Префектум Асмаралис или размышления Хлопкова Юрия

ПРЕФЕКТУМ АСМАРАЛИС ИЛИ РАЗМЫШЛЕНИЯ ХЛОПКОВА ЮРИЯ
ДЛЯ САМОГО ХЛОПКОВА ЮРИЯ
На двадцать восьмом году жизни Хлопкова Юрия постиг нервный срыв. Двадцать семь лет прожил и слов-то таких не знал: срыв да еще и нервный. Не знал даже, что такое грусть, печаль, усталость. Любил, правда, поваляться возле телевизора на диване после работы, но то была усталость приятная.
А на двадцать восьмом началось! Сначала легкая тоска нападала вечерами, потом стала одолевать с трех часов и наконец переросла в гнетущее состояние, не отпускающее из мощных тисков беспросветного мрака с момента пробуждения... Юрий впал в жуткую апатию, стал чаще задумываться о смысле жизни, приходя только к одному, неприятному для себя заключению: на кой она ему нужна, впрочем, так же, как и он ей.
Все краски для него потускнели, голова потяжелела как у последнего алкоголика. И самое странное, причин для насколько внезапных, настолько и неприятных изменений в душевной погоде у Юрия не было. Где работал, там и работал. Где жил, там и жил. Как не было семьи, так и не собирался ею в ближайшее время обзаводиться.
Не найдя сил самому что-то изменить, Юрий вынужден был сходить на прием к психиатру. Когда тот выслушивал, то смотрел на пациента такими гипнотизерскими, такими рентгеновскими глазами, что Юрий, не очень серьезно относящийся в свое время к занятиям в школе, неожиданно вспомнил давно изучаемую характеристику ленинского взгляда по-маяковски: «В какого-то парня, в обмотках, лохматого, уставил без промаха бьющий глаз...» Правда, дальше память Юрия не могла восстановить: то ли этот глаз «душу с-под слов выматывал, а сердце тащил из-под фраз» что ли, наоборот, «выматывал с-под слов сердце, а из-под фраз тащил душу». Юрий верно решил рассудить логически, но еще вернее решил рассудить позднее, а пока послушать психиатра или зачем тогда было к нему и приходить?
– Все ясно, молодой человек, – понимающе и потому радостно, почти весело улыбнулся психиатр, – ваше состояние мне знакомо, я бы даже сказал, хорошо известно, и, главное, легко излечивается. Достаточно выпить одну ложечку моего бальзама. Это очень редкое лекарство. Оно не продается в аптеках, но своим больным я отдаю его почти даром, по чисто символической цене. Называется оно «Префектум Асмаралис», что в переводе означает «прошедшее Асмарала».
Врач поставил на стол темную бутылочку с непонятной Юрию надписью.
– «Асмарал» – футбольная команда. В свое время она перебралась из второй лиги в первую в значительной степени благодаря этому бальзаму, привезенному из Ирана одним из крупнейших нефтяных предпринимателей и впоследствии тренером команды (не буду называть фамилию: она – трудная, и знать ее Вам вовсе ни к чему). Важно знать другое: префектум Асмаралис создает невероятно расслабляющий и в то же время весьма стимулирующий эффект, когда другие лекарства или только расслабляют так, что хочется спать и ничего больше, или только возбуждают настолько, что глаза наружу вылезают, а в мозгу свободнее не становится.
– А разве такое возможно, чтобы одновременно и расслаблять, и возбуждать?
– Если бы было невозможно, я бы так и сказал, что невозможно. А раз такое возможно, то я и говорю, что так оно и есть. Но маленькое «но». Отведать бальзам можно: а) не позднее восьми утра; б) после легкого бега трусцой, продолжающегося по времени не менее пятнадцати минут (чем больше бегать, тем эффект от приема лекарства будет соответственно больше; но если бегать меньше пятнадцати минут, то эффекта не будет никакого) и, наконец, самое главное – в/во время бега надо обязательно что-то произносить: можно про себя, можно вслух, можно шепотом, можно кричать во все горло, но обязательно произносить! А для этого, как ты сам понимаешь, надо о чем-то думать.
– И как долго я должен пить бальзам и бегать по утрам, о чем-то рассуждая?
– Во-первых, не будем нарушать порядок действий. Сначала бегать и произносить, а уже потом бальзам. И не пить, а чуть-чуть отхлебнуть, не больше одной ложечки и ложечки не столовой, а чайной. Во-вторых, что касается «как долго», ничего конкретного сказать не могу. В каждом случае строго индивидуально. Кончится префектум Асмаралис, подойдешь, побеседуем.
Если сказать, что Юрий вышел из кабинета врача немного задумчивый, значит, согрешить перед истиной, потому что в тот момент он создавал о себе впечатление как о человеке, премного чем-то озабоченном. Такой озабоченно-растерянный вид могут иметь дети, только что разобравшие на части свою любимую машинку и теперь не знающие, как ее катать по полу, или взрослые, набравшие в лесу коробушку грибов и с невыразимым испугом перебросившие взгляд с нее на пробивающиеся сквозь ветви деревьев лучи солнца, пытаясь определить, в какой стороне дом. Уже и грибы не нужны, лишь бы выйти на тропинку, лишь бы не остаться на ночь в соседстве с волками и медведями. Впрочем, грибы не нужны только те, что растут на земле, а те, что лежат в коробушке, уже не выбросятся, сколько бы времени не пришлось петлять по лесу, потому что свои, потому что на них затрачено много сил и времени.
«Какое же оно маленькое, это «но», если надо вставать ни свет ни заря, бегать, да еще при этом что-то произносить?» – негодовал Юрий. Однако утром поднялся на час раньше обычного, одел спортивную форму и легкой трусцой посеменил по безлюдной улице к окраине города, мучительно размышляя о том, о чем бы ему поразмышлять. Но могут ли быть интересны размышления человека, не знающего, о чем бы ему поразмышлять? Бесспорно, могут быть интересны размышления влюбленного, особенно влюбленного безответно, что не один раз доказывалось гениями литературы. Могут быть интересны размышления человека, оказавшегося на необитаемом острове, который, если не будет размышлять, может и не выжить и даже наверняка не выживет. А размышления Хлопкова Юрия, размышляющего по совету врача, размышляющего только потому, что надо что-то произносить, могут ли быть кому-либо интересны, кроме его самого? Ответим честно: «Вряд ли». И так же честно поэтому их и озаглавим:
РАЗМЫШЛЕНИЯ ХЛОПКОВА ЮРИЯ ДЛЯ САМОГО ХЛОПКОВА ЮРИЯ.
Утро первое.
Так что же я все-таки должен произносить? Впрочем, мне ясно сказано: все, что угодно. Это дипломатическим работникам нельзя, что угодно, разведчикам… А мне можно. Кому еще можно? Писателям, наверное, общепризнанным. Все, что напишут, то, люди добрые, извольте и читать. Впрочем, «люди добрые» немного потеряли бы, если бы никто совсем больше ничего не писал. Тогда бы у них выкроилось время, чтобы почитать Овидия, Аристотеля, Назона, Плутарха, Данте, Рабле, Шекспира, Сервантеса, Паскаля, Руссо, Вольтера, Бомарше, Расина, Корнеля, Мольера, Гете, Гейне, Бальзака, Диккенса, Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Чехова, Бунина, ...., то есть тех, кого прочитать обязательно надо, если не три раза, то хотя бы два, а если и не два, то хотя бы один, но только не наискосок, а очень внимательно.
А если вспомнить, что есть еще уйма увеселительно-развлекательных передач по телевизору, которые «добрые люди» тоже не против были бы посмотреть, и учесть, что кормить их, читающих Достоевского или сидящих у телевизора, вряд ли кто изъявит желание, то спрашивается, когда им читать произведения писателей, вновь появляющиеся?
