Это Вы, Михаил Александрович? Почти повесть почти

Это Вы, Михаил Александрович? (Почти повесть, почти о настоящих людях)
Жильцы комнаты номер сто тридцать пять
Валера
За окном не было и признаков рассвета, когда Валера проснулся. Он взял лежащий на столе будильник, который давно никого не будил, да и ходил, только находясь в опрокинутом положении, поднес к глазам... Но глаза Валеры видели в темноте не намного лучше, чем работал будильник. Впрочем, не только у Валеры, но и у его отца, деда, прадеда...
Отец рассказывал, что из-за этого недостатка он едва не потерял свою будущую жену, мать Валеры, когда во время первой ночной прогулки та не предупредила его о непонятно для чего врытом в землю железном столбе, встретившемся на пути. Хотя, конечно, откуда ей было знать, что его глаза не привыкали к темноте совсем? Как бы то ни было, столб от удара чуть пошатнулся, отец едва сдержал гнев, а его жена, мать Валеры, отказалась от совместных с ним походов по культурным местам до тех пор, пока его здоровенный синяк не кончил переливаться едва ли не всеми цветами радуги, возбуждая любопытство окружающих.
Валера чиркнул зажигалкой. Стрелки будильника показывали четверть седьмого. Первая пара – в половине девятого. До подъема есть время: можно почитать. Приподняв и соприкоснув подушку со спинкой кровати, Валера занял удобное для чтения положение. Однако включить настольную лампу не решился, не желая нарушать утренний сон товарищей. Так и лежал, лишив себя возможности получше подготовиться к семинару, зато используя возможность побыть наедине со своими мыслями.
До армии он поступал на исторический. Поступал и не поступил. Не написал сочинение. Литературу Валера любил и тему раскрыл неплохо, но подвел русский язык, точнее его причастные и деепричастные обороты, которые отчасти от волнения, но больше от незнания ему не удалось правильно выделить запятыми. Переживал, конечно. Армии он не боялся и к трудностям был готов, но мучили сомнения в необходимости и целесообразности их преодоления. Два годы борьбы со всевозможными унижениями и лишениями, сном, голодом, холодом... И все для чего? Для самой борьбы, для того состояния, когда наконец-то удастся выспаться, наесться и согреться? Но какая польза от всего этого для мозгов и будущей профессии, учителя истории? Валера не собирался писать научные труды. Смысл жизни он видел в самой жизни, поэтому хотел работать в школе, работать с детьми.
Валера понимал, что его будущая профессия так же интересна, как и трудна. Не будешь все сорок пять минут держать детей в интересе, хорошего не жди: дети – не взрослые, притворяться не будут. Не интересно, значит, не интересно. Поэтому Валера смотрел на историю не только как на науку. Он искал за сухими фактами и датами живое слово, старался понять, о чем думали люди разных эпох кроме хлеба насущного. Хотя, как узнал Валера в армии, трудно думать о чем-то другом, когда есть нечего.
Размышления Валеры были прерваны поскрипыванием кровати, на которой спал Женя.
Женя
Впрочем, теперь он уже не спал. Женя нащупал в темноте шнур настольной лампы, воткнул его в розетку, и яркий свет выделил в темноте его щурящееся, недовольное лицо. Недовольство это было вызвано не какой-то особенной злобливостью его характера, не каким-то преднамеренно недобрым отношением к миру и даже не неприятной необходимостью переходить от сна к бодрствованию. Недовольство всем было свойством его характера. Недовольным и мрачным Женя был всегда: и утром, и днем, и вечером; и в выходные, и в праздничные дни. Да и как могло быть по-другому, если любой день начинался и кончался у него одним и тем же – зубрежкой и неоднократным пережевыванием сухих страниц учебника. Женя поступил на истфак сразу после окончания средней школы и как большинство выпускников, имеющих хороший аттестат, обладал всеми плюсами и минусами, для них характерными: высокой дисциплиной, самоотдачей и трудолюбием, с одной стороны, и желанием получить свою пятерку любым способом, часто в ущерб самому знанию, с другой. Женя мог выучить, вызубрить, зафиксировать, но не всегда мог прочувствовать, осознать, проникнуться. Он мог что-нибудь присочинить, дофантазировать, но делал это тогда, когда надо было говорить правду и, наоборот, не мог ничего придумать, когда требовались не голая правда, а полет мысли и воображения. Впрочем, сам Женя не всегда был виноват, поскольку многие задания школьной программы мало чего требовали кроме механического заучивания.
Главное для таких людей, как Женя, – добиться формального результата, выраженного на бумаге: сначала в виде аттестата, затем – диплома. И не так важно, что останется в голове. Главное, – получить; главное, – закончить.
Когда Женя увидел себя в списках поступивших в институт, радость его могла сравниться разве что с радостью олимпийца, выигравшего золотую медаль или каторжника, вернувшегося домой после длительного заключения. Когда Женя бежал домой с поезда, чтобы сообщить родителям о своем зачислении, его сияющего и светящего, облили помоями из окна стоящего на пути здания. Облили, разумеется, случайно, но, может быть, и кстати, немного остудив и заставив задуматься: тому ли, парень, радуешься?
Женя рассудил «душ» по-своему. «За все в жизни надо платить! – подумал он. – Хорошо бы было, если каждый раз при достижении очередной цели ее цена ограничивалась бы только облитой рубашкой».
Женя готов был платить, преодолевать любые трудности для достижения своих целей, но целей весьма сомнительных, заключающихся в занимании почетного места в жизни, что называется, «под солнцем». Для начала, после окончания института, Женя готов был поработать и рядовым школьным учителем, и научным сотрудником в музее. Но только для начала. Потом он планировал защититься, жениться, заиметь солидную квартиру, шикарную дачу и машину последней марки.
И впрочем, так ли его цели сомнительны? Что плохого в том, что человек хочет жить хорошо? Хотя бы хорошо материально. Хотя бы пока только сам, только со своей семьей. Не беря пока в расчет других и другие семьи... Главное, что через этих других при достижении своих высот Женя не планировал перешагивать.
Многое планировал Женя в перспективе, но пока штудировал конспекты, держа их перед собой в согнутых руках, опирающихся на кровать, расположенную в комнате номер сто тридцать пять студенческого общежития. Время от времени он опускал конспекты, чтобы, прикрыв глаза, воспроизвести в памяти прочитанное. Всякий раз, когда он это делал, потоки света, больше не сдерживаемые плоскостью на удивление длинной и широкой жениной тетради, устремлялись прямо и падали на лицо Миши, третьего жильца комнаты номер сто тридцать пять студенческого общежития.
Миша
Когда Женя в очередной раз опустил конспекты, и яркий свет вновь осветил чему-то улыбающееся во сне мишино лицо, последнее более этого не вынесло, задергало сначала одной щекой, затем другой, прекратило улыбаться, недовольно нахмурилось и, приоткрыв один глаз, выдало:
– Ученый ты, Евгений, конечно, крупный, всеми уважаемый, но нельзя ли голову твоего прожектора немного опустить вниз или свернуть в сторону? Ослепнуть же можно, а мне новые глаза никто больше выдавать не будет.
– В самом деле, мог бы ввернуть лампочку и послабее. – поддержал товарища и Валера. – Плохо беспокоимся о государственном богатстве, товарищ без пяти минут педагог!
– Оно-то, государство, всегда обо мне беспокоится?- пробубнил Женя, нервно переворачивая страницу и не пытаясь скрыть недовольство, возникающее у него всякий раз, когда он должен был тратить время на пустую, на его взгляд, болтовню.
– Верно, не всегда заботится. Иначе мы бы получали стипендию побольше настоящего, – согласился Миша, поднимаясь с кровати и подходя к лежащей в углу комнаты гире.
– Валяетесь до самого притыка, – продолжал он излагать нравоучения, касающиеся на этот раз не только Жени, но и Валеры, – а потом сидите на занятиях с бледными щеками и полузакрытыми глазами.
– Что толку от того, что ты будешь сидеть на занятиях свежий и розовощекий, если учишься на историческом для того, чтобы стать спортивным комментатором?- вполне справедливо возразил ему Женя.
На историческом факультете Миша оказался совсем случайно. Увы, сегодня очень многие и очень часто оказываются не на том факультете, на каком им следовало бы находиться, а часто и вовсе не в том заведении. До шестнадцати лет Миша утверждался в жизни только благодаря ногам. Он гонял мяч едва ли не сутками, кладя его вместо подушки под голову. Он фанатично любил эту игру, мечтал стать спортивным комментатором и увлекать болельщиков захватывающими репортажами. Он выписывал в блокноты почти все, что имело отношение к футболу. Он взахлеб комментировал друзьям футбольные матчи, объясняя всякие футбольные хитрости. Особенно Мише нравилось произносить заключительные фразы репортажа: «До конца матча остается три секунды, две, одна... Финальный свисток..! Победа!» Он произносил их особенно торжественно, растягивая слоги. Он написал письмо в один из спортивных журналов, в котором спрашивал, как стать спортивным комментатором. Ему пришел ответ: «... Для этого надо закончить один из гуманитарных факультетов». Была еще одна строчка, замазанная типографской краской. С трудом Мише удалось расшифровать текст: «А дальше как повезет», из чего он верно заключил, что, к сожалению, одного таланта может и не хватить: нужны еще пробивные способности...
