё моя крошенька, когда журавлики насовсем улетали поздней осенью, жители деревень бежали вслед плавающему клину между облаков, и кричали во весь голос: «Колесом дорога! Колесом!», чтобы вновь вернулись по весне к ним… домой. А ещё девонька, на летящих журавлей нельзя показывать пальчиком, тыкать в них. Борони Бог!.. Нельзя!..
      — А почему? — заморгала ресничками юная творческая личность, с косичками-бантиками «в разлёт».
      — Чтобы не заблудились в полёте, детка!.. Да!.. Вот так!.. Небо ж очень большое, без краешков, попробуй дорожку правильную, с первоначалу сразу найди…
               
                7.

          Вера Павловна ещё долго рассказывала про необычную птицу, многое из своего сложного детства выковыривала, когда птиц и разных зверюшек было больше, а меньше разных дымных труб в самое небо, когда человек не пытался жить одним днём, и многое своими ручками умел делать, любил и оберегал кормилицу землю. Подробно всё вспоминала, нисколечко не испытывая пренебрежения к «сопливому» ещё ребёнку, на равных ведя диалог, подымая моё настроение.
 
Уже задрёмывал, как ввалилась прокуренная девица. Взобравшись «наверха», привычно закинула ногу на ноги, вновь нырнула с ногами в виртуальный мир. Неприятно, начала дуть жвачку, и громко щёлкать белые пузыри, отчего старушка повздыхав, взяла паузу, и, попросив прощения у Лидочки, тихонечко вышла в тамбур.
               
                8.

         Я отвернулся, и быстро полетел, понёсся в мыслях, в воображении, — в свою Сибирь, к крышам родительских построек, к скворечникам, своей старенькой деревянной деревушке, к озеру — внизу.

Приземлился в своё любимое Пушкино. В золотощёкую осень, босиком стал. В просыпающее утро, загорелым животом — плюхнулся! В пожухшую траву носом сунулся… потянул ноздрями густого ароматного воздуха, застыл. Вокруг рань… зорька… нарождение нового дня, и звуки проснувшегося селения в ушных раковинах приятно оседают, отчего так любо в сознании, на душе. Понимаю: это штучное времечко, точно – от самого всевышнего создателя – земле и мне, одухотворённо посланное. 

Над озером полный штиль, клубится пар, этакая дымная путаница. За ним — тёмная грива хвойного леса, смотрит на воду, любуется своим зубастым отражением. Эх, прозевал солнца пробуждение, подъём, «позевашки». Сыграли петухи «побудку», уступив место лесным певчим птицам, Уж, они-то не подведут! Дадут музыкально-нотного жару! Звезда, всё ширше жарким угольком улыбается сибирякам. Оторвавшись от края горизонта, привычно — заступила на дежурство. Единолично светит деревне, будто говорит:  «Подъём! Подъём, трудовой народец! День добрый и теплый народился! Работка всех ждёт, душевное удовлетворение!»
               
                9.

         Деревенька уже окончательно проснулась. Бабоньки, женщины, старушки заботливыми пчёлками роются возле своих семейных уликов; калитками, вёдрами, ухватами гремят, через улицу изредка кричат, о здоровьице, о новостях справляются. Мужики цигарки дымно тянут, сранья оставляя следы до конторы, до новостей, до новой работы, задач, смысла жизни…

Мычат коровки, поют петухи, не злобно тявкаю собаки, стучат железные молотки, подвывают пилы. И столько благодатного света над деревянными домиками, их шиферными крышами, над большими сотками, над кормилицей землицей!? Столько света, хоть умывайся им! А он такой тёплый, густой, с паутинистым ещё туманом над болотцем, над заросшим кривым ручьём.

От живой озёрной воды тянет ободряющей свежестью, прохладой, наедине — сердечным разговором. Над краем пахучей тайги, майским жуком плывёт-тарахтит кукурузник. Нет Ан-2 продыху. С утречка уже залетали, деревенских личностей заставляя в любимое небушко смотреть; мужику, пот со лба вытереть, хозяюшке – платочек поправить. Пролетая над постройками, колхозными жизнями, всегда покачает крылышками, улетит, следов не оставит. Исчезнет, чтобы непременно обратно вернутся, в памяти селянина навсегда остаться.
               