И мне бы сейчас не бегать без дела, а почитать. Но психиатр посоветовал. Хорошо бы на бегу почитать, не надо было бы думать, о чем думать. Но неудобно, на бегу-то!
Однако чего же все-таки хотел этот заумный психолог, этот врачеватель душ человеческих? Как задумал помочь мне? Впрочем, ясно как. Основа жизни – движение. И ног, и мозгов движение. Но для чего перфектум, тьфу, префектум Асрамалис, тьфу, Асмаралис? Наверное, он должен сыграть роль чумаковской водицы. Встречаются иногда такие старушки: чуть что не так, не пойдет что-то в жизни, обидит кто или сама на себя обидится за забывчивость или рассеянность, сразу же за сердце хватается. Но съест таблеточку, и на лице – весна. «Отлегло, – скажет, – отпустило. Спасибо, господи, тебе и этой таблеточке!» А таблеточку ей можно подсунуть любую, но обязательно сказать, что от сердца. И мне, наверное, такое же лекарство подсунул врачеватель душ человеческих. Но я, как ни странно, начинаю верить в расслабляюще-стимулирующнй эффект расхваленного бальзама. Да и как ему, эффекту, не быть, если я должен пробегать без остановки не меньше пятнадцати минут? Насчет стимуляции, может, и неизвестно, может и спорно, но за расслаблением дело, наверняка, не станет.
Кажется, я начинаю понимать, отчего у меня все беды: я перестал радоваться жизни. Двадцать семь лет умел, и вдруг что-то оборвалось, вдруг разучился. Конечно, трудно радоваться, каждый день видя одно и то же. Но это же только кажется, что одно и то же! Жизнь не бывает одинаковой. Даже кошка, что бежит навстречу, бежит не так, как бежала вчера. Каждый ее шаг не похож на предыдущий. Как смешно она подергала лапкой, наступив в воду. Кстати, вчера воды не было, потому что не было дождя. Солнце в гордом одиночестве разгуливало по небу без привычного окружения белых подружек-облачков.
Все в этой жизни интересно, даже многосерийные сериалы с их одинаково-переживательным идиотизмом, с их четким делением на добрых и злых с обязательным мщением первых последним за содеянное теми зло, сопровождающееся обязательными комментариями сидящих у экрана: «Так ему и надо! Поддай хорошенько!». А то и вовсе: «Убей его, чтобы знал, как...» И не задумаются, как же он будет знать после того, как его убьют? Кстати, что же тогда в этих сериалах интересного? А то же, что и во всех сказках – борьба добра со злом с непременной победой первого. Дети любят сказки. А они – создания чистые, что попало любить не будут.
Ох! Устал с непривычки, но усталость приятная. Сколько там осталось? Все. Даже перебегал три минуты. Как быстро прошло время! Всем, кто не знает, куда его деть, отныне советую бегать.
Где Асмаралис? Точно, полегчало. Все сейчас могу. Горы сдвину, через моря переплыву. Одно жалко: рано или поздно помирать надо. А как бы хотелось дожить с планетой Земля до ее конца, который рано или поздно все-таки придет!

Утро второе.
Как не хочется вставать! А что если сразу глотнуть Асмаралиса, без беготни, нахаляву? Чувствую, не сработает. Послаблению должно предшествовать напряжение. Так что, Юрок, потихонечку, легкой трусцой, как-нибудь, черточку не забудь.
Уже и рассуждать есть о чем. О богатом русском языке. До сих пор стоит в голове схема многочленного предложения, предложенная на школьной олимпиаде.
До сих пор не стерлось в памяти его содержание, придуманное мною: «Я учил русский язык напряженно и долго, когда все укладывались спать и в комнате замолкал телевизор, который притягивал к себе и потому отвлекал от предмета, и, наконец, передо мной последняя страница толстого учебника, над которым мне пришлось изрядно попотеть, потому что русский язык очень богатый (чего, увы, нельзя сказать обо мне – это уже вне схемы)».
О, могучий русский язык с его изъяснительными, определительными, обстоятельственными придаточными, подразделяющимися в свою очередь на придаточные места, цели, времени, причины..! С его приложениями, причастными и деепричастными оборотами, которые в одних случаях обособляются, в других не обособляются, и в каждом случае есть масса подпунктов и исключений!
Почему, скажите, уважаемые языковеды, и, главное, зачем, слово «страх» – мужского рода, а, скажем, «грусть», означающее не что иное, как тоже определенное состояние души, – женского? Понедельник – мужского, а уже среда – женского, воскресенье – и вовсе среднего рода, а обозначают одно и то же – дни недели?
Кто, кроме уважаемых языковедов, способен быстро и правильно ответить: забрать ребенка из ясель или яслей? Купить садовый инвентарь кроме грабель или граблей? Покрыть крышу толем или толью? Повесить красивый тюль или красивую тюль? Черт голову сломит. Хотя благодаря тому же могучему и гибкому русскому языку, у тех, кому удается установить с ним дружбу, тот же черт коромыслом по небу гуляет. И самый хвостатый черт, самое крутое коромысло у любимого мною Николая Васильевича Гоголя. До сих пор не забыл текст отрывка, с удовольствием выученного для школьного литературного вечера (бывает же такое: выученного и вдруг с удовольствием!), посвященного бессмертным «Мертвым душам». Как же там, дай бог памяти? «Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучками там и сям, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг.., а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, обсыпают лакомые куски... Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели сюда вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки.., повернуться и опять улететь и опять прилететь с новыми эскадронами».
Начал Гоголь с Чичикова, перешел к фракам, сравнил их с мухами и так увлекся описанием последних, что забыл и о фраках, и о Чичикове. Причем у меня — ощущение, что Гоголь непостижимым способом выудил из моей головы мои мысли и самым наглым образом их использовал, потому что я давно думал о том, что мухи влетают в мою комнату не чтобы есть, а чтобы показать себя.
Я – не Гоголь, но меня тоже занесло неплохо: начал со сложных схем присоединения придаточных предложений к главному и друг к другу, а закончил их практическим применением Гоголем, после чего сами схемы не кажутся такими уж сложными и скучными. Впрочем, вполне возможно, что сам Гоголь не имел о них ни малейшего представления, однако описанные им далеко не самые симпатичные представители животного мира все равно предстают перед нами весьма любопытно. И насколько они любопытно предстают, насколько оригинально, коромыслом черт в его произведениях «гуляет по небу!», настолько мне непонятны обращения Гоголя в последние годы жизни к богу, если он и сам – бог. Впрочем я сейчас и вовсе обращаюсь за помощью к какой-то чумаковской водице, к какому-то зелью, которого и название не выговоришь. Но что удивительно, помогает.

Утро третье.
Как говаривал один из героев того же Гоголя, очерчивая мелом вокруг стола круг, чтобы в него не проникла ведьма, «это только вначале страшно, а потом привыкаешь».
– Это только вначале трудно подниматься утром раньше обычного, а потом привыкаешь. – говорю я. – В первый раз – трудно, во второй – чуть легче, в третий – как будто так и надо.
О чем же мне сегодня..? О русском языке свое мнение высказал, некоторых проблем литературы коснулся... Пофилософствовать хочется, о смысле жизни порассуждать, о добре и зле. Впрочем, со смыслом все ясно. Как ни старались лучшие умы человечества отыскать, нет его самого по себе, как такового, и быть не может. И хорошо, что нет. И хорошо, что быть не может. Если бы был, надо было бы его искать. А найдешь, служить. А в абсолютной положительности сего действия я немного сомневаюсь. Я хочу радоваться этому яркому солнышку, этой зеленеющей травке, этому легкому ветерку, этому идущему навстречу человеку. Просто радоваться, просто видеть, просто чувствовать, но не умствовать о каких-то целях. Жизнь и без смысла, сама по себе, – прекрасна. Если бы все произносимое сейчас мною я записал бы, то обязательно поставил бы восклицательный знак, хотя больше люблю многоточие: оно подразумевает что-то недосказанное, непрожитое.
Конечно, хотелось бы создать что-нибудь такое, что никто не создавал, придумать, что никто не придумывал. Конечно, хотелось бы, чтобы кто-нибудь помянул тебя добрым словом хотя бы, потому что слава-то, родимая, давно разобрана. Причем на одного человека, какой бы талантливый и выдающийся он не был, приходится ее определенное, ограниченное количество. Пушкин – великий поэт, но нет такого человека, который бы каждый день всю жизнь читал одного Пушкина. Мы изучаем поэта в школе, перечитываем время от времени позднее, каждый год отмечаем его день рождения... Но все двадцать четыре часа о Пушкине не думаем. Мы думаем и о Чехове, и о Бунине, и о многом своем. А если все двадцать четыре в сутки мы обязаны были бы думать только о Пушкине, читать только Пушкина и восхищаться только Пушкиным, то рано или поздно мы стали бы ругать поэта самыми последними словами!
С добром и злом еще яснее. Живи, зарабатывай, гуляй, но через других не перешагивай. Не хами, не хулигань, не обижай. Проще некуда. Но покупать газеты и слушать новости страшно. Щедринский Иудушка в сравнении с некоторыми индивидуумами нашего общества предстает прекрасным человеком, а страдающий после убийства Раскольников Достоевского – ангелом. Сейчас убивают и не страдают. И не будем все валить на социальные условия и развал в экономике. Часто убивают сытые.
Деньги любят все. Но одни их зарабатывают для того, чтобы было на что кому-то сделать приятное. Если не накормить досыта, то хотя бы угостить. Если не всех, то хотя бы тех, кто рядом. Они рассуждают: «Я дам, и у меня, конечно же, убудет. Но как приятно увидеть улыбку на лице получившего! И если я буду давать часто, то сколько приятных минут могу получить!» Другие рассуждают по-другому: «Зачем я буду давать? Что мне с этого? Все добренькие — только с виду добренькие, только говорят, что любят давать, а на самом деле любят только себя! Вот я, дескать, какой добрый, какой щедрый!»
Люди добрые, стало быть, не всегда друг на друга похожи. Люди недобрые тоже бывают разные. Есть недобрые внешне, но где-то глубоко внутри, где-то очень глубоко у них что-то человеческое все-таки есть. Закроется такой недобрый в своей берлоге, чтобы одному наесться и напиться... Напьется, да и не выдержит, вылезет наружу, чтобы других угостить. Есть недобрые, которых трудно понять. Они напиваются, но когда вылезают из берлоги, то не только никого не угощают, но и, напротив, обижают. И, наконец, есть недобрые, которых понять совсем невозможно. Они не пьют, копят деньги, но, пригласив девушку в кино, озадаченно хлопают себя по карманам и извиняются за то, что забыли деньги на билет. После просмотренного за счет девушки фильма клянутся ей в любви, уверяют, что жить без нее не могут. Но на что же еще деньги и копить, если не для любимой девушки? Чтобы купить машину? Допустим. А дальше что? Самолет? Да кому вы такие на другом краю света нужны?
Впрочем, и люди добрые иногда так усердно свою доброту проявляют, такой горой за нее стоят, что, кажется, лопнут от усердия. До сих пор стоит перед глазами краснущее, перекошенное гневом лицо моего школьного учителя математики, который запросто мог съездить по голове указкой, если кто-то из учеников не мог решить задачу.
Славно я сегодня раздиогенился! Позор учителю математики! Слава психиатру! Слава префектуму Асмаралису! Всех нас, изнеженных и жизнью утомленных, надо с кровати поднимать пораньше, время от времени, и гонять по улицам. Сами-то мы, по своей инициативе, не всегда в состоянии... А кому-то, может, и по голове указкой не будет лишним.

Утро четвертое.
Будь проклят этот психиатр с его здоровым образом жизни, если надо подниматься с кровати, когда хочется понежиться. Я и здесь, на мягком матраце, могу что-то произносить.
Помню, в далеком детстве я так же лежал в кровати, но мне, напротив, очень не хотелось засыпать. Я просил маму рассказать мне сказку. Мама только что пришла с работы, и ей очень не хотелось рассказывать. Она просила ее отпустить, я просил ее рассказать, и мама сдалась.
– Жил-был Ермошка, – начала она.
– Знаю, знаю, – перебил я, – он пошел в лес, заблудился и встретил разбойников. Не хочу эту сказку, она – неинтересная.
Я врал, сказка была интересная. И хотя мама уже рассказывала мне ее, она умела делать это так, что ее можно было слушать и два, и три, и четыре раза. Каждый раз она рассказывала по-другому, каждый раз придумывала что-нибудь новое. Сказка была интересная, но короткая. Я хотел подольше не спать, подольше слушать. Мама хотела отдохнуть и умышленно выбрала самую короткую сказку. Но я разгадал ее хитрость.
– Ну что же, хорошо, – немного сердито и все же сдержанно сказала мама, – я расскажу другую сказку, но она очень длинная. Дай слово, что дослушаешь ее до конца.
Обрадованный, что сказка будет длинной, я дал слово, зная, что неинтересно мама рассказывать не умеет. Я был уверен, что сдержу его, но все обернулось по-другому.
– Жил-был очень бедный, но очень счастливый пастух, – начала мама.
– Разве может быть такое, чтобы и бедный, и счастливый?- возразил я. – И почему бедный, если у него была работа?
– У него было много коров. Это верно. Но ни одна из них ему не принадлежала. Он любил своих коров, любил травку, по которой они гуляли, любил деревца, под которыми отдыхал, любил голубое небо, любил выискивать в белоснежных облачках знакомые фигурки и поэтому был счастливый.
Однажды пастух должен был перегнать свое стадо через глубокий ров. А вместо моста лежала одна узенькая дощечка, настолько узенькая, что пройти по ней могла только одна корова.
Дальше начинается самое интересное. Пошла через ров первая корова. Наступила первая корова первой ногой, дощечка прогнулась...
Мама выдержала паузу и продолжила с нарастающим напряжением:
– Наступила первая корова второй ногой, дощечка прогнулась еще больше. Корова покачнулась, но с трудом удержала равновесие.
Мама выдержала паузу еще дольше и придала голосу еще большее напряжение. Причем мне показалось странным: чем больше напряжения звучало в голосе, тем он становился тише.
– Наступила первая корова третьей ногой. Неожиданно подул сильный ветер. Дощечка заскрипела, корова снова покачнулась...
Я замер в ожидании того, что будет дальше, мне ясно представилась тоненькая, узенькая дощечка, толстая, неуклюжая корова, лежащие под ней далеко внизу огромные камни.
– Наступила первая корова четвертой ногой...
Мама облегченно вздохнула и радостно закончила:
– Прошла первая корова.
Затем вновь придала лицу озабоченное выражение, голосу – прежнее напряжение и, вытерев проступивший на лбу пот, продолжила:
– Пошла вторая корова. А была вторая корова еще более толстая и неуклюжая, чем первая. Пошла вторая корова первой ногой.
Я, едва успев перевести дыхание после удачного перехода первой коровы, вновь весь превратился в слух, не менее самих коров переживая за их судьбу.
– Пошла вторая корова второй ногой. Неожиданно подул ветер, еще более сильный, чем когда шла первая корова. Дощечка затрещала. Пастух закрыл глаза... А когда их открыл, корова была на другой стороне рва. Значит, как ты сам понимаешь, она вполне благополучно наступила и третьей ногой, и четвертой.
– Но если дощечка затрещала, значит, могла и сломаться?
– Не могла. Пастуху показалось, что дощечка затрещала. На самом деле она только заскрипела от ветра. А теперь начинается самое интересное. Пошла через ров самая неуклюжая, самая толстая третья корова. Кроме того, что она была самая неуклюжая и самая толстая, она еще и прихрамывала на одну ногу: может, где споткнулась, может, еще что, кто знает... Наступила третья корова первой ногой. Наступила третья корова второй ногой. Наступила третья корова третьей ногой. Наступила третья корова четвертой, больной ногой. Пока третья корова шла очень спокойно, и с погодой ей везло: ветра не было, и дощечка под ней не трещала. Так бы и шла третья корова спокойно и уверенно, если бы не больная нога. Пастух, зная о ней, даже не закрыл глаза. Он вовсе отвернулся, чтобы не видеть... А когда повернулся, радости его не было предела: и третья корова успешно перешла ров.
– А как же нога?
– Прошла, наверное. Дальше еще интереснее. Пошла четвертая корова.
Наступила четвертая корова первой ногой...
– Я знаю, – не выдержал я, – наступила четвертая корова второй ногой, наступила четвертая корова третьей ногой, наступила четвертая корова четвертой ногой, прошла четвертая корова. А сколько всего было коров?
– А всего коров было сто одна!- с ехидным удовольствием отчеканила мама каждое слово, особенно выделяя интонацией и ударением «сто одна». – И ты дал слово дослушать сказку до конца.
– Но это же неинтересно!- взмолился я. – Давай лучше про Ермошку.
– Пастуху тоже неинтересно было наблюдать за коровами, но иногда в этой жизни приходится делать то, что не хочется. Я сегодня очень устала и хочу отдохнуть, но должна рассказывать сказку.
Я опустил глаза, первый раз в жизни извинился и больше никогда не приставал к матери, если видел, что она устала.
Заниматься бегом уже некогда: пора идти на работу. А раз не бегал, то и бальзама не заслужил. Прикасаться к нему не буду. Неужто без него я уже ни на что не способен?

Утро пятое.
С каждым днем верю психиатру все больше и больше. Вчера не сделал зарядку (не то что пятнадцатиминутную, а и вовсе не соизволил с кровати подняться), не глотнул Асмаралиса, и весь день прошел плохо, из рук вон плохо, с ощущением внутренней тюрьмы. Навалившаяся вялость, связавшая по рукам и ногам, спячка, по десять раз на дню чередующаяся с необъяснимой злостью и раздражительностью, сполна отыгрались на мне за радости, полученные в предыдущие дни. И если сейчас срочно не прополоть душу, не вырвать из нее сорняки, то хорошего урожая добрых чувств и положительных эмоций она может и не дать. Поэтому обуваю кроссовки (раньше думал, что они от слова «красиво», а теперь точно знаю, что они от слова «кросс») и вперед, на окраину, где поменьше людей и любопытных взглядов, хотя в последнее время их везде хватает.
Произносить, произносить... Но разве бывает такое, когда мы ничего не произносим? Наверное, бывает. И все-таки произносить одному, когда тебя никто не слышит, несколько скучновато. Человек так устроен, что ему необходимо, чтобы кто-нибудь его слышал. Хотя бы иногда. Скажи любому писателю: «Все, что ты пишешь, никто никогда не прочитает», – сразу бросит писать, а если и не бросит, то сникнет без сомнения. Бывают, конечно, дни, когда не хочется, чтобы кто-то тебя слышал, а даже, наоборот, хочется, чтобы никто не слышал и, главное, не лез в душу. Сидишь в один из таких дней в своей конуре, радуешься, что никто не мешает. Но услышишь вдруг звонкий смех за перегородкой, и так захочется узнать, по какой он, собственно говоря, причине. Постучишься в дверь, якобы спросить соли или спичек, войдешь, послушаешь и подумаешь: «Чего рвался-то, ничего интересного». Махнешь рукой, уйдешь в свою конуру, а внутри опять подмывает: «А вдруг это они при мне только скучно говорили, а сейчас о самом интересном и начнут?»
Хорошо подумалось, и на душе легче, и все радует. И пробивающееся через легкие облачка солнышко, и даже грязная лужа, в которую чуть было не наступил, любуясь солнышком, и девушка, которая идет мне навстречу. Правда, в последнем случае тяжелее. Девушек много, все они красивые, все нравятся, а как же быть с той единственной, что должна стать второй половинкой? И вдруг найдешь свою половинку, но для нее таковой не окажешься? Будешь переживать, мучиться. Здесь важно посмотреть на себя со стороны и вовремя вспомнить: «Любовь – это счастье, а счастье – река, в которой купаются два дурака». А вспомнив, добавить: «И я им не буду, хотя бы пока». И что интересно, среди тех, кто в той реке купался, были и Тургенев, и Достоевский, и Шекспир...
Ох, аж вспотел. Понять бы, от чего: от бега, от внешности девушки, которая шла навстречу, или от возникших по этому поводу мыслей? Пожалуй, все-таки от внешности девушки: уж очень она красива! Может, конечно, и у нее есть недостатки. Может, лишний жирок прячется под кофточкой. Она же не носится, как я, по улицам. Но об этом почему-то не хочется думать, хочется отогнать мысли о ее несовершенстве, оставив одну, что она светла, чиста и красива. И мне бы надо не рассуждать, не произносить про себя, а остановиться, сказать что-нибудь такое, от чего бы она улыбнулась и стала еще красивее и светлее. Но для этого нужен особый настрой, особый подъем, а я еще пока не пил Асмаралис (похоже, после прохождения бегово-бальзамовой терапии мне придется проводить курс лечения по освобождению от физической и психологической зависимости от водицы с хитрым названием).
Кстати, неплохо было бы, если бы бальзам назывался не «Асмаралис», а «Торпедус», потому что в футболе я болею не за «Асмарал», а за «Торпедо». Интересная штука, между прочим, получается. Мне очень нравится, как играет «Спартак». Все в «Спартаке» нравится: и подбор игроков, и каждый из них в отдельности, и тактика, построенная на мелких передачах, чередующихся с длинными. А в «Торпеде» не нравится ничего: ни игроки, ни сама игра. Но болею я за «Торпедо». Может быть, потому, что в «Торпедо» когда-то играл Стрельцов? Может, по той же причине, что и Ромео полюбил Джульетту, то есть неизвестно, по какой, полюбил, и все тут, и знать больше ничего и никого не желает? Может, потому, что мне не нравится, когда у одних все, а у других ничего (наверное, по этой же причине я хочу, чтобы Каспаров проиграл в шахматы, хотя, думается, что он мне плохого сделал)?
Впрочем, футбольным фанатом я не являюсь. Проиграет «Торпедо», выбрасывать телевизор из окна не буду, но одну мысль выскажу. Если бы я был тренером, то запретил бы футболистам радоваться после забитого мяча. Смотришь иной раз футбол, забивает команда гол, его автор сальто от радости делает, другие тут же последнего в объятья заключают. Кому места для объятий не хватает, тот сверху на товарищей запрыгивает, рискуя нанести им травму, а самому свалиться на газон. Но проходит немного времени, иногда тридцать минут, иногда и того меньше, и команда уже пропускает гол. На только что светящихся радостью лицах чуть ли не текут слезы. Спорт есть спорт: только что забил ты, и тут же забили тебе. Так зачем же преждевременно и радоваться? Закончился матч, на табло – победный счет, тут и ходи колесом сколько угодно, тут и обнимайся, тут и прыгай от радости. Чем сильнее команда, тем меньше она будет радоваться своему успеху, принимая его как нечто само собой разумеющееся.
Славно сегодня подумалось, хорошо «попроизносилось»: день должен быть удачным, относительно удачным, то есть удачным относительно дня других людей, так как у кого-то он обязательно будет не очень удачным, а у кого-то и вовсе неудачным. В противном случае день был бы удачным абсолютно.

Утро шестое.
Не все коту масленица! Семьсот метров пробежал, и ни одной мысли кроме «о чем бы подумать?» мой мозговой центр не посетило. Может, и посетило, но, видимо, ничего не встретив, не солоно хлебавши, его покинуло. Как все-таки печально, когда ни о чем не думается! Пусть мысли будут самые печальные, самые неприятные, но пусть будут! Большинство из нас устроено зачем-то так, что надо все время что-то преодолевать. Человек, никогда в жизни не пивший и не куривший, бывает менее радостен, чем тот, кто считает дни, когда не пьет и не курит: «Ай да я, ай да сукин сын! Четыре дня прошло, а я ни в одном глазу! А вчера и не курил аж до самого обеда! Чем не герой?» А я – далеко не герой, не знаю даже, о чем поразмышлять. Вот вышка телевизионная. Интересно, смог бы я на нее забраться? Наверное, смог бы, если бы было для чего. Или сказали бы: «Не заберешься за тридцать минут, расстреляем! Время пошло!» Или «Не заберешься, мать тяжело заболеет». Враз бы был на верхней площадке. Слава богу, не горы, лестница есть. Перебирай себе руками железные прутки и думай о чем-нибудь приятном. Но если сказали бы: «Заберешься, – учителям, врачам, шахтерам... зарплату будем платить вовремя, а пенсионерам – пенсию, причем достойную», не полез бы, не поверил: обманут. Что же это, право, в стране делается? Какие-то подонки, которых за транжирование народных богатств сажать надо, английские футбольные клубы покупают, а люди умные, талантливые, трудолюбивые, специалисты с красными дипломами никому не нужны! Даже тот пес, что бежит сейчас навстречу, и тот наверняка получит от своего хозяина миску супа, если он, конечно, не бездомный. Хотя пес, кажется, все-таки бездомный. Уж очень он тощий, и уж очень злые и голодные у него глаза. Настолько злые и настолько голодные, что как бы он меня сейчас... Может, правда, лучше на вышку..? Я – не трус. Было бы для чего, дрался бы с этим псом с храбростью лермонтовского Мцыри, вступившего в схватку с барсом. Но это если бы было, для чего. А так откусит он мне в честном бою полноги, и кто меня, полтораногого, кормить будет? Выскажу мысль не намного мудрее, чем «дважды два – четыре», но не должны четвероногие друзья быть предоставлены сами себе. Каждый должен иметь своего хозяина и смотреть на мир добрыми глазами, какими смотрел пес одного моего знакомого. Когда хозяин почесывал толстые бока Дружка, тот от удовольствия заваливался на спину, вытягивая лапы. При этом хозяин приговаривал: «А ну-ка, Дружок, покажи хозяина пьяного!» Он так часто занимался с собакой, что та, услышав знакомую команду, тут же заваливалась на пол, конечно же знать не желая, каков хозяин пьяный, но очень желая, чтобы ее почесали. Мой знакомый играл на этом, уверяя, что когда Дружок распластывался на спине, то не просто показывал его пьяным, но и чувствовал то, что чувствовал он: и как тяжело, и как стыдно, и как хочется опохмелиться.
Конечно, в исполнении этой команды большая заслуга принадлежала самому хозяину, умеющему поймать настроение собаки. Но иногда Дружок и сам, без команд, совершал поступки, достойные похвалы. У моего знакомого – частный дом, на калитке – звонок, кнопку которого нажимали гости, когда приходили. Тут же из форточки высовывалась собачья морда и поворачивалась в сторону калитки, потому что только так и можно было увидеть, кто же (конкретно!) идет в гости. Хотя не совсем понятно, зачем Дружку надо было знать, кто идет в гости, если он одинаково радуется всем, весело виляя хвостом. Для него плохих людей не бывает. И он прав. Только плохих, как и только хороших, не бывает. Когда одним из гостей был я, мне казалось, что Дружок понимает все, что я говорю, а сам не говорит только потому, что мы, люди, настолько заняты или настолько ленивы, что никак не желаем их, животных, обучить своему языку. Правда, всякий раз, когда Дружок смотрел на меня своими преданными добрыми глазами, мне хотелось, чтобы он смотрел не на меня, а в ту сторону, куда смотрю я. Но он смотрел только на меня или на ту кость, которую я ему давал, как бы упрекая нас, людей, в том, что мы требуем от животных больше, чем они могут.

Утро седьмое.
Зарядка, запланированная, как пятнадцатиминутная, оказалась сегодня двухчасовой. Встретил одноклассника и проболтал с ним все это время, не считая самого бега.
Грустно подумать, но если бы не мои душевно-мозговые загибы, я бы никогда не посетил психиатра, никогда бы так рано не выбежал на улицу. Если бы не выбежал на улицу, может быть, так никогда бы и не узнал, что мой бывший одноклассник Фокин Лёшка живет на соседней улице и, может быть, так никогда бы его и не увидел. Будь проклята чертова урбанизация, раскидавшая всех по квартирам, привязавшая к «голубым ящикам», к мелким заботам, идущим часто не дальше текущего счета, от которого, впрочем, тоже никуда не денешься. Был я как-то на одной лекции. Лектор говорит: «Перестали люди общаться в наше время. Если я предложу посмотреть интересный фильм, а после просмотра обсудить, то что же будет? Вы посмотрите, скажете: «Нормалёк! Спасибо!» И на этом обсуждение закончится». И он прав, этот лектор.
Лешку я узнал сразу, хотя и прошло немало лет. Узнал по черным, выразительным глазам, по-доброму смотрящим на окружающих и помогающим их владельцу влюбить в себя самых восторженных девушек, по не менее черным кудрям, лежащим на сильных плечах, выросших на гимнастических снарядах. Я узнал Лешку по походке, сопровождающейся легким и высоким взлетом кистей рук перед грудью, как будто он продолжал маршировать в армии, с последующим их резким падением, настолько резким, что казалось, будто они желают освободиться от чего-то очень им мешающего.
Правда, в армии, как я узнал позднее, Лешка никогда не маршировал. Но об этом я узнал позднее, а пока только помнил, что в школе ему всегда все давалось сразу, с первой попытки, чему мы, одноклассники, завидовали. С первой попытки он выполнял на гимнастических снарядах сложные упражнения. С первой попытки решал не менее сложные задачи по математике. И даже вовсе не делал попыток, чтобы влюбить в себя понравившуюся ему девушку, потому что она влюблялась в него первая. Когда же она, измученная его бесконечными донжуановскими походами, отказывалась от него, Лешка никогда не расстраивался. Лешка вообще никогда не расстраивался, вызывая этим зависть и злобу у многих, особенно у занимающих на социальной лестнице клеточку выше.
Увидев Лешку, я забыл про свою зарядку, и мы уселись на лавочке возле футбольного поля, по которому до глубокой ночи гоняли мяч в детстве. Только тут я заметил, что лешкины щеки, горящие раньше ярким румянцем, приобрели неприятный глазу желтоватый оттенок. Такой же неприятный, но коричневый оттенок приобрели зубы, видимо от неумеренного курения. И хотя характерных следов неумеренного пития его внешность не имела, из разговоров с Лешкой я понял, что он не был сторонником трезвого образа жизни.
– Ну где ты, как ты?- дружелюбно приступил я к допросу.
– В школе ты меня помнишь. – так же дружелюбно (по-другому, мне всегда казалось, он и не умел) начал Лешка, прикурив сигарету из дешевой, мятой пачки «Астры». – Отслужил, женился, развелся.
– А если поконкретнее?
– Поконкретнее?- печально задумался Лешка. – Служил в танковых. Гоняли до потери пульса, особенно в первое время. Но я все это дело обошел.
– При штабе писарем?
– Если бы. В сушилке письма писал дембелям, точнее их девушкам.
– От имени этих самых дембелей?
– Вот именно. Красивые письма писал. О том, какие они прекрасные, единственные и неповторимые. О том, как я, то есть один из дембелей, их любил, как жить без них не мог. Писал девушкам, которых никогда не видел.
– Как же у тебя рука-то поднималась?
– И сам сейчас не пойму. А тогда... Наверное, не хотелось «духом» быть, «шуршать» с утра до вечера. А то и до темна. А то и до утра.
– Ты же никогда не боялся работы. На брусьях такое вытворял!
– То на брусьях. А посмотрел бы ты на мою физиономию, когда я тащил из магазина авоську с картошкой.
– Тоже надо!
– Этого «надо» я никогда и не любил. Писал я, значит, письма. Долго писал. Когда фантазия кончалась, ходил в библиотеку, чтобы подпитаться выдержками из классиков. На том и погорел. Переписал, помню, признание Эмиля Софье из Руссо. И так получилось, что девушка дембеля этот роман читала и сходство смогла установить. И ладно бы только сходствo, a то полное совпадение, слово в слово, буква в букву, знак в знак. Девушка написала своему другу гневное письмо, потом нашла другого друга.
– Тебя дембеля не убили?
– Поколотили, конечно, сильно. Но это было не единственной расплатой за мою деятельность на «литературном поприще». Уже вернувшись на гражданку и встречаясь со своей девушкой Лидой, которая честно ждала меня два года...
– Может, не честно? Как это можно узнать?
– Честно. Я в людях еще не ошибался. Да и какая разница, если я ее сильно полюбил?
– В школе мы знали, что все девушки любили тебя?
– То в школе, а в армии я полюбил Лиду, сам не знаю, за что, может быть, за теплые и нежные письма, которые она мне писала.
– Может, тоже у классиков списывала или подруги помогали?
– Нет, конечно. Когда человек сам пишет, сразу видно.
– Почему же не увидели любимые девушки дембелей?
– Сам удивляюсь, хотя и предполагаю, что, может быть, и видели, но не хотели в этом признаться. Поверь мне, письма были очень красивые. Насколько тяжелые были наряды, настолько красивые были мои письма, которые дали мне возможность в эти наряды не заступать. Письма не могли не нравиться девушкам, а они, скорее всего, даже не хотели задумываться, насколько те письма правдивы и искренни.
– Но ты сказал, мордобой, устроенный дембелями, был не единственной расплатой за твои лирические сочинения?
– Об этом я уже начал. Но ты меня перебил. Вторую расплату я устроил себе сам. Однажды я изрядно подпил, и из меня вылилось то, что из трезвого не вылилось бы никогда. Я рассказал Лиде, как ловко устроился в дембельской сушилке, про свое «литературное творчество», совершенно в ту минуту позабыв, что ей писал из армии совсем другие письма о том, как успешно преодолевал армейские трудности, работал в нарядах, метко стрелял на учениях...
– Однако, ты – мошенник.
– Подлец я, а не мошенник. Именно так и сказала мне Лида после моего честного признания и не захотела со мной больше встречаться. Она сказала мне, что я читал не те книги, что надо было читать Чехова, который учил «выдавливать из себя по капле раба». А я добавил после того, как она хлопнула дверью: «Не раба, а совка». Но начал не выдавливать, а пить. И не по капле, а ведрами. Пить и встречаться с женщинами легкого поведения. Мать ругала, плакала, предостерегала. Протрезвляясь, я соглашался, поддакивал, обещал начать новую жизнь, но помнишь, есть у какого-то поэта стих про козу, которая, дословно не помню, но примерно «... лезла в огород, а когда ее осуждал народ, то смущалась коза-ягоза, опускала вниз сразу глаза. Но когда расходился народ, она снова шла в огород?»
– А ты, выслушав мать, снова шел в магазин?
– Мне идти даже не надо было. Я автослесарем работал. Там сразу наливали. Отремонтируем одну машину, выпьем. Отремонтируем вторую, выпьем.
– Отремонтируете третью, выпьете?
– Верно, сколько машин, столько и тостов. Правда, когда кончался рабочий день, освежался, бродил по улицам. Ждал, когда вся гадость из организма выйдет. Но освежившись, шел в ресторан. Денег в карманах всегда было много.
– Это плохо?
– Получается, плохо. На работе еще как-то сдерживался: надо было что-то делать. А железки свои я, кстати, любил и кое-что соображал.
Рабочие со стажем не раз совета спрашивали. В ресторане же я отрывался, хлебал досыта. Если сказать образно, то корка хлеба уже в горло не проходила, потому что во рту плавала, потому что уже до краев... Но уходя домой, бутылку с собой все равно прихватывал, прятал ее в туалете и в перерывах между материнскими нотациями посасывал.
– Так поди же и не в радость уже было?
– Какая радость! С утра в башке одна мысль: где бы, как бы... Представляешь, Юрка, так почти пять лет и каждый день!
– Представить трудно, но факт, вижу – живой!
– Живой, а вот друг на моих глазах от этого дела дуба дал. Инфаркт. И меня такая участь поджидала. Но не было бы счастья, да несчастье помогло.
– А без несчастья счастью уже было не пробиться?
– Увы. Одним словом, случилось то, от чего предостерегала меня мать. Однажды, в очередном пьяном угаре я подвозил, уж не помню, куда, в автомобиле своего друга очередную подружку. Она, тоже будучи навеселе, стала доказывать, что я плохо веду машину, а потом и показывать, как надо вести. Дернула за руль... А был март месяц. После очередной оттепели немного подморозило, и дорога превратилась в сплошной каток. Машину повело, а тут грузовик навстречу. Я – на тормоза... Что было дальше, вспоминать не хочется. Девушка скончалась на следующий день после аварии. Я шесть недель отлежал в больнице с двумя переломами. Но лучше бы скончался я. У девушки осталась больная мать и пятилетний ребенок. Теперь я до конца дней своих должен работать на эту семью, которой принес такое горе. Такая вот клюква с сахаром!
– Клюквы вижу много, а сахара совсем не замечаю!
– Как это ни странно, несмотря на муки совести, терзающие меня днем и ночью, только после этого случая, когда меня так сильно шарнуло по голове, точнее, когда я сам подставил голову под это «шарнуло», жизнь у меня пошла лучше, чем раньше, когда я пребывал в безудержном пьяном веселье. Отбыв наказание, я поставил себе цель стать сыном для бедной женщины и отцом для несчастного ребенка, хотя и понимал, что заменить первой дочь, а второму мать я, конечно, не смогу никогда.
– Выходит, в твоей семье сейчас две матери и один ребенок?
– Одна мать. Моя умерла, когда я сидел. Не выдержала.
– Извини.
– Ты извини, что выслушиваешь такое. Ох, Юрка, если бы ты знал, как это тяжело каждый день смотреть в глаза людям, видящим в тебе убийцу родного им человека.
– Чем я могу помочь тебе, Лешка?
– Помочь себе могу только я сам, если не допущу больше ошибок в жизни, которая, как я увидел только недавно, все-таки прекрасна.


Утро восьмое.
Весь вчерашний день не выходил из головы Лешка, а ночью снились кошмары с перевернутыми машинами. В одной из них находился Лешка, рядом истекала кровью девушка. Я пытался открыть дверьку, но ручку заклинило. Я выбил стекло, вытащил девушку. К машине подошел военный с толстой книгой и вежливо предложил:
– Не желаете ли, молодой человек, почитать Толстого? Тут есть кое-что интересное о Наташе Ростовой. Ваш друг вполне может использовать...
«А зря все-таки Лида от Лешки ушла. – подумал я, проснувшись и немного придя в себя. – Письма писал чужим девушкам? Так не сам же, просили... Не бегал по нарядам и окопы не рыл? Но в армии всеобщий бардак не только из-за «Лёшек».
Все-таки странная штука, интерес. Чаще проявляется там, где что-то неправильно, где что-то не по закону, где что-то нарушается. Я не писал писем чужим девушкам, никто из-за меня не пострадал. Но встретился с одноклассником и рассказать нечего кроме того, что ношусь по утрам как угорелый. Если сказать, «мы пошли в поход, у нас были тяжелые рюкзаки, пятнадцать километров мы шли пешком, три километра переправлялись на плотах по реке, десять километров шли густым лесом», то все будет, конечно, правильно, но скучно и кроме нас самих никому не интересно.
А если сказать по-другому. Например: «Мы пошли в поход, сели в электричку, напились, приехали, поставили палатки, опять напились, ели из одной тарелки и первое, и второе, и третье, чтобы не мыть. Говорили сначала о политике, потом о футболе, потом о своем:
– Послушай, куда мы едем? Что-то палатка шатается.
– Ты что, сдурел? Мы никуда не едем!
– А я сейчас вылезу и проверю!
– Не вылезешь!
– Это почему же?
– Потому что не сможешь, потому что перепил!
– Я не могу? Ты меня плохо знаешь! Скажу больше, ты меня совсем не знаешь!
– Где ты так долго был?
– Я вылезал наружу.
– Да ну?
– Я те говорю. И я тя зауважал, потому что ты прав: мы никуда не едем.»
Если так сказать, то станет ясно, что так ходить в поход нельзя, так ходить в поход неправильно. Но слушается интереснее!
Как бы то ни было, Лешке уже не поможешь. Сам виноват, сам пусть и выкарабкивается, а я побежал заниматься своим здоровьем. Любопытно, какое здоровье важнее, душевное или физическое, и что первостепеннее в душевном – ясность мысли или глубина чувств? Впрочем, не может быть одно важнее другого. Не может быть что-то первостепеннее. Будет одно, будет и другое. Хотя часто инвалиды, люди безногие, безрукие, слепые или глухие проявляют такую силу духа, такое душевное здоровье, такую гибкость мысли и такую глубину чувств, что дай бог абсолютно здоровому. И наоборот, человек может быть абсолютно здоровым, но проявить такую душевную низость, подложить кому-нибудь такую подлянку, что тот кто-нибудь подумает, зачем бог ему это здоровье и дал.
А зачем мне здоровье? Для чего я воздерживаюсь от курения, алкоголя, бегаю по утрам? Чтобы иметь возможность зарабатывать деньги и растить потомство, которое..? Которое в свою очередь тоже будет зарабатывать деньги и растить потомство... Так до бесконечности, а я ничего этого все равно не увижу, сколько бы сейчас не бегал! Стоп! Это уже было, об этом я уже думал. Не надо рассуждать о смысле жизни, надо ей радоваться, как радуется эта порхающая навстречу женщина, которая вся светится и снаружи, и изнутри. И еще бы ей не порхать, еще бы ей не светиться, если у нее такая талия, такие ноги! Стоп! Это уже тоже было, об этом я уже тоже думал.
Ха-ха! Да это жe Наташка Спиридонова! Везет мне в последнее время на встречи с бывшими одноклассниками! Похоже, сегодня моя зарядка опять затянется. Сколько лет прошло, а Наташка почти не изменилась. Такие же черные как ночь ресницы. Такой же играющий на щеках румянец. И не нужно ей никаких зарядок и никакого Асмаралиса. Всего у нее в меру, все у нее к месту.
– Стой, кто идет? Предъявите паспорт!- пропел я.
– Юрка! – обрадовалась Наташка и достала из сумочки свою «краснокожую паспортину». – Пожалуйста, я его как раз на почту захватила.
– Так, так, – деловито принялся я разглядывать документ, – замужем. Муж – Семенов Борис Ильич. Все понятно. Заберите паспорт. Это очень плохой паспорт! Да и в самой хозяйке – ничего хорошего. Прямо скажем, плохая хозяйка! Да у нее и батька был такой не!
Я смерил Наталью равнодушно-презрительным взглядом и тут же повторно, краем глаза взглянул ей в лицо: будет ли правильно понят мой, лично у меня вызвавший большие сомнения насчет его уместности юмор. Наташа продолжала светиться, и мои сомнения рассеялись. Впрочем, если бы я сразу вспомнил ее веселый нрав, они и вовсе не возникли бы.
– А многим мужчинам хозяйка паспорта нравилась!
– Смею заверить, нравится и сейчас.
– А это уже, увы, для меня не имеет значения.
– Это почему же?
– Да потому, что «я другому отдана и буду век ему верна».
– А до того, как была «другому отдана», значит, дрозда давала?
– Давала, но только «дрозда». Мне нравилось нравиться мужчинам, видеть их горящие глаза, но не более того.
– В наше время такое поведение не модно. Кроме радости и удовольствия сколько денег могла бы хапнуть!
– Я и так хапала. Помнишь Сашку Волкова из параллельного? У него – богатые родители, и он забрасывал меня подарками. Конечно, не совсем бескорыстно, конечно, позднее он сделал мне предложение. Я сказала, что подумаю. Хотя и думать было нечего: в восемнадцать замуж я не собиралась. Да и не любила я Сашку-то.
– А зачем тогда подумать обещала? Зачем парня мучила?
– Играть любила. Я даже согласилась. Сашка купил свадебное платье, кольцо. Но когда пришло время идти расписываться, спокойно заявила ему, что пусть он меня извинит, но я полюбила другого.
Помню, Сашка сжал губы, глаза его наполнились отчаянием. Тихим голосом он попросил у меня кольцо и пульнул его в реку, по берегу которой мы гуляли.
На какую-то долю секунды Наташа перестала светиться, сбивчиво извинилась, что ей пора на почту и, вновь засияв, кокетливо со мной распрощалась.
«Что-то перестали улучшать мне настроение зарядки», – заключил я и посеменил в сторону дома.
Ночью мне приснился квелый человек с красными глазами. Он шел в направлении реки в изрядном подпитии, настолько изрядном, что походка его напоминала вальс. Можно было даже диктовать в такт его движениям: « Раз, два, три. Раз, два, три...» Причем движение в танце точно совпадало с ленинской оценкой меньшевиков: один шаг совершался вперед и два – назад. Отдохнув немного на берегу реки (а немного, это часа три), он сбрасывал сбитые башмаки, пиджак, лез в реку и шарил по дну руками...

Утро девятое.
Замечаю, чем меньше думаешь о своем здоровье, тем оно лучше. Значит, о нем не надо думать вообще, и оно будет железным. Но это касается здоровья физического, а для здоровья душевного иногда бывает важным глотнуть ложечку расслабляюще-возбуждающего бальзама типа Префектум Асмаралис. Что же я буду делать, когда он кончится? Надо бы проконсультироваться с психологом относительно того, не выработается ли у меня чрезмерная зависимость от него, не уподоблюсь ли я той старушке, которой все равно что, лишь бы съесть от недомогания?
Но это потом, это в перспективе, а пока обуваю кроссовки, которые от слова «кросс» и, как говорится, вперед, как говорится, с песней. Только с какой? Если с теми, что поют сейчас, то надо очень долго выбирать, потому что, скажем, непонятно: зачем, если «нашел другую», то должен, не любя целовать? Но если и выберешь, то исполнять все равно будет скучновато, потому что не меньше половины современной песни составляют две строчки, много раз повторяющиеся, так много, что уснуть хочется, а надо, как уже сказано, вперед... Если взять песни, что пели раньше, то тоже надо подумать. Почему «по проселочной дороге шел я молча?» А как по ней надо идти? Поднимая своим криком население близлежащих окрестностей? Или как это речка в одно и то же время и «движется, и не движется»? Но мне нравится в одной из песен далекого прошлого, что «как поладили они, знает только рожь высокая». В наше время об этом узнали бы все, у кого есть телевизоры. А у кого есть видики, такое бы узнали насчет того, как «они поладили», что «распрямиться», чтобы «тайну свято сохранить», было бы крайне сложно: просто не подняться бы было от полученных впечатлений. А надо было, как уже отмечалось, вперед...
Выполнять назначение врача о беспрерывном произношении помешал прогремевший над ухом вопрос, заданный прошаркавшим мимо парнем:
– Сколько время?
Мне не хотелось отвечать. Дело даже не в том, что вопрос прогремел, не в том, что был задан грубым и невежливым голосом и даже не в том, что не содержал необходимых «извините», или «пожалуйста», или «будьте добры». Мне не понятна уверенность в том, что у меня обязательно должны быть часы и что я обязательно должен ответить. Если у задавшего вопрос их не было, почему они должны быть у меня? И если просят, то почему еще и приказывают?
Что поделаешь, жизнь! Не у всех и не всегда бывает хорошее настроение, не всякая встреча и не всякое общение радует. Особенно неприятным и тягостным мне представляется общение в поездах и электричках. Никто никого не знает, все друг другу – чужие, но сидеть обязаны рядом и часто, в часы-пик, прижавшись. И всегда кажется, что все на тебя глаза пялят. Хотя на самом деле никому нет до тебя никакого дела, и даже, наоборот, другим кажется, что ты их взглядом сверлишь.
Помню, одна девушка всю дорогу юбку на ногах расправляла, настолько короткую, что и расправлять-то почти нечего было. А мужчины, напротив сидящие, от этого настолько почувствовали себя неловко и неуютно, такими бесстыжими кобелями она их представила своими бесконечными расправлениями, что тем хоть поднимайся и убегай из салона на первой же остановке.
Тяжелыми, одним словом, мне представляются поездки в железно-дорожном транспорте. Тяжелыми, нудными, с неестественно-натянутым молчанием в нем едущих. Тут бы и поговорить о чем-нибудь, снять напряжение. Но как говорить, если не знаешь ни имени, ни интересов рядом сидящего, а главное, не знаешь, хотят ли с тобой разговаривать. Уставишься в окно, будто впервые местные пейзажи видишь, и едешь. Хорошо, если интересная книга с собой имеется. Не люблю только, когда в нее рядом сидящий пассажир заглядывает. Дело не в том, что мне жалко или чертовски неприятно ощущать посторонние взгляды в плоскости своего существования. Меня раздражают люди, которым все равно, какую книгу читать. И я, правда, бывает, читаю любую книгу, но в этом случае я сам раздражаю себя.
Но недавно я встретил пассажира, который мое убеждение об однообразии поездок в поездах сильно пошатнул. Помнится, я, обозревая панораму за окном, сидел на одной скамейке с серьезной, пожилой дамой, уткнувшейся в книгу, а пассажир, молодой симпатичный человек, сидел напротив, рядом с девушкой, тоже молодой, правда, не очень симпатичной. Пассажир не пожелал ни обозревать панораму за окном, ни утыкаться в книгу. Просидев молча не более двух минут, он приступил к активному общению. У пожилой женщины спросил название книги, по которому тут же дал оценку ее содержания, причем отрицательную, сразу же тем настроив женщину против себя. Затем осведомился у девушки, как ее зовут, где она работает и, конечно же, не замужем ли? Не очень симпатичная девушка, вряд ли избалованная вниманием мужчин, довольно хихикала и на вопросы отвечала. Женщине, которая сидела напротив, вряд ли было завидно, что к ней молодой человек не приставал, но по ее лицу было видно, что он ее раздражал. Она долго делала вид, что читает книгу, а потом не выдержала:
– Молодой человек! Вы же видите, что мешаете девушке! Дайте ей отдохнуть!
Девушка сконфузилась, чего было нельзя сказать о молодом человеке.
– Смотри, разговорилась мамаша! Молчала, молчала, и на тебе!
И чтобы еще больше ее завести, обратился к девушке:
– А что, выходи за меня замуж!
– Я мужа люблю!
– Ты же говорила, что не замужем?
– Я врала.
– Так значит, нет?
– Конечно, нет.
– Ладно, пойду покурю, но разговор еще не окончен!
Молодой человек вышел в тамбур. Пожилая женщина отвела глаза от книги и нравоучительно обратилась к девушке:
– Это, конечно, не мое дело, но позвольте заметить, Вы неправильно себя ведете! Вы даете возможность этому наглецу издеваться над собою! Вам не следовало вступать с ним в разговор!
Вошел молодой человек, плюхнулся на свое место и поднял глаза на своих собеседниц.
– Никакой я не наглец, а всего лишь обыкновенный инженер. У меня замечательная жена, прекрасные дети. Но когда я в командировке, люблю иногда расслабиться. А когда я расслабляюсь, люблю пообщаться. Вот и весь компьютер! Хорошую поговорку я придумал в духе времени?
Лицо пожилой женщины, получившей порцию положительной информации о «наглеце», заметно просветлело и даже покрылось налетом смущения и виновности за проявленную резкость. Впрочем, налет быстро улетучился, а лицо вновь стало серьезным.
– Во-первых, стоять сзади и подслушивать (а иначе как Вы узнали, что я назвала Вас наглецом?) некрасиво, во-вторых, нельзя характеризовать книгу по одному названию, в-третьих, негоже после двух минут знакомства спрашивать у девушки, не замужем ли она.
– Извините, но подмывает защититься. Во-первых, я не стоял сзади и не подслушивал, а случайно услышал, когда подходил. Во-вторых, данную книгу, на обложке которой изображены полуобнаженная девица и ковбой с наганом, можно охарактеризовать, не зная названия, и в-третьих, спрашивать у хорошей девушки, не замужем ли она, следует именно после двух минут знакомства и ни секундой позже. Но это мое мнение. Привет, ребята, я приехал.
О, чудо! Есть все-таки что-то над нами! Настолько увлекся рассуждениями о трудностях проезда в железно-дорожном транспорте, что едва не врезался в самого психиатра, изобретателя префектума Асмаралиса. Куда же он в такую рань? Надо подбежать, надо проконсультироваться.
– Как дела, молодой человек? Вижу, вижу, выполняете мои предписания. Молодцом!
– Стараюсь выполнять. Но вот трудности небольшие с вашим бальзамом. Кстати, почему префектум? В иностранных языках прошедшее время называется перфектом. А бальзам в высшей степени прекрасный! Расслабляюще-возбуждающий эффект невероятный! Выпиваю одну чайную ложечку, и все идет как по маслу: все успеваю, все получается. И теперь думаю, как же я буду, когда он кончится?
– Вот оно что. Напрасно переживаете, молодой человек. Воды под краном сколько угодно. Если хотите, чтобы она была похожа на бальзам, приходите, подкрашу. А почему префект? Бог его знает. Бухнул, что в голову взбрело.
– Значит, префектум Асмаралис – всего лишь...
– Совершенно верно, обыкновенная вода из-под крана. Могущество человека — в вере в свои силы! Через Асмаралис ли, через простую воду, через глоток воздуха, через какое-то слово, не важно. Главное, вера!
– И как же мне теперь? Произносить ли, бегать ли, пить ли из-под крана?
– А это Вы сами решайте. Как Вам лучше, так и поступайте. Для этого мы, психологи, и есть, чтобы советовать поступать так, чтобы было лучше. Но только советовать. А решать человек может только сам.
– Так посоветуйте.
– Пить и бегать желательно, но не обязательно. А вот произносить надо обязательно, причем желательно больше пятнадцати минут в сутки.