– Ладно, футболист, убедил, отойди от снаряда.
Валера подошел к гире и, лишив ее кратковременного отдыха, вновь отправил к потолку.
– А который сейчас час?- спросил он насколько удалось непринужденно, продолжая упражняться с гирей.
– Это всегда пожалуйста. – ответил Миша и подошел к будильнику. – Минута тридцать умножить на два будет три минуты, сорок семь минус три будет...
– Миша, я спросил, который час, а не сколько будет, если умножить или отнять.
– А я и вычисляю, который час. В последний раз правильное время ставилось на нашем будильнике двое суток назад, а он за сутки убегает на одну минуту тридцать секунд...
– Полезная штука, такой будильник для нас, историков, чтобы совсем математику не забыли, – прокомментировал Женя.
– Не хватало только, чтобы еще ввели математику. – испугался Миша. – У меня от одного немецкого учебник размок от слез.
Двадцать минут девятого в комнате номер сто тридцать пять студенческого общежития никого не было. Ее жильцы, забрав с собой весь веселый шум студенческой юности, шагали по коридору, по обеим сторонам которого одна за другой открывались двери. Из них кучками высыпали студенты, образуя большой говорливый поток. Он вытекал на улицу, перебрасывался через дорогу и впадал в обширное море знаний – здание института. Здесь он прекращал свое существование, распадаясь на отдельные ручейки, каждый из которых знал, куда ему впадать, чтобы наполниться живительной влагой знаний.
Валере нравилось каждое утро ощущать себя частичкой этого потока. Он гордился его существованием, радовался, что еще несколько лет будет слушать его веселое журчание.
Женя преимущественно был занят собой, своими мыслями, если они в состоянии родиться при повторении заученного материала, и потому не замечал, что был частичкой чего-то.
Но комната номер сто тридцать пять пустовала не всегда. Часто Миша после серьезной зарядки позволял себе не менее серьезную разрядку, попросту говоря, ложился спать, вызывая у товарищей вполне обоснованное недоумение: а для чего, собственно, эту зарядку он и делал? По этой причине Миша, еще в большей степени, чем Женя, ничего не замечал и ничего не ощущал, по крайней мере часов до десяти, пока повторно не просыпался. Проснувшись повторно, он хватался за будильник, но увидев, что проспал и вторую пару занятий, тяжело вздыхал и вновь закрывал глаза: не идти же из-за одной пары. Но не быть бы Мише никогда комментатором, если бы он так просто уступал прихотям своего тела. Миша вскакивал с кровати, несколько раз отправлял вверх гирю и шел-таки в институт, плыл в это обширное море знаний. Плыл, правда, не в общем потоке, плыл сам по себе и не для того, чтобы впитать живительную влагу знаний, а для целей более житейских: чтобы набить желудок пирожками в дешевой студенческой столовой.
На лекциях
Лекция – это совместное пребывание в одной аудитории преподавателей и студентов, во время которого преподаватель обязан говорить, а студенты слушать. И если студент еще и может от этого «должен» отступить (как можно узнать, слушает ли он или думает о таком, от чего у преподавателя, если бы узнал, могли бы позеленеть уши?), то последнему не говорить никак нельзя, ибо если он будет стоять и молчать, то закономерно будет спросить: «А для чего им всем в этой аудитории было и собираться?»
Преподаватель может, конечно, задержаться минут на... сколько сам решит, сославшись на важный телефонный разговор (никто не узнает, важный был разговор или обсуждение футбольного матча).
Преподаватель может даже прихватить недельку-другую для отдыха под причиной болезни, но если уж он войдет в аудиторию, то должен что-то говорить.
Говорят преподаватели на лекциях по-разному. Одни быстро, даже очень быстро. Другие медленно, подчеркнуто медленно. Зависит это не только от темперамента, хотя и от него, конечно, тоже, но и от жизненных целей и устремлений преподавателей. Те, кто мечтает стать профессором, говорят очень быстро. Те, кто им стал, говорят не очень быстро. Те, кто желает побыстрее дождаться звонка об окончании лекции, говорят медленно, иногда настолько, что убаюканные студенты этого звонка уже и не слышат. Но есть среди преподавателей и такие, кто очень любит тот предмет, который преподает. Они могут говорить медленно, могут говорить быстро, могут говорить в среднем темпе, но всегда делают это с горящими глазами.
Студенты тоже слушают по-разному. Зависит это тоже от жизненных целей и устремлений. Если сказать, что Женя, как и все студенты, мечтающие об уютном и почетном месте «под солнцем», слушал внимательно, значит, ничего не сказать. Женя сидел на лекциях в высшей степени внимательно, в высшей степени сосредоточенно. Так внимательно следит за приборами пилот, так сосредоточенно стоит за штурвалом штурман. Впрочем, может быть, пилот и штурман так хорошо знают свое дело, что могут почти спать, летя или плывя. Женя не позволял себе не только спать, но и даже на секунду отвлечься. Он слово в слово записывал за преподавателем, осознавая, что если продемонстрировать на экзаменах знание его лекций, шансы получить пять баллов увеличатся. Думается, любой человек, не только преподаватель, любит, когда сказанное им если и не становится крылатым выражением, то хотя бы иногда цитируется. Если Жене случалось отвлечься (человек есть человек, и свои мысли у него иногда возникали), то он ставил на полях точку. Это означало, что после лекций он должен был спросить у товарищей, что, собственно, мудрого изрек преподаватель, пока Женя пытался отогнать свои мысли, чтобы они не мешали проникать в голову чужим.
Валера не боялся своих мыслей, не боялся, что они выгонят чужие. Он хотел, чтобы у него были свои мысли, радовался им, записывал их, надеясь, что, когда будет работать в школе, они ему пригодятся, как, впрочем, пригодятся и мысли, взятые из лекций преподавателей, из прочитанных монографий, из художественных произведений... На полях Валера, так же, как и Женя, ставил точки, но не напротив упущенной мысли, а напротив мысли найденной, напротив всякой, на его взгляд, интересной мысли. Ценность каждой лекции он определял количеством таких точек.
Миша на тех лекциях, которые удостаивал честью своего присутствия, одевал темные очки, чтобы иметь возможность закрыть глаза и заняться тем же, чем он занимался и в общежитии после интенсивной зарядки. Когда у сна кончались все силы в борьбе с бодрствованием, Миша думал о своем, то есть о футболе. Он восстанавливал в памяти турнирные таблицы разных чемпионатов разных лет, мысленно наносил удары по воротам с обеих ног и внутренней, и внешней сторонами стопы. Однажды две пары лекций, посвященных истории древнего мира, Миша продумал над неожиданно возникшим вопросом: почему Пеле часто бил по воротам «пырой», то есть носком стопы? Внешней стороной получалось бы хитрее, внутренней – точнее, а он вдруг «пырой»? И только когда преподаватель закончил рассматривать ход очередной Пунической войны, Мишу осенило: «пырой» можно бить без замаха, что важно в условиях большого скопления игроков, когда от души замахнуться никто особенно и не даст. И мяч к тому же после удара «пырой» летит довольно сильно и, как правило, по неожиданной для вратаря траектории.
А однажды, когда преподаватель усердно растолковывал социально-экономическое положение Японии в первой половине девятнадцатого века, Миша неожиданно вспомнил, как он в четвертом классе задерживался со своими товарищами после тренировки, чтобы сыграть в футбол с мужиками, которые приходили в спортзал после работы. Играли не просто так, играли на деньги. Если проигрывали, отдавали сэкономленное на школьных завтраках мужикам на пиво. Если выигрывали, покупали мороженое. И хотя мужики разрешали ребятам брать в команду на одного человека больше, Миша с товарищами чаще проигрывал, чем выигрывал. Миша вспомнил, как сильно он однажды ударился, упав на жесткое покрытие после сильного толчка.
– Ты что делаешь?- жалобно простонал он и получил такой же жесткий ответ как и само покрытие.
– На пиво играю!
Когда футбольная тема Мишу утомляла, а сидящим рядом ребятам, так же оказавшимся на историческом по воле случая или родителей, надоедало играть в карты или вязавшие по соседству девушки, расшифровавшие для себя ВУЗ как «выйти удачно замуж», уставали шевелить под столами руками, Миша играл с ними в игры, которые в шутку именовал «интеллектуальными». Морской бой и крестики-нолики Миша к таковым не относил, но партиечку в «балду» мог расписать с превеликим удовольствием. Для этого он чертил квадрат, разбивал его на клеточки, вписывал посередине слово. Играющие добавляли по одной букве, образуя новые слова. У кого слово получалось длиннее, тот набирал больше очков и выигрывал. За время обучения Миша овладел секретами игры в совершенстве. Он находил длинные слова и в несколько ходов, как высококлассный шахматист, подставлял нужные буквы. Игра, по мнению Миши, развивала мышление, расширяла словарный запас, а, главное, создавала видимость ускорения лекции.
Если тетрадная страница была уже испещрена «балдежными» квадратами, а лекция все еще не кончалась, Миша принимался ставить крестики в клеточки, окаймляющие страницу. Клеточек было много, страница в тетради тоже не одна, и Миша, расставляя крестики, убивал двух зайцев: и время шло, и мозг отдыхал после воспоминаний и «интеллектуальных» игр.
На семинарах
Если на лекциях выступали преподаватели, а студенты слушали или хотя бы делали вид, что слушали, то на семинарах роли менялись: студенты должны были выступать, а преподаватель слушать, при необходимости делая замечания и обобщения. Но для того, чтобы выступать, надо что-то знать. А чтобы знать, надо готовиться, надо идти в библиотеку и читать, отыскивая в учебниках и монографиях ответы на поставленные вопросы. И студенты не были бы студентами, если бы не проявляли максимум смекалки и находчивости, чтобы это «надо» обойти. Преподаватель часто вызывал отвечать не по собственному желанию, а по желанию студентов. А поскольку у последних желание выступать было не всегда, то ими составлялся список выступающих, разумеется, тайно от преподавателя, и пока одни студенты выступали по планам семинара, у других было время сориентироваться: что-то услышать, что-то подчитать. В итоге получался такой увлекательный диспут, что и звонок его подчас не мог остановить.
Один только раз у наших историков такая система подготовки к семинарам себя не оправдала. Выступающий по первому вопросу заболел, причем настолько серьезно, что не смог предупредить об этом товарищей. Представляется, как преподаватель в ожидании интересного обстоятельного ответа заранее улыбался, настолько азартно потирая ладонями, что глядя на него, можно было подумать, будто от этого потирания мог вспыхнуть огонь.
– И кто же желает сегодня осчастливить меня, обрисовав социально-экономическое положение Китая первой половины девятнадцатого века?
Мы-то уже знаем, что как раз сегодня обрисовать социально-экономическое положение Китая первой половины девятнадцатого века никто не пожелал.
– Неужели настолько сложный вопрос?- перестал потирать ладонями удивленный преподаватель. – Странно, очень странно!
«Что ж тут странного?- думали студенты. – Заболел человек».
– Я, конечно, понимаю, – продолжал проверять на прочность нервы присутствующих преподаватель, – кому оно, в самом деле, нужно, это социально-экономическое положение какого-то Китая, да еще первой половины девятнадцатого века, если такое же положение России конца двадцатого – не на должном уровне? Но кто знает, может быть, причину этого и можно понять, изучив Китай?
Все замерли в ожидании опроса, боясь услышать свою фамилию. Однако следующие слова, произнесенные преподавателем с загадочной улыбкой, вызвали в аудитории вздох облегчения.
– Ну что ж, – загадочно сказал он, – перейдем к рассмотрению второго вопроса. Может быть, тогда что-нибудь прояснится в отношении первого.
В отношении первого, конечно, прояснилось. Пока ответственный за второй вопрос, пребывающий, к счастью, в полном здравии, делал обстоятельственное сообщение, время у остальных, чтобы подготовиться по первому, было. Немного, но было.
После семинара все по-разному объясняли загадочную улыбку преподавателя и его неожиданный переход ко второму вопросу. В итоге остановились на том, что ему удалось разгадать их хитрость, а иначе не быть бы ему преподавателем. Но поскольку и он был когда-то студентом и учил тоже далеко не все, что требовали, то и поступил поэтому так, как поступил.
Одним из немногих, кто не боялся во время опроса на данном семинаре услышать свою фамилию, был Женя. И к этому семинару, и ко всем другим он готовился одинаково серьезно. Отвечал на семинарах почти так же, как отвечал на уроках в школе. Быстро, сбивчиво, не всегда осмысливая сказанное, но всегда оставляя впечатление трудолюбивого, старательного студента. При этом, когда он волновался, у него некрасиво подергивалось левое плечо. А поскольку, имея цель получить только хорошую оценку, волновался он всегда, то и левое плечо подергивалось у него всегда.
Валера тоже отвечал на семинарах так же, как отвечал на уроках в школе: с чувством, с толком, с расстановкой. Он не переживал за оценку, поэтому у него ничего не дергалось, держалась ровной осанка и не срывался голос.
Исторические знания Миши не были глубокими, но он компенсировал этот недостаток наличием артистических способностей. Социально-экономическое развитие того же Китая Миша мог обрисовать настолько ярко и эмоционально, что китайские крестьяне на вдохновении собрали бы риса вдвое больше, если бы его услышали. Когда Миша совсем не знал, что говорить по уже отмеченной причине, он повторял одну и ту же фразу, меняя местами слова и перенося ударение с одного слова на другое. Повторял так, что создавалось впечатление, будто он говорит что-то новое. Выступая, Миша всегда настойчиво думал, что еще можно выдать, исходя из содержания только что сказанной фразы. Если же сказать было нечего, Миша искоса бросал взгляд на лежащую на столе книгу, пробегал глазами несколько строк и цитировал их так же эмоционально, меняя местами слова и перенося ударение.
После занятий
После занятий у студентов, как правило, безмерное количество вариантов проведения свободного времени, лишь бы оно было. Город – не крестьянская деревня недалекого российского прошлого, когда собрал урожай и лежи на печи, умирая от скуки без магнитофона и телевизора, разве что повеселят галлюцинации, которые от физического и духовного безделья вполне могут явиться. В распоряжении студентов, как и любого горожанина, – и цирк, и стадион, и кинотеатр, и картинная галерея. Правда, последняя требует напряжения ума побольше и потому не для всех. Но если художник истинный, а его картина гениальна, то она чаще понятна всем и понятна сразу.
Если стоит на обрыве куинджинская сосна, из последних сил цепляясь за него корнями, уже обреченная, но еще борющаяся, то какое требуется напряжение от ума? Просто становится тоскливо и хочется плакать. Если репинские бурлаки с перекошенными от боли и усталости лицами тянут лямку, то ни о чем другом и не подумаешь, кроме одного: «Каково им в упряжке! А кто-то три пары лекций отсидеть не в состоянии!»
Не лежит сердце к живописи – можно подойти к стенду с объявлениями, прочитать, в каком кинотеатре какой идет фильм и выбрать по душе. Желаете фильм серьезного философского плана, – извольте; легкого развлекательного, – пожалуйста. Чаще в последнее время в кинотеатрах идут фильмы развлекательные, что, может быть, и правильно: в кино люди обычно ходят всей семьей, после работы или в выходные с целью отдохнуть. И если вы устали настолько, что не желаете даже развлекаться, то в кинотеатре можно и поспать, благо темно. А если вдруг, открыв глаза и посмотрев конец фильма, вам захочется посмотреть его сначала, можно выйти из зала, вернуться в него с новыми зрителями, сесть на свободнее место и от души насмеяться или наплакаться, нисколько не мучаясь нечестностью совершенного поступка: вы заплатили за билет, значит, имеете право фильм досмотреть.
Женя в силу своей целеустремленности осознавал, что расслабиться можно быстро, а так же быстро собраться может и не получиться, поэтому никаких походов на развлекательные фильмы себе не позволял. После занятий он шел в библиотеку и до самого ее закрытия готовился к семинарам, коллоквиумам, зачетам и экзаменам. Работал сосредоточенно, не отдыхая, не замечая ничего и никого вокруг. Работал так, как, может быть, и надо. Работай так каждый на своем месте, и быть бы России мировой державой.
Валера после занятий тоже шел в библиотеку, тоже готовился к семинарам, не так обстоятельно и серьезно, но готовился. Не только изучал научную литературу, но и читал художественную. При этом Валера любил отрывать глаза от книги, наблюдать за читающими и слушать тишину, нарушаемую лишь шелестом перелистываемых страниц.
У Миши с последним звонком, извещающим об окончании занятий, обучение заканчивалось. Оно и на занятиях не было для него особенно утомительным, а с последним звонком учебники, конспекты и библиотеки были сами по себе, а Миша сам по себе. Он шел в секцию усовершенствования спортивного мастерства и совершенствовал его до потери пульса.
В комнате номер сто тридцать пять вечером,
после занятий
Вечером, после занятий, жильцы комнаты номер сто тридцать пять располагались в кроватях и с важным видом излагали то, что накопили за день. Точнее, Женя с Валерой в жарком споре излагали, а Миша время от времени выдавал что-нибудь увеселяюще-примиряющее, каждый раз разное, но всегда заканчивающееся словами: «Будет вам шуметь! Все мы хорошие историки!»
Инициатором спора чаще был принципиальный Женя.
– Не представляю, как ты будешь преподавать историю!- гневно набрасывался он на Валеру. – Тебе надо было поступать на филологический. История – это наука, это выявление закономерностей, система фактов, умение выделить среди огромного их числа наиболее существенные, наиболее важные для понимания исторического процесса. Причем каждый факт должен быть подчинен общей концепции исторического развития!
– Не имею ничего против исторического развития и выявления закономерностей, но я иду в школу. А детям ученье должно приносить прежде всего радость, поэтому в его основе должен лежать интерес. Я не хочу все сорок пять минут вдалбливать в головы учащихся общие тенденции исторического развития. Для меня история – во-первых, жилище, одежда, пища, то есть все то, без чего человек жить не может. Во-вторых, – нравы, обычаи, семейные отношения, поэтому без литературы история существовать не может!
– Не хотел бы я присутствовать на твоих уроках, которые ты хочешь превратить в увлекательные сказки!
– Не думаю, что замена их на игру с научными терминами оставит в головах учащихся много чувств и мыслей. Взять хотя бы некоторые лекции, что нам читают. Умный дураком станет, их слушая, а дурак, разумеется, еще дурнее. Иногда создается впечатление, что преподаватель специально запутывает обилием дат и фактов. Но смысл-то какой? Да забудутся они сразу же, в лучшем случае после сдачи экзаменов! Если бы меня заставили читать студентам историю, скажем, стран Азии или Африки, я бы не подошел к кафедре, не перечитав хотя бы основную художественную литературу писателей данных стран, чтобы попытаться сделать лекции не только научными, но и живыми...
– ...сказками, – закончил Женя.
– И если говорить о системе обучения в институте в целом, -продолжал Валера, не обращая внимание на участие в разговоре Жени, – то скажи, на что нам, в недалеком будущем в большинстве случаев преподавателям истории, немецкий язык? Три же с половиной года плюс пять лет в школе долбим, как будто нас вместо Штирлица в Германию забрасывать будут! А латинский? Говорят, для общего развития. Я с превеликой радостью познакомлюсь с происхождением русских слов, имеющих связь с латинскими. Но все эти склонения, спряжения, которые больше недели в голове не продержатся, на что они мне? Для общего развития? Лучше я в это время Цицерона почитаю или Овидия.
– В оригинале же читать лучше. А склонения и спряжения нужны хотя бы для развития памяти.
– Да будет вам. Все мы – хорошие историки! – вмешался Миша, пытаясь внести в разговор товарищей нотку примирения и доставая из портфеля бутылку вина. – Но без бутылки вам сегодня не разобраться! А у меня как раз день рождения!
– У нас и без бутылки не у всех мысли трезвые. – процедил Женя, подходя к столу и рассматривая на нем стоящее. – Шварце Еханнисбеере, Дюссельдорф, Германи. А ты, Валера, говоришь, немецкий не нужен. В жизни ненужных знаний не бывает.
В комнате номер сто тридцать пять студенческого общежития, где жили Женя, Валера, и Миша, почти не пили, разве что иногда, по особым случаям, разве что по чуть-чуть, чисто символически, вызывая у жильцов комнат, расположенных по соседству, недоумение: зачем тогда, собственно, начинали и пить? Во всяком случае в комнате номер сто тридцать пять никто никогда не видел пустых бутылок. Во всех же соседних комнатах: сто тридцать три, сто тридцать четыре, сто тридцать шесть... у подрастающих педагогов пустых бутылок было сколько угодно. В любое время суток их можно было увидеть и на столе, и под столом, и в шкафу, и на кроватях, и под кроватями. Трудно было уловить такую минуту, когда бы кто-то мог дотронуться до неровно установленного на полу шкафа так, чтобы тот не зазвенел. Но трудно, не значит, непреодолимо. Иногда можно было уловить. В эти минуты бутылки сдавались. На вырученные деньги тут же покупались новые, выпивались, и шкаф звенел снова.
Если в комнате номер сто тридцать пять пили только иногда, а в основном не пили, то в комнатах номер сто тридцать три, сто тридцать четыре, сто тридцать шесть.., наоборот, не пили только иногда, а в основном пили. В те редкие дни, когда не пили, жильцы вышеперечисленных комнат погружались в учебники, монографии, конспекты, взятые у сокурсников, потому что своих никогда не имели. Погружались, демонстрируя образцы истинного прилежания и трудолюбия, не замечая ничего вокруг, забывая о сне и еде, что тоже было весьма кстати, потому что денег на нее после шикарных попоек оставалось немного. И только когда кто-то неожиданно поднимал голову, обводил всех изумленным взглядом и произносил: «Ничего себе, интеллектуальный вечерок! Всякое в жизни видел, но чтобы все в этой комнате одновременно читали!», то только тут все тоже отрывали головы от записей и учебников, тоже удивлялись, отмечая справедливость данного наблюдения, и приходили к выводу, что пора внести кое-какие коррективы.
– А не пора ли нам, братцы, сходить за красницким?- предлагал кто-то из только что читающих, откладывая учебник.
Кто-то из только что читающих брал сумку и шел в магазин, кто-то в библиотеку за остальными жильцами комнаты, если они там были. Причем не принимались никакие отговорки желающего еще почитать. Учебники и тетради молча забрасывались в портфель, сумку или дипломат, а сам желающий еще почитать самым жестоким образом (за воротник, за рукав, за что придется) выталкивался из-за стола и выбрасывался из библиотеки. Если при этом он продолжал выражать свое несогласие, пришедший за ним грубо обрывал:
– Ты что, плохо понимаешь? Я же объясняю, красницкое принесли!
Но все это было в номерах сто тридцать три, сто тридцать четыре, сто тридцать шесть, сто тридцать семь... А в комнате номер сто тридцать пять... тоже в один из вечеров на столе стояла бутылка вина, потому что у Миши был день рождения. Сам именинник, не торопясь, растягивая предпитейное удовольствие, срезал ножиком нижнюю полоску жестяной пробки, после чего она легко снялась.
– Вчера зашел в сто тридцать четвертую комнату за конспектами, – рассказывал он за работой, – в гостях у студентов был какой-то психолог (так он, во всяком случае, представился). Поставил этот психолог на стол бутылку и сказал: «Сейчас я полстаканчика приму, немного закушу, потом еще полстаканчика, опять закушу. И можете пойти со мной послушать, с каким вдохновением я буду читать лекцию о вреде алкоголизма». А кто-то из студентов ему отвечает: «Лучше мы тебя здесь подождем. А ты иди, раз надо. Мы тебе оставим...»
– Нормальный психолог. – высказался по поводу услышанного Валера. – Если у меня крыша когда-нибудь, не дай бог, поедет, я лучше к нему на прием пойду, чем к абсолютному трезвеннику. Как ни крути, а трезвая жизнь – жизнь, увы, черно-белая. А иногда хочется посидеть и у цветного телевизора. Вопрос в количестве. Если больше положенного, и цветной телевизор радовать не будет.
– И то верно. – подключился к разговору о спиртном Женя. – Даже Пушкин признавался: «Отдашь, бывало, лепт последний за чашу крепкого вина». Видно, есть в нем что-то, если умные люди «последний лепт отдают».
Минут через тридцать, когда друзья успели пропустить по стаканчику, а его содержимое всосаться в кровь и добежать по расширившимся сосудам до мозгов и сердца, вызвав в первых ощущение необычайно возросших физических и интеллектуальных способностей, а в последнем -всеобъемлющее чувство гармонии и любви к миру, серьезный до этого спор важных персон превратился в мирную беседу уважающих друг друга людей.
– Так что я тебе давеча доказывал?- наморщил лоб Женя, положив руку на плечо Валеры. – История – наука? Конечно, наука. И хорошо, что наука. Пусть так и останется наукой. Но от связи с литературой только выиграет. Извини, я был не прав.
– Это ты меня извини. Я был не прав. Главное, не сбиваться на второстепенное. Главное, уяснить законы исторического развития. Это я сейчас осознал четко. Именно сейчас, – не очень выразительно произнес Валера, положив в свою очередь свободную руку на покоющееся плечо Жени.
– Как я вас всех сейчас уважаю!- навалился на друзей Миша, безуспешно пытаясь заключить обоих в объятья. – Родные вы мои однокомники, эээ, однокотники, эээ, однокомнаки, вообщем те, с кем я живу в одной комнате. Я знаю, что вы обо мне думаете. «Живет тут с нами, – думаете, – спортсмен недоделанный, не историк, не педагог, а сплошное недоразумение, чудо комментаторское!»
– Это ты напрасно. – возразил Женя. – У тебя свой путь, особый, нестандартный!
– Ты – настоящий Синявский!— поддержал товарища и Валера. – Скажу больше, ему у тебя еще поучиться надо бы! И Маслаченко не дал бы маху, если бы к тебе на консультации походил!
– Успокаивать меня не надо. – разошелся Миша. – Вы наверняка относите спорт к мероприятиям, довольно скучноватым. Это если мягко сказать. А если рубануть откровенно, – к пустым. И правильно, и поделом. Все в спорте к одному сводится: забил не забил, обогнал не обогнал, перепрыгнул не перепрыгнул! Надо быть полным дебилом, тратя годы жизни на то, чтобы пробежать дистанцию на долю секунды быстрее и прыгнуть в длину на несколько сантиметров дальше.
– Никто тебя не успокаивает. – вмешался Валера. – Если так рассуждать, в истории тоже все к одному сводится: или бедные, или богатые. Понасоздавало человечество разных обществ: феодализм, капитализм, социализм. Попробуй разберись, какое лучше. Правильно и ответил один известный спортсмен, когда его спросили на экзамене, в каком обществе он живет: «В каком вы живете, не знаю. Я лично – в обществе «Торпедо». У меня в этом обществе все есть: и дача, и машина, и квартира.
– Немного вы все-таки иронизируете и в глубине души надо мной посмеиваетесь. Но когда стоишь перед пустыми воротами с мячом и остается только пнуть его ногой, то так бывает трудно отдать мяч партнеру, который находится в более выгодной позиции.
– Как? В еще более выгодной?
– Это я так, к примеру, чтобы показать: спорт тоже выявляет характер человека. Хотя мне от этого не легче. Поступил-то я не на спортфак, а на истфак и, стало быть, занимаю чужое место.
Глаза у Миши стали такими печальными, что если бы в его стакане что-нибудь оставалось, наверняка после нескольких глотков из них полились бы слезы.
– Не расстраивайся очень уж сильно. Заменяем смертную казнь на пожизненное заключение. Короче, с тебя еще одна бутылка (деньги со стипендии отдадим), и учись ты, где хочешь, сколько хочешь и как хочешь.
После второй выпитой бутылки органы пьющих от печени до мозгов настолько адаптировались к спиртному, что легко могли переварить и третью бутылку, и четвертую, если бы не остановились сами пьющие, вовремя вспомнив последнее слово питейного принципа великого Суворова – «сколько».
– А скажите-ка мне, братцы, – не хотел угомониться Миша, – если бы изобрели машину времени, в какой эпохе вы пожелали бы оказаться?
– Эко чего удумал!- перестал раскладывать постель для отдыха Женя. – Я бы, с твоего позволения, в своей остался.
– Я бы, пожалуй, тоже. – согласился с Женей Валера. – Зачем рисковать? Здесь у меня есть кровать, хлеб с маслом, а главное, нет никаких бомбежек. В нашей истории какую эпоху ни возьми, в любой или восстания, или революции, или войны. Одного не могу понять: сколько человечество существует, а никак не осознает, что ни одна война не в состоянии решить какую-то проблему, но может вызвать массу новых.
– А если война освободительная, как, например, Великая Отечественная?- возразил Женя.
– Отечественная не в счет. Кстати, как вы считаете, почему мы победили?
– Патриотизм все решил, – несложно рассудил Женя.
– Территория помогла: было куда заводы перебросить. Морозы помогли. Народ храбрый, командующие мудрые. Много чего.., – добавил Миша.
– Верно, но можно оказать проще: потому что мы свой дом защищали, своих матерей, жен, детей.
– По-твоему выходит, я бы и воевать не стал, если у меня на данный момент нет ни дома своего, ни семьи?
– А это, кстати, в нашем положении самое печальное. – сменил тему Валера. – И если запретить влюбиться нам никто не может: налево, пожалуйста, комната сто тридцать четыре, направо – сто тридцать шесть, то создать семью, когда нет ни кола, ни двора, возможным, увы, не представляется.
– Представляю картину, – зафантазировал Миша, – вваливается Валера в сто тридцать четвертую, падает на колени перед одной из своих сокурсниц и признается в любви, примерно так: «Несравненная моя Танюшка! Ты для меня, что Клеопатра для Антония, Дульсинея для Дон Кихота, Надежда Константиновна для Владимира Ильича, Раиса Максимовна для Михаила Сергеевича! Давно я потерял из-за тебя голову. Давно на лекциях смотрят мои глаза не на преподавателя, а на твой курносый носик! Не могу я без тебя! Выходи за меня замуж! Никто не будет тебя любить так, как я! Я сделаю тебя самой счастливой девушкой на всей, разумеется, планете!» Танюшка не может устоять перед таким признанием, тает на глазах. Приводит ее Валера в родную сто тридцать пятую, падает на колени перед своими товарищами, то есть передо мной с Женей, и говорит: «Дорогие мои однокурсники! Не могу я жить без Танюшки! И она, вроде как, не против. Но некуда нам идти. Квартиру мы снять никак не в состоянии. На мою стипендию мне даже сарай не снять. Что мне делать?» Мы с Женей, конечно, идем навстречу другу. «Наша комната, – говорим, – ваша комната. Живите на здоровье. А мы как-нибудь по библиотекам, по чердакам, по подвальчикам».
– Веселый ты, Миша, человек. Всю ночь бы тебя слушал, если бы завтра не на занятия, а через неделю не сессия.
– И то верно. – поддержал Женю Валера. – Первая пара завтра – новейшая история. Начинаю, стало быть, новейшую жизнь.
– А когда читали историю новую, – вспомнил Женя, – ты, кажется, начинал жизнь новую?
Сессия
Просыпается весной природа. Дни становятся длиннее, солнце улыбается, деревья зеленеют, шелестят листьями, как бы напоминая студентам: скоро экзамены! Казалось, только что было над головой ясное безоблачное небо лекций, как вдруг нахлынула на него, откуда ни возьмись, грозовая туча экзаменов. Все в этом мире, увы, относительно. Хорошо, к примеру, бывает в лесу: ягод всяких видимо-невидимо... Грибы весело кивают шляпами: «Видите, какие мы большие выросли, пока заводы и фабрики не дымят. Ешьте на здоровье!» Хорошо, одним словом, в лесу. Но вот и медведь идет...
Экзамены, конечно, не медведь. Но что-то неприятное, щекочущее нервы в них есть. С их приближением и веселится уже не так, и весна не очень радует. Но и совершенно напрасно. Ведь что есть экзамен? Если не открывать словарь, потому что открывать его лень, как и готовиться к экзамену, а сказать своими словами, то это диалог между экзаменатором и экзаменуемым. Причем говорить должен, в основном, экзаменуемый. С одной стороны, это тревожно для последнего, потому что нужны знания. Но с другой, лучше выдать те знания, которые ты имеешь, чем дискуссировать по тому вопросу, который предложит преподаватель и ответа на который ты не знаешь.
Длится экзамен минут двадцать, от силы тридцать для каждого студента. И если экзаменуемому долго и красочно рассказывать, то у экзаменатора только и останется время, чтобы поставить пять баллов. Главное, чтобы он не догадался, что рассказанное сдающим экзамен есть все его знания по курсу, а не по данному вопросу. А если преподаватель успеет все-таки что-нибудь спросить, и ответ не приходит в голову, сдаваться экзаменуемому ни в коем случае не следует. Надо состроить искаженное напряжением лицо, ударить себя несколько раз кулаком по лбу и сказать: «Ну, помню же, помню! Даже в каком месте страницы написано: второй абзац снизу. Но что же там написано?» Сказать надо уверенно, чтобы преподаватель не догадался, что экзаменуемый эту страницу и тем более абзац и в глаза не видел.
Если Жене и Валере не требовалось прибегать к подобным хитростям (они готовились к экзаменам достаточно серьезно), то у Миши их было припасено немало. Не имея уверенности в глубине своих знаний, он часто любил притвориться на экзамене больным. Всем своим видом он старался убедить преподавателя, что едва держится на ногах, что у него большая температура, болит голова, горло, суставы.., что и явился-то он на экзамен только из уважения к преподавателю и его предмету. Если убедить удавалось, то требования к нему были более снисходительными, чем к остальным. Правда, иногда преподаватели предлагали Мише сдать экзамен в другое время, когда поправится. В этом случае он недовольно морщился, бил себя кулаком в грудь и жалобно произносил:
– Раз уж пришел, то разрешите, пожалуйста, попытаться сдать.
Для усиления хорошего о себе впечатления любил Миша показать преподавателю точное знание статистических данных. Он уверенно говорил:
– У русских было сто двадцать шесть тысяч воинов и шестьсот сорок орудий против ста тридцати пяти тысяч человек и пяти ста восьмидесяти семи орудий у Наполеона...
Говорил, не имея никакого представления, сколько человек и орудий с той и с другой стороны было на самом деле. Говорил уверенно, рассчитывая на то, что преподаватель и сам точно не помнит, а если и помнит, то просто не обратит внимание на точность сообщения.
По возможности старался Миша использовать и принцип взаимовыручки и взаимоподдержки сдающих экзамен. Успешно рассказывая однажды о каком-то крестьянском восстании (почти все крестьянские восстания имели схожие причины начала и поражения, состав участников и значение, поэтому у Миши не было при ответе больших затруднений), он все-таки не мог назвать дату.
– Правильно рассказываете, хорошо рассказываете, но не могли бы припомнить и дату восстания?- вежливо попросил преподаватель.
Миша сделал вид, что не расслышал вопроса и, как ни в чем не бывало, продолжал эмоционально рассказывать:
– ... Восставшие хотели уничтожить крепостное право, гнет помещиков. Сочувствовала восставшим и городская беднота. Правительство было объято страхом. С помощью церкви оно пыталось отвлечь...
– Это все очень верно и очень хорошо, – похвалил преподаватель, уже, правда, не так вежливо, – но хотелось бы узнать время восстания, а уж потом все остальное!
Еще раз делать вид, что не расслышал вопроса, Миша не решился, но сознаваться в незнании не торопился.
– Уж позвольте закончить мысль, чтобы не забыть, а уже после этого вернуться к дате восстания. Я вот что давно хотел у Вас спросить. Как же так? Пугачев и Суворов... У каждого имени – смелость, аскетизм, народная любовь. И вдруг один – в железной клетке, другой – рядом, среди одеревенело марширующих солдат с бодрыми, но ничего не понимающими лицами? Один остается на месте казни навсегда, другой с чистой совестью уезжает на очередную военную баталию?
Миша примерно знал, почему так было, но надеялся, что преподаватель увлечется данным вопросом и забудет про свой. Однако не прошло!
– Это же очень просто!- раздраженно отчеканил преподаватель каждое слово. – Мы наблюдаем столкновение трех знаков человеческого бытия: кумира, идола и героя. Герой – Пугачев, кумир – Суворов, идол – Екатерина Вторая, чью волю полководец покорно выполнял, доставляя ей покорного бунтовщика. Мне очень жаль, что студенты исторического факультета этого не понимают!
Последняя фраза преподавателя наверняка расстроила бы Мишу, если бы он в это время не заметил поднятый вверх листочек одним из готовившихся к ответу студентов, верно оценившим всю катастрофичность положения, в котором оказался его товарищ. На листочке большими буквами была написана дата злополучного восстания. Написана очень вовремя, потому что преподаватель в очередной раз спросил:
– Вы, молодой человек, можете посчитать меня чересчур дотошным и привередливым, но каждое мало-мальски значимое событие должно иметь свое место в общей цепи событий. – Так в каком же году..?
– ...Произошло восстание? Конечно, конечно, я же забыл назвать дату...
Миша назвал дату, которую, впрочем, забыл уже на следующий день.
Очень часто случалось так, что Миша совсем не открывал учебник, да и присутствовал не более чем на двух-трех лекциях за семестр, на которых преподаватель восторженно восклицал всякий раз, когда видел Мишу: «Кто к нам пришел!» В этом случае Миша использовал метод выжидания. Главное в нем – не торопиться входить в аудиторию. Что там, собственно, и делать, если ничего не знаешь! Одно остается, ждать, терпеливо ждать. Не может же преподаватель, принимая экзамен до пяти вечера, ни разу не выйти из аудитории, чтобы освежиться, попить водички или наоборот... Когда такое случится, надо пулей ворваться в аудиторию, перевернуть билет, запомнить вопросы и выучить ответы на них перед тем, как снова зайти. Правда, один раз такой метод Мише не помог, хотя все вроде им было сделано правильно: ворвался, перевернул, запомнил. Надо же было кому-то из студентов подойти к нему в тот момент, когда он читал учебник:
– Миша, будь добр, объясни этногенез Сибири, запутался вконец!
– Что ты мне мешаешь!- вспылил Миша. – Я сейчас тащу десятый билет, а ты лезешь со своим этногенезом!
– Какой билет ты сейчас тащишь?- спросил за спиной преподаватель, возвращающийся в аудиторию.
Дальнейший диалог с преподавателем Миша вряд ли запомнил по причине внезапно охватившего его паралича, но то, что он сдавал этнографию семь раз, запомнил хорошо.
Кончилась сессия, тут бы и вздохнуть студентам поглубже, поваляться на пляжу, посидеть с удочкой, походить по лесу, порадоваться, одним словом, жизни. Но так она у студентов устроена, что одни трудности только сменяются другими. После экзаменов начинается не менее ответственное время – студенческая практика.
Практика археологическая
Во время археологической практики никто не смотрит на студента как на будущего ученого, профессора или доктора. На него смотрят как на обыкновенную рабочую силу, а потому дают лопату и заставляют работать с раннего утра до позднего вечера с крошечным пятиминутным перерывом каждый час.
Сбрасывают студенты с какого-нибудь кургана землю, не понимая, зачем древним людям требовалось ее столько набрасывать на захоронение! Было бы на что набрасывать! Трудятся студенты на кургане шестиметровой высоты, чтобы увидеть в итоге костяк с лежащим возле него кувшином или топором. Вытирают студенты в очередной раз проступивший на лице пот, и сердце у них тоской наполняется. Что же это такой бедный народ-славяне! Ни тебе сосуда золотого, ни тебе браслета такого же. И непонятны студентам торжественные восклицания преподавателей, кружащих возле найденного камня:
– Какое замечательное орудие труда! Смотрите, а вот и следы обработки древнего человека!
И молчит насмешливо какой-нибудь студент, поколачивающий этот камень о другой камень во время пятиминутного перерыва, от чего эти следы и получились.
Практика музейно-архивная
Музейно-архивная практика – самая интересная практика для истинного историка. Где, если не в музее, можно так зримо увидеть прошлое своего народа? Где, если не в архиве, можно отыскать факты, раскрывающие разные стороны этого прошлого? Правда, на нескольких занятиях, которые на эту практику отводятся, разве что и можно успеть, как научится находить то или иное дело. Впрочем, Валере не удалось даже этого. По просьбе деканата он ни на шаг не отходил от студентов, приехавших для обмена опытом из чешского города-побратима.
Как Валера сопровождал чехов
Вначале Валера сопровождал чехов и робко, и нехотя. Робко, потому что те хоть и славяне, но славяне западные, а стало быть, как признано многими, более культурные. Во всяком случае, выражение «русская свинья» в литературе можно встретить намного чаще, чем выражение «свинья чешская». Нехотя, потому что не рассчитывал из общения с иностранными гостями почерпнуть много интересного из-за незнания языка. Язык он учил и учил усердно, но много ли усвоишь из книг без наличия практики, даже если он не немецкий или английский, а близкий славянский? Но, как оказалось, опасался Валера напрасно. Чехи знали русский не хуже, чем он немецкий.
Валера не пытался удивить гостей громоздкостью отдельных зданий или стройностью архитектурных сооружений, тем более, что в городе, где он учился, таковых было не так уж много (гораздо больше было грязных, серых, заброшенных мест, которые он обходил очень старательно). Валера надеялся вызвать восхищение у гостей, показывая им остатки прелестей русской природы в виде зеленых лесов и голубых озер.
Во время прогулок и поездок не обходилось без казусов. Однажды навстречу студентам по всей ширине улицы, низко опустив голову, шагал изрядно выпивший мужичек. У культурных иностранцев не укладывалось в сознании: как это можно, в первой половине дня и уже по всей ширине улицы? Поэтому они обратились к Валере:
– Ему, наверное, плохо с сердцем! Надо вызвать врача!
– Ничего, ничего! – поспешил успокоить Валера. – Он сам как-нибудь. Не надо никого вызывать.
В другой раз живой разговор чехов вызвал любопытство случайно оказавшейся рядом местной жительницы:
– Извините за проявленный интерес, но нельзя ли узнать, откуда и зачем вы приехали в наш город?
Валера поспешил помочь гостям:
– О-о-о! Mи приехали к вам из Чехии. То е красна, нет, не красна, как ето будет по-русски, красивый страна...
Наполовину по-русски, наполовину по-чешски Валера принялся расхваливать страну, в которой никогда не был, но жителем которой представился, и расхваливал до тех пор, пока его не остановила местная жительница, одной фразой сведя красноречие говорящего к нулю:
– Но ты, по-моему, русский?
– Неужто физиономия совсем рязанская?- спросил обескураженный Валера поникшим голосом.
– Причем тут физиономия? Очень уж хорошо ты говоришь по-русски.
– О-о-о!- воскликнул довольный Валера, расправив грудь и развернув плечи. – Мы учим русский язык очень много: пять лет школа, пять лет институт...
Под хохот чехов Валера с большим вдохновением стал рассказывать о системе обучения русского языка в Чехии.
Из рассказа Валеры о посещении Чехии
Поначалу, как однотонно и плавно постукивали колеса поезда Москва-Прага, так и мы спокойно в нем ехали, полистывая журнальчики, рассказывая байки, не утруждая себя серьезными мыслями. И только когда колеса нашего поезда были заменены на колеса с более узким расстоянием между ними, когда за окном показались поля польских крестьян с понуро плетущимися лошаденками, тут-то вдруг и взгрустнулось, тут-то мы и задумались: а есть ли мусорницы в чешских автобусах и как правильно пользоваться ножом и вилкой, чтобы не ударить лицом в грязь, соприкоснувшись с европейской культурой?
Кстати, ножом и вилкой приходилось пользоваться не так уж и много, потому что чехи, надо сказать, едят поменьше, чем мы, хотя их кошельки, конечно, будут потолще наших. И нас соответственно кормили так же, как ели сами. Признаться, хватало не всегда. Сами посудите. Утром – только бутерброд и кофе. Бутерброд, правда, не в нашем представлении: кусочек хлеба с ломтиком сыра или колбасы, почти просвечивающимися, каковыми они в наших столовых в основном и подаются. На чешском бутерброде – и ветчина, и масло, и кусочек помидоринки, и еще, бог знает, что... Но все-таки всего лишь один бутерброд и лишь одна чашечка кофе. Во время обеда в ресторане официант с необыкновенной легкостью подойдет к вашему столику и с изысканной вежливостью нальет из чашечки в тарелку жидкость, именуемую «полевкой». На второе вам принесут кнедлики – национальное чешское блюдо, представляющее не что иное как запеченный хлеб.
Многовато я о еде, но это для того, чтобы понять, почему чехи живут хорошо. А живут они действительно хорошо. Все у них есть, все у них в порядке. И потому сами чехи – люди спокойные, уравновешенные, и, кстати, само слово «спокоен» переводится на русский как «доволен».
О быте я вам немного сказал, о народе сказал. Что касается культурной программы, то рассказывать можно очень долго, поэтому самое-самое, что запомнилось.
Ничего в жизни я не видел более сказочного и таинственного, чем пещера Мацоцна. Внизу – глубокая черная река, по бокам – мрачные каменные стены, вверху — огромные сосульки, с которых то и дело срывались и падали капли. Со специальной площадки, огражденной от реки железным бортиком, мы забирались в лодку. Она продвигалась вперед двумя мальчиками, отталкивающимися веслами от стен пещеры. Экскурсовод никак не пытался улучшить наше мрачное настроение.
– В тысяча девятьсот... не помню каком году, – говорил он, – здесь произошел несчастный случай: лодка перевернулась и погибло пять человек. В этом году, по мнению астрологов, должно произойти перевертывание лодки с составом из восьми человек.
Я автоматически пересчитал всех и убедился, что нас действительно было восемь.
– Внимание, начинается самый опасный поворот, именуемый «поворотом смерти». И если нам сейчас не удастся завернуть на девяносто градусов влево, то придется опуститься на несколько десятков метров вниз. Но печалиться не следует: водолазы вас достанут, специальные устройства раздвинут стены и состоится траурная процессия. Обещаю, похороны пройдут очень организованно: с богатым столом, музыкой и пылкими речами. Кстати, вода этой реки обладает свойством превращать все расслабленное и мягкое в упругое и твердое. И одна старушка, совершавшая путешествие с так же немолодым мужем, выразила администрации пещеры сердечную благодарность.
Практика педагогическая
Педагогическая практика – последняя и основная у студентов-историков. На пятом курсе им доверили работу с детьми, хотя многие из них и сами еще не очень далеко ушли от того возраста, когда все представлялось интересным и не возникало сомнений, что «прекрасное далеко не будет для них жестоко».
В недалеком прошлом, когда существовали пионерские лагеря, и студенты проходили в них практику пионервожатыми, им было проще. Можно было провести все время с детьми на речке или прогонять с ними мяч, азартно покрикивая: «Куда ты бьешь, мазила! Тебе уже и Хоттабыч не поможет!» Если девочкам гонять мяч было неинтересно, и они просили вожатого сходить с ними в лес за ягодами, поскольку без него пионерам не разрешалось ходить никуда, то умный вожатый, немного поупрямившись, мог и согласиться:
– Ну хорошо, хорошо, – говорил он, – будь по -вашему. Пойду я в ваш в лес, но при условии, чтобы кто-нибудь из вас подносил мне ягоды, а кто-то отгонял комаров, пока я буду отдыхать. А остальные должны не есть, а собирать, а потом, на кухне испечь пироги, на которые опять же меня и пригласить.
Очень важно на месте пионервожатого не поддаться на провокации пионеров-хулиганов, которые, измазав ночью спящих товарищей зубной пастой, спрашивали утром у вожатого:
– Зачем Вы это сделали?
Важно не рассердиться, не закричать, а только многозначительно улыбнуться и невзначай сказать:
– Мелковато пашете, ребята. Могу предложить хулиганство посолиднее. Находите грязные фуфайки, влезаете ночью в окно в спальню девочек и разыгрываете небольшую сценку, подстраивая голос под диалект местных жителей.
Первый. «У, клячи кривоногие! Невесту на ночь не найдешь!»
Второй. «Вот эта вроде бы ничего.»
Третий. «Ты посмотри на ее рожу!»
Но договоримся, хамите не долго, чтобы у кого-нибудь из девочек инфаркта oт страха не было.
Можно быть уверенным, что после такого совета ваш пионервожатовский авторитет перед мелкими пионерами-хулиганами возрастет настолько, что они пойдут за Вами в любом деле, не только в дурном.
Но все это могло быть только в прошлом, когда существовали пионерские лагеря. В настоящем педагогическая практика проходит в школе, где студенты должны быть и педагогами, и лекторами, и артистами. Не будешь держать детей в интересе, они не будут держать дисциплину.
Во время педагогической практики Валера вынужден был узнать, что часто интерес, возникающий за отдельными партами, оказывается выше интереса, который он в состоянии вызвать, рассказывая о социально-экономическом положении Индии в восемнадцатом веке. И во время опять же педагогической практики Валера понял: интерес интересом, но иногда надо и голос повысить.
Более хитро поступал Миша. Он уделял социально-экономическому положению минут пять-десять, затем переводил тему историческую на темy спортивную и увлекательно рассказывал о судьбах футболистов, бегунов, пловцов, за что дети его уроки очень любили.
Двадцать лет спустя
Евгений Алексеевич
Стрелки настенных часов показывали девять утра. Евгений Алексеевич и его коллеги, научные сотрудники, как и положено, без опоздания, были на своих рабочих местах. Они разложили на столах бумаги и, подперев головы руками, ушли в работу. В кабинете повисла деловая тишина, прерываемая время от времени короткими фразами.
– Марья Ивановна! Будьте добры, подайте, пожалуйста, стерочку. Моя что-то бумагу чернит.
– Евгений Алексеевич! Не сочтите за трудность, заточите карандашик. Вы у нас – единственный мужчина!
– Вера Михайловна! Достаньте, пожалуйста, из папки несколько листочков копировальной бумаги. Вы ближе всех сидите.
Все работали собранно, не отвлекаясь посторонними разговорами, пока настенные часы не показали десять. Когда настенные часы показали десять, Евгений Алексеевич и его коллеги начали хитро поглядывать друг на друга, дескать, «работа – не волк, в лес не убежит, пора ей и честь знать, а нам поговорить о чем-нибудь более интересном, чем все эти справки, акты, заверения... И повеселее будет, и время рабочее пойдет побыстрее.»
Первой взяла на себя смелость отвлечь всех от работы Вера Михайловна, молодая сотрудница, одна из тех, кто успела навязать во время студенческих лекций столько носков, свитеров и кофточек, что их хватит на всю ее будущую семью до конца жизни и еще останется внукам и правнукам.
Вера Михайловна оповестила всех, что ее сын Русланчик получил, наконец, четверку по русскому, что учительница по математике не могла нахвалиться его большими способностями, что после уроков Русланчик поколотил забияку Вадима за то, что тот обидел соседского кота. Вера Михайловна хотела рассказать, как тщательно вымыл ее муж раковину и напомнить, что это не снимает с него вины за чересчур заботливое отношение к своей матери часто в ущерб семьи самой Веры Михайловны. Но посчитала, что и так внесла в скучную рабочую атмосферу много интересного и что уже пора продолжить разговор кому-то другому.
– Марья Ивановна, Вы, кажется, в выходной за брусничкой собирались?- вызвала она на разговор серьезную и грозную с виду сотрудницу, которая в одно мгновение стала веселой и светящейся, когда заговорила о любимой брусничке.
Марья Ивановна рассказала, что она любит собирать набирашкой, маленькой рюмочкой или стопочкой, потому что когда собираешь сразу в корзину, она медленно наполняется, что когда она набрала целую корзину, еще целых два часа сидела в лесу, потому что солнце спряталось, а без него она не знала, где находится дом, что когда солнце вышло из-за туч, она споткнулась и просыпала все ягоды, а когда собрала, опять пропало солнце, и ей опять пришлось ждать.
Все посочувствовали Марье Ивановне и в свою очередь принялись рассказывать, как и они когда-то собирали ягоды, как заблудились и как потом радовались, когда возвращались домой.
Наговорившись, все снова склонились над бумагами, придав лицу озабоченный вид.
– Тут у меня интересный документ подвернулся. – нарушил тишину Евгений Алексеевич. – Но кто подскажет, как правильно написать полведра? Вместе, отдельно или через черточку?
Вера Михайловна, обрадованная тому, что снова есть о чем поговорить, взялась объяснить.
– Мне думается, или через черточку (кстати, правильнее сказать, через дефис. Примите к сведению, Евгений Алексеевич), или отдельно, но никак не вместе. Всегда, когда я забываю правила, стараюсь писать не думая, по интуиции. А если задумаюсь, ошибусь непременно.
– Иногда интуиция может и подвести. – подключилась к разговору Марья Ивановна. – Иногда надо и правила постараться вспомнить. По-моему, правильность написания зависит от характера звука, следующего после «пол». Если гласный, то, кажется, нужна черточка, если согласный, то надо написать вместе. А может, и отдельно...
– Однако схожу-ка я в библиотеку за учебником. – поднялся с места Евгений Алексеевич. – Документ все-таки, надо уточнить.
– Пойду и я в магазин схожу. – резко оторвалась от стула Вера Михайловна, ободренная решительностью Евгения Алексеевича. – Надо Руслану кроссовки посмотреть. Кто будет спрашивать, скажите, поехала читать лекцию.
– Говорят, в овощной помидоры свежие завезли. Надо купить, пока дороже не стали. Кто спросит, скажите, ушла за актами, – сказала Марья Ивановна и тоже ушла.
В кабинете осталась одна уборщица. Она водила по полу лентяйкой и ворчала:
– После обеда покупки обсуждать будут. А если кто из одежды что купит, все померят, даже Евгений Алексеевич в женские лохмотья влезет: «Ну как я вам, девочки, в новом платье?» Шутник! Вас бы сельское хозяйство поднимать! Да только что вы умеете!
Уборщица закрыла кабинет и ушла на обед. Первая половина очередного рабочего дня маленькой части многомиллионной армии российских бюрократов закончилась.
Валерий Петрович
Подтянув к локтю край рукава дешевой хлопчатобумажной рубашки, Валерий Петрович взглянул на так же недорогие электронные часы и тяжело вздохнул: опять поспать не пришлось. Он отодвинул пачку тетрадей с проверяемыми контрольными работами в одну сторону, с планами по трудовому, физическому и культурному воспитанию учащихся седьмого класса средней школы номер три, классным руководителем коих являлся, в другую и посмотрел в окно.
Весело чирикали птички, перелетая с ветки на ветку и отгоняя друг друга от привязанного к деревянной дощечке кусочка сала. Светлела и улыбалась природа.
«Эх, – подумал Валерий Петрович, взглянув на свое отражение в зеркале и провев одной рукой по глубоким морщинам на лице, как бы желая их разгладить, а другой – по животу, как бы желая его немного подравнять, – еще один учебный год завершается.»
Он вдруг отметил, что ждет начала летних каникул как обыкновенный школьник или как усталый пастух ждет начала зимы, потому что не надо будет пасти коров. Но еще почти месяц до отпуска, еще почти месяц придется выслушивать разборы своих уроков работниками городского отдела народного образования, любящими садиться на заднюю парту и выискивать в ответах учащихся и в объяснении учителя мелкие ошибки, напрочь забывшими, как сами были когда-то учителями и как возмущались придирками работников гороно. Еще почти месяц надо ходить по шумным школьным коридорам, еще почти месяц надо лезть из кожи, раскрывая учащимся темные страницы истории нашей многострадальной родины.
– И для чего все это?- спрашивал себя Валерий Петрович, разглядывая в зеркале свое вялое от переутомления, желтое от хронической нехватки свежего воздуха лицо. – Конечно, дети – не коровы, которых надо пасти, но что-то неуправляемое в них есть. Распинаешься перед ними... И для чего? Чтобы они тут же все забыли, выйдя за порог школы? Черная, неблагодарная работа, почти каторжная, к тому же плохо оплачиваемая! Один плюс, не грязная, да и то с оговорками: одна возня со стендами и на пришкольных участках чего стоит! Удивительно, почему голова-то не пухнет, всегда сохраняя одинаковые размеры? Сколько информации в нее ежедневно и еженощно впихиваешь! Корпишь над учебниками, ломаешь голову: как сделать так, чтобы было интересно, чтобы заставило задуматься. И все равно после уроков работник гороно или завуч скажут: «Неполный у Вас план составлен, Валерий Петрович! План урока – главный показатель его качества!»
И все-таки Валерий Петрович знал, что когда он увидит на уроке десятки пар ясных любопытных глаз, когда его будут засыпать вопросами: «Валерий Петрович, а что Вы мне поставили по контрольной?», «А когда мы пойдем на экскурсию в краеведческий музей?», то он забудет и про гороно, и про завуча, и про то, что его работа – плохо оплачиваемая.
– А может быть, так и должно быть? Может быть, главное – то, что мне задают вопросы, что светятся детские наивные глаза? Может быть, для этого и надо жить? Может быть, для этого и надо не спать ночами?
Валерий Петрович завел будильник на семь утра и завалился на кровать.
Михаил Александрович
Мужчина лет тридцати пяти пробирался в толпе, уступая всем дорогу и потому бесконечно петляя.
– Горячие чебуреки!
– Свежее пиво!
– Не проходите мимо, можете выиграть...
Мужчина предпочитал не потерять своего последнего и потому проходил мимо того места, где «можно выиграть», но его дернули за руку.
– Дорогой, я вижу, у тебя добрые глаза и потому, наверное, счастливая рука. Будь добр, нажми на кнопку. Мы играем вдвоем и по правилам это обязательно должен сделать посторонний.
Мужчина недоверчиво нажал кнопку. Два всадника, скачущие на светящемся экране игрального аппарата, пришли к финишу, обозначенному жирной красной чертой, одновременно.
– Ура!- запрыгал от радости играющий. – Я выиграл. Спасибо тебе, дорогой, у тебя счастливая рука.
Мужчина улыбнулся, хотел продолжить свое петляние в толпе, но счастливый играющий сунул ему в руки два картонных номера.
– Сыграй, дорогой, может и тебе повезет. Ты сделал мне доброе дело, и я должен ответить тебе тем же. Тебе не надо платить за вход в игру. Проиграешь, ничего не потеряешь, но вдруг..?
Мужчина нажал кнопку, но всадники прискакали к финишу в разное время.
– Бывает. – успокоил сидящий за аппаратом. – Я бы все-таки советовал рискнуть и ввести чисто символическую плату. Выиграть же Вы можете в сто раз больше. Товарищ же перед Вами выиграл.
То ли азарт овладел мужчиной, то ли недоумение от того, что всадники только что приехали одновременно, а теперь вдруг не захотели, только он заплатил и вновь нажал кнопку. Потом еще несколько раз нажимал, предварительно заплатив, пока не извел все деньги.
– Бывает, бывает, – успокаивал сидящий за аппаратом, – рискните последний раз, и, я думаю, Вам обязательно повезет.
– Но у меня нет больше денег, – грустно произнес мужчина и отошел от аппарата.
Печально он стоял в углу вокзала, дожидаясь последнего поезда, ругая себя за глупое решение сыграть в то, в чем ни бельмеса не смыслил. Вдруг увидел, как к сидящему за экраном подошел тот самый играющий, который предлагал ему нажать кнопку и которого, как ему показалось, он когда-то, очень давно, где-то видел.
Сидящий за экраном протянул ему деньги, и они пожали друг другу руки.
– Вот оно в чем дело! Ловко они приспособились одурачивать таких простачков, как я.
Мужчина решительно подошел к игральному аппарату, надеясь если и не получить назад деньги, то хотя бы высказать мошенникам все, что он о них думает, но внезапно остановился.
– Это Вы, Михаил Александрович?- растерянно спросил он стоящего у экрана.
– Допустим, но откуда Вы меня знаете?
– Помните школу номер шесть? Вы проходили у нас практику.
– Возможно, но что из этого? Извините, мне пора!
Михаил Александрович вошел в дверь, перед которой был расположен экран игрального аппарата. Сам экран погас, словно его и не было. Обескураженный бывший ученик бывшего преподавателя, а сейчас владельца аппарата, понуро поплелся к выходу здания вокзала под доносившиеся откуда-то из глубины комнаты слова спортивного комментатора:
– До конца матча остается три секунды, две, одна... Финальный свисток, победа!