                10.

         Стою на возвышенности, на берегу, щупаю ступнями, пальцами густую шёрстку малахитовой травы. В руках весло, а впереди... там далеко… качаясь в лёгкой дымке синеющего воздуха, тайный «ОСТРОВ» ждёт меня. Вдруг, крикнула даль, мгновенно взволновав кровь, оживив воображение, мурашек на спине. Журавли!.. Стою, придерживая сердечко, чтобы не растеклось от божьей благодати... от душевного трепета не раскисло… ранимо не оплавилось.
               
                11.

         Жду повторения крика. Я знаю, старики говорили: там пара! Она всегда поёт дуэтом! Одна крикнет: «кур», мгновенно вторая подхватывает: «лы»… а мне, мальчонке, всегда казалась — одна кричит! Жду!.. Душа, нервы несдержанны… — переговариваются… решают… «остров», время, торопят. Вновь скорбно крикнул воздух, обозначились мои птицы. Печально прокричали и затихли; за самое живое в мальчуковой душе дёрнув, задев; в памяти, на всю жизнь, неизгладимый след оставив.

Надулось, запрыгало сердечко, услышав самый таинственный и мистически возбуждающий крик в природе. Я срываюсь с места… босиком спешу к лодке-долблёнке... я скоро буду там... с надеждой поплыву! Медленно поскольжу по прозрачной глади, нежно трогая веслом живую воду, толкая себя вперёд, на «чистое». В топкие кусты непременно пролезу — встану, десятки раз оглянусь.

Поплыву, веря в то, что наконец-то увижу таинственные божьи души. В самый «угол» запрусь, глазами всё обшарю... потому как, с самого мальства к себе криком зовут. Поплыву, но никогда их не увижу, не найду. Словно всё только чудилось, казалось... А если это, последней войны — горько-скорбные отголоски. Без вести пропавших Пушкинцев, неуспокоенные души собираются в лесном углу, и с грустью смотрят на свою потухающую деревеньку. Изредка, отчаянно голосят... желая по небу тропки-дорожки родным указать, где их заросшие незахороненные косточки валяются, лежат, вымаливая сострадания у своей деревни, у государства, быть погребёнными по-людски, по-христиански, в общем по-человечески...
               
                12.

          Где вы мои таинственные журавли... моего удаляющегося детства, — самый трепетный звук, крик, напоминание: «Природа, она живая! Ей тоже бывает весело, как и грустно, как и больно... – всяко разно!..» — так скажет хрупкая старушка юной художнице, — взбивая худую подушку. Скажет, но не наклонится, от усталости не приляжет.

Взглядом потухнет, тяжко запечалится, вздохнёт, поправит цветастый платочек, вытрет уголком платочка уголки слезящихся глаз. «Всяко разно! Всяко разно, детка!» — вновь скажет, повторится, неподвижно замерев перед холодным стеклом. Возможно сердцем, — опять перебирая трудную прожитую жизнь, уже угадывая зыбкие остатки, глазами — успевая рассмотреть умерщвлённую деревеньку на взгорке. Увидеть уже трухлявые останки-останочки. С выбитыми глазами-окнами в оголённых избах, в иных — уже без крыш, без дверей, с обгоревшими огарками электрических столбов вдоль забытой дороги. Без перспективы  — ожить, воскреснуть, без надежды — поверить в деревенское счастье вновь.

«Кур-лы-ы!» «Кур-лы-ы» — ожило небо… ожил остров… ожил — детства, — мой самый таинственный и дорогой, воздуха — звук, птицы — пронзительно печальный крик. Я успокаиваюсь… проваливаюсь в сон. «Кур-лы-ы… Кур-лы-ы… Кур-лы-ы!»… — я покидаю грешную землю. У меня крылья… я цепляюсь за лоскут рваного ватного облака, спешу за плавающей цепочкой журавлиного клина. Он на самом обрезке горизонта, колыхающим полумиражным треугольником, уплывает, отдаляется, к старости, всё чаще и чаще к себе зовёт.


                8 мая 2021 